Один на один

Играли всегда двое – один на один.
В. Шаламов

Наталья Борисовна спросила: «Кто-нибудь из вас читал Шаламова?» Мастерская молчала. Н.Б сочла это за «да». Нужен короткометражный сценарий. Сашин говорит: «Как можно по Шаламову что-то снимать. Это же не литература. Что художественного в этих лагерях, в этом надрыве, в этом натурализме?» Н.Б.: «Я поняла, что это не ваше», - сказала Н.Б., а потом пристально посмотрела на меня: «Ну что, Серёжа, возьметесь?»

Что? Н.Б. назвала меня «Серёжей». Что-то там ещё было сказано, но я услышал только это. Возьмусь, конечно. А за что? И откуда она знает, что я совсем недавно читал Шаламова? Меня поражает проницательность мастера. Я не могу выдержать взгляда Н.Б., пусть даже он прикрыт толстым-толстым слоем дыма.

Чтоб вы понимали, мы проходим экранизацию. Людям достаются Пелевин, Сорокин, Толстая, Довлатов, а мне Шаламов. Шукшин, Шаламов, Шолохов, Швондер – да, это мой набор (только не настоящие швондеры, а тот, экранный, в исполнении Карцева). Я, вроде представитель народа, глубинки и натурализма. Натуралист ботаник из деревни.

Звоню режиссеру. Договариваемся о встрече. Почему-то в метро. В кафе. Ну, где ещё поговорить об экранизации Шаламова, только в подземелье. За пайкой фастфуда.

Режиссер оказался бородатым дядькой с пронзительными черными глазами. Он не улыбался, говорил мало. Сценарий предложил сделать из двух рассказов «На представку» и «Посылку». Я сразу вспомнил их. И понял, можно попробовать. Бородатый сказал, что заплатит. Сумма была равна месячной зарплате сторожа в детском саду. Ну что ж, надо же с чего-то начинать. Больше попросить я стеснялся. Заказчик исчез, так и не представившись. А я опять же постеснялся спросить. Но мало этого, он не поинтересовался и как зовут меня. Видимо упоминание в титрах мне так же не светило. Никакого договора, мы просто ударили по рукам, как купцы в старину. Странная степень доверия для людей, которые впервые увидели друг друга.

А дальше началась весёлая работа сценариста. Первый вариант я сделал довольно быстро. За три дня. Мы встретились снова на какой-то из станций метро, но уже на другой ветке. Тут же на скамейке бородатый прочел сценарий и начал прямо с первого предложения. То не то, это не так, при этом на меня сыпались поразительные, уникальные факты о бараках того времени, репрессиях, уголовном кодексе, порядках лагерной жизни. Я только кивал. Я ощущал полное информационное превосходство собеседника. Попытался отстоять какие-то сценарные ходы. Но и тут заказчик повалил меня на обе лопатки. Он четко обратил внимание на недочеты в драматургии, и объяснил, что нужно исправить. Я был благодарен. Поезд унес его, а меня снова оставил в недоумении и в догадках о том, кто этот человек.

Над вторым вариантом я трудился больше недели. Я был уверен в успехе. Новая станция метро, новая ветка. Опять кафе на четыре столика. Запах пирожков и разлитой кока-колы. Уже по тому, как он читал текст, отпечатанный на желтой «студенческой» бумаге, я понял, что вторым вариантом мы не ограничимся. Режиссёр похвалил меня, отметил отдельные удачные моменты. И снова прошелся комбайном своих мыслей по моим только взошедшим озимым.

Третий вариант занял полмесяца жизни. В буквальном смысле. Я погружался в материал. Ни о чем другом думать не мог. Ни о каких других сценариях, проектах, рассказах, стихах. Я засыпал и просыпался в бараке. Отстаивал очередь за пайкой, потом за посылкой, возвращался в общагу, то есть в барк и меня били чуркой по голове. Такие вот топорные образы, я же из народа, должен соответствовать.

Четвертый вариант. Новая станция. Хот-дог. Новые замечания. Месяц. Пятый вариант. Я перестал пить, встречаться с друзьями, ходить в театр. Мне казалось, что я создал идеальный сценарий. Новая станция. Бургер. Он убедил. Это оказался худший вариант, лощеный, гладкий, из него ушла жизнь.

Шестой вариант. Депрессия. Во время дежурств в детском саду я звоню бесплатному психологу, я говорю по полчаса каждый день о своей проблеме. Не помогает. Болит голова. Мне страшно, что я когда-нибудь по настоящему проснусь в бараке в калымлаге, а не в своей московской постели. Я знаю клички, имена всех персонажей. Я знаю режим, когда заключенные выходят на работу, когда возвращаются. Я знаю, как на Колыме наступает весна, когда падает первый снег. Я давно научился засыпать раньше, чем согреются ноги, – когда-то я этого не мог, но опыт, опыт... Сон был похож на забытье… Чёрт! Это уже не мои слова! Я где-то это прочел. Я возненавидел рассказы Шаламова на несколько лет вперед. Простите, Варлам Тихонович.

Когда я нёс седьмой вариант, у меня тряслись руки. Я понял, что сценариста из меня не выйдет. Я отказался от сырных палочек. Зато заварил сразу десять пакетиков черного чая.

После этой встрече я лежал двое суток. Выходные. Тупо смотрел телевизор. Я больше не мог писать. Ничего. На третий день я пошел в театр. И на четвертый. Я лечился театром. Через неделю я позвонил бородатому посланнику ада. Я подал ему отписку, какой-то компилят из прошлых вариантов. Выпил литр пепси. Даже икнул. Мне было всё равно. Я уже плюнул на гонорар. И готов был на самое первое замечание отказаться от работы.

Заказчик оторвался от текста и посмотрел на меня улыбаясь: «Ну вот, вот же оно. Я в вас не сомневался». Он отсчитал деньги, оставил их на столе, попрощался и навсегда исчез. Я даже не сделал себе второго экземпляра. А бородатый испарился. Как же я теперь узнаю, какой вариант был идеальным, что в нём было такого, чего не было в остальных? Он оставил мне эту головную боль навсегда.

На весь гонорар я купил вина и пил два в детском саду на выходных. Я даже не гонял хулиганов и алкоголиков. Амнистия. В честь праздника непонимания. Непонимания, чего хотят режиссёры от сценаристов. Аминь. Я пил в одиночестве пока не кончился гонорар, который мне заплатили за мой первый сценарий.

© Сергей Решетнев Фото Владимир Ocayлeнko (OVeN)