Черное Море мое

Люди плохо помнят свое раннее детство. Только самые яркие фрагменты, событийной вспышкой осветившие память. Таковых, как правило, мало, потому и детство по прошествии лет кажется прерывистым, не полностью запомнившимся. Из этого делается странный вывод о слабости памяти человеческой, мол, с годами стирается и восприятие прошлого, и само происходившее. А и правда, не могла ведь жизнь быть пунктирной в далеком детстве. А раз так, значит память слабеет с годами. Ой, ли!

Если бы ваше детство состояло из одних только приключений, ярких впечатлений, бурных радостей и горьких огорчений, поверьте, мозг зафиксировал бы все это непрерывным потоком. И памяти отдавалось бы должное, и детство бы вспоминалось, как яркое и насыщенное. Однако же. Приключения всякие-разные чаще всего заканчиваются для детишек в больницах и поликлиниках. Зная это, взрослые (в особенности родители) стараются от «источников будущих воспоминаний» нас максимально оградить.

Тем не менее, с одним только велосипедом у меня в детстве было связано несколько серьезных травм, как мама ни просила быть осторожнее. То лобовая атака – столкновение с товарищем при синхронном спуске со склонов оврага друг другу навстречу. То попавшая в цепь штанина, ставшая причиной сальто на велосипеде с последующей травмой правого предплечья (до сих пор шрам на руке). То сильнейшее сотрясение мозга, когда какая-то пьянь на мотоцикле меня подрезала.

Но велосипед — это как раз то, что родители контролировать не могли. А вот чтение книг по ночам родительскому контролю поддается достаточно эффективно. Я читал запойно. Не мог остановиться, если книга того стоила. Сборник научной фантастики, альманах «Мир приключений» — мои сверстники учились хулиганить, а я мог все свободное от школы время провести в читальном зале библиотеки. И это в 8-9 лет! Нет, хулиганить я тоже учился, довольно усидчиво, кстати, но сейчас не об этом. Читал я страстно, не смотря на запреты: начав днем, ночью в обнимку с настольной лампой под одеялом продолжал. Полночи не спал, естественно. Получал нагоняй от отца или от матери. Помогало, конечно, это слабо, потому часто перед сном (перед тем, как пора спать) подпадал под конфискацию запрещенной на ночь литературы в купе с настольной лампой.

Санкции начинались с того, что папа вставал, тихонько подходил к двери моей комнаты и прислушивался. Не дай Бог в комнате был хоть намек на свет! К чему именно он прислушивался, я не могу сказать, но часто я умудрялся предугадать его приближение и, выключив настольную лампу, спрятать книгу. Но и увлекался я тоже часто, мог и не успеть следы замести.

В один из таких вечеров, находясь под санкциями, в отсутствии ночного чтива, я просто лежал на спине, наблюдая за поясом Ориона, медленно пересекавшим пространство за открытой форточкой.

Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда…

Откуда-то со стороны магазина через наш двор шел человек в определенной степени подпития и пел. Пел очень красиво.

…Белые мачты на рейде,
В дымке морской города,

В полночной тишине. Не баритоном, как это пели Георг Отц и Муслим Магомаев, а тенором. Человек был явно «под мухой»: кто ж в трезвом уме станет выплескивать душу на ночную улицу. Я распахнул окно, выглянул, заслушался, затаив дыхание.

С мальчишками в нашем дворе, с моими друзьями, мы четко определились, кто кем станет, когда вырастет. Надо сказать, что абсолютное большинство среди нас родились и жили с крыльями, т.е. хотели быть летчиками и космонавтами, я, как исключение из правил, родился с плавниками. Хотя с ватагой будущих летчиков мы много раз ездили на велосипедах в аэропорт и даже что-то там, на свалке находили полезное из летного.

Свет маяка над волною,
Южных ночей забытье…

Мой папа с 1943 по 1949 был моряком. Окончив Одесский Гидромет, с морской карьерой расстался, но многое о море мне рассказывал. Какие летчики! Какие космонавты! О чем, кроме моря, я мог еще мечтать? Это, во-первых. Во-вторых, я родился у моря. Мне не было еще года (сам не помню, мама с папой рассказывали), родители, нежась на батумском пляже, задремали под лучами тропического Солнца. По задумке я должен был сидеть на покрывале рядом с ними. Ходить я еще не умел, потому поводов к беспокойству не было. Однако же, я умудрился на четырех доступных мне и хорошо приспособленных для перемещения в пространстве конечностях сменить сушу на море. Мама, почувствовав неладное, вскрикнула, а папа, ни слова не говоря, бросился за мной, благо я и плавать тоже не умел еще. Море беспокоилось, волны были достаточно высокими, в Батуми часто так бывает, поскольку не очень протяженный береговой шельф (метров сто) сменяется донным обрывом, что дает волнам волю. Папа говорил, что снял меня с гребня волны, а потом все удивлялся, что, не умея ходить и плавать, его сын все же уверенно держался на плаву. Кем же еще мне мечтать быть? Только моряком!

…Самое синее в мире…

Мужик пел, проходя под нашими окнами. Девятилетний мальчишка заворожено слушал, выглядывая в окно… Вдруг я почувствовал, что сзади меня кто-то стоит. Папа! Я оглянулся и испугался (не услышал, как он вошел, думал, будет ругать, что не сплю). Но он стоял, опираясь на косяк открытой двери, и слушал вместе со мной. Блеснула слеза, в которой я до сих пор вижу и три его кораблекрушения, и радикулит, заработанный в декабре, когда их пароход подорвался на мине под Херсоном, и вальс с английской принцессой на приеме в Лондоне, и черный смокинг, которому нет сноса, пошитый в Мельбурне, и невообразимо огромная лопата кочегара, и горящий в топке уголь, и вахта зимой 44-го, на которой голодные и замерзшие моряки в трюме дрейфующего без топлива в территориальных водах Турции корабля  перебирали уголь, отделяя его от риса…

— Ты что, папа?
— Ложись спать, сынок!

Он смахнул слезу, думая, что я не вижу этого, и тихонько прикрыл дверь. А окно я так и не закрыл. Смотрел на плывущий как по волнам Пояс Ориона под удаляющееся и все тише звучащие…

…Черное Море мое, Черное Море мое…