Синяя фуражка

Нас иногда пронимает до глубины души в самый неожиданный момент, порой одно чувство цепляется за другое, словно кто-то там на небесах играет ими в бильярд. И вот один шар ударяет о другой, и ты по инерции, не отдавая себе уже ни в чем отчета, катишься по зеленому полю божественного произвола в целую вселенную переполняющих тебя эмоций.
У меня стойкое ощущение, что все началось с фуражки. Синяя фуражка, черный пластиковый козырек, золотая перевязь, кокарда с лавровыми листьями и бессменные золотые крылья РЖД. Дед всегда, сколько я себя помню, и вероятно тридцать лет до того, как я родилась, верой и правдой служил РЖД. Сложно себе представить нечто более постоянное и нерушимое, олицетворяющееся в ночных звонках, в бессменном «Бородин слушает» … Дед выслушал, быстро собрался и спешит исполнять свой служебный долг. И так всегда, всю жизнь. За все свои 87 лет он никогда никого не подвел.
Безусловно, наверное, у деда были какие-то слабости, но об этом вероятно могла бы рассказать наша чудесная бабушка, нередко шутливо ворчащая на него по каким-то бытовым вопросам. Бабушка, которую он любил всю жизнь нереально, даже после того, как ее слишком рано не стало, и вплоть до последних своих дней шепча ее имя в молитве. Возможно что-то могла бы добавить моя мама – дочь его, или ее брат – мой дядя. Но для меня дед был и останется гранитной нерушимой скалой, которую не смогли сдвинуть со своих идеалов ни Великая Отечественная война, в которую погиб его отец, ни развал Советского Союза, во славу которого дед всю жизнь неистово трудился, ни потребительские двухтысячные. Словно дед и был из породы тех самых богатырей, которые на плечах своих всегда держали Русь – матушку.
Дед мой, Владимир Дмитриевич, был невысокого роста, мускулист, приятен на лицо, с черной кудрявой шевелюрой. Нужно отметить, волосы его окрасились сединой только уже совсем к преклонному возрасту. И хотя я являюсь самой младшенькой его внучкой, деда я помню еще совсем молодым, то есть в его лет шестьдесят – шестьдесят пять. Он всегда обладал изрядной физической силой, пахал в свободное от работы и других забот время землю, таскал мешки с картошкой, заливал водой огород так, что земля не успевала принять влагу, а после трудовых подвигов шел в баню и неистово парился при невероятной жаре, в которой многие молодые мужики и двух минут не выдерживали. Жизнь в нем била ключом, порой это выражалось в каком-то его чрезмерном усердии, что требовало от бабушки грамотного руководства, дабы энергия шла в нужное русло. С ними всегда было невероятно тепло. Мне даже порой казалось, что где бы они не появились, сразу начинает светить солнце, звучат добрые советские песни, рожь колосится и наступает тот самый социалистический рай на земле. Рай с вкусными домашними помидорами, которые сначала росли в деревянном ящике на подоконнике, потом в теплице, а потом дозревали на газетках под софой, дабы урожай не украли безработные выпивохи и тунеядцы, охочие до чужих благ. Я не могу представить себе счастливее детство, чем проведенное с этими святыми людьми, которые не словами, а делами и трудом своим воспитывали потомков.
Очень мне всегда нравились рассказы деда про его детство, про его дедушку Лавруху и бабушку Марью, про то, как маленький Володя баловался, попадая порой в сложные ситуации, и как они его спасали, а при необходимости вылечивали народными чудодейственными средствами. И как потом он их содержал и поддерживал всех, став главой семьи уже в юном возрасте. Любила я и его рассказы про школу, поражала его феноменальная память, дед и в свои семьдесят помнил какое-то школьное стихотворение на немецком языке и декламировал его с удовольствием. Вообще нужно сказать, он помнил все и про всех, все имена, имена всех родственников, друзей и знакомых всех своих родственников, друзей и знакомых. Деда знал весь город и прилежащие деревни, и он знал всех.
Время шло, люди рождались, женились, умирали, и Бородин встречал, поздравлял и провожал их.
Дед обладал веселым нравом, это был один из немногих людей в моей жизни, кто, выпивая, не превращался в недостойное животное, а становился легким, смеющимся, поющим песни балагуром. Алкоголем дед не злоупотреблял, однако баловался, и тут в дело вступала бабушка, обладавшая железной волей и характером генерала. Ведь тогда не было сотовой связи, но бабуля, опираясь на какое-то свое женское чутье, безошибочно вычисляла, где дед, собиралась, шла и, если требовалось, то и за шкирняк вытаскивала его домой из веселой компании. Бабушку уважали. И более всех уважал ее собственный муж. «Шурок… все Шурок, я иду!»
Нереальная преданность, нереальная забота, нереальная любовь.
Такого не встретишь ни в книгах, ни в фильмах, так вообще, наверное, не бывает, как это было у них. Я не понимаю, как их сердца вмещали весь этот мир таким, какой он есть, и оставались живыми, горячими?!
Они ушли, ушла целая эпоха. Я не знаю, на ком сейчас держится земля и встретятся ли мне еще такие же светлые души…
Фуражка была с дедом всегда. На нем ли, или на бардачке в машине. Не забуду я дедовы зеленые жигули с круглыми фарами на фоне ромашкового луга и березовой рощи. Казалось даже это техногенное творение рядом с ними становится частью природы. Мы очень много времени проводили за городом. Ездили по грибы и по ягоды, на речку, за вениками. Я нужно сказать, баню тоже обожаю, видимо на генном уровне, а дед для меня делал маленькие пушистые березовые венички, которые больше гладили, чем били. Вот так он меня любил. Шурок, Иринка, Олюха – все мы были его любимыми девочками, для которых он готов был расшибиться.
Семья для него была всем. Смотришь иногда фильмы про итальянских мафиози, которые размышляют о ценностях семьи. Так скажу вам, дед был круче. Он это понятие «семья» сердцем как кулаком сжимал. И все на него как на ось нанизывалось.
Мы с ним много всегда играли, он приходил с работы и давай со мной забавляться. И в карты, и в домино, и в городки в небольшой квартирке на третьем этаже (бедные соседи), и на горку кататься. Много лет у нас держалась традиция, как выпадет снег, мне снаряжали ледянки с одеялками, я усаживалась в них как в сани, только валенки торчали в разные стороны, и мы гнали с дедом в большой мир. Сколько дорог я так проехала, глядя в его спину…
Любила я с ним также в гараж ходить, ставить машину, а по дороге кормить знакомых собак. А обратно он меня порой тащил на руках. Бабушка смеялась: «Ольк, да у тебя уже ноги по земле волочатся, а ты все к деду на руки».  Руки у деда были большие мужицкие, он, когда мою кошку гладил, у нее аж глаза на лоб вылезали в прямом смысле, но она терпела и мурлыкала. А я никогда-никогда не забуду эти руки, эти голубые его глаза, эту его синюю фуражку.
В прошлом году по осени мы его проводили, ему чуть-чуть не хватило до 87 лет. Такой человек, с таким здоровьем мог жить вечно, и смерть увела его почти хитростью, хотя он не сдавался.
А после, как достойно его проводили, возвращаясь домой с мамой, мы прошли по мосту через жд пути, вот там осталось его депо, вот этого все его вотчина. Остановились посредь моста, смотрю, во все стороны рельсы расходятся, как пути в другие миры. И хотелось склониться на колени и лбом в землю благодарность бить человеку, который своими руками спас, отстроил и держал для нас мир… некоторые поезда уходят навсегда. А мы стоим на перроне, машем белым платочком и несмотря ни на что надеемся увидеться вновь.