Мужчина в период турбулентности. Глава 14

Глава 14  .. симпатичная, легкая  смерть

    Я лежу на кровати в больничной палате. Звучит как начало песни. В стиле больничного шансона. Что, нет такого?  Жаль. Возможно, я первопроходец.  Нет, не подумайте, что со мной что-то произошло. На соседней кровати лежит моя мать.  У нее инсульт. Я дежурю у нее этой ночью. До этого дежурили мои сестры. И так уже больше недели.  Я  начинаю осознавать, что в этот раз спасти нашу маму не удастся. Восемь лет назад я уже видел ее в тяжелом состоянии, с пневмонией после операции по ампутации ноги. Тогда нам удалось отбить ее у смерти. То, что она  бродила рядом, я видел по тяжелому дыханию мамы. По заострившимся чертам лица.  Но она была в ясном  сознании и могла бороться. Слушать наши советы и ободрения. Сейчас все, что я могу видеть – это ее лицо, все погруженное в себя. В борьбу за каждый вздох. За каждую еще одну минуту жизни. Я вглядываюсь в ее глаза и не вижу в них  встречного взгляда. Я не чувствую, что она видит меня.
    Стук. Стук. Мама бьет ногой по краю кровати. Как бы я не закутывал ее ноги, она высовывает одну и методично стучит. Собственно, нога у нее одна. И то с  половиной ступни.  Другая ампутирована по колено. Диабет. Моя борьба с ним еще впереди. Я тоже начинаю засахариваться как банка старого варенья.  Наверное, переел батончиков во времена работы в кондитерской теме.
    Knock. Knock. Knocking on the heavens door…  Слова из дилановской песни стучат в уши как удары маминой ноги.  Стук в небесную дверь. Я подхожу, поправляю ногу, снова закутываю ее в одеяло.  Как будто убираю инструмент в чехол.  Через несколько минут стук повторяется. Я знаю, что хочет сказать мама. Она держится за этот звук. За этот ритм.  Она говорит всем – я еще жива. Она борец. Она бы справилась. У нее хорошая наследственность – ее мама жила долго.  Мне не жутко. Я бы тоже так делал на ее месте. Если бы понимал, что другого способа дать понять,  что ты еще жив,  уже нет. Мой друг Музыкант говорит, что ритм самое главное в музыке. Теперь я понимаю, что ритм – самое главное в жизни. Пока твое дыхание ритмично, ты жив. Твое сердце бьется.
    Когда   мама задыхается, я подтягиваю ее в полусидячее положение. Дышать становится легче.
     Стук. Стук. Несколько дней назад привозил дочерей. По очереди дежурили у бабушки днем.  Она видела моих детей не часто. Видит ли сейчас?   Оказалось, видит. Когда они подошли к ее кровати, нетвердой рукой перекрестила.  Слезы.  Думал, что она уже не замечает, что происходит вокруг.
    Я часто плачу. Слезы легко наполняют мои глаза.  Наверное, у меня большие запасы этой соленой на вкус  жидкости. Сколько ни плачу – не убавляется.
      Плакать полезно. Плакать нужно уметь. Или научиться. Слезы облегчают переживания. Как будто выводят яд из организма.  Не научитесь плакать – долго не протяните в этом мире. 
    Я пережил боль утраты любимого  человека.  Сто баллов боли по стобалльной шкале. Есть такая шкала горя.  Сердце мое не то, чтобы огрубело – просто воспринимает все происходящее уже на какие-то баллы ниже.
     Мой отец умер от инсульта почти двадцать лет назад. Поехал в деревню. Двое суток не звонил своим. В конце концов  они додумались позвонить мне. Папка пропал! Прыгнул в машину со старшим, Ильей. Через час были в деревне. Дом заперт изнутри. Полезли внутрь через сарай. Света в деревне нет, отключили. На улице слякотная непутевая зима. В полной темноте, наугад наткнулись на отца, лежащего прямо на полу. Еле дышит, но  живой! Дотащили до машины. Привезли ко мне домой.  Батя в полубессознательном состоянии. Сколько он так пролежал, один, в темноте, беспомощный..  Запихали в ванную, кое-как помыли.  Отвез домой, в его семью.  Слово «инсульт» я в своей жизни еще не встречал. Диагноз поставил врач скорой. Забирать не стали, сказали, что достаточно домашнего ухода. Договорился с медбратом, чтобы навещал.  Через неделю бате стало хуже, Кое-как пристроил в больницу. Лечащим врачом оказался – по странному стечению обстоятельств мой сослуживец, вместе служили в армии. Старался, но отца спасти не смог. Три дня – и его не стало. Только-только разменял свои шестьдесят шесть.
    Упустил я батю. Отдалился.  Дороги наши в жизни  разошлись. У него своя большая семья, у меня своя немаленькая. Иногда виделись, в чем-то помогали друг другу. Обычно он просил меня что-то похранить из своих многочисленных интересных вещичек : то автомобильные покрышки, то старую байдарку, то какие-то инструменты.  Отец не был немощным. Невысокого роста, рыжеволосый, весь в веснушках. Вроде бы  вечно в заботах, но с улыбкой на лице. Он ходил по своему любимому им Городу. Был его частью. И Город знал его. Здоровался,  то приветственно помахивая рукой  какого-то пожилого кряжистого дядьки в спортивных штанах, то сигналя автомобильным гудком из проезжающего мимо автобуса, то донося   непостижимо притягательный запах большой  Реки, вдоль которой он раскинулся.. Так бывает, когда человек всю жизнь прожил в одном месте. И его здесь все знают с детства.
    Помню,  как в девятом классе я принес домой фирменные джинсы. Голубые, тертые-затертые, с большой заплатой на интересном месте. Владелец,  думаю уже пятый по счету,  просил семьдесят рублей. У бати зарплата была сто пятьдесят. Ох, он не мог меня понять!  Возмутился, матернулся,  дернул их за штанины в разные стороны, заплата и «пошла»..  А как я поменял двенадцатитомник его любимого Маяковского на какой-то диск и игральные  карты с голыми дамами!    Зря он меня приютил, зря..
     Прости отец. Я жил своею новой жизнью и не очень охотно пускал тебя в нее. Ты и не напрашивался. Мою первую жену, ушедшую чуть раньше тебя, жалел. Хотя в жизни вы не ладили. И мы были рады покинуть твой дом. Нашу маленькую десятиметровую комнату, где жили втроем, с маленьким ребенком, нашим сыном. 
      Удивительная жизнь. Сейчас мы также живем вдвоем с  сыном, как когда-то я жил с отцом. И тоже бывает  всякое. Как-то пару месяцев не разговаривали. Впрочем, это было единственный раз за много лет и больше не повторится.  Но сын все равно заботился,  даже тогда. Приносил с работы мед, печенюшки и фрукты. Молча клал деньги на стол. Оплачивал квартиру и проценты банку.  Он начал уже неплохо зарабатывать. Нашел свой путь. А я загремел в клетку к рапторам и сидел без копейки. Наверное, так и должно быть, скажете. Дети должны заботится, помогать.. И дальше по списку, который у каждого свой. Можно и на друзей досье составить. Они, типа, тоже чего-то должны: познаваться в беде, заменять сто рублей..  Надо просто запомнить: Никто. Ничего. Никому. Не должен. Растите ребенка – наслаждайтесь, а не выращивайте фрукт на черный день. Помогаете другу – восхищайтесь собой, какой Вы прекрасный товарищ. Короче, у меня его,  этого списка, нет. Если он и был когда-то, то  я его сжег на третьей странице.  Мне никто ничего не должен. Я вообще не планирую ни от кого зависеть и на кого-то надеяться. Ни сейчас, ни в старости. Ни на детей, ни на друзей, ни на государство.  Я не жду благодарности от своих детей. Поэтому им трудно будет меня разочаровать.  Лишь бы сами стали самодостаточными людьми и научились выстраивать отношения с окружающим миром. Я – только его часть.  Конечно, я наблюдаю за их личными качествами. Возможно, и как-то влияю на их формирование. Наверное, как-то. Наверное. Точно одно – радуюсь, если они совпадают с моими представлениями о человеке.  Я считаю, что я «так себе отец». Отец-наблюдатель.   
      Наверное, тартюфю.    Этот термин я придумал сам,  недавно.  Посмотрели  в Малом театре «Тартюфа» с братом-Сухоруковым в главной роли. Как  вовремя все приходит в мою жизнь! Главный герой кроток. Охотно кается, бичует свои пороки, молится за своих хулителей. И этим настольно трогает своего благодетеля, главу приютившего его семейства, что тот прощает ему все прегрешения и воздает стократно, делая в конце концов своим наследником.
-Тартюф все сожрал на ужин!
- Вот бедолага! Как он был голоден!
- Тартюф выпил все вино из кувшина!
- Бедный! У него так мало радостей в жизни.
Так и я, искренне заявляя, что ни от кого ничего не требую, невольно заставляю проникаться к себе не менее искренней симпатией. Теперь я постоянно ловлю себя на мысли, что отказываясь от чего-то, я играю ту же роль Тартюфа: чем больше отнекиваюсь, тем сильнее бужу желание мне помочь.  Правда,  и по отношению к другим людям, близким мне, чувствую больше желания оказать поддержку, если они молчат или отказываются, а не просят о помощи. У вас так не случается? Ощущаю какую-то двусмысленность в этой «ситуации  от противного».
     Есть одно очень жестокое средство прервать эту взаимную эмпатию и действительно отказаться от помощи. Возможно, во благо.  Жестко и нагло начать просить о ней. Разочаровать. Сыграть  на поражение чувств. Попросить  миллион у человека, который и так делится с тобой, чем может. И погаснет свет в его глазах, опустятся руки.. Ибо никто, никогда не окажется способен рассмотреть в этой наглости истинную любовь к себе.
    Принято говорить: Любишь – отпусти. Но кто же уйдет, если ты проявляешь благородство души и поступков? Если из любви и во благо любимого человека, превозмогая боль,  отпускаешь его в новую жизнь?  Мне пришлось сделать это. Оттолкнуть.  Рассказать все, что я о себе знаю.  Что может отвратить женщину. Про свои измены. Прав ли я был? Не знаю. Но теперь я компетентно могу говорить  о пользе перманентной лжи во имя  семейного спасения.   
     Стук. Стук.  Я в полудреме на кровати. Почему все так боятся смерти? Почему представляют ее в виде старухи или скелета с косой?  Зачем так драматизировать?  Если уж поиграть с воображением, пусть это будет симпатичная дама. Дама с косой. Такой длинной..  Можно как у Юлии Тимошенко: обмотанная вокруг головы раза два-три.  Блондинка или брюнетка? Глупый вопрос. Конечно роковая брюнетка.  Лицо у Смерти должно быть бледное и красивое, но не бесстрастное, а уставшее, с тенями под глазами от бессонных ночей и издерганное заботами. Как у женщины-владельца  магазина, к которому завтра придет налоговая проверка. Еще бы. Работа у нее нервная. Клиентура на тот свет не торопится. Скандалит. Каждого проверь, освидетельствуй на наличие причин, несовместимых с жизнью. А то пойдут жалобы: забрала еще живого. Или с долгами по ипотеке. А там у них свое надзорное ведомство по ангельской линии. Свой суд.  Свои приставы-приставалы. Смерть то, кто? По большому счету, коллектор. Всяк норовит не встречаться и слова ласкового не скажет.
Нет, с красивой женщиной и умирать не страшно. Я бы начал уже сейчас кардинально менять негативный имидж и пиарить даму.

Если всю жизнь прожить достойно,
В меру пить и не очень шуметь,
То даруется строго избранным 
Симпатичная, легкая смерть.   

Все ее называют старухой, 
Что приходит к нам перед концом.
А она –  это женщина в белом
С беспокойно красивым лицом….

    Начало положено. Теперь как бы еще в живых остаться после знакомства с дамой.  На жалость давить не стоит, не прокатит. Долгами тоже не удивишь.  Дети уже подросли.  Надо поразить.  Лесть? Может быть, рассмешить?  Придумать неожиданный ход.  Нужно договариваться.
    Стук. Стук.  Я не могу примириться. Ворочаю маму с одного бока на другой, когда она начинает стонать. Сажаю ее и, придерживая, чтобы не заваливалась, массирую спину, постукиваю ребром ладони по спине в области легких, чтобы отходила мокрота. Беспомощность ее тела  приводит  меня в тихое исступление. Хочется вывести его из состояния этой  апатии. Мама, мама.. ты всегда была такая бодрая и энергичная. Даже прикованная к постели и лишенная радости прогулок в лес, по которому  так тосковала, ты  продолжала качать пресс, "крутила педали" и не падала духом.  Ты всегда была для меня образцом оптимизма и радостного восприятия жизни.  Не могу видеть тебя такой.  Растираю с усилием спину,  словно пытаюсь снова вдохнуть жизнь.  Таскаю почти с ожесточением  по кровати твое тяжелое тело. Понимаю  теперь, почему медсестры часто кажутся грубоватыми и не слишком церемонящимися  с пациентами. Больной подобен ребенку. Рядом должна быть твердая, уверенная рука. Не сопли, слезы и унылое сочувствие.
    В больнице тихо. Глубокая ночь. Почему то именно ночью больница показывает свое истинное лицо. Свой мир, который днем не виден за суетой в коридорах, озабоченными лицами родственников и невозмутимыми - врачей. Капельницами,  тарелками с жидким картофельным пюре, передачами, историями больных, которыми они делятся друг с  другом. Ночью коридоры пусты. Боль и страдания затихают, замирают в своих владельцах. Дают им часы или минуты сна.   А дама ходит по коридорам, заглядывает в двери, прислушивается к стонам, хрипам и храпам. Больница – от слова  «боль». Транзитный зал ожидания. Утром слухи – в третьей палате умерла…
    Я как-то прочитал, что болезнь – это лучшее время жизни. У тебя есть возможность выйти из стремительной реки повседневных забот, отказаться от планов и обещаний, которые ты кому-то давал на ближайшие дни.. Остаться наедине с собой. Поразмышлять, что сделано. Что важно, а что второстепенно.  Ощутить любовь и внимание родственников и любимых. Или их отсутствие.   Болезнь – это тест-драйв,  проверка  твоей  готовности  оставить этот радостный мир без себя, любимого.  И возможно, если повезет, ты вернешься в привычный тебе мир с новыми мыслями, выводами и планами.
    Так уж получилось, что мне много времени приходилось бывать в этих печальных местах. У меня большая площадь соприкосновения с окружающим миром. Чем больше в твоей жизни близких людей, тем больше зона ответственности, зона твоего поражения.  Радости легко  празднуют и без тебя. А вести о горестях и проблемах распространяются быстро и как бы сами по себе.  Да что там друзья или родственники – четверо собственных детей. С их падениями, порезами, ушибами, анализами крови, кала, аллергическими пробами. Тонны кала и литры крови.  Не соскучишься. Сын в четыре года упал на электрообогреватель, хорошо, что выключенный. Рассек кожу на затылке – зашивали. Вырос – попал в драку на улице – покатился со ступеней – черепно-мозговая травма. Старшая дочь – операция на носоглотке под общим наркозом, пять дней в больнице и ночные дежурства. Когда очнулась после наркоза, спросил ее, чтобы проверить на адекват:  How are you?  - I’m fine tanks   Ну, значит жить будет.  Про доставание у ЛОРа бусинок из уха я вспоминаю уже просто со смехом.
Средняя лежала с сильнейшей аллергией. В целом, если посчитать все время, проведенное мною в больницах, включая роддома – я столько на отдыхе не был.  Да, роддома.  Не подумайте чего. Конечно в качестве наблюдателя.  Да, у меня много женских черт, и возможно, недостаток тостестерона, о чем я могу судить по очень скудной растительности на теле.. Хотя, судя по торсу нашего президента, мы похожи как молочные братья. Нет, не показатель.
     Признаюсь честно, много я там, в роддоме, не увидел. Потому, что старался не смотреть.  Но ребенка своего, младшую дочь, получил сразу в папины лапы, прямым ходом. Все старался, чтобы взглянула на меня первого. Чтобы как у утят – на кого взглянул первым, тот и мама, за тем и пошла. Удивило обилие темных волос на головенке.  Глазки заплывшие, узкие и тоже с ресничками.  Пещерный человечек. Похожа на младенца из первой серии мультика «Ледниковый период», которого спасали от тигров мамонт и енот. А может и не енот. 
     Сам я лежал в больнице за пятьдесят с лишним лет всего два раза: когда родился и потом еще почти через полвека, когда пришло время разбрасывать камни. Из почек.  Хотя вру. В армии упал в обморок в строю. Очнулся в лазарете. У меня это бывает. Чуть что не так – организм посылает мозгу сигнал:  Вырубайся. Поспи.  Все плохое пройдет. 
    Может быть,  поэтому я совершенно не боюсь больниц и чувствую здесь себя вполне комфортно. И даже могу  в них путешествовать.  Между блоком, где лежит мама и главным корпусом есть подземный переход. Его используют для перевозки лежачих и сидячих больных. Транспортное средство – кресла-каталки и носилки на колесиках. Средство передвижения – медсестра или кто-то из родственников. Переход был открыт мной, когда я сопровождал маму. Длинный, темный коридор с несколькими ответвлениями непонятно куда. Несколько тусклых ламп на триста метров. Не столько для освещения, сколько для того, чтобы не сбиться с пути. То ли бомбоубежище, то ли дорога в царство Аида.  Тихо. Почти не доносятся звуки с поверхности. Ныряешь сюда, покидая кабину лифта и, слегка содрогаясь, бредешь   вдоль стены, едва различая в темноте, иногда для верности касаясь рукой ее шершавой крашеной поверхности. Господи, чья это тень мелькнула в боковом проходе?!  Неужели она? Дама?  Уф! Котяра. Жирный, серый.  Исчез, растворившись в стене. Через несколько минут достигаю двери лифта. Как в американских фильмах поднимаюсь из Преисподней  в зону обитания. Ощущения настолько интересные, что даже пригласил дочерей пройтись по коридору. Понравилось. Не более того. Нынешних детей, воспитанных на ужастиках, трудно вывести из состояния душевного равновесия. 
     Стук. Стук.  Я все же задремал под утро.  А что наш герой больничного шансона? Удалось откупиться от Дамы?
   Рассмешить удалось. Предложил ей  конфеты.  Посмеялась, обозвала наглецом.  Оставила телефончик.  Пообещала радушную встречу.

.. И качая шикарными бедрами 
Удалилась Дама с косой.
 Улетела лебедью белой,
Перекинувшись черной лисой.

 Я проснулся в поту холодном.
Рад, что снова увидел свет…
Со стола исчезла коробка
Дорогих шоколадных конфет!

       Сейчас, когда стихи легли на аккорды и получилась песня, сам удивляюсь ее мистическому оптимизму.
« Утешай! Это твое», – сказал мне,  один единственный раз побывав на моем концерте, отец  Алексей. Сейчас его нет  здесь.  Ушел безвременно. По  Божьему призыву.  Иначе назвать его уход трудно.  Дама послала ему подарок. Укусил боррелиозный клещ.  Это в нашей-то области, где их отродясь не было.  За три месяца сгорел батюшка.  Нас связывали двадцать лет дружбы. Он крестил двух моих дочерей,  будучи еще молодым священником. Он проводит  в последний путь  и мою маму, которая уйдет спустя неделю после этой ночи в больнице. Проводит, будучи уже глубоким старцем в свои сорок шесть. Да, я не преувеличиваю. Он не раз говорил мне, что очень тяжело брать на себя бремя чужих грехов, выслушивать людские горести, мольбы и страдания. Наверное, он принимал их слишком близко к сердцу, так и не став профессионалом.  Не зачерствел душой, не сковал сердечную броню. Он оставался какой-то ее  частью светским человеком: эрудированным, ироничным, любознательным. Хорошо разбирался в современной музыке, литературе, истории, посещал театры.  Написал книгу, которую при жизни издать не успел.  Порой рассказывал забавные эпизоды из церковной практики.  Случались  вполне анекдотические случаи. Одна из прихожанок пожертвовала  приличные средства на строительство церкви. Внеся деньги, стала активно молиться и ожидать содействия своим желаниям, которых у нее, судя по сумме пожертвования, накопилось немало. Прошло какое-то время, по ее мнению, вполне достаточное для их выполнения. Нет результата. Пошла пожаловалась батюшке. Батюшка в сложной ситуации. «Жди и веруй».  И так несколько раз. Закончилось тем, что просительница потребовала взнос  назад!  И церковь – вот бы никогда не подумал, что такое возможно – стала возвращать взнос. Батюшка выразил свою полную уверенность в уникальности этого случая в истории мировых  религий. Хотя полагаю, что активная вовлеченность религиозных инстанций в хозяйственные процессы, характерная для последнего времени, «печет» прецеденты как горячие пирожки. Чего стоит только решение суда о возврате некой  епархией юридическому лицу  долга за проведенные работы путем чтения молитв во славу и процветание компании.   Впрочем, государство тоже пытается откусить свой кусок пирога от рынка, традиционно закрепленного за церковью и бизнесом похоронных услуг:  внесен законопроект введении налога на похороны, который каждый из нас будет отчислять, чтобы достойно проститься с этим миром. Очень правильно и своевременно. И очень дисциплинирует. Представляете, не заплатили вовремя налог – пошли пени начисляться… А там и главный пристав явится. И конфетками уже не отделаешься.
   Что-то  загрустилось. Пора сменить пластинку. Ну, или переключить трек, если по-современному.    Интересно. Интересно, неужели мало кто понимает, в какое необычное время мы живем? Как велика технологическая пропасть между моим поколением, рожденным в шестидесятые – семидесятые и нынешней молодежью!  Даже моя младшая дочь, рожденная – округлим, десять лет назад,  уже серьезно отличается от своих двух сестер, рожденных в середине девяностых. Те две девочки с компьютером до сих пор, если не на Вы, то  «в друзьях». Для младшей же смартфон – аналог компьютера,  стал уже неотъемлемой частью повседневной жизни. Произошло это не потому, что мы, родители, как то ограничивали  их доступ  к компьютеру. Хотя, пожалуй, ограничивали, видя в нем  аналог телевизора – причину ожирения, слепоты, умственной отсталости и прочих бед. Просто он был один в семье. Его нужно было включить, загрузить, подождать.. Да и технологии были десять лет назад еще не такими моментальными. Смартфон, и с ним доступный выход в открытый информационный космос – вот что реально изменило и меняет молодежь. Вроде бы и принципиальных различий нет между впервые осветившей пространство лампочкой  Ильича и мощным портативным фонариком, бьющим лучом на сотню метров, а насколько большая разница в функционале! Сейчас младшая уже сама создает пластилиновые мультики и клипы, которые интересно смотреть даже мне, взрослому. Старшая, учась в столичном вузе на дизайнера, пока этого делать не умеет.  Создание 3 Д принтера и печать реальности вообще открывает новый мир, стирая грань между синими воротничками и айтишниками. Этим людям – нашим кому-то детям, кому-то внукам предстоит создать массу интересных вещей. Просто взрыв. Россыпь. Фейерверк.  Научиться передвигаться в разы быстрее с перспективой телепортации. Создать вечные аккумуляторы. Научиться выращивать органы человеческого тела, распечатывая их так же как и на принтере.  Если уж нельзя жить вечно – оцифровать свою личность, в конце концов. 
     У меня сейчас такое чувство, что я занимаюсь тем же самым. Сканирую и выношу свои мысли на печатную  поверхность.  Оцифровываюсь. Опечатываюсь.   Интересное чувство. Некоторые строки, оставленные  здесь, уже кажутся мне не  моими.  Я меняюсь, забываю  себя год, час назад.   А что потом? Надо жить. Пока не превратился в недвижимость.
     Иду по Питеру. Приехал по делам – показать образцы одежды в одном из местных универмагов. А заодно отыграть на концерте со знакомыми ребятами. Качу  большой чемодан с образцами, на спине гитара. Прохожу мимо детской площадки. Подбегает девочка лет десяти, как моя младшая.
- Дядя, у Вас гитара?
- Да.
- А можете мне сыграть?
    Нет вопросов. Сажусь с ней на скамеечку, расчехляю инструмент. Девочка внимательно наблюдает за моими действиями.  У меня красивая черная двенадцатиструнная  Ямаха, подарок сына. Начинаю играть. Есть у меня пара детских песен.
«Как- то мы однажды с папой в зоопарк пришли вдвоем и увидели жирафа высотой с огромный дом..»
На втором куплете ребенок срывается с места и не сказав ни слова на большой скорости несется к припаркованным неподалеку автомашинам. Напугал девчушку? Нет, на  горизонте появились родители.
  Я люблю тебя, Питер. Люблю тебя и твоих детей.
      Зачехляю гитару. Убираю инструмент.  Knock-knock-knocking on the heavens door…  Открываю в небо дверь.