Кедр ливанский

КЕДР ЛИВАНСКИЙ
День начинался с настроения, которое Савцов определял как "мрачнейшее". Бывают такие отвратные, источающие серость дни в декабре-январе, когда сам белый свет, кажется, брезгливо морщится и отворачивается от этой земли. Ни лучика, ни проблеска. Чуть только побелённая мрачность лежит на всём. Где-то хоть снег скрадывает общую картину безнадёги. Но в большом городе снег, растолчённый тысячами ног и превращённый в грязную жижу, напротив, лишь добавляет мерзости. Савцов месил эту жижу в темноте зимнего утра, направляясь к метро. Он противно чавкал, чувствовал проникающую к ногам сырость (вчера забыл поставить ботинки к батарее) и обо всём окружающем изъяснялся в том духе, что "жизнь моя проклятая". А поскольку он месил серую мокрую кашу уже несколько последних дней и по своей небрежности ничего не предпринимал против её воздействия, то сейчас в нём неуклонно поднималась простуда. Эта незваная липкая дрянь с её тяжелой головой и внутренним дрожанием, превращающим движение в усилие. Такое состояние выражалось в язвительных репликах, что бредущий на дежурство обрушивал на всё встреченное по дороге. "...и не пытайтесь самостоятельно открывать безнадзорные предметы", - предупреждало вещающее в духе "террористической угрозы" радио в метро. "Немедленно откройте безнадзорный предмет; ваше любопытство будет вознаграждено", - переводил по-своему Савцов.
А ещё он зашёл в продовольственный "Каштан". Он обычно заходил туда перед церковным дежурством. И не только потому, что по дороге. Название магазина нравилось. Все норовят на иностранный манер обозвать или какую-нибудь "завлекаловку" изобразить, типа "Семья" или "Пятачок". А тут просто "Каштан", и ничего сверх украшавшего улицы городка его детства дерева. С полок "Каштана" Савцов снял полчёрного, кильки в томате, банку тушёнки подешевле, кусок самого дешёвого колбасного сыра и пакетик сухого картофельного пюре. Каждый продукт он наделял фразой собственного сочинения: "Человек, поедающий ..., в корне отличается от лица, его (их) не поедающего". Представив расползающееся от кипятка на тарелке пюре, потянулся было к баночке солёных грибов, но потом решил, что "поедающий с утра солёные грибы" звучит как-то уж совсем не по-медицински, и раздумал. Уже на выходе спохватился и вернулся, чтобы прикупить ещё кошачий корм "кити-кэт". Дело в том, что уже несколько недель, как под досками в "щитовой", а она рядом с их сторожкой, погибали от голода пять маленьких котят. Бродячая кошка - их мамаша, маленько покормив выводок, потом благополучно испарилась. Дежурные и свечница взялись котят подкармливать. Савцов тоже стал покупать всякие "вискас" и "кити-кэт" и был искренне поражён: "Лопают! Реклама не наврала". Он всегда поражался, когда обнаруживал что-то из рекламируемого применяемым в жизни. Поскольку в его представлении словоговорение, как и словописание, одно, а реальная жизнь совершенно другое. В этом, видимо, сказывалась "профессиональная деформация" Савцова. Журналист, он всю жизнь выводил слова на бумаге и знал, какова очень часто им истинная цена.
Сегодня Савцов менял не Семёна-артиста, а Броню, который поменялся с Семёном из-за каких-то своих обстоятельств. Быстро юркнуть за калитку на церковную территорию теперь не получалось. Строители подвели к самым воротам широкую, глубиной два метра с гаком траншею и сильно затруднили подход и к церкви, и к их сторожке. Через траншею для богомольцев и прочей приходящей публики были небрежно и криво брошены не производившие впечатления прочности доски. "Это для желающих пострадать за веру", - съехидничал Савцов в адрес богомольцев. Несмотря на то, что чувствовал себя всё хуже от поднимающейся в нём простуды, не мог не задержаться у траншеи и не поглазеть минуту на её вывернутую тёмную, торфянистую землю, припорошенную снегом. Его внимание привлёк извлечённый из глубины и теперь валяющийся на откосе траншеи кусок вытесанного деревянного бруса. "Ишь ты, - подумал с уважением Савцов, всегда живо интересовавшийся стариной, - может, времена Петра помнит. Вэвэ про такое не скажешь: не поймёт. У него всё спрессовано до пары "деловых мыслей" на каждый день. Он и на "1919 г." на стене только глазами бы хлопал". (Савцов во время прошлого своего дежурства зашёл в раскуроченный строительными работами собор и там в полумраке, на осыпавшейся стенке увидел процаранную чем-то острым (штыком?) надпись "1919 г." Кто процарапал, для чего, что хотел этим сказать? У Савцова пронеслись на сей счёт в воображении пара картинок. Вэвэ про них лучше не заикаться, а вот Броне можно; Броня другое дело.
Но Бронислав сам опередил его с новостями и мыслями, ими вызванными. "Двух котят забрали, - сообщил он Савцову, едва тот вступил в сторожку. - Света-уборщица забрала".
- Это кому же повезло? Не тихоне? - Живо заинтересовался Савцов.
-Нет, взяли двух самых наглых.
(Тихоней они называли самого скромного из котят, который всегда оставался в стороне, когда его собратья набрасывались на миску с кормом).
- Вот всегда так, - огорчился Савцов. - Как у Есенина, "наглым даётся радость, тихим даётся печаль".
- У Есенина "грубым даётся радость". А в писании сказано: кто был первым, станет последним.
- Ну, да. Теперь тихоне хоть "кити-кэт" будет доставаться.
Савцов начал выкладывать на служившую им обеденным местом тумбочку свои покупки. Привычно провозглашая при этом: "Человек, с утра поедающий кильки, в корне отличается от лица, оных не поедающего". Броня рассмеялся:
-Тогда уж надо говорить про человека, очищающего по утрам свой желудок, который в корне отличается от ... Кстати, в развитие темы. Наш кедр ливанский совсем обалдел со своей пунктуальностью. Велит следить за толщиной струйки воды в туалетах.
Тут надо пояснить, что осенью строители разобрали двухэтажный "Православный центр". Дескать, то была временная постройка, а сейчас мы поставим на его месте большой и капитальный "Дом причта". Так оно, может, и так, но пока что исчезновение "временной постройки" обострило их бытовые проблемы, в том числе туалетные. Туалеты-то располагались на первом этаже "Православного центра". А теперь у кучи невывезенных обломков, напоминающих, что здесь прежде стояло здание, торчали две ярко-синие кабинки, называемые модулями. К кабинкам подвели воду, но зимой ту воду периодически "прихватывало". Так что их староста Захарыч, дежурными называемый кедром ливанским, в своей борьбе за живучесть туалетной системы дошёл до маразма. Требовал от дежурных, чтобы из крана в модулях постоянно бежала вода, показывал каждому рекомендуемую толщину струйки этой воды и наставлял, чтобы после каждого посетителя оную толщину восстанавливали.
Тут, лёгок на помине, вбежал в ворота Захарыч. Секунду спустя щупленькая, но всегда энергичная его фигура мелькнула за окошком сторожки. Сегодня четверг, а по четвергам заседает "приходской совет". Калякают про реставрацию, ближайшие большие церковные службы и прочие дела. Старосте там надо бывать непременно. Он и прибегает. Вообще-то Захарыч днём преподаёт электротехнику в каком-то вчерашнем ПТУ, ныне возведённом в ранг колледжа, и в церкви появляется только вечером. Но по четвергам из своего ПТУ срывается спозаранку. Едва кедр ливанский со словами "категорически приветствую" поздоровался за руку с дежурными, как Броня ему флегматически сообщил: "Телеком" звонил. Денег хочет". (Задолженность за телефон, о которой напоминал "Телеком", была постоянной чертой жизни прихода. Ведавший всеми платежами Захарыч с деньгами по такому поводу расставаться не любил и предпочитал устраивать разбирательства, кто звонил по "межгороду", зачем звонил и т.п.). Вот и сейчас он отмахнулся: "Потом разберёмся". Староста сбросил на лежанку с плеча свою объёмистую чёрную сумку на "молнии" и, предупредив Савцова полушутя-полусерьёзно "сдаю вам на ответственное хранение", побежал к "штабу", где уже начался совет. Штабом они называли поставленный после ликвидации "Православного центра" такой же ярко-синий, как туалеты, только гораздо больший по размерам модуль; в нём разместился настоятель, отец Геннадий Крылов.
Броня, между тем, явно не спешил уходить. Уже надев куртку и взяв в руки пару больших пакетов, с которыми постоянно ходил, он топтался посреди сторожки, бесцельно заглядывая в окно, и косился на молчаливый телефон. Объяснил Савцову, что ждёт «одного звонка». Савцов этим его манипуляциям ничуть не удивился. Броня образован, начитан, живо схватывает все новости вокруг, нестандартен в своих интересах – книгу пишет. Но вместе с тем как-то пустоват в жизни. Своего, нравившегося ему дела искусствоведа он лишился в результате опустошительных «демократических перемен». С женой они состояли в браке лет двадцать с гаком, но детей не имели. Сам себе он представлялся выбитым из нормальной жизни и жующим давно надоевшую серую жвачку. От этой жвачки его отвлекали и с ней примиряли романы на стороне. Они сопровождали Броню почти постоянно. Вот и сейчас он дождался – зазвонил ожидаемый телефон. «Да, я. Уже сменился, - бросал Бронислав в трубку, а после короткого выслушивания добавил: «Сейчас буду».
Но тут явилась помеха Брониным планам. Едва он положил трубку, телефон снова ожил, и похоже, от звонка его бдительной жены. Сильно смахивало на жену, поскольку Броня уже без всяких улыбок и раздражённо бросил: «Да иду я, иду». Сообщив Савцову «пошагал» и не уточняя, куда пошагал, он направился к двери. Но на пороге обернулся и, решив одарить сменщика очередной сентенцией, важно поднял палец кверху: «Женщина есть существо, отвлекающее от великого». Савцов оценил его сентенцию понимающей улыбкой. Но вообще-то в этот момент его занимало совсем другое.
Приходской совет закончился, и всласть покалякавшие о делах церковных разбредались из поповского «штаба» в разные стороны. Среди них вырвался на оперативный простор и их староста. Щупленькая, низенькая, но всегда исполненная энергии и натиска его фигурка рванулась в сторону дежурки. Кого-то пытавшегося остановить его разговором на бегу одарил парой фраз, кого-то уже подходившего к воротам на выход троекратно прижал к себе с беглым поцелуем – похристовался по-братски, как здесь практикуется. «Интересный всё-таки фрукт наш кедр ливанский, - подумал уже в который раз Савцов. – И молитву чуть что первый заголосит, и во все углы поклоны отобьёт. И тут же случая не упустит поднять на смех всю эту церковность».
Староста, а по-церковному ктитор Захарыч, действительно, был двулик. Имевший со своим худеньким личиком и облысевшей головой внешность иссохшего в молитвах и бдениях монаха-постника, он одновременно постоянно давал понять доверенным из окружавших, что всё здесь понарошку. Он вроде подмигивал им, говоря: «Мы-то с вами знаем, что находимся в стране дураков». Это Захарыч, когда дежурных снабжали рациями и спросили, какой номер дать в качестве позывного их посту при церкви, порекомендовал номер шесть с намёком на чеховскую палату. Это Захарыч изобрел для их попа отца Геннадия наименование «главный гербалайф», идущее от названия якобы чудодейственного средства, что втюхивали в 90-е годы простодушным разные шарлатаны. Да и сейчас староста повеселил Савцова. Схватив свою сумку, он прежде чем исчезнуть, сообщил во-первых, что часам к четырём заявится снова, а во-вторых, что в его отсутствие надо принять ящик свечей. Привезёт свечи некий «мужичок плутоватой наружности». Прямо такой как выглядел меньшевик в фильме «Юность Максима». Савцов фильм помнил и требуемый образ мгновенно себе представил.
Заверив Захарыча, что всё будет в наилучшем виде, он тяжело осел на лежанку. Проклятая простуда добралась до той стадии, когда голова тяжелая и вниз стремится, а каждое движение требует морального усилия, потому как все желания оставили, кроме одного стремления к покою и неподвижности. «Как же мне погано!, - тихо пожаловался в пустоту Савцов. – Всё-то во мне чужое, свинцом налитое. Пропади всё пропадом; не завтракал, и есть не хочу. Вот чаю бы сейчас с малиной!». Савцов живо представил себе баночку малинового варенья, накрытую толстой вощёной бумагой и перевязанную пучком толстых ниток. Такая всегда стояла в кладовке в родительском доме на случай простуд и гриппов. Да и у него в холодильнике, когда он был семейным человеком, водилась. Он всегда относился к этому равнодушно, и при болезни лишь по настоянию домашних съедал пару ложек из той банки. Но сейчас о ней просто мечталось.
На его счастье, в этот серенький унылый день в церковь никто не рвался молиться. Иначе при его-то состоянии подниматься то и дело, чтобы сопровождать! Возможно, богомольцев траншея с небрежно брошенными для перехода досками отпугивала; не каждому охота прыгать по жёрдочкам. Словно в подтверждение таких предположений, часов в двенадцать вошла с улицы в церковную калитку и остановилась у траншеи маленькая старушка в чёрном зимнем пальто и с продуктовой сумкой в руке. Постояв минуту в раздумьи, бабушка направилась к сторожке. Предчувствуя тяжкую для него сейчас миссию вести жаждущую общения с богом в часовню, Савцов опершись на стол встал и заранее направился к двери, всем лицом и фигурой воплощая мрачное сосредоточенное проклятье. Но к его радостному нежданному изумленью, говорившая тихим голосом бабушка после всех поклонов и пожеланий «спаси тебя бог» сообщила, что в церковь она не пойдёт, а «вот это» передаёт дежурным. «Вот это» оказалось той самой литровой банкой малинового варенья, о которой грезил Савцов; бабушка достала её со дна своей сумки. Не дослушав его благодарностей, она так же тихо и скромно ушла. «Как тут не поверишь во всеведущего бога? - Вопрошал сам себя Савцов, ставя на электроплитку чайник. – Понадобилось позарез малиновое варенье, и на тебе – бабушка с баночкой. Правда, она принесла всем дежурным, но по закону джунглей сжирает первый».
Конечно, то было больше психологическим, но Савцов и впрямь почувствовал себя гораздо лучше, хлебнув чаю с несколькими ложками варенья. Настолько лучше, что уже без всякого усилия поднялся навстречу «меньшевику», вытащившему из багажника своей машины картонный ящик со свечками. Тот действительно имел ту самую, предсказанную Захарычем внешность. Но в отличие от своего киношного прототипа, многословием не отличался. Просто сдал свой ящик тоже «на ответственное хранение», и был таков. А вскорости прибежал, не пришёл, а именно прибежал, как всегда, староста. Сегодня он точно «забил» на свой колледж. И утром явился, и днём прискакал. Наверно, или в его колледже занятия отменили, или здесь у старосты образовалось что-то для него срочное и притягательное. Впрочем, судя по всегдашнему энергичному бегу Захарыча по нашей серенькой действительности, несрочных и   непритягательных дел у него просто не существует.
Николая Захаровича Маслова всегда по жизни сопровождало слово «хваткий». И когда вёртким пацаном в дворовой компании бегал по чердакам и подвалам, чтобы затянуться в уголке стащенной у отца папиросой, а потом и портвейна глотнуть перед походом на танцульки. И попозже, когда учился в техникуме и заставлял всю группу гоготать над принесённым им очередным сальным анекдотом. Хваткость и умение мгновенно определить, где что «светит», играли главную роль и в общественном его служении. Где бы ни трудился Маслов, - мастером на большом заводе, завхозом в подсобном хозяйстве того же завода, снабженцем на стройке или в последнее время преподавателем «кузницы рабочих кадров» ПТУ, в демократические времена звучно именуемой колледжем, - всюду ко двору приходилась его насмешливая уверенность, что делать надо именно так, а не иначе. И его способность под эту уверенность немедленно начинать распоряжаться окружающими. Эта уверенность и прибила его к кучке людей, что зашевелились здесь после закрытия молокозавода, располагавшегося в стенах бывшего собора, и передачи всей присоборной территории верующим «на восстановление». (Позже кедр ливанский скажет тем, с кем позволял себе поерничать насчет церковной «специфики»: «В блокаду тут молокозавод детей спасал от голода, а сейчас храм – попам ручку золотить»). Оказавшись среди верующих, на первых порах подавленных громадой того, что предстояло сделать, Николай Захарович быстро показал свою хватку и умение отыскать все наличные ходы-выходы. А потому быстро зарекомендовал себя незаменимым, на котором всё держится. Так что производство его в церковные старосты-ктиторы набирающего силу и вес прихода оказалось вполне естественным.
Уже лет пятнадцать Захарыч, большинство его именно так зовут, каждый день прибегает сюда, чтобы с места в карьер отдавать распоряжения, проверять, звонить в разные службы, заглядывать во все уголки, с одними браниться, с другими улыбаться. Он равнодушен и даже насмешлив ко всей этой вере, хотя усвоил пару молитв и может их загнусить при необходимости. Но для него иное определяет. Это его хозяйство! Он в нём знает каждый закоулок, и никто не сможет крутить им лучше его. Потому постоянное внутреннее раздражение вызывал у него настоятель отец Геннадий Крылов. Глуповатый, пустоватый, слабовольный, но жадный, тщеславный и всё мелочно пытающийся утвердить своё «я». Тем не менее, поставленный над ним, таким сообразительным и хватким, только потому что «в рясе».
Сегодня Захарыч особенно кипел на попа. Поводом стал сегодняшний приходской совет. Накопившееся раздражение староста немедленно вылил в дежурку, сообщив Савцову:
- Представляете, из бюджетных денег на реставрацию настоятелю выделили миллион! За просто так. Просто потому что он настоятель этой церкви. А он ещё собрался свою квартиру под евроремонт отделать. Ремонт начинает, а сам с семейством пока «на приходе» будет жить. Бесплатно, конечно. (Пожить «на приходе» означало использовать съёмную квартиру, которую держали на приходские деньги для приезжавших нужных людей вроде «богомаза» отца Енуария, заявлявшегося время от времени из Белоруссии писать иконы в реставрируемом соборе).
Убеждение в том, что настоятель много хапает – это бзик кедра ливанского. Поскольку среди связанных с собором ощущений своего хозяйства есть у него и приятное – ощущение тугой пачки денег, стянутой резинкой, что всегда в кармане. Эти деньги Николаю Захаровичу, как старосте, выдаются на оплату дежурных, уборку в часовне и прочие срочные нужды. К ним добавляются некие суммы «от своих», которые имеют дело непосредственно со старостой. Но какой бы тугой ни была эта пачка, Захарыча не оставляет мысль, что попу достаётся гораздо больше, и без всяких усилий, без всякой необходимости кого-то убеждать, что ему надо. Ещё один бзик кедра ливанского – не видимое миру соперничество с настоятелем насчёт того, кто здесь нужнее и кто больше понимает пользу прихода. При всей внешней благожелательности их отношений под ней скрытое недовольство друг другом и стремление настоять на своём.
- Разумных-то аргументов у него нет, - разразился новой филиппикой в адрес попа Захарыч. – Чуть что он мне - «Это не обсуждается». А что не обсуждается? Велел гнать арендаторов – продавцов газет. А с них же приходу «капает»!
- Капает-то и тебе неплохо, - подумал про себя Савцов.
Между тем кедр ливанский всмотрелся окошко сторожки и дёрнулся: «Ну, вот. Вспомнишь чёрта, он и явится. Главный гербалайф приехал». К воротам, действительно, подъехал вишнёвого цвета «рено» отца Геннадия. Староста, вопреки всем своим ехидным выпадам, шустро побежал встречать. Широко распахнул ворота, впуская поповскую машину, а потом к вылезшему настоятелю обратился с самой что ни на есть простодушной улыбкой. Свечницы Зинаиды Борисовны сегодня не было, и кедр ливанский, забрав ключ у Савцова, сам открыл попу часовню. Тут, правда, случилась помеха. Как-то немедленно после появления отца Геннадия «образовался» подвыпивший, пошатывающийся мужичонка и тоже направился к часовне. И староста, и выскочивший из дежурки Савцов кинулись ему наперез с намерением задержать. Но настоятель, как никогда благодушный и снисходительный, велел пропустить нетвёрдо ступающего богомольца. Но зря, как оказалось, это сделал. Буквально минут через десять отец Геннадий позвал и старосту, и Савцова, предложив им: «Пойдёмте выпроваживать этого товарища, а то он храпит на весь храм». Зашедший в часовню и впрямь храпел знаменито, устроившись на скамейке у стены. Мощные басы в его исполнении сменялись тонкими свистящими нотами, которые, в свою очередь, уступали место какому-то совсем уж утробному рыку. Будучи растолканным в четыре руки и заклеймённым возмущёнными словами, он изумлённо оглядывался вокруг. Удивился, что находится в церкви, но в то же время пожалел, что «так хорошо заснул». «Неадекватные люди», - объяснил отцу Геннадию староста. А себе под нос, вполголоса добавил: «И настоятель неадекватный». Когда они с Савцовым подводили храпуна к воротам, в них возник ещё один посетитель. Это был сердитый обличитель, мужчина на вид из «ранних пенсионеров» лет шестидесяти двух. Тыча пальцем в сторону внушительных «луковиц» реставрируемого собора, он гневно вопрошал Савцова с Захарычем: «На чьи деньги купола золотите? Лучше бы пенсии прибавили. Или у вас всё по пословице: за деньги и поп пляшет?». «Только за деньги и пляшет», - отвечал вполголоса, как и в часовне, кедр ливанский обличителю.
…И вдруг для Савцова всё изменилось. Пикнул мобильник, получивший эсэмэс. Савцов лениво потянулся прочесть, полагая, что опять поступила какая-нибудь гадость вроде «вы на пороге отключения» или «мы предлагаем вам новые опции». Но в эсэмэске стояло совсем другое. Дочь его извещала кратко: «Сегодня у тебя родился внук». Что жившая далеко от него, на другом конце страны, дочь в положении, это Савцов, конечно, знал, но что вот так всё внезапно и таким образом разрешится, кажется, и не подозревал. В следующие несколько минут он буквально взвился и засуетился. Простуда, недавно тяжёло давившая, улетучилась в мгновение ока, и Савцов, расхаживая по сторожке, сообщал невидимому собеседнику:
- Вот так серенький поганенький денёк! А у меня внук, оказывается, родился. Первый внук! Это же событие.
Никто и не думал возражать Савцову, что это не событие. Не стал разуверять в том и кедр ливанский, к которому он помчался. Староста разбирал какие-то залежи в одном из многочисленных сарайчиков, примыкавших к собору, когда Савцов отвлёк его вскриком «внук родился!». Далее Савцов изложил старосте немудрящую программу:
- Николай Захарович, отметить бы нужно. Разрешите, я схожу.
Поскольку настоятель к тому времени уехал, - он никогда надолго не задерживался в месте своего «служения», - староста сбегать Савцову до магазина разрешил. Хотя не без некоторого неудовольствия. Природу этого неудовольствия он бы и сам не сразу определил. Просто сообщение Савцова и его радостный вид подняли те мысли, которые кедр ливанский обычно давил. Поскольку они снижали его собственное мнение о себе. Вот он такой ловкий, вёрткий, насмешливо и уверенно относящийся к жизни. Он умеет и работать, и отлынивать, и убеждать, и забалтывать. Все окружающие признают его значение и вес. Одни уважают, другие побаиваются. А вот того, что называют семьёй, не было и уже не будет. Никаких детей не появилось, а уж тем паче никаких внуков не ожидается. Он сейчас и сам бы затруднился в описании того, почему так случилось. Сначала была длинная полоса, где он вёл себя достаточно лихо, и всякие серьёзные узы казались делом обременительным и лишним. Откладывалось под девизом «хомут на нас всегда найдётся». А затем с какого-то момента он определил «поздно, уже проехали». Всё для него ушло и всё вдруг сосредоточилось в этой церкви, где он всё знает, всё умеет и людей определяет с первого взгляда. Как он насмешливо и уверенно говорил про некоторых бомжеватого вида богомольцев, проникавших с улицы: «Сразу вижу, хочет чего-то схитить». Но чего-то сидящего внутри не обманешь, и оно набегало на него тучкой, когда видел впереди себя ладно, рука в руке идущую пару. Особенно немолодых людей. Поэтому неприятно корябнул его Савцов со своим ликующим возгласом.
Савцов, между тем, растеплился ещё больше, позвонив сначала дочери, а потом сыну. Дочери сказал буквально пару уточняющих фраз и прервался: «Отдыхай-отдыхай. После такого щедрого дара миру». А от сына, который общался с сестрой постоянно, узнал некоторые подробности, и среди них самую главную для него – «Алёшкой хотят назвать». «Ишь, Алёшкой! Алёшек у нас ещё не было», - удивлялся про себя Савцов, направляясь в магазин. В продовольственном он не мудрствуя лукаво купил бутылку какой-то горькой настойки, не самой крепкой, сопроводил её колбасой и сыром, да банкой лечо. Ещё соблазнился пятком крепких на вид солёных огурцов. Когда раскладывал принесённое по тарелкам, зашёл сам, без зова, староста. «Ну, давайте побыстрей. Поздравляю», - сказал Захарыч. За неимением другой посуды, выпили за новорождённого из чайных чашек. Как-то молчаливо выпили. И Савцов оживления поубавил, и кедр ливанский не веселился, даже ни о чём приличествующем минуте не спрашивал. «Поэт в России больше, чем поэт, а огурец больше, чем овощ. Это символ», - провозгласил Савцов, накалывая на вилку дольку солёного огурца и желая вызвать улыбку. Но не вызвал. Староста совсем замолчал. Выпили ещё раз за мать младенца и остальных родственников. А когда Савцов разлил остатки по чашкам, староста поднялся  - пора заканчивать. Сказал с некоторым, скрытым неодобрением:
- Пойду купель приготовлю; завтра крестины намечаются. Помогать не надо, дело привычное. Вы только тут приберитесь.
Захарыч ушёл, оставив Савцова в смущении. «Неуместно вышло. Не тут восторги выражать», - думал новоявленный дед.
В эту ночь Савцову мешал заснуть на жёсткой лежанке крысиный писк и беготня под полом сторожки. Там жила со своим выводком толстая степенная крыса, названная дежурными Лариской. Под вечер её иногда можно было увидеть из окна сторожки, когда она вся залезала, только хвост снаружи, в ведро с отходами. А сейчас она, видно, под полом воспитывала своих отпрысков. «Ну, ты, Лариска, совсем разошлась», - бормотал Савцов засыпая.
Александр Ставицкий               
                :