Дотла сожженный брат Хатыни

После очередной встречи с руководителем дипломной работы во время учебы на журфаке ЛГУ, я, как обычно, сложила свои бумаги в портфель и уже собиралась уходить, когда неожиданно прозвучал вопрос:

— А за что выслали чеченцев?

Вопрос для меня был неожиданный. У нас дома не принято было говорить на эту тему: то ли родители сами толком не знали ответа на этот вопрос, то ли не хотели нас травмировать...

Чтобы не выглядеть совсем уж «темной» в глазах уважаемого преподавателя, я решила ответить буквально одной фразой, которую обычно произносили взрослые:

— Говорят, в горах было много абреков, настроенных против Советской власти...

— Но ведь это не повод для того, чтобы выслать весь народ...

Собеседник из меня получался никудышный. На факультете, где главными предметами были марксистско-ленинское учение о печати и история КПСС, не очень разбежишься с рассказами на диссидентские темы. Хотя я уже собралась было рассказать о том, какие замечательные у нас были герои гражданской войны, как они славно защищали завоевания Октябрьской революции и многое другое. И вовремя осеклась, встретив испытующий взгляд пожилого преподавателя.

Говорить начал он. И рассказал, как однажды, оказавшись на отдыхе в Крыму, забрел в небольшую деревушку, и, остановившись у ворот небольшого домика, попросил у хозяев воды. Слово за слово, разговорились. Пожилая хозяйка дома рассказала, что они не местные, приехали из центральной России, живут в доме, где раньше жила семья крымских татар. Женщина качала люльку, подвешенную к потолку. Закончив свой рассказ, она вдруг запричитала:

— В этом доме должны были жить совсем другие люди, в этой люльке мог лежать совсем другой ребенок...

Этот разговор мне запомнился надолго. Стыдно было пребывать в беспечном неведении. Приехав домой на каникулы, в первую очередь пристала к матери: расскажи.

Подробности трагедии были ужасны. Загибая пальцы, мама стала перечислять имена близких родственников, которые погибли в первые же годы выселения от голода, холода и болезней. Пальцев на руках не хватило, и счет пошел по второму кругу. В память врезались отрывки из ее рассказов: «Прислонишься к стене, и одежда буквально примерзала к стенке вагона. В углах товарняка, в котором до этого перевозили животных, висел белый иней. Всю дорогу, кроме страшного холода, испытывали и голод. В сутки обычно давали кусок тяжелого серого хлеба, ржавую тощую селедку и кружку воды. После селедки очень хотелось пить. Дети плакали, просили воды».

К концу 80-х  прошлого века запреты на тему выселения были сняты, и именно тогда заговорили о страшных тайнах, на которые на протяжении многих лет было наложено строжайшее табу. Тайн было много. Главная и самая жестокая — заживо сожженные в селе Хайбах жители высокогорных селений.

Мне довелось побывать в этом селе, вернее, на том месте, где раньше было село. Кругом — развалины. Из земли слегка проступают фундаменты зданий, кое-где сохранились стены жилищ. Среди разрушенных зданий в самом центре села возвышается чудом уцелевшая родовая башня. А вот и то самое место — полуразрушенный фундамент конюшни колхоза имени Лаврентия Берия.

Именно сюда собирали тех, кто мог сорвать жесткий график выселения — старики, которые не могли самостоятельно передвигаться, больные и женщины с малолетними детьми. Сюда же попадали отставшие от своих семей люди, путники с дорог. В этой же конюшне оказались и здоровые молодые люди, оставшиеся, чтобы сопровождать стариков. Всем было сказано, что за ними должен прилететь самолет, и они на нем отправятся на равнину. Здесь же, в этой толпе, затерялись и вездесущие мальчишки, которые тоже захотели «полететь на самолете».

Выселяемые ночь накануне провели на улице — в дома их не пустили. Шел крупный мокрый снег. На берегу речки Гехинки (она протекает в непосредственной близости от села Хайбах), столпившись, стояли женщины. Под открытым небом в эту холодную слякотную ночь должен был появиться на свет четвертый ребенок Пайлах Батукаевой. Женщины плотным кольцом окружили роженицу, затем образовали круг мужчины. Когда услышали крики роженицы, они тихо начали зикр, медленно двигаясь по кругу и многократно повторяя священные тексты.

Родилась девочка, которую назвали Тоитой. Встал вопрос: во что завернуть малышку? Кто-то оторвал подол платья, кто-то протянул платок, вязаную безрукавку… Как не просили солдат, находящихся в оцеплении, пустить роженицу в дом, находящийся совсем недалеко от этого  места, в ответ послышались окрики. Так и остались стоять мать с новорожденной вместе со всеми на пронизывающем ветру.

 День рождения для девочки, как и для родившихся накануне братьев-близнецов Хасана и Хусейна Гаевых, стал первым и последним днем ее жизни.

Вот такой «контингент», как именовали их в своих сводках военные, был заперт в каменных стенах конюшни. Ни о чем не подозревавшие люди забеспокоились, когда за ними неожиданно закрылись ворота. Изнутри послышался плач и причитания женщин, кричали дети. Неумолимо надвигалась развязка. Солдаты обложили строение сеном, облили бензином и подожгли.

Обезумевшая от страха людская масса навалилась на ворота и выбила их. Но уйти им не удалось — напротив ворот стояли автоматчики и в упор расстреливали тех, кто сумел вырваться из конюшни. Завал из трупов, образовавшийся у выхода, помешал выйти остальным. Вскоре рухнула крыша горящей конюшни, не оставив несчастным ни малейшего шанса на жизнь. Все, кто еще оставался в живых, были заживо погребены.

Хотя операция проводилась в условиях строжайшей секретности, скрыть следы чудовищного преступления не удалось: за происходящим наблюдали два человека — Писар Гамаргаев и Саламбек Закриев. Невольными свидетелями происшедшего стали еще два человека — в ту пору ответственный работник Дзияудин Мальсагов и капитан Громов, тот самый Громов, который вместе с Мальсаговым попытался воспрепятствовать сожжению людей. Но их обоих обезоружили и отправили под конвоем в село Малхесты, где процесс выселения людей был в самом разгаре.

Позже Дзияудин Мальсагов рассказывал, как, возвращаясь оттуда в Грозный, они с Громовым наткнулись на группу мужчин, пытавшихся найти среди пепла сохранившиеся останки людей, чтобы похоронить их по обычаю. Заметив военного, они бросились врассыпную, и вернулись к пепелищу только после того, как их на родном языке окликнул Дзияудин Мальсагов. Оказывается, в течение нескольких дней они извлекли из-под пепла и похоронили 147 трупов. Останки остальных сгорели дотла или превратились в сплошное месиво.

Впоследствии главный свидетель трагедии Хайбаха Дзияудин Мальсагов так описывал увиденную им картину: «Когда пламя поднялось над конюшней, люди, находившиеся внутри, с криками о помощи выбили ворота и кинулись к выходу. Руководивший этой операцией генерал-полковник Гвешиани, стоявший недалеко от ворот, приказал:

— Огонь!..

Тут же из автоматов и ручных пулеметов начали расстреливать выбегающих людей. Выход у конюшни был завален трупами. Я видел, как один молодой человек выбежал оттуда, но в метрах двадцати от ворот его настигли пули автоматчиков. Выбрались еще двое, но их у ворот также расстреляли. Я подбежал к Гвешиани и попытался воспрепятствовать расстрелу. Тот ответил, что «на это есть соответствующий приказ Берия и Серова», и попросил не вмешиваться в это дело. Иначе, как и эти, погибнешь здесь же. Капитан Громов также стал возмущаться по поводу расстрела людей, но его никто не слушал. Мы с ним больше ничего не могли сделать».

Невероятную жестокость проявили военные и по отношению к тем, кто не нашел свою смерть в хайбахской конюшне. Пример тому — семья Ахмеда Мударова. Этот человек в полной мере вынес на себе все дьявольские тонкости, придуманные репрессивной машиной. Потеряв семью, он многие месяцы скрывался в горной пещере, залечивая раны и одновременно скрываясь от преследователей. Затем был сослан в Казахстан и уже там был осужден на восемь лет тюрьмы. Всю свою жизнь он провел в мучениях: давали о себе знать многочисленные пули, остававшиеся в его теле. «Я их вытаскивал пальцами рук, выковыривал ножом. Десять пуль из моего тела извлекли в Алма-Ате врачи. Всего, по моим подсчетам, в меня попало 59 пуль», — рассказывал Ахмед Мударов во время нашей беседы в начале 90-х годов прошлого века.

Он вспоминал:

- Когда к нам пришли военные, я был очень болен и лежал на кровати. Двое солдат схватили меня за плечи и выволокли во двор. Следом вывели остальных членов моей семьи. Я услышал приказ:

- Расстрелять!

На меня тут же была наставлена винтовка. Раздался выстрел. Меня отбросило в сторону. Я упал. Пуля пробила челюсть. Потом рядом стоявший военный нажал на курок и выпустил в меня почти весь диск автомата. После этого я еще видел и слышал. Потом ко мне подошел третий военный. Он сзади штыком проткнул мне спину и, не вынимая его, потащил к обрыву и сбросил вниз. После расстрела меня тащили, насадив на штык, как калошу палкой. Было больно. Эту острую пронизывающую боль я ощущаю и сейчас.

На дне обрыва я потерял сознание. Потом, придя в себя, я с трудом выполз наверх и увидел расстрелянную семью. В их числе была моя мать Ракка, сестра Зарият, брат Умар, сыновья: Ахъяд — 8 лет, Шаъман — 6 лет и Увайс — 5 лет, а также восьмилетняя племянница Ашхо».

У Абухажи Батукаева, председателя Нашхоевского сельского Совета, куда входило и село Хайбах, в огне сгорели все члены семьи — жена и четверо детей, в их числе и та самая девочка, о которой я упоминала выше. В высылку Абухажи он отправился один и страшную новость о своей семье узнал уже в Казахстане.

Правда о злодеяниях в Хайбахе долгие годы замалчивалась. Даже в период горбачевской оттепели ощущалось мощное противодействие усилиям историков, юристов, журналистов, пытавшихся рассказать об этой трагедии. Если с таким трудом пришлось пробивать правду о Хайбахе в начале 90-х, то можно себе только представить, с какой тщательностью она скрывалась раньше.

В связи с этим историк Магомед Музаев писал: «Уже во время уничтожения людей в Хайбахе руководство НКВД приняло все меры к тому, чтобы оставить поменьше следов. Из приводимых в книге «Хайбах» материалов видно, как это делалось. Целые воинские части не имели отметки о присутствии в феврале-марте 1944 года в Галанчожском районе, указания на это отсутствовали и в военных билетах солдат и офицеров. Труднодоступными оказались сведения о личном составе этих частей, а уже об уничтожении ими нетранспортабельных чеченцев — и говорить нечего. В документах МВД и в допросах лиц, ответственных за выселение чеченцев, работники прокуратуры не обнаружили нарушения законности, о которых в период следствия по делу Л. Берия писали Д. Мальсагов и З. Абдулаев. И лишь партийная комиссия во главе с В. Тикуновым, опросив в 1956 году свидетелей геноцида и, выехав на место, где происходили те события, убедилась в справедливости настойчивых заявлений Дзияудина Мальсагова о преступлении, совершенном войсками НКВД в Хайбахе и о допущенном произволе по отношению к чеченцам при их выселении из Чечено-Ингушетии».

Комиссия даже предложила Н.С. Хрущеву привлечь к партийной и судебной ответственности лиц, виновных «в бесчинствах и произволах по отношению к чеченцам». Но, как отмечала журналист «Известий» Инга Преловская, легче оказалось Хрущеву добиться Указа о восстановлении Чечено-Ингушетии, чем предать карателей публичному суду. «Слишком опасным показалось, видно, совпадение их действий с методами, которые мир осудил в Нюрнберге. Побоялись затронуть самые основы государства и партии», — писала в тот период журналистка.

Вот в такое время и в такой обстановке народный поэт Ахмад Сулейманов собирал в трудных горных маршрутах бесценные в научном отношении материалы по топонимике Чечено-Ингушетии, позже изданные им в четырех книгах, и стал втайне записывать свидетельства очевидцев о чудовищном злодеянии в Хайбахе.

Он привлек к этой работе и молодого учителя истории Саламата Гаева, который в детстве сам пережил ужасы геноцида в Галанчоже и у которого погибло там большинство родственников. Именно они, как только появилась возможность, пробили первую брешь в завесе молчания вокруг страшной трагедии в Хайбахе. Огромный вклад в расследование злодеяний в Хайбахе внес руководитель группы «Поиск» Советского комитета ветеранов войны Степан Савельевич Кашурко. Именно он добился, несмотря на отчаянное сопротивление тогдашних властей, расследования обстоятельств уничтожения людей в селе Хайбах и в других населенных пунктах Галанчожского района ЧИАССР.

Благодаря Степану Савельевичу Кашурко был обнаружен рапорт начальника Галанчожского сектора полковника Гранского на имя заместителя народного комиссара государственной безопасности СССР Кобулова. В рапорте сообщалось, как 22 марта 1944 года на хуторе Геличу по приказу младшего лейтенанта Струева его подчиненные закололи штыками больного старика Изнаура Гайсултанова, юношу-калеку Демильхана Жабиева и восьмилетнего мальчика Умара Гайсултанова.

19 апреля 1944 года эта же группа расстреляла двух чеченцев. Затем — пять старушек. В хуторе Амки Галанчожского района они разнообразили расправу с оставшимися больными горцами. Через трубу в топящуюся печь бросали боеприпасы, которые взрывались и убивали находящихся в саклях жильцов. По неуточненным данным, курсанты этого же подразделения в одном Нашхоевском сельсовете расстреляли более 60 больных и калек.

За эти годы собрано огромное количество рассказов очевидцев той трагедии. Есть рассказ о том, как долго и мучительно умирал мальчик Абуязид Камуркаев из-за того, что, играя с товарищами, забыл об опасности. Взрослые дяди в красноармейской форме прошили его автоматной очередью. Забившись в лесной шалашик и придерживая вывалившиеся внутренности, мальчик всю ночь плакал и звал на помощь. Но не было никого, кто мог бы хотя бы подойти к одинокому умиравшему в тоске и страхе ребенку.

А просидевший у трупа своей матери несколько дней годовалый Сайхан Закриев уже не плакал, когда на него наткнулись взрослые. Его угасшие глаза на детском личике смотрели на окружающих странно-равнодушным взглядом. В них не было надежды на сочувствие в этом огромном, бездушном, проклятом для него мире.

Не хочется думать о том, что все среди стотысячного войска, занимавшегося выселением чеченцев и ингушей, были бездушными исполнителями верховной воли. Среди воинских частей, брошенных на выселение, встречались офицеры и солдаты, выступавшие против геноцида. В условиях военного времени это был чрезвычайно смелый поступок. Известно, что отдельные из таких солдат были расстреляны. Степан Савельевич Кашурко свидетельствует, что в архивах встречаются рапорты офицеров и солдат, в которых они, не желая заниматься репрессиями против чеченцев, просят отправить их на фронт. Их отправляли обычно в штрафные батальоны. В нашей республике с глубочайшим уважением и благодарностью относятся к их подвигу.

И, напоследок, хочу привести выдержку из рапорта начальника конвойных войск НКВД генерала Бочкова: «Товарищу Берии Л.П. Докладываю, что... всего принято для конвоирования и отправлено 180 эшелонов — по 65 вагонов в каждом, с общим количеством переселяемых 493 269 человек... Отправка эшелонов в пункты назначения началась 23.2.44 г. и закончена 20 марта... Причинами смертности в пути являются: преклонный и ранний возраст переселяемых, вследствие чего отсутствовала необходимая сопротивляемость их организма изменившимся атмосферным и бытовым факторам».

Вот написала эти строки и подумала: если бы тогда, много лет назад, обладая той информацией, которую имею сейчас, я рассказала бы об этом своему преподавателю, как он среагировал бы? Наверное, не поверил бы... Нет, не поверил бы.