Колокольная ночь

КОЛОКОЛЬНАЯ НОЧЬ
            Цикл рассказов «Из церковной сторожки»
                Рассказ первый «Колокольная ночь»
Савцов служил наглядной иллюстрацией лестного для нас изречения: «Русские долго запрягают, но быстро ездят». Он, действительно, собирался куда-либо часа по два. На насмешки и раздражённые замечания по этому поводу спокойно отвечал: «Сам знаю за собой такой грех, но ничего поделать не могу». Он подносил по одной вещи к собираемому рюкзачку, затем замирал в раздумьи, либо бросался на какие-нибудь побочные дела вроде цветы полить или стереть пыль со шкафа. Причём, медленные сборы никакой полноты «сборки» не гарантировали, о чём он говорил самому себе: «Можешь заранее прикинуть, что будет забыто». Когда два часа шатаний по комнате истекали и начинался третий, уже грозивший опозданием час, он, больше ни о чём не думая, судорожно задёргивал «молнию» рюкзачка, вздёргивал его на на спину и с отчаянием человека, которому терять нечего, бросался вперёд быстрым шагом.
Этим своим обычным энергичным шагом он подошёл к церковным воротам без двух минут девять утра. Был при этом мрачен и изрядно ругал собственную персону за очередное «забыл». Вспомнил по дороге, что не взял пластинки для фумигатора – комары ночью сожрут, и свой чайный бокал оставил на столе, а пить чай из бокалов в сторожке с их несмываемой грязью противно. Черти что! Он уже несколько лет дважды в неделю ходит на дежурства в церковь. Казалось бы, всё должно быть доведёно до автоматизма. Но ничего подобного. Забывчивость торжествует если не каждый раз, то через раз. А при сборах на дежурство, как минёр, ошибаешься единожды. О чём-нибудь не вспомнил – сутки уже не исправишь.
Семён-артист, которого он менял, мог его встретить только в двух положениях: или стоя у ворот и прихлёбывая кофе из кружки, или развалившись на лежанке в их тесной сторожке и свесив длинные ноги. Сегодня он валялся на лежанке, и лишь завидев входящего в низкую дверь Савцова, поднялся и стал собирать свою сумку. Дежурные в церкви двух категорий: пофигисты и преобразователи. Семён-артист относился к явным пофигистам. Он и пол не протрёт, и валяющийся на этом полу карандаш не поднимет, и стакан с прилипшей к донышку чайной ложкой после него так и останется стоять на полке. Единственное, что натащит всяких «Аргументов и фактов» и будет их просматривать, полёживая. Это он повесил над их топчаном зеркало от машины, чтобы не отрываясь от подушки, видеть, что происходит у ворот. Обычно он срывался, едва появится сменщик. Но тут замешкался.
«Поздравляю, - сообщил Семён-артист Савцову, - ночка вам предстоит дурацкая». (Надо заметить, что они все, за исключением простецкого Вэвэ, тыкавшего всем подряд, называли друг друга на «вы». Хотя давно знали друг друга и постоянно сталкивались на дежурствах. Некоторые недоумевали по этому поводу и фыркали насчёт «питерских понтов» и «дурацких питерских манер». Но их такая манера не коробила. А происходило выканье, скорее всего, из-за того, что общение у них всё-таки выходило короткое: пост сдал – пост принял.
«Ночью колокола привезут для собора, - продолжал Семён-артист.  – Нужно будет встречать, открывать. В общем, спать не получится. Когда точно привезут, не знаю, звоните нашему кедру ливанскому – он просил». Выражение «кедр ливанский» ввёл в их обиход не лишённый ехидства Савцов. Так он обозначил их администратора и распорядителя, церковного старосту (на языке клириков – ктитора) Захарыча. Захарыч представлял из себя худенького, маленького роста живчика. Поэтому уподобление его могучему раскидистому кедру, тем более ливанскому, впечатляло и повергало в весёлое состояние духа.
Савцов уже потянулся к телефону, когда Семён-артист, выходивший за порог, вновь тормознул. У него нашлось продолжение:
- Хочу предупредить, следующий месяц у вас будет напряг. Что у Андрей Александрыча стряслось, знаете? (Савцов молча кивнул). Какой из него теперь дежурный! А я на месяц на съёмки уеду. Придётся вам брешь закрывать.
Семён – артист не по кличке, а артист по-настоящему. Он снимается в каких-то бесконечных бандитских сериалах. В каких-то мелких ролях и эпизодах. Савцов его на экране не видел, поскольку сериалами не интересуется. Но работающие на реставрации собора узбеки, завидев Семёна, радостно кричат: «Мы тебя в телевизор видели!» Семён – человек молчаливый и флегматичный, никогда не рассказывает про свои киношные подвиги. Но о них напоминают его периодические отлучки на съёмки, когда надо «закрывать брешь». Сейчас, сообщив всё, что хотел, Семён взял свою сумку и со своим обычным «разрешите отбыть?» быстро исчез за воротами. А Савцов на старом их телефонном аппарате с трещинами, замотанными изолентой, стал набирать номер Захарыча.
- Да, слушаю, - отозвался резковатый, нацеленный на соблюдение «дистанции» голос.    
- Николай Захарыч, Савцов к дежурству приступил. Вы просили позвонить.
-Да, Александр Михайлович. На ваше дежурство сегодня много чего падает. К часу дня привезут на отпевание сына Андрей Александрыча. Я вчера всё приготовил, всё нужное в храме. Сам сегодня быть не смогу. Настоятель появится часов в двенадцать. Будут у него поручения – выполните. Ну, и как всегда, бдительность и ещё раз бдительность.   
При новом напоминании о беде, постигшей их дежурного, Чубака Андрея Александровича, Савцов омрачился. Чубак, всегда приветливый и деликатный, вызывал у него симпатию. Андрей Александрович, в отличие от Семёна-артиста, был ярко выраженный преобразователь. Да и вообще, человек из разряда «коняг», который, где бы ни появлялся, быстро навешивал себе хомутов на шею. То бросался помочь помешанной на цветоводстве свечнице Зинаиде Борисовне перенести какие-то кусты, то старательно писал для попа объявления о всяких кружках и лекциях, то в их дежурке начинал поправлять криво висящую полку. Самый старший из их дежурной братии, лет шестидесяти пяти от роду, Андрей Александрович единственный из них был «искренним». При подходе к церковным воротам останавливался и трижды с поклоном крестился. Они-то крестились только тогда, когда за ними наблюдал кто-то призванный контролировать «божественность», скажем, та же свечница. А Чубак без принуждения, да в сторожке всё евангелие листал, чего они никогда не делали. Кроме церковных дежурств, Андрей Александрович руководил ещё здешним кружком трезвенников. Трезвенники под его водительством собирались по вторникам и субботам, читали друг другу что-то из библии, видимо, доказывающее, что пить грешно, ходили к алтарю давать коллективный зарок «не прикасаться». Болтали, что Чубак сам хорошо «квасил» во времена оны, но потом «пристал к вере» и про водку забыл. Да и в целом, он хороший добродушный человек. Всегда встретит улыбкой и какой-нибудь «долгоиграющей» шуткой. Скажет Савцову, к примеру: «Александр  Михайлович, на прошлой неделе ходил я в лес, и меня укусил клещ. Я его поздно обнаружил. Но, слава богу, обошлось. Видать, тот клещ вёл здоровый образ жизни».
И вот на этого добродушного трудягу накатило такое несчастье, что никому не пожелаешь. Младший, в свои лет тридцать ещё не женатый сын решил с дружком полетать над Питером на частном самолётике, владелец которого предоставлял такую услугу. Обозреть город с высот небесных. И обозрел. Что там случилось с самолётиком неизвестно, но только грохнулся он оземь и с лётчиком, и с пассажирами. Все, разумеется, погибли. И сегодня, значит, сына Андрея Александровича привезут отпевать. В закрытом гробу привезут что осталось.
Захарыч перешёл к главному, ради чего требовал, чтобы дежурный ему немедленно позвонил:
- В ваше дежурство доставят колокола для собора. Машина идёт откуда-то из-под Ярославля, гаишники сопровождают. Во сколько будут здесь, неизвестно, сообщили только, что ночью. Часа в три. Так что ложиться вам не придётся. Ну, вот такая идиотская ситуация, ничего не поделаешь. Вам позвонят заранее. Ворота им откройте, проследите, чтобы при заезде ничего не сломали. Пустите их ночевать в приходской дом, чаем напоите. Со мной будьте на связи и любую информацию докладывайте.
«Чёрт бы вас драл с вашими колоколами, - чертыхнулся про себя Савцов. - Всю ночь будешь пялиться в окно, а они, может, только утром заявятся. Потом иди завтра на работу как варёный и клюй там носом».
Но до ночи было ещё далёко, а сейчас начинай обычный день церковного дежурного, или сторожа, или охранника, или привратника, кто как назовёт.  Для начала Савцов произвёл привычные утренние манипуляции: вытряхнул в контейнер строителей мешок с накопившимся за предыдущие сутки мусором и протёр шваброй пыльный пол сторожки. Из-под тумбочки с телефоном выскочил побеспокоенный шваброй суетливый паучок и озабоченно побежал в его сторону. «Ну, и что вы имеете мне сообщить? – Воззрился на паучка Савцов. – Все последние гадости я уже знаю». Ничего не сказав ему, паучок перевалился через порог  у открытой двери и юркнул куда-то в сторону. Савцов же, увидев, что стрелки часов приближаются к десяти, схватился за ключи. Настало время открывать. А то ещё свечница заявится раньше, чем он это сделает, и начнёт выговаривать. В десять дежурному положено снять замок  с храма и с калитки для прохода богомольцев в оный храм. Вообще-то этот приход носит имя большущего собора, что возвышается на всю окрестность. Но собор с 90-х годов всё реставрируют, а пока службы и прочая церковная жизнь идут в небольшом невысоком храме с зелёной крышей, который они называют часовней, и поставленном в прошлом году на скорую руку «приходском доме», имеющем вывеску «Православный центр». Вот один из объектов, часовню, и требовалось в десять отомкнуть.
Савцов повернул ключ в массивном скрипучем замке и торопливо шагнул внутрь часовни. Помещение небольшое, но тут навешано и наставлено 26 лампад и лампадок, больших и малых. Четыре нужно зажечь для создания вида молитвенного места. Так, спички не забыл, тряпку руки обтирать от масла – тоже в карман сунул. Всякий раз, когда Савцов выполнял роль «возжигателя лампад», он вспоминал читанное им про всяких дореволюционных скупердяев, которые обязательно прикручивали лампадку, чтобы лишнее масло не выгорало. Тут тоже, по инструкции Захарыча, требовалось сделать так, чтобы фитилёк горел не высоко и не низко, не ярким огнём и не гаснущим мерцанием. На таком уровне фитиль не сразу установишь, сначала он у тебя поелозит вверх-вниз. Но у набившего руку Савцова обычно получалось. Потратив несколько минут на разжигание огонька в лампадах, он затем проскочил к калитке. Калитку не распахнул широко, а оставил лишь приоткрытой. Кому очень надо – войдут, а прочие, может, не поймут, есть проход или нет. Лишних посетителей Савцову вовсе не хотелось. Он вовремя открыл калитку – к ней подходила в неизменном своём чёрном платочке свечница Зинаида Борисовна.
Зинаида Борисовна, в обиходе просто Борисовна,  - местная блюстительница нравов и столп веры. Даже появление самого попа не влечёт за собой такой напряжённости и такого дёргания, как её восшествие на церковный двор. Савцова она не раз заставала врасплох за чтением книги или писанием своих журналистских заметок, по поводу чего поджимала губы и говорила о дежурных, которые «зачитались» так, что кто хочешь входи и чего хочешь делай. Зинаиду Борисовну, несмотря на её вроде скромное звание свечницы и продавца всякой христианской утвари, можно было считать хозяйкой храма. Когда она, невысокая и сухонькая, занимает своё место за барьером церковной лавки и, посверкивая золотистыми очками, прощупывает взглядом всякого входящего, становится ясно, что с точки зрения православия всё здесь «схвачено».
Дежурные между собой говорили, что щедрая на поучения и разносы Борисовна всегда чем-то недовольна. А недолюбливающий её староста Захарыч в отношении свечницы произносил речи в основном на две темы. Во-первых, крутил головой и, стараясь не вступать с ней в долгие разговоры, возмущённо восклицал: «Такая болтуха!» Борисовна, действительно, обожала прицепиться к какому-либо терпеливому поневоле слушателю и пуститься в длинные россказни о том, как всё у неё замечательно обстояло в прежние времена. Видимо, в силу старости особо упирала на чудное детство, в котором любящий папа даже отдал её в школу фигурного катания. («Какими судьбами эту бывшую фигуристку потом прибило к церквям и монастырям?» - размышлял про себя Савцов). А обращаясь уже к нынешним церковным делам, Зинаида Борисовна подчёркивала свою исключительную роль – она обо всём заботится и беспокоится, когда вокруг царят небрежение и разгильдяйство. В частности, любила вспоминать, что на первых порах «возрождения храма» создала вокруг большой цветник и огород, половину которых уже сожрали траншеи и ямы, сопровождающие реставрацию собора. Тот факт, что реставрация производится исключительно руками представляющих мусульманство узбеков, встретил поначалу с её стороны осуждение. Но затем Борисовна нашла ему оправдание. «Эти рабочие не ругаются, - говорила всем свечница, -  и ни одного матерного слова на собор не ложится. А если бы наши…» Савцов знал, что узбеки успешно ругаются словами, позаимствованными у «старшего брата», но так их вклинивают в свой язык и так произносят, что ругательный смысл вроде бы исчезает. Тем не менее, он не мог не оценить находчивости Борисовны при обосновании такой «мусульманской реставрации».
Вторая тема нападок втихомолку старосты на свечницу была позлей. Его возмущало, что ревнительница православия каждое лето, как из пушки, отправлялась отдыхать в какой-то испанский городок на побережье и проводила там месяц. «Это что же, на доходы от свечного заводика?» - кривился саркастически «кедр ливанский».
Сейчас поклонница испанского побережья, получив у Савцова ключ от храма, быстро нашла для него задание:
- Пойдёмте со мной. В алтаре найдите мне мешочки для просфор. Мне скоро идти за просфорами в епархию.
- А где там эти мешочки?
-Да наши батюшки могут их сунуть в любой угол, - раздражённо мотнула головой Зинаида Борисовна и направилась в сторону церквушки.
Савцову надо было спешить за ней. Запирая сторожку, привычно нацепил на замок картонку с написанными рукой Андрей Александрыча вариантами объяснений, почему дежурного нет на месте: «В часовне», «В соборе», «На территории». Савцов при отлучках из сторожки предпочитал конспиративный вариант – «Буду через пять минут». Через пять минут, и баста. Войдя в храм, наклонил голову и перекрестился: при Борисовне креститься обязательно. Она позвала его искать тару под просфоры в алтаре, поскольку женщинам в алтарь заходить нельзя – таково церковное правило. Эти мешочки, на его счастье, обнаружились сразу на видном месте. Понадобилось ещё, по просьбе Борисовны, захватить из алтаря длинную узкую вазу под цветы. Свечница за это время успела разобрать стопку записочек, поданных прихожанами, с приложенными к ним деньгами, и обнаружить огрех предыдущего дежурного. Семён-артист с кого-то взял за заказанный сорокауст 50 рублей, хотя в записочке значилось несколько имён. «Сорокауст – 50 рублей за каждое имя!» - возмущалась Борисовна. И далее пустилась в жалобы, что в нашем храме  и так расценки низкие до смешного, так что услышавшие их первое время не верят. А в других храмах давно берут ого-ого как. И всё это происходит потому, что у нас толком никто ни за чем не следит. Савцов сначала слушал, поддакивая, но потом вспомнил, что словесный поток свечницы ещё никто не смог вобрать в берега. А потому он извинился, что ему якобы нужно сейчас что-то сообщить по телефону, и вышел, ещё раз убедившись, что Захарыч совершенно прав – болтуха.
По возвращении в сторожку Савцов начал выкладывать из рюкзачка блокноты и папки – приготовленную себе на сегодня работу, но тут голубь стукнул в окно. Несколько сизарей с раннего утра расхаживали у сторожки, ожидая завтрака, и вот самый нетерпеливый из них взлетел на подоконник и требовательно тюкнул в стекло. «Совсем обнаглели, - проворчал Савцов, - приучил вас Чубак на нашу голову». Андрей Александрович свои дежурства начинал с того, что крошил под окном хлеб для голубей и ловко выхватывающих у них под самым носом куски воробьёв. У него это называлось «кормить кур». Приходилось следовать заведённому порядку, и Савцов, выйдя из сторожки, размял в руках и разбросал несколько кусков хлеба из своего взятого «перекуса».
Теперь вроде бы можно и заняться делом. Савцов ценил церковные дежурства за то, что здесь, отстранившись от вечного редакционного угара и свистопляски, можно было не торопясь обдумать и выписать какой-нибудь материал из блокнотов. Да ещё прочитать наконец-то какое-нибудь длинное письмо мелким почерком, вручённое ему на обработку месяц назад. Впрочем, спокойствие и здесь очень относительное. Работать приходилось урывками, то и дело отвлекаясь. Главным образом, на богомольцев. За богомольцами требовалось следить. Староста Захарыч не уставал напоминать о бдительности. Особенно после каждой, даже самой мизерной приплаты дежурным. Тогда он важно поднимал палец кверху и произносил: «Вам прибавили, и вы должны соответствовать». Соответствовать означало неотступно сидеть у окошка, вперив взор в ворота, и как только их переступит какая-нибудь подозрительная личность, лететь наперерез. Чтобы вовремя выгнать, или как минимум сопроводить в храм и там встать за спиной для безопасности. Тот же староста богомольцев характеризовал кратко и выразительно: «Это в основном неадекватные люди». Но среди неадекватных добрая половина вполне адекватно приходила выпросить деньги на бедность, болезнь, билет «уехать на родину», опохмелку или просто на трудную бомжовскую жизнь. Вот за ними требовался присмотр, а значит, вскакивание и сопровождение. Почему Савцов, когда бывал погружён в работу, частенько встречал богомольцев «гостеприимным «что б ты сдох».
Сегодня богомольцы появились часов с одиннадцати. Сначала прошла та, у которой «всё давно съехало», с сопровождающей женщиной. На подгибающихся ногах, опираясь на руку помощницы. Это была совсем уж древняя старушка. Она приходила почти каждый день и каждый раз объявляла, что ей сто два года. «Девяносто два», - терпеливо поправляла спутница. Ну, этих можно и не сопровождать. Старушка так же едва волоча ноги обойдёт строй икон, что-то пошепчет у каждой и отправится восвояси. А вот тут другое дело. Савцов едва успел заметить, как в открытую дверь их «приходского дома» проник какой-то молодой крепкого телосложения. «А, чёрт! Эту дверь надо было держать закрытой, если там никого нет. А я маху дал», - осыпал себя запоздалыми упрёками Савцов и помчался в дом. Молодой оказался шустрым, и Савцов его застал уже за перебиранием книг и какого-то барахла, набросанного на столе в одной из комнат. От его появления и его нарочито грозного «что вы хотите?» молодой нисколько не смутился, а стал спокойно объяснять, что он недавно освободился, сами понимаете откуда, и ему нужна помощь, поскольку «я же воровать не хочу». «Что-то сомнительно насчёт «не хочу», - проворчал про себя Савцов. Вот из-за таких у них в сторожке над тумбочкой среди прочих ключей висит один с названием «бомж». В память о бродяге, который перед закрытием храма пытался юркнуть в кладовку на ночлег. Но был Захарычем обнаружен, изгнан, а кладовка закрыта на ключ, получивший столь звучное наименование. Ну, а с этим бродягой пришлось прибегнуть к обычной, спасительной формуле. Мол, сейчас никого нет, приходите, когда служба и когда здесь настоятель. Молодой с досадой взглянул на него, но всё же удалился.
Когда Савцов вернулся в сторожку, ожила стоявшая на полке у окна рация. Ею недавно снабдили, чтобы в случае чего звать на помощь дежурных от строительной конторы, занимавшейся реставрацией собора. Но на практике рация давала лишь возможность послушать, как выясняют между собой отношения посты строителей (их было три). Вот сейчас в ней хрипел требующий до себя внимания голос: «Первый, ты на связи или где?» «Или где», - зло бросил Савцов, заметивший новое вторжение явно «подозрительных». Двое пьяненьких, один из которых поддерживал другого, шествовали по двору. Он из-за необходимости каждый раз закрывать при отлучках сторожку и вешать на замок картонку не успел перехватить этих качающихся богомольцев. Они уже впёрлись в храм и с пьяным усердием начали креститься. Поскольку свечница молчала и лишь посверкивала очками на невесть после какого стакана обратившихся к вере лиц, в дело пришлось вступить ему.
- Что вы хотите? – привычное вопрошание.
- Покаяться, - с умилением молвил тот, что потрезвее.
В доказательство другой, которого ноги уже с трудом держали, тут же упал на колени и блуждающим взором обвёл ближайшую икону. «Прости меня», - попросил он вглядывающуюся в него с гадливостью богородицу и попытался в упоении раскаянием стукнуться лбом об пол. Но его сильно повело, и если бы вставший у него за спиной Савцов не протянул руку, расслабленный богомолец растянулся бы на грязной дорожке храма.
- В таком виде сюда нельзя. Вы оскорбляете храм, - вспомнил Савцов что говорил в подобных случаях староста.
- Простите ради бога. Мы сейчас уйдём, - устыдился тот, что потрезвее.
«Сейчас» растянулось ещё минут на десять трудного подъёма молитвенного тела с колен, извинений, бессмысленных улыбок и раскрытых ртов, что жаждали что-то сказать, но не могли. Выход пьяненьких богомольцев за калитку стал для Савцова большим облегчением.
Потом был принятый им за подозрительного заросший бородой странник с мешком на плечах; приглашал на Соловки. (Савцов ответил, как в фильме «Бриллиантовая рука», - «Уж лучше вы к нам»). Потом мелькнула известная им в лицо бабка-побирушка, ходок по всем церквям, всегда упиравшая на то, что ей только «воды бы напиться». Зашла пожилая женщина в чёрном платке, видно, недавно кого-то похоронила. В церковь не заходила, а передала Савцову полиэтиленовый мешок с одеждой, сказав: «Здесь летнее. Рубашки с сандалиями. Вы же раздаёте бедным». Заявив «кто же бедный, если не я», Савцов перебрал содержимое мешка, но ничем не соблазнился и отнёс его в приходской дом. Рубашки ему не требовались, а про сандалии он говорил: «Обувь замечательная, но имеет капитальный недостаток – не наденешь рваные носки».
Наконец прошли несколько подряд и «нормальные», в основном женщины. Действительно молились, писали записочки «во здравие» и быстро уходили. Савцов успокоился и даже успел написать пару абзацев своего очередного материала в газету. Но тут с криком, вздымая руки долу, появилась Зинаида Борисовна.
В узком пространстве между тяжелой и массивной дверью в часовню и её внутренней дверью всегда стояла высокая плетеная корзина. На ней была приклеена бумажка с надписью «На братское чаепитие», и самые сознательные «братья» и «сестры» бросали в неё принесённые пачечки печенья, вафли, халву и тому подобное. И вот сейчас свечница Борисовна гневно потрясала извлечённым из корзины чем-то непотребным. «Это ж надо додуматься! – Бурно негодовала она. – Бросила подгузник и пошла, как будто так надо. Ничего святого у людей!» Оказалось, что среди заходивших сегодня в часовню была женщина с ребёнком на руках; вот она, покидая молитвенное место, так его и одарила. «Обкаканный подгузник в храм, - продолжала неистовствовать свечница, - это ж кем надо быть!» Понесся поток горячих слов о человечестве, совсем потерявшем совесть («и в храме-то стоят – болтают») и жаждущем лишь нагадить вокруг, о том, что прежде такого не водилось, в душах было что-то порядочное, а теперь…Савцов поддакивал, отчасти искренне, поскольку толика припасов из корзины «На братское чаепитие» через старосту попадала к дежурным, и обкаканный подгузник тут явно не вписывался. Вдоволь навозмущавшись и намахавшись руками, Борисовна при появлении очередного богомольца вернулась в храм. Ей теперь хватит гневных разговоров до самого вечера. Савцов опять уселся за свои исписанные наполовину листки. Предварительно тоже обнаружив повод для возмущения. Увидел из окна, как голубь нежно обхаживает голубку, а та, не обращая на него внимания, клюёт себе и клюёт накрошенный на земле хлеб. «У него любовь, а она знай себе брюхо набивает», - проворчал Савцов. И убеждённо заключил в диалоге с невидимым собеседником: «Все женщины таковы». Савцов имел зуб на женщин и считал себя не оценённым ими.
Особо поработать ему опять не пришлось. В полдень начало разворачиваться отпевание. Сначала подъехал на своей вишнёвой иномарке настоятель, отец Геннадий – открывай ворота настежь. Закрывать их пришлось не скоро. Сразу вслед за попом подвезли в машине-катафалке гроб, подъехала группа людей в микроавтобусе. Из катафалка вышли на негнущихся ногах Чубак с женой. Савцов равнодушно относился что к похоронам, что к свадьбам. Но тут он вперил по-настоящему сочувственный взгляд в Андрея  Александровича. Чубак казался неестественно оживлённым, даже временами улыбчивым, пытался распоряжаться, указывать, куда нести гроб. Но за вспышками оживления сникал, застывал на месте. Словно говорил: «Зачем всё это? Выбили из-под меня что-то основательное, и уже непоправимо». Про жену его, средней полноты блондинку, и говорить нечего. Та молча кренилась набок, и её надо было поддерживать. Даже поп Геннадий, обычно размашистый, подвижный, с сияющим ликом, тут имел скорбный вид и ступал среди собравшихся медленно и осторожно. Когда вся процессия скрылась за дверями часовни, Савцов не в силах что-либо делать уселся на топчан и стал думать, подобно множеству людей в подобных случаях, что есть вещи, показывающие бессмысленность обычной человеческой суеты. Потом всё повторилось: выход Чубаков всё на тех же негнущихся ногах, загрузка гроба и сопровождающих в машины, выезд. Очнувшись, он пошёл закрывать ворота.
Вторая половина дня проскочила как-то по инерции, по-чумовому. Пользуясь отсутствием явно подозрительных, он закончил-таки газетный материал, изрядно обкорнав его по сравнению с первоначальным замыслом. Потянуло на еду, и он зашарил по полкам. Крупа и полбуханки чёрного. Варить крупу на электроплитке – дело не быстрое. «Чёрт знает, сколько времени уходит на эту жратву», - пожаловался самому себе Савцов. Решив ограничиться чаем, заглянул на кухню приходского дома. Но в отсутствие старосты там никакого чайного припаса для дежурных не обнаружилось. Разве что заварка и пара засохших бубликов. «Нет, дорогой товарищ, поживиться за счёт святой церкви вам сегодня не удастся», - констатировал Савцов. Пришлось довольствоваться взятой из дома скудной снедью.
Глазом не успел моргнуть, как потянулись первые «певуны». Сегодня был вторник, и значит, в семь репетиция церковного хора. Но хористы, люди самого разного возраста, - и молодые парни, приезжавшие на велосипедах, и степенные женщины в годах, - почему-то любили явиться чуть ли не за час. Шли гуськом в церковь, поднимались по винтовой лестнице «на хоры» и сидели там, тихонько переговариваясь. Их руководительницу, молоденькую и худенькую Лену, муж подвозил к воротам на машине где-нибудь за несколько минут до начала. Лена подходила к дежурке, чтобы справиться, собрались ли  певцы, а Савцов, не дожидаясь её вопросов, выразительно показывал пальцем в сторону храма – мол, давно сидят, тебя только ждут. Лена поспешала к церковной двери, и оттуда через некоторое время начинали вырываться голоса. Всё это называлось «знаменное пение». Что там было «знаменного», Савцов не знал, но с готовностью выполнял команду запереть певцов на время их репетиции. Свечница Борисовна вскоре после их появления оставляла свой пост и всякий раз, уходя домой, напоминала дежурному: «Они там распелись наверху и не видят ничего. А кто-то может зайти…Так что вы уж храм закройте». И получалось, что хор совершенствовался в песнопениях запертый на ключ. Но, возможно, это способствовало творчеству, и никто не роптал. Часа через два раздавался робкий просительный звонок: «Вы не могли бы открыть дверь. Мы закончили». Савцов распахивал дверь и говорил собравшимся возле неё гурьбой поклонникам «знаменного пения» - «На свободу!»
По вторникам, поздно вечером приходил и Броня. Бронислав, называемый всеми Броней, хоть и был в их «дежурной пятёрке» моложе других, считался их бригадиром. Он начинал здесь с первых лет, когда эту территорию только отдали церкви. Кроме обычного дежурства, он имел ещё обязанность пылесосить и прибираться в храме, что и выполнял в вечер вторника. Сегодня он явился особенно поздно, когда «певуны» уже отпели своё. Броня своим видом всякий раз напоминал Савцову о диссидентах и «демократах первой поры». Высокий, худющий, в больших очках, с бородкой и длинными космами «а ля хиппи», спадающими на плечи, он имел облик классического интеллигента, ни на что путное в жизни не гожего. В отличие от них, для кого церковные дежурства – прирабаток к чему-то основному, у Брони эта сторожка – единственное рабочее место. Он львиную долю своего времени посвящает написанию какой-то бесконечной книги про российскую культуру и её нынешний кризис. (В прошлом он имел искусствоведческое образование и водил группы туристов по Ленинграду). Вот и сейчас Броня, прежде чем взяться за пылесос и швабру, извлёк из-под топчана стопку своих завёрнутых в целлофан фолиантов, да засунутых между ними набросков и, потеснив Савцова, уселся за стол вписать что-то пришедшее ему на ум по дороге. Савцов с интересом воззрился на него, подумав:
- Вот народ! Прежде этот «андаграунд» по советским котельным и дворницким тёрся, а теперь в церковных сторожах обретается. Семён – артист, я- малоимущий журналист, Броня книжку крапает. Церкви ничего доброго не сулит.
А ещё Броня любил поболтать о политике. Закончив свою приборку, он начинал с Савцовым разговор про то, что ляпнул в очередной раз по телевизору премьер, да какую глупость сморозила оппозиция и всё в таком духе, перемежая речь многочисленными «ага-а» и «ну, вот». А заканчивал выяснение политической обстановки своим неизменным «Россия сошла с ума».
Но в этот раз Броня до перехода к политике вытащил из ящика стола разграфлённый лист и на правах бригадира стал составлять расписание дежурств на следующую неделю. Прикидывал, кого бросить на прорыв вместо выбывающего, как минимум, дней на десять Чубака и отъезжающего Семёна. Потом забеспокоился, не подложит ли ещё свинью и Савцов, и спросил: «А вы в Финляндию не поедете?» «Какая к чёрту Финляндия!», - взвился Савцов, которому наступили на больную мозоль. Года три назад он уезжал на постоянное жительство в Финляндию, но пробыл там недолго, вскоре заскучал и вернулся. Когда снова заступил на работу в сторожке, юморил по этому поводу старосте и коллегам-дежурным: «Я с негодованием отверг лютеранскую ересь и вернулся в лоно православной церкви». Однако, у окружающих сохранилось подозрение, что он может снова направить стопы в сторону Суоми.
Когда Савцов в стремительно сгущающейся темноте закрывал за Броней ворота, с церковных куполов уже раздавался орлиный клёкот. Чтобы вороны и галки не садились и не гадили на золочёные купола, завели методу включать на ночь запись зловещих голосов хищных птиц. Человек непривычный вздрагивал, когда у него над головой с наступлением темноты начиналось какое-то злобное орание. Но церковный сторож знал, что это птичий «пугач», и не обращал на него внимания. Если бы не наказ упорно ждать колокола, Савцов сейчас бы, попив чайку и полистав какую-нибудь из припрятанных Броней книг, завалился спать. Хорошо, если бы быстро заснул. А то у него тут бывает, что ворочается часа два. Покойная жена Савцова раздражалась на его витийства и говорила про него: «Слова в простоте не скажет». Но когда он ворочался на тесной лежанке сторожки, слова к нему приходили самые простые. Они складывались в настырные вопросы, от которых он вздрагивал и тряс головой. Почему так нелепо сложилась его жизнь? Почему он к своим 60 годам подходит один как перст, всё и всех растеряв, коротая остаток жизни в неопрятной комнате питерской коммуналки? Однако сегодня не будет ни лежанки, ни впивающихся в него на ней вопросов. Придётся сидеть до одурения. Да ещё от звенящих назойливо в тесноте сторожки комаров отмахиваться. «Всякое дыхание от бога, но за комарами этого не признаю», - сообщил Савцов невидимому собеседнику и, скрутив тряпку в трубочку, начал почём зря лупить кровососов.
…А привезли колокола, действительно, в три часа ночи. Сначала в их проулок заехала гаишная «Волга», за ней грузовик с длиннющим кузовом, где стояли два высоких колокола. «Волга», удостоверившись, что груз на месте, с облегчением вильнула обратно. Сопровождавший груз человек с колокольного завода, небольшого росточка мужичок, был весь какой-то посеревший и онемевший от усталости. Он даже чаёвничать отказался. Савцов открыл ему приходской дом, где он наскоро умылся и растянулся отдыхать на лавке. А водитель и вовсе задремал в кабине. «Чтоб вас с этими колоколами, - опять чертыхнулся Савцов. – Из-за вас весь сон куском пошёл». До утреннего подъёма ему оставалось не более трёх часов.
Утренние инструкции старосты для дежурных гласили, что не позже восьми следует открыть калитку. А также – закрываемый на ночь туалет во дворе. Вернее, туалет требовалось отомкнуть, как только появится настоятель, отец Геннадий. Батюшка у старосты почему-то ассоциировался с туалетом. «Это у него что-то внутреннее», - ехидничал по данному поводу Семён-артист. Но сегодня из-за доставки колоколов утро началось без всяких туалетов. Калитку и ворота Савцов распахнул, едва рассвело. В ворота легко проскочил вызванный заранее автокран. Затем очень долго, маневрируя, дёргаясь то взад, то вперёд, вползал длиннющий кузов грузовика, норовя что-нибудь сбить по пути. Либо железную опору ворот, либо их сторожку. Когда он, наконец, вполз в церковный двор, началась разгрузка. К ней подоспели и отец Геннадий, и телевизионщики, и просто любопытствующие. Автокран поднимал тяжеленные колокола и, дав им повисеть в воздухе, ставил на деревянный настил. Репортёры и добровольные «запечатлители истории» торопливо снимали – модная тема. Любивший пощёлкать отец Геннадий тоже не выпускал фотоаппарат из рук. Савцов глазел на зрелище среди прочих, но долго стоять ему не пришлось: Вэвэ уже заходил в калитку; он предпочитал явиться пораньше. Дежурного, менявшего Савцова, звали Валерий Владимирович. Но это длинно и скучно, а потому они его сократили в своих разговорах до Вэвэ. Вэвэ в свои где-то между сорок пять и пятьдесят имел внешний вид коренастый, лобастый, коротко стриженый, в общем, без затей. Есть взрослые люди, по внешности которых легко угадать, какими они были  в детстве. Вэвэ именно таков. Взглянув на него, видишь того Валерку: драчливого, шпанистого, не шибко морщившего лоб всякими мыслями и учениями. Сейчас он «деловой», всегда уверенный, что поступает умно и правильно, важно изрекающий какие-то примитивнейшие рецепты жизни. После рукопожатия Савцов ошарашил недалёкого Вэвэ на ходу придуманным: «Еды сегодня нет. Дежурных приказано не кормить, впредь до особого распоряжения. Пока митрополит не благословит».
- А это ещё почему? – искренне изумился Вэвэ.
- Да шучу я, шучу. Просто рука дающего Захарыча оскудела.
Когда Савцов, вскинув свой рюкзачок, выходил за ворота, репортёрская братия щёлкала колокола уже стоящими на настиле. А настоятель что-то бойко произносил в телекамеру.
Александр Ставицкий 
2013 год