Матка. Глава 3. День-Вечер

     Проснулся от боли в голове – дикой; может, закричал даже – во сне ещё… Схватился за голову – расколотую, выскобленную, залитую кипящим свинцом, и стянутую стальными тяжами-обручами: один лопнул, и по лбу сочится – липкое, горячее… “Где ты?”

     В комнате плавал первый сумрак, покачивая постель. На прикроватном столике – два стакана: малахитово-изумрудный изнутри и, другой, водой темнеющий. Вылил ожившую темноту на полотенце и, обернув голову, глубоко вздохнул. Что это было? Производственный кошмар?

     …“Ма-я” собиралась на работу (из коридора долетали ласкающие слух звуки, стуки, вжики, пшики…). Заглянула ко мне уже готовая: “До вечера, Коленька”, – и долго ещё кружила вокруг меня поцелуем воздушным, убаюкивая…, – вода остудила голову, целебное воспоминание убаюками с болью разделалось. Застывший свинцовый шар перекатывался внутри черепа – сначала медленно, почти незаметно, и, уже набрав скорость, бухался (изнутри) в ухо: “Бам-м-м-м”, – будто хотел от меня чего… – “Я кому говорю? А?”   (“Мой… шар…, мой…”.)

                ***

     В торговом центре – райский час – предвечернее затишье. Третий пролёт эскалатора, – по сторонам глазею. Ребята-альпинисты возились с растяжкой, видимо, неумело, – что-то загремело, лопнуло, взорвав тишину современного рая бранью похабной, изнанкой подделки по сердцу чиркнув, и развернулось –  красным по чёрному: “НОЧНАЯ РАСПРОДАЖА. ПРИХОДИ! СЕГОДНЯ”, – от земли до неба. “Куртка! 5250…”  “Оглушило” сказать, – ничего не сказать:  контузило, по эскалатору размазало. Но, надо честно признаться, во сне я намного устойчивей, чем в жизни обычной. (“Берегу себя? – слишком…”.) Взглядом вцепился – куда мне надо: “Доползу”. 

     Без подвигов получилось, – просто дошёл. Обрадовалась мне, как ребёнок: “На экскурсию? А я как раз свободна”. Девчонки-в-мини уставились. “Не обращай внимания, и не такие приходят, богачи с фантазиями бывают, наши знают”. 

– А в прошлый раз, как я пришёл? Я – богач, разве? – и осмотревшись, добавил: – Здесь уютно…

– А вот так и пришёл, мы уже закрывались почти. Свет как раз выключили, – аварийный остался. Шёл мимо, вернулся, зашёл, по сторонам не смотрел только…

– Я вспомнил: “Я тебя знаю, – сказал. – Я с тобой учился”. А ты смеялась: “Я вам в дочки гожусь”. И провалился в глаза твои глубоко-глубоко… Без страховки.  Обычно люди закрываются или отпор дают, – боятся. А ты наоборот, ещё больше открылась: “Что будет?” Дальше не помню. Где были? – на земле?, на небе?, не помню.

– Как нырнул ты со стенкой открытой в меня, испугаться я не успела: ты бы схлопнулся просто; стенку свою открыла – и отпочковала тебя, нечаянно, с тобой слившись. Я так! не умею.

– Голова кружится. Во сне голова кружится…

                ***

     Звучала приятная музыка (“Cложная мелодия, что-то классическое,  наверное… Голова кружится… В современной… аранжировке… Всё кружится…”)

– Ну, открывай глаза. Открывай.

     Я действительно кружился. Мы кружились. Всё кружилось. В темноте, изредка оживающей разноцветными всполохами.

 – Танцплощадка на берегу моря. Правда, здорово. И ты первый раз на мне собрался. Ура-а-а-а! А-а-а-а! Я люблю, слышите, я люблю-ю-ю…

     И я услышал, как волны подхватили её слова и выдали невольно свою вечную тайну. Набегая: “Слыш-ш-шите? – и отступая. – Люблю-ю-ю”. И я тоже орал. Простые вечные слова наполнили мир.

– Спасибо тебе, – запыхавшиеся, накружившиеся, наоравшиеся сидим на скамейке. Всего-то метров пятьдесят отошли от танцующих, а здесь  совсем другая музыка: cтихии общаются…

     Хорошо, когда двое  – под одним пледом, у тлеющих углей камина, а снаружи ночь и метель. У нас лучше – всё с нами. Чёрное и золотое…

– А ты зачем зашёл ко мне тогда, в первый раз?

– Ну спросила, – пытать будешь?, – я ведь не помню… Или помню?

 – Память восстановится, почти… Пробуй. Здесь проще... – и глазами засветила.

– Ух!:

     Я, точнее мой пузырь, летит, сломя “голову”, распихивая пространство. (“Я – рыба?”)  И это пространство такое живое, такое  разное – оно для меня, ам, а я – для него… Искоркой серебра живого, уже сзади, большое,   влечёт меня. Ам? (“Не совсем рыба – я”.) Задний ход дал, поворочал чем-то внутри, притихший крадусь. (“Хищник? – Нет, собака, скорее. – Телёнок?!”) Всеми чувствами сразу прикоснуться пытаюсь. Можно. Нутром тянусь… к тебе.

– Здорово у тебя получается, телёнок мой (в бок толкнула легонько). А снаружи что?

– Тороплюсь куда-то... Куртка! Заказал куртку на распродаже. Куртка… У меня… странная реакция на эту куртку: на поверхности радость  – от того, что вспомнил, чуть глубже тревожное чувство, смутное, – будто я совсем недавно её уже вспоминал и опять забыл, а дальше такая бездна, куда я смотреть и не хочу даже. Как в мутной воде мелькает что-то. Рыба! Башмак. Покойник?

     Меня всего передёрнуло и холодом резануло, но только на миг. Руками горячими опоясала и отогрела…  “Ты – мама?” – вырвалось, не удержал…

– Хорошо, что спросил. В тебе этот вопрос с автосалона сидит (мягко остановила внутри меня готовый всплыть пузырёк недоумения: “Автосалон?”), когда я отпочковала тебя окончательно. В кандалах сидит, на цепи… – и пока она молчала, я почему-то нарисовал себе картинку, на которой стоит хирург, а его медсестра копается в ящике с инструментами. – Нет, я не твоя мама. И – да, я – мама. Твоя мама – это часть тебя, и я могу оживить эту часть, любая женщина может, – для тебя. Я мама, когда помогаю вернуть тебе самого себя, – мне была приятна её горячность и, ещё, я понял, что она отвечала и себе тоже.  – Ответила?

– Да, госпожа Огонь, только я забыл, на чём остановился?  – я действительно забыл.

– Сударь, Вы промчались как оглашенный мимо моего салона, не заметив меня! Потрудитесь объясниться, сударь.

– Я вспомнил! –  я вспомнил так живо, что почти не заметил мушкетёрского выпада. – В моей жизни были две настоящие блондинки, только давно. Я с ними учился. И был влюблён, конечно. Чистой влюблённостью, без шансов. Первая – сокурсница, была свободной как ветер, не угнаться, а вторая, на год старше, была очень умная и такая, знаешь, – барыня. А у меня ни того, ни другого.

– В России что – блондинки перевелись? В Москве!? – перебила меня, смеясь.

– Нет, не знаю, – её вопрос немножко заступорил меня. – В общем, у тебя выключили свет, что-то перемигнуло, а ты – как вспыхнула. Волосы твои. Я так чётко увидел. Будто узнал. Блондинки мои  – Маринка со Светкой, – на блесну твою повелись, всплыли из глубины и попались…, я попался. А ноги-то мои, уже метров десять отмахали, пока я их остановил.

– Опоздали, сударь, это Вам к БабаТо нужно было, она у меня и свободная была и умная, даже барыня, только серебрянная.

     Помолчали притихшие. Я довольный сидел: сколько всего вспомнил.  Увы, удовольствие – продукт скоропортящийся: моё довольство превратилось в самодовольство и вот уже беспокойство медведем весенним в берлоге заворочалось, завздыхало. “А что БабаТо про мужчин говорила?”

– Ага, ты ещё спроси: “Почему я?” – и та-а-а-ак задорно-насмешливо на меня посмотрела. – Сама скажу, пока обижаться не научился: страх уже проскальзывает... Может быть, ты особенный и БабаТо тебя на меня напустила – “по-да-ри-ла”, а может, ты ненормальный какой,  –  сдерживает смех, уже вставая. – С раззявленным пузырём на беззащитных прекрасных блондинок набрасываешься, – и по-бе-жа-ла.

     Как дети малые – набегались, набрызгались, на песке сидим. 

– Значит про БабаТо тебе рассказать? Cлушай. Только она совсем не то про мужчин говорила, что в фильмах новогодних. “Его дорога, только его дорога, – говорила. – Cам выбирает, куда идти. А женщина просто рядом, просто даёт яблоко“. И, честно говоря, я не совсем понимаю, что это значит… – про мужчин, с яблоком-то всё ясно – и, помолчав, продолжила, про своё уже. – Я до сих пор держусь за БабаТо. Не хочу её отпускать... Для женщины вопрос всегда один:  “Что я хочу?” Даже если тебя танцуют – танцуй, но не так, как в анекдоте: расслабься и получай удовольствие,  а  используй это как трамплин: “сделай его” сама, в конце концов, – если хочешь! Она это в лагере придумала. Когда их на “смотрины” к начальнику лагеря (начлагу) повели – голые все (наверняка “будете выть – хуже будет, улыбаться!” – велели)... Я представить даже этого не могу – лыбящиеся грязные зечки, войну, правда, уже выиграли. Что она ему сказала тогда? “Я ведьма! – тронешь, не встанет…” А она ведь не матка была, умная просто, – по-настоящему. Не знаю…, но миром всё кончилось. Выбрал из тех, кому лишняя пайка нужна была. По своей воле. А БабаТо в лагере первую книгу написала, даже издали – под именем  “коллектив авторов”. Смотри! – неожиданно сжала пальцами моё колёно и резко отстранилась.

     Три страшные сосиски, каждая с острым чёрным рогом, – горящие красным изнутри, с язвами чёрного поверху, сгрудились вокруг серой, парализованной страхом, груши. Кололи рогом в сжимающуюся верхушку, а нижнюю раздавшуюся часть облепили красно-чёрным смрадно-дышашим кольцом. Голодное рычание рвалось из сосикок. А захлёбнулось воем: три белых мячика, – с кулак, подлетели к груше, оттолкнувшись от неё, ударили снизу в самый кончик рогов, ломая их у основания и обрывая рычание. Забелили сосиски собой, и дёрнули,  кожу по живому содрав, сжав тут же.  Груша заорала: “А-а-а”, – и округлилась, в яйцо превратилась белое, дрожащее. Обмякшие сосиски – их округлившееся бледное подобие, мусором валялись подле. А комья снятой кожи, раскиданные невидимой силой в разные стороны, уже исчезли из виду.   

     Разжала пальцы и убрала отяжелевшую руку с колена: “Прости”.

– БабаТо говорила: “Мстить нельзя. Всё не случайно. На пользу – всё!.., кроме смерти.” Но ведь Я – не случайность, значит это не месть… Пойду окунусь. Одна… До вечера,  – и запнувшись, пересиливая себя, добавила мягче. – Коленька, – прикоснулась ко мне внутри и исчезла.

     Ночь день отбросила, что под вечер пал, темень свернув кольцами, голову мне расколов. Болью откликнулось…: “Где Ты?!.. ы-ы-ы… Ты-ы…”  – с моря ветром аукнулось…: “Бо-о-о… о-о… ы-ы… ”

                (продолжение следует)

                2018, февраль