О недоговорённости. Поэзия и смирение

О недоговорённости:
Поэзия и смирение


     «И по Нем идоша народи мнози, и изцели их всех; и запрети им, да не яве Его творят; яко да сбудется реченное Исаием пророком, глаголющим: се, Отрок Мой, Егоже изволих, возлюбленный Мой, Наньже благоволи душа Моя; положу Дух Мой на Нем, и суд языком возвестит; не преречет, ни возопиет, ниже услышит кто на распутиих гласа Его...»(1)
     Не услышит никто гласа Его на распутьях... И это повторяется во всяком истинном слове, особенно поэтическом, поскольку тогда оно – гимн, пророчество (пусть и малое, слабое), восходящее от пустыни пение жажды. Но не только жажды ищущей, – ещё и жажды хранящей.
     «Что говорят пророки об Иисусе Христе? Что Он будет Богом явно? Нет, но что Он поистине Бог сокровенный, что Его не узнают, что не будут думать, что это Он, что Он станет камнем преткновения, на котором многие споткнутся, и т.д. Пусть же нас не упрекают за недостаток ясности...»(2) «Что Бог пожелал остаться сокровенным. Будь только одна религия, Бог был бы явлен открыто. То же самое – будь мученики только у нашей религии...»(3)
     Итак, слово Божие, даже если укоряющее падающих, всегда кротко и врачевательно, а потому «не яве себя творит», таково же и слово человеческое, если только недалеко оно от первозданной его природности. «Разреженность в словах – это самопроизвольная естественность»(4) (то есть нечто от первозданной чистоты). Если же слово уже превзошло естество, то сколько бы оно не произнесло и сколько бы не открылось, – всегда остаётся недосказанным.
     И в этом есть польза, – ведь мы так растём. «Как после хорошего обеда должно оставаться лёгкое чувство голода, так, думаю, и в завершение бесед: что-то ещё должно оставаться за границами обсуждения, на другой раз, так сказать, для почину»(5).
     И вот, прививаясь ступень за ступенью, человек всё более слышит в том, что уже многократно и знал, и слышал. «Настоящее художественное произведение всегда остаётся несколько недосказанным. Во всяком случае, оно, по замыслу гениальных художников, бывает запечатлено некой безмолвной тайной...»(6) Этим слово оставляет свободу, как слушателей, так и говорящего. Только в свободе говорит Господь.
     «Поклонение кресту, позорному орудию казни, отобрало христианству самых внутренне свободных людей»(7), поскольку в кротости есть свобода. Настоящая поэзия смиренна, ведь «сама по себе ограниченность человека не есть глупость. Самые умные люди непременно ограниченны в ряде вещей. Глупость начинается там, где появляется упрямство, самоуверенность, т.е. там, где начинается гордость»(8).
     Но если человек касается смирения, риз Божества, он слышит ту поэму, единственную, которую сказуют небеса и земли, моря, леса и животные, птицы и рыбы, и он совершается этою ризой в сказателя её таин. «Поэма поэта остаётся невыговоренной... Каждое произведение говорит из совокупной целостности этой единственной поэмы и каждый раз сказывает именно её. Из местности поэмы исходит волна, каждый раз движущая речь в качестве речи поэтической... Место поэмы, утаивая, спасает – в качестве истока движущейся волны – скрытую сущность того, что метафизически-эстетическому представлению может являться прежде всего в качестве ритма»(9).
     Песнь, молчание, внимание – та среда, те восходящие воздушные потоки, в которых может человек, коснувшись риз, прикоснуться Богу... И «Писание воспользовалось некими поэтическими измышлениями... Ибо мудрое Божие снисхождение, зная немощь нашего ума, неспособного к более высокому созерцанию, создав родственный ему подъём, таким образом сделало доступным его восприятию архангельские порядки...»(10)
     Итак, поэзия – лишь посредство, кажется, это всегда было ясно. И если она осознаёт это, если она всегда помнит о Том, к Кому возводит, и помнит, что Он не таков, как она, то тогда она действительно – поэзия. Потому что «Неизреченному должно поклонятся в молчании»(11). Прежде всего здесь речь, конечно, о сокровенном в Боге.
     Но и человеческое, поскольку богато Богом, подобным образом укрывается: «Чем богаче подтекст, тем выше поэтическое мастерство хокку. Оно, скорее, показывает, чем подсказывает. Намёк, подсказ, недоговорённость становятся дополнительными средствами поэтической выразительности»(12), когда несказанное само повествует поверх себя, поверх образов и молчания, поверх всех этих риз. И это тепло – живое и действенное.
     «...Музыкальный смысл возникает тогда, когда предшествующая ситуация, требуя оценить возможные варианты развития музыкального pattern, приводит к состоянию неопределённости в том, что касается темпоральной и тональной природы ожидаемого результата. Чем больше неопределённости, тем больше информации»(13). Оказывается, так. Ведь что-либо верно понять означает «в каждом деле прозревать нечто вовек неосуществимое»(14) и однако преследуемое бесконечно.
     «...Искусство вдвойне ирреально: во-первых, потому, что оно не реально, его предмет – это нечто новое, отличное от реальности; а во-вторых, потому, что этот новый эстетический предмет несёт в себе как один из своих элементов уничтожение реальности. Как второй план возможен лишь позади первого плана, так территория красоты начинается лишь за границами реального мира»(15).
     И именно поэтому верное слово всегда вместе обыденно и необычно, вбирая в себя свежесть первозданного зрения и полноту опыта всех веков. Оно говорит лишь своим присутствием, как человек молчаливый и мирный беседует к миру тем, что он просто есть. «Чем меньше слов, тем сильнее сила выражения, чем меньше линий, тем выразительнее рисунок»(16).
     Тем более, что пауза никогда не молчит, как равно и большое молчание всегда повествует. «Китайцы превратили нейтральные пустоты ранней живописи в одухотворённую пустоту картин Сунского времени. Наконец, в XIII в. художники усвоили настолько обострённое сознание значимости отсутствующего, что пустоты в их картине стали красноречивее устойчивых форм»(17). «Грандиозность природы передавалась уже не множественностью предметов, а особым качеством пустоты – пустоты, которая была не просто воздушным пространством, а носителем духа, ци. О старинных картинах критик XVI в. Ли Жихуа говорил: "Такие картины, даже если на них изображено множество вещей, не производят впечатления скученности и, даже если на них изображено мало вещей, лишены разбросанности; будучи насыщенными, они не кажутся испачканными и грязными, а будучи тонко выписанными, не кажутся пустыми и фальшивыми. Вот что такое одухотворённая пустота или таинство пустоты". В качественном отношении пустота здесь выступает символом "не-сущего, в котором пребывает всё сущее", а в количественном становится более важной, чем твёрдые тела»(18).
     И кто скажет её лучше её самой? «...Той, которая умерла, также не понравилась бы и словесная пышность. Монтале достаточно стар, чтобы знать, что классически "великая" строчка, как бы ни был безупречен её замысел, льстит публике и обслуживает, в сущности, самое себя, тогда как он превосходно сознаёт, кому и куда направлена его речь. При таком отсутствии искусство делается смиренным...»(19)
     И это всегда – приобретение, поскольку прозревает. «Человеку дана была воображаемая божественность, чтобы он мог совлечься её, как Христос совлёкся Своей реальной божественности»(20).
     Ведь «в сфере разума добродетель смирения – это не что иное, как способность к вниманию»(21). Основа всякого человеческого общежития – умение молчать, и это есть истинное поэтическое дело, поскольку основа общения не в слове, а в том, что прежде сказанного слова. Умение молчать пред лицом человеческих поступков, в этом и свобода, и кротость, но не равнодушие.
     «Подлинное произведение искусства всегда соразмерно человеку, и по самой своей сущности оно всегда что-то "недоговаривает"... Будь мир прозрачен, не было бы и искусства»(22).
     Говори –
     Но «Нет» да сливается с «Да».
     И придай своей речи смысл:
     снабди её тенью(23).
     Поскольку здесь, где всё – ещё не до конца, есть место нашим словам и вечной несказанности, как вечного угадывания, то самое «существенное художественного – в наброске некоего образа, в единстве которого показывается прекрасное. Поэты... не “репортёры”, гоняющиеся за голой сменой всё новых “фактов”»(24). Даже и «хорошая проза подобна айсбергу, семь восьмых которого скрыто под водой»(25). И можно решиться сказать, что «всё, что явственно, то не суще»(26), то есть вошло в область только тварного и удалилось от Сущего, Который втайне...(27)
     Но и, даже если очень стараться, невозможно всё сказать, то есть сказать до конца явственно и раздельно. «...Я понял, что стихи, особенно великие стихи Данте, содержат не только смысл, а многое еще. Стихотворение – это, кроме всего прочего, интонация, выражение чего-либо, часто не поддающегося переводу»(28). «Настоящее искусство не отвечает прямо, в лоб, на вопрос, а почему с ним нужно знакомиться. Талантливые люди создают мощное, притягивающее художественное пространство, обладающее невероятной силой воздействия»(29).
     И эта сила (почти не нужно это констатировать) – любовь и пристальность обращения. Где недоговорённость и есть та самая пристальность и внимание к слушающему: «идея-образ бросается в подсознание и там, в этой подпочве душевной жизни, невидимо живёт и растёт под порогом сознания, питаясь аффектами и преобразуя их, и затем вырастает и поднимается над порогом сознания, превращаясь в акты, в творческие проявления»(30). И образ, недоговорённость, полнота возможны в этой любви. А «поток образов, приводимый в движение любовью, может истекать только от реального существа – от космоса, от Бога, от человека... Любовь к живому человеку и к живому Богу преображает человека воистину»(31).
     И это полнит наши глубины, это полнит и глубины слова, ведь мы и есть – слово, что бы человек не совершал. «Смысл гениального художественного произведения» (подобного живому организму) «не может быть исчерпан никаким множеством отвлечённых идей». Посему творчество «не может быть пронизано светом сознания и знания до конца: оно совершается в значительной мере бессознательно... Однородность фантазии всякого органического творчества, как эстетического, так и созидающего жизнь природы, даёт право Шеллингу сказать, что объективный мир есть первобытная, ещё бессознательная поэзия духа. Наука и философия, говорит он, возникли из поэзии (из мифологии) и вернутся к ней... Человеческое опознание конкретных предметов весьма несовершенно: опознанными всегда оказываются только сравнительно немногие стороны конкретного целого, а другие аспекты его только осознаны или даже остаются в области предсознания»(32).
     И, вместе с тем, что мы всегда неизбежно нечто недосказываем, так же неизбежно мы, говоря что угодно, всегда повторяемся... И это не пустое занятие: «Неизбежно мы всегда пишем опять и опять то же самое, и тем не менее развитие того, что остаётся тем же, обладает бесконечным богатством, заключающимся в самом повторении»(33).
     Ведь звучит каждый раз произнесённое иначе, как этот мир, множество жизней...
     И тогда «составлять землю – значит приводить её в просторы разверстого как самозамкнутость»(34).
     В просторах разверстого она – как самозамкнутость... И это означает «составлять» её... То есть оставлять возможность для тайны. В недоговорённости – её целостность!
     Но целостность не означает однообразия.
     «Гёте однажды упоминает фразу Иоганна Георга Гамана, друга Гердера и Канта. Она гласит: “Ясность есть надлежащее распределение света и тени”. И Гёте добавляет коротко и ёмко: “Слушайте: это – Гаман!”»(35)
     И в этих бесконечных полосах света и тени мы бежим или даже летим, подобные летучим рыбам, то, кажется, уже нагоняя Высокого, впрочем, всегда близкого, то вновь отставая от Непостижимого... и именно так вдруг обретаем Его живущим в нас.


1)  Мф. 12, 15-19.
2)  Блез Паскаль, Мысли. Раздел Первый, XVIII, 228.
3)  Блез Паскаль, Мысли. Раздел Первый, XVIII, 242.
4)  Дао Дэ Цзин 23.
5)  Жорж Пуассон, Поэт в 17-м году, гл. 4 Пир, Отец Игнатий.
6)  Прот. Артемий Владимиров, Искусство словесного служения, гл. VI.
7)  Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
8)  Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
9)  М. Хайдеггер, Язык поэтического произведения.
10)  Прп. Максим Исповедник, Схолия на О небесной иерархии сщмч. Дионисия Ареопагита, гл. 2, §1.
11)  Евагрий Понтийский, Гностик 41.
12)  В.Н. Маркова, Хокку.
13)  Леонард Мейер, цитата в У. Эко, Открытое произведение, III.
14)  Хун Цзычэн. Вкус корней.
15)  Х. Ортега-и-Гассет, Эссе на эстетические темы в форме предисловия, 6.
16)  М. Волошин, «М.С. Сарьян».
17)  Джордж Роули. Принципы китайской живописи.
18)  Там же.
19)  И. Бродский, В тени Данте (поэзия Эудженио Монтале).
20)  С. Вейль, Тяжесть и благодать.
21)  С. Вейль, Тяжесть и благодать.
22)  А. Камю, Абсурдное творчество. Философия и роман.
23)  Пауль Целан, И ты говори.
24)  М. Хайдеггер, Воспоминание.
25)  Слова Э. Хемингуэя.
26)  Рене Шар, Рудокопы невнятной речи...
27)  Мф. 6, 6.
28)  Х.Л. Борхес, Божественная комедия.
29)  100 главных фильмов. Выбор Егора Бероева.
30)  Вышеславцев Б.П. Этика преображённого Эроса, IV, 1.
31)  Вышеславцев Б.П. Этика преображённого Эроса, V, 12.
32)  Н.О. Лосский, Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция, гл. 7, 1.
33)  Морис Бланшо, Le Livre ; venir.
34)  М. Хайдеггер, Исток художественного творения. Творение и истина.
35)  М. Хайдеггер, Положение об основании. Лекция первая.