Чувство вины

Отрывок из повести "Дырка в заборе"

Весть о том, что на Вдовьем поле, что расположено вдоль болота у леса, был бой партизан с немцами, никто не приносил в деревню Барсуки.  Это было не нужно. О нём знали во всех близлежащих деревнях. Уж больно громыхало там.
Марфа Величко стояла на пепелище своего дома, прижав руки к груди, вслушивалась в доносящиеся до их деревни звуки боя и молилась. Шептала бессвязно имена сына, зятя, мужа, просила Господа сохранить им жизнь.
То и дело осеняла лоб крестным знамением, а то и замирала вдруг, словно забыв, зачем она здесь и что она делает на пепелище у кромки сада. 
Дочку заставила залезть в погреб, скидала вслед какой-никакой еды, спустила ведро воды, настрого приказала не вылазить, пока не утихнет всё.
А когда затихло на Вдовьем поле, жители Барсуков, не сговариваясь, как по команде, кинулись к месту боя.
Бежала и Марфа.
Бежала - это сильно сказано.
Еле переставляла ноги, заставляя себя идти.
Так шли почти все, потому как страшно было от предчувствия.
Лишь деревенская ребятня, сгорая от любопытства и не до конца понимая сути происходящего, стремглав, наперегонки, кинулась за деревню, туда, где только что смолкли выстрелы и взрывы.
К месту боя немцы допустили сельчан не сразу: немецкая похоронная команда долго ещё рыскала по округе, разыскивая своих раненых и убитых, подбирали оружие. Всё это сносили к их машинам, что стояли колонной на заросшей полевой дороге.
Ближе к вечеру немцы убрались.
Толпа кинулась искать своих, разбрелись по полю, перекликаясь, громко разговаривая, чтобы хоть так подбодрить себя.
Марфа с замиранием сердца подходила к телам партизан, боясь узнать в них  родных людей. Попадались односельчане. Чаще – не знакомые партизаны. Или же она не могла узнать в мёртвых лицах черты живых.
Лишь крестилась.
- Марфа! Величко! – этот зов застал её у кромки поля, где в окопе лежали тела двоих партизан.
Она вздрогнула, замерла, боясь уверовать, что это именно она – Марфа Величко, и это именно к ней обращается Варвара Миронович – соседка и одногодка.
- Твой… с сыном… в одном окопе, - заикаясь, еле выговорила соседка, и тут же кинулась к Марфе, обняла, запричитала:
- О-ой, людцы до-о-обрые…. Марфушка моя ро-о-дна-а-а-ая… соседушка моя дорогая…
Погибших сносили на край поля, складывали.
Развести по деревням так и не смогли: поздно.
Не успели.
Пришлось и самим ночевать в поле. Опять-таки: комендантский час. Немцы могли и расстрелять в темноте, если бы кто вдруг вознамерился добраться домой в деревню.
Кое-как дождавшись рассвета, отправили ребятишек запрячь лошадей и вернуться за погибшими. Благо, два коня в деревне ещё сохранились.
Марфа, убитая горем, забывалась тревожно всю ночь, маялась, и ещё до восхода солнца уже бродила по кромке болота, подальше от живых и мёртвых, привыкала быть вдовой и матерью погибшего сына.
В болоте, в камышах услышала вдруг чей-то  стон.
Остановилась, прислушиваясь.
Звуки то затихали, то вновь доносились. И с каждым разом становились всё тише и тише.
Марфа хотело было кликнуть кого-то из сельчан, потом всё же осмелилась. Стала пробираться от кочки до кочки вглубь болота.
Прошла немного, шагов десять-пятнадцать, если можно назвать шагами то её передвижение по болотистой почве.
Средь камыша, лицом в болотной жиже лежал немецкий солдат. Рядом с ним на поводке, замотанном другим концом на руку солдата, находилась собака  - овчарка. Она тоже лежала, но лежала передней частью на кочке, а зад - на половину погрузился в воду.
При виде Марфы собака подняла голову, да лишь чуть оскалила зубы, издала звук, больше похожий на стон, чем на рычание. 
Именно этот звук и услышала Марфа с дороги.
«Раненая», - мелькнула мысль.
«Собаке  - собачья смерть», - подумалось вдруг без жалости, без сострадания ни к солдату, ни к собаке.
Женщина собралась было уходить, уже почти повернулась, кинула прощальный взгляд на находку, и в этот миг встретилась с взглядом собаки.
И опешила!
Ибо было в том взгляде что-то человеческое, такое жалостное, жалобное. И, одновременно, беззащитное, кричащее своей болью, пронизывающее насквозь, достающее до самого  донышка души, выворачивающее наизнанку.
Марфа в очередной раз перекрестилась, сотворила крестное знамение.
- Чур меня! Чур!
Из болота почти выбежала, тяжело дыша, не переставая креститься и произносить:
- Чур меня, чур!
- Ты где была, что я тебя потеряла? – Марфу встретила соседка Варвара Миронович. – Да на тебя лица нет. Не убивайся, прошу тебя. Во всех теперь горе, куда ж мы без него. 
- Там… в болоте, в воде, - Марфа говорила отрывисто, словно превозмогая себя, через силу, - солдат немецкий убитый. И собака при нём, раненая. Еле живая. Поводком за руку солдата привязана.
- Собакам – собачья смерть, - махнула рукой соседка. – Зачем пришли, то и получили, антихристы. Не о том печалиться надо. Вон уже ребятишки подъехали. Коней пригнали.  Пойдём, грузить поможем. 
Тот день и последующий прошли для Марфы словно во сне.
Вроде прощалась, голосила, и вроде это всё происходило не с ней, а она это видит со стороны.
И себя тоже.
А на третий день деревню уже освободили, пришла Красная Армия.
И опять вроде радовалась сквозь душевную боль, снова голосила, но уже  от радости и от душевной боли одновременно. Но всякий раз, когда Марфа осознавала себя, приходила в себя, начинала ощущать себя в реальном времени, среди людей,  тот час перед глазами возникал собачий взгляд.
И он, этот человеческий взгляд собаки не давал покоя.
Этот взгляд изводил, рвал душу, терзал.
Появилось вдруг чувство вины, страшной-престрашной вины, сбросить которую никак не удавалось.
- Пойду! – решилась, наконец, Марфа.
И, никому не говоря, ранним утром четвёртого дня уже была на болоте.
Всё осталось по-прежнему, только тело солдата стала распухать, посинело. А вот  собака была ещё жива, только уже не могла поднять головы, лишь ещё смотрела. И то, если смотрела, то с усилием открывая глаза.
И опять Марфу поразил взгляд собаки.
Человечий, человеческий.
И  столько в нём было боли, столько страдания, мучений, столько мольбы о помощи, что женщина непроизвольно несколько раз перекрестилась. Казалось, ещё чуть-чуть, и собака заговорит, настолько человеческим был тот её взгляд.
Не раздумывая, Марфа вернулась в деревню, и уже ближе к обеду  снова была на болоте, но уже  с самодельной ручной тележкой о двух металлических колёсах.   
Загрузила собаку, предварительно сняв с руки трупа поводок. Им же, поводком, слегка примотала животину к тележке, чтобы по дороге не свалилась.
Повезла.
Поселила собаку в загоне для овец, из которого даже овечьи запахи давно испарились. Но, благо, он был огорожен плотным плетнём.
Деревенский ветеринарный фельдшер Данила Поскотинов лишь покрутил пальцами у виска, когда Марфа обратилась к нему за помощью.
- Она, может, твоего сына с твоим мужиком загоняла как дичь, а ты её спасать вздумала. Немецкая овчарка на войне – это тот же немецкий солдат, а значит – враг. Глупая баба, что можно сказать.
- Ты больно умный, я погляжу, - огрызнулась Марфа.  – Сам пойдёшь иль мне тебя донести? Могу и подвести: тележка свободна, если что, - и грозно подступила к старику. – Ну?!
- Я ж говорю: дура-баба.
После осмотра собаки Данила Поскотинов встал, принялся крутить самокрутку.
- Ну, чего с ней? – тревожно спросила Марфа.
- А ничего, дура-баба, - затянувшись и смачно сплюнув под ноги, старик собрался уходить. – Ни-че-го!
- Да говори ты, пенёк старый! – вышла из себя женщина.
- Вот я и говорю: дура-баба! У собаки сквозное ранение в голень. И в голову ранена по касательной, если что, рана затягивается. Череп цел. А вот крови много потеряла. Она-то на привязи была, как ты говоришь, на поводке привязана к своему убитому хозяину. И зад в воде лежал. А нарыв я ей вскрыл на ляжке, гной спустил.
- А дальше что, Данила Терентьич? – Марфа прижала руки к груди.
- Дальше? А ничего дальше, - снова затянувшись, ответил фельдшер. – Корми, и заживёт как на собаке. Корм ей нужен, усиленный поёк. Потому как щенная твоя собака. Вот так, дура-баба. Не было печали, так сама себе проблему на глупую голову нашла. Мало забот серёд людей, так она вздумала собаку немецкую спасать. Тьфу! Дура, что не говори. Баба, одним словом.
На подворье у Марфы было три курицы. От немцев она их спасала то в погребе, то в ящике на печи, пока цел был дом. Выжили, слава богу. А тут вдруг одной курицы не стало.
Дочь Марфы двадцатилетняя Зина обследовала всю округу, излазила все мыслимые и немыслимые места, а найти курицу так и не смогла.
- Холера её бери, дочка, ту курицу, -  махнула рукой мать, когда дочь сообщила ей о пропаже. – Вот сколько голодных в деревне. Может, уже давно в супе у кого-нибудь она.
Быстро выпроводила дочь с подворья, а сама на таганке в саду принялась варить еду для собаки.
- Сами не пропадём, даст бог, - разговаривала сама с собой. – Председатель сельсовета говорил, что, мол, Родина помнит о нас, освобождённых, и вот-вот муку прислать в деревню должна. Картошки есть маленько. Не помрём, чего уж. Конина опять-таки, на покос будет. Мол, кавалерийская часть раненую лошадь… то да сё для нужд колхоза. Кто их знает тех немцев? Чем они своих собак кормят? А она же щенная, сам Данила Терентьич сказал. Да и чуть живая… жалко ведь.
Иногда добегала до овечьего загона, смотрела собаку.
Та лежала на том же месте, где и оставил деревенский ветеринарный фельдшер. И в той же позе, с откинутой назад головой.
«Может, сдохла, а я тут…», - кольнула вдруг догадка.
Тихонько ступая, подошла, присела рядом с собакой, протянула руку, чтобы дотронуться.
 Верхняя губа овчарки дёрнулась, показались зубы.
- Ты гляди-ка на неё, - улыбнулась Марфа. – Щерится ещё. Ну, молодец, молодец, собачка. А я сейчас, сейчас уже. Потерпи маленько.
Присела на корточки у таганка, поправила огонь, подложила щепы.
И вздрогнула вдруг: солдат! Немецкий солдат в болоте! Хозяин собаки!
И снова появилось то же  чувство вины, страшной-престрашной вины, как и в тот раз, когда впервые увидела взгляд собаки.