Фрязин. Версия вторая

 Фрязин - персонаж закадровый, выпавший, едва упомянутый, не волновавший меня долгие годы, лишний - всплыл вдруг недавно и в основной текст попал в самой омерзительной из своих версий, но мимолетно, конструкции не изменив, почти не задев. Текст, начисто лишенный злодеев, так и не сумел обрести главгада, он оказался просто  не приспособлен для нужд отрицательных героев. В нем все хорошие. Более или менее.
 


- Олег, приветствую.
- Ой, Лёша! Чем обязан?
- Требуется твоя консультация.
- Ты заболел?
- Не дождёшься. Паренёк мой документик тебе один закинет по твоей части. Там букв много, мне разбираться недосуг. Вечерком заеду – расскажешь мне вкратце, что к чему, а? Сплошная тарабарщина, а мне бы доходчиво, на родном, великом и могучем.
- Ну не знаю, Лёш.
- Давай, Олег, до вечера. Я заеду после семи. Посидим, коньячка выпьем.
- Да, но…
- Пока, пока.
И повесил трубку.

 Вечером, прихватив из бездонного бара в своем кабинете бутылку Remy Martin и сгоняв того же паренька, что отвозил документы, за сыром, маслинами и фруктами, Алексей Петрович отправился на работу к давнишнему своему приятелю Олегу Валентиновичу – в Норвегии они как-то познакомились, на рыбалке.
Встретились, обнялись, что положено произнесли, уселись, налили, чокнулись, выпили и замерли. Оба ждали. Первым не выдержал гость.
- Ну? По поводу документика, Олег, что ты мне скажешь?
- Скажу, что перестарались твои архаровцы. Документик-то мной писан, и у моих архаровцев куплен, за что всем вставлено уже с патефонными иголками по самое не могу.
Алексей Петрович опешил.
- Как – тобой?
- А вот так.
- А мне сказали – с боями, через десятые руки.
- Может и через двадцатые.
- Извини. Я не знал. Но тем проще ведь. Что ты мне скажешь?
- Ничего.
- Как - ничего?
- Ты, Лёшенька, о такой вещи, как врачебная тайна слыхал?
- Слыхал, конечно.
- Так это она самая и есть.
- Так какая тайна, Олежек, когда документик у меня на руках?
- Не у тебя, а у меня. Мне его, знаешь ли, вернули.
- Ёлки! Да брось! Тем легче же – тебе и изучать не надо, ты и так знаешь, что там написано, объясни мне, малограмотному.
- С какого, прости, перепугу, Лёша?
- Мне очень надо.
- Это не аргумент. Кто он тебе?
- Какая разница? Никто.
- В таком случае – извини, не могу.

 Алексей Петрович решил было – а ну его! Зачем мне подробности? Что я с ними делать буду? Но потом упрямство взяло свое. Он должен был знать. Должен! Он вполне мог сообщить Олегу правду. Его просто разрывало от необходимости рассказать кому-нибудь эту самую правду.
- А если я скажу, что это мой сын?
- Брось. У тебя нет детей.
- Был. Тьфу! Есть. Я расстался с Лией Гориной двадцать шесть лет назад. Мальчишке чуть больше года тогда было.
- До сего дня гадал - кого он мне напоминает? А когда паренек твой мне мои же документы привёз, осенило - копия же. И чего ты от него хочешь теперь?
- Я? Ничего не хочу.
- Нет, Лёша, так не бывает. Хочешь. Не хотел бы – с чего бы ты вдруг вспомнил о ребенке, которого оставил много-много лет назад и о котором давно забыл. Ведь забыл же?
- Забыл. Нет, не так. Я не помнил. Я убедил себя, что его давно нет на свете, и вычеркнул. Случайно столкнулся. Подруга рассказала Лерке, что у её знакомой в подвале на Невском такие росписи – закачаешься, она себе в спальне хотела что-нибудь эдакое, долго осаждала художника, но тот отказывается. Наотрез прямо. Лерке, конечно, сразу стало надо! Прискакала ко мне, требуя, чтобы неизвестный какой-то парень расписал наш загородный дом. Парень оказался Ником Гориным, который когда-то был моим... Тьфу! Он и сейчас мой сын. То есть… резануло меня, Олежек, резануло. Выяснить хочу – могу я чем-нибудь помочь теперь? В виде компенсации.
- Компенсации чего? Он в твоей помощи не нуждается.
- Откуда ты знаешь?
- Я наблюдаю его года два уже. Первоначально инициатива исходила от его друзей – сам бы он до меня не добрался, потом я заинтересовался его случаем всерьёз. Нет, ну надо же! Ник Горин – твой сын! Санта Барбара просто.
- Мне не до шуток, Олег, не до шуток! Просто скажи – что я могу для него сделать?
- Отойти в сторонку. Вы слишком разные, Лёша.
- Ты же сказал, что он на меня похож.
- Очень. Я вообще не понимаю, как я раньше не догадался, кто такой Ник Горин, но вы совсем разные. Абсолютно. Потому и не догадался, наверное.
- Услышь меня, Олежек. Я вообще могу остаться в тени. Резануло меня здорово. Вроде как не помнил я о мальчишке, вычеркнул давно и прочно. Так вычеркнул, что и думать забыл. Я тогда жить хотел, мне же лет-то всего ничего было, жить! Казалось, что жизнь проходит сквозь меня, без меня, а он гирей на мне висел - сын. Его даже зарегистрировать не получалось – из роддома его сразу отвезли в Педиатрический, а оттуда отпустили уже после того, как мы расстались. Он потому и не Фрязин. Нет, поначалу я, конечно, бился и надеялся, а потом понял, что потеряю их в любом случае. Лия была занята только этим не желающим жить  младенцем, и мне было абсолютно ясно – выживет он или погибнет – не суть - она будет занята только им. Она вцепилась в него и не отпускала. Сиамским близнецом не отпускала. Врачи твердили, что мальчишка не жилец, и я устал. Устал. А потом – именно ребенок показал мне меру моей любви. И было её совсем ничего любви-то – на донышке. Я его, кстати, не видел ещё…
- И не надо, Лёша. Ему потрясения  ни к чему. Я не думаю, что твоё появление на горизонте сильно его встряхнет – его спокойствию Олимпийцы бы позавидовали, но вдруг? Он так и живет – между, как все мы, в общем-то…
- А увидеть хочу. Выходит, что он – мой наследник...
- Не трогай его, Лёша, не трогай. Ни деньги, ни связи ничем ему не помогут. Найди Лерке другого художника, купи её серьги, шубу, машину – отвлеки её от этой идеи. Вам не надо встречаться. Он легкий, как пух, а ты из чугуна, Лёша. Не трогай парня. Он самый здоровый из всех, кого я когда-либо знал.
- В смысле?
- В смысле. Я не о физическом здоровье, о человеческом. Долгой жизни ему не отмерено, но знаешь, осмотрев его впервые тогда, пару лет назад, я решил – дней десять, не больше. Скорее – меньше, но я ошибся.
- Я могу оплачивать твои услуги.
- Я не беру с него денег. И с его друзей не беру. Официально – пишу научную работу на основе, неофициально – я так для себя решил, когда второй раз ошибся. Не подходи к нему. У него всё хорошо.
- Ты не единственный кардиолог на свете, Олег.
- Не единственный. Но компания вокруг перетаскала к нему всех,  думаю, без исключения. И наших и московских.
- А на Западе?
- Там мы тоже консультировались.
- То есть – просто ждать?
- Лучше снова забыть.
- Я должен его увидеть.
- Ты же хочешь ему помочь, правда? Не приближайся. У него все хорошо. У него такие друзья - тебе и не снилось, а возлюбленная!
- Те, у кого все хорошо, не наблюдаются у кардиологов, нет? И потом - тебе-то, Олег, какая корысть?
- Он мне нравится.

 Алексей Петрович облегченно вздохнул, не обнаружив дома жены. Он всегда с удовольствием отбивался от её атак, или, наоборот, подчинялся им, но сегодня у него был другой настрой. Он не знал, как поступить. Вполне возможно, что Олег прав. Вполне. Но!

 Наутро Алексей Петрович из окна машины, припаркованной ровно под знаком «Остановка запрещена» наблюдал за входом в ФИНЭК. Гаишники к его авто и близко не подходили. Флегматичный шофер вопросов никогда не задавал, а охрану Алексей Петрович с собой не взял.
 
 Сына он увидел издалека. Ошибиться было невозможно, парень, и правда, был его копией, но копией довольно бледной. Алексей Петрович был в два раза старше, но выглядел раз в десять лучше. Спортивный, холеный, загорелый, до сих пор не имеющий ни единого седого волоса, втайне даже от себя гордящийся неординарной своей, доставшейся в наследство от далеких предков-итальянцев внешностью, был неприятно поражен видом отпрыска. Парень был слишком юн для своих двадцати семи лет, худ и, видимо, сед. По крайней мере - издалека его шевелюра цветом напоминала выгоревшую китайскую футболку, а ведь во младенчестве, помнится, у него были смоляные вихры. В нем не ощущалось той молодой упругой силы, коей в Алексее Петровиче было с избытком – не было в нем напора, драйва, юного нахальства.

 Сын был не один - провожал на занятия очаровательную Русалочку. Они прощались и никак не могли распрощаться, они смотрели друг на друга так, что Алексея Петровича легко кольнула зависть. Наконец Русалочка скрылась за тяжелой дверью. Мальчик беспокойно оглянулся, но что он мог разглядеть за тонированными стеклами? и пошел своей дорогой.

 На следующий день Русалочка пришла в институт одна, а Лерка закатила вечером такой скандал, что стены дрожали. Надо было либо искать другого живописца, благо для Лерки он оставался безымянным мазилой, либо пытаться договориться с этим. Утром Алексей Петрович снова наблюдал трогательно-целомудренную сцену прощания. Никаких жарких объятий и лобызаний в уста, нет, просто двоим было никак не разомкнуть рук. О, вот, наконец! Мальчик явно понимал, что за ним следят. Он обернулся и сквозь темное стекло в упор посмотрел на отца.
- Поехали! – крикнул тот шоферу. Сердце бешено колотилось, норовя выскочить из груди. Машина тронулась, миновала Ника и плавно покатилась дальше.
– Стой!
Резко остановилась.
Алексей Петрович рывком открыл дверь, выскочил из машины и оказался с сыном лицом к лицу.
- Николай! Нам надо поговорить!

 Ник смотрел на него внимательно и, как показалось Алексею Петровичу, чуть насмешливо.
- Почему бы и нет? Кофейня в соседнем доме работает с восьми тридцати.
В забегаловке, коей Алексей Петрович при других обстоятельствах непременно  побрезговал бы, едва усевшись за столик и даже кофе ещё не заказав, он спросил:
- Ты знаешь, кто я?
- По-моему это очевидно – вызывающе спокойно, до нахальства прямо. - Вы человек, которому надо расписать стены дома/квартиры/офиса, ну и мой отец, по совместительству.
Алексей Петрович опешил.
- То есть с первого взгляда и вот так – без тени удивления?
- Конечно. Какая уж тут тень. – Парень усмехнулся невесело. – Мне позвонил Олег Валентинович и предупредил, что вполне возможно... он так долго ходил вокруг да около, что, в конце концов, пришлось догадаться, кто именно хочет со мной встретиться. Я наверняка знал - именно вы подглядываете за нами из-за тонированных стекол броневика.
- Вот ведь! Олег ничего не попросил мне передать?
- Что особенно и не надеялся.
- Так значит. Ну ладно. Предупредил и предупредил. Это даже хорошо, наверное, что предупредил. Что ты скажешь по этому поводу?
- По тому поводу, что предупредил, или по поводу росписей? Увы. Я больше не расписываю стен. Просто потому, что это слишком тяжело физически,  да и со временем у меня не так, чтобы очень.
- Я не знал, что ты выжил, не знал.
По лицу парня ничего прочитать было нельзя. Алексей Петрович смотрел как бы на свое припорошенное пылью отражение, играя в игру «найди десять отличий», то и дело натыкаясь на тёплый тёмный взгляд, в котором не было даже любопытства, только терпеливое ожидание.
- Я понимаю. Правда. С того момента, как позвонил Олег Валентинович, я пытался сформировать… это сложно, но кажется, мне удалось… нетерпение – типично мужская черта.
- Ты, очевидно, лишен? – попытался поддеть, но не вышло - мальчишка был спокоен до неуязвимости.
- В силу привычки терпеть.
- Я не знал. Услышал твоё имя – резануло так, что не мог вздохнуть.
Алексей Петрович снова, как тогда, много лет назад, испытывал к сыну омер-зительно-неприязненную жалость. Тонкий, хрупкий и слабый. Жалость была настолько тошнотворна, что от побега из кофейни Фрязина спасало лишь осознание собственной неправоты. Слабый давно погиб бы. Парень был бойцом. Отважным, опытным, обреченным бойцом.
- Мы можем общаться?
- Не думаю, что общение доставит вам…
- Почему?
- По многим причинам.
- Знаешь, ты просто поразительно спокоен.
- Естественно. Мне категорически запрещено волноваться.

 Причин и впрямь оказалось много. Мальчик был совсем чужим, прочитать его, как это буквально сходу умел делать Алексей Петрович, оказалось невозможным. Он не мог угадать ни единой реакции, не чувствовал настроения, не понимал ничего вообще, как если бы сын говорил с ним на китайском, и в то же время остро ощущал, что сам он – открытая книга, что его сканируют с неприличной легкостью. Временами ему казалось, что Ник, совершенно не рвущийся общаться, терпит его из жалости. Из ненавистной, брезгливой жалости! И чувство вины. Незнакомое доселе, неотвязно грызущее чувство вины. «Поздно», говорил ему Олег, и он принимал это, как упрек, думая, что может быть – пять лет назад ещё можно было что-то сделать. Или десять. Вина мерещилась ему даже в смерти Лии. Бред! Лии, отказавшейся тогда от любой помощи, вплоть до алиментов, просто вычеркнувшей его из жизни.

 Алексей Петрович всячески ублажал жену, отвлекая от идеи росписей, много работал, стараясь не думать о вновь обретенном сыне, находил сотни причин не встречаться. Усилием воли не звонил, а как-то набрал номер – трубку сняла Русалочка.
- Ник в больнице у Олега Валентиновича.
- Когда  вернется?
- Дней через пять.
- Что?
Он ворвался в кабинет с этим самым «Что?»
- Да успокойся, Лёша, успокойся, ничего страшного. Сядь. Кофе хочешь?
- Не хочу я никакого кофе. Скажи мне!
- Успокойся. Он на плановый осмотр ко мне пришел, а я счел нужным оставить его в больнице. Через недельку отпущу.
- Для чего оставить? Для чего, Олег?
- Для наблюдения. Пусть малость передохнет, ему полезно время от времени.
- Понятно. У тебя же здесь недешево лежать-то. Я оплачу.
- Не надо. Ты же помнишь – я занимаюсь наукой, да и отделение – моё, почитай, личное.
- А палата? Персонал?
- Слушай, если тебе очень хочется потратиться на благотворительность, могу подкинуть адресок детской кардиологии. Только ты им так денег не давай, а прицельно - отремонтируй, оборудование купи, медикаменты. Или – того лучше – облагодетельствуй первого попавшегося ребенка. А может и нескольких. Оплати лечение в Европе или Израиле. И не рассказывай никому.
- Почему?
- Ты же никому не рассказал, что бросил жену с больным младенцем на руках, вот и о благотворительности своей не рассказывай. Нику – особенно.
- Знаешь, иногда мне очень хочется набить тебе морду.
- Бить мне морду - не в твоих интересах, Лёша.
- Я могу его увидеть?
- Можешь. Только давай – не слишком долго, а то тут и без тебя – проходной двор.
 
 Палата была бы даже уютной, не будь в ней массы помаргивающих и попискивающих приборов. Сын почти сидел в кровати и хохотал над байкой, только что рассказанной здоровяком с перебитым носом.
- Можно?
Они оба уставились на Алексея Петровича. Ник как-то печально, а здоровяк бесцеремонно. Он переводил взгляд с отца на сына и обратно, потом что-то спросил по-французски. Горин кивнул.
- Да, Дима, это мой отец. Алексей Петрович Фрязин. Прошу любить и жаловать.
Однако любить и жаловать Алексея Петровича здоровяк особенно не торо-пился.
- Ну, ладно, я пойду, не буду вам мешать, - сказал он, соскакивая с кровати, в ногах которой почему-то сидел, как будто в палате не было стульев, сжал Нику руку и вымелся за дверь.

- Здравствуй.
Алексею Петровичу срочно требовалось оформить переполнявшие чувства во что-нибудь материальное и осязаемое, необходим был акт искупления. Больше всего ему хотелось перестать испытывать брезгливую жалость, придать ей другую форму, форму действия, направленного на изменение ситуации, вызывающей в нем столь острые чувства.
 - Послушай-ка, мальчик, давай подберем клинику где-нибудь в Германии, пусть тебя  там посмотрят. Я знаю, что самолетом – никак, но у меня в гараже целый дом на колесах стоит ни разу не пользованный. Вот и распечатаем. Для надежности твоего приятеля возьмем, доктора, а нет – наймем кого-нибудь, деньги – не проблема вообще. Паспорта, визы – всё это ерунда, за пару дней сделаем…
Ник откинулся на подушки,  прикрыв глаза, и обыденное это, ничем не примечательное движение скрутило Алексея Петровича в узел. Что ж  со мной дальше-то будет? Я вот от этого бежал тогда – от болезненно-бессмысленного сострадания.
 
- На длительные путешествия по больницам, Алексей Петрович, у меня нет времени.
- Я и хочу, чтобы у тебя появилось оно - время, понимаешь?
- Сергей разослал мои медицинские документы во все, наверное, клиники Европы, Израиля, Америки и даже, кажется, Кубы.
- Кто такой Сергей?
- Вы же, насколько я понимаю, владеете достоверной и исчерпывающей информацией не только обо мне, но и о всех тех, кто рядом? Нет? Друг.  Ответ в принципе везде одинаков – они ничем не могут мне помочь. Радикально. Не волнуйтесь. У меня, и правда, всё хорошо. Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? Расскажите мне о Франции, например. О вкусе, запахе, звуке.
- О Франции? Всё хорошо? Те, у кого всё хорошо, не умирают в двадцать семь! – Алексей Петрович почти кричал.
- Как будто это нечто эксклюзивное, ей Богу, - спокойно и устало проговорил Ник, - Смею вас заверить – я тоже не собираюсь, у меня совсем другие планы на этот год. 
- Но, послушай…
Горин вдруг резко сел и жестко, раздельно, зло, так, чтобы каждое слово отпечаталось:
- Прошу вас, прекратите. Вам, несомненно, тяжело общаться со мной, но помочь ничем не могу. Могу предложить не общаться. Беспрерывно твердить мне о смерти – не лучшая затея. Я знаю о ней так много, что вам и не снилось. Я не собираюсь умирать. Я собираюсь жить. Сколько получится - жить.

 Стайка тихонько попискивающих приборов заволновалась вдруг и подняла галдёж. На шум примчалась невообразимо толстая медсестра. Понажимала какие-то кнопочки, покрутила ручечки, повертела колесики. Галдёж прекратился. Толстуха уложила Ника, мягко надавив на плечи, и погрозила ему пальцем: «Не хулигань больше!», хмуро глянула на Алексея Петровича и выплыла из палаты.

- Извините. Извините меня. Я знаю, что вам очень непросто – просить прощения неизмеримо сложнее, чем собственно прощать. Если вам это как-нибудь поможет – вы ни в чем передо мной не виноваты, а той, перед которой виноваты – нет уже давно. И прошения просить не у кого. Я вас не терял - был слишком мал, чтобы ощутить потерю, так что вы со спокойной совестью можете прекратить самоистязание и забыть о нашем случайном знакомстве.
Мальчик смотрел на него с неподдельным сочувствием и раскаянием. Жалел. Больной нищий мальчик жалел его, утешал и гнал прочь. И  ради собственного спокойствия надо было так и сделать - подняться со стула, попрощаться и выйти за дверь навсегда, но Алексей Петрович попросил:
- Не гони меня.
- Вас выгонишь, пожалуй! – засмеялся вдруг сын, и Фрязин вздохнул облегченно.
- Что ты хочешь услышать о Франции?
- Подробности. То, о чем не прочитать.
- Ну, я попробую…
Он вспоминал детали и нюансы до тех пор, пока Олег Валентинович, заглянувший в палату, не прервал его:
- Заканчивай уже байки травить, Лёша, слышишь? И зайди ко мне, я тебе адресочек таки напишу.