Ссылка гл. 5, 6, 7, 8, 9

                Ссылка

                5

         Ночь, стылая окраина московского перрона. Холодная колючая крупа падает с черного неба, пахнет мазутом и гарью. У вагона давка, остервеневшие бабы с мешками берут его штурмом. Мать с узлом и со мною на руках мечется вокруг, и не может пробиться через эту толпу.
       У соседнего вагона под конвоем стоит хмурая толпа мужчин. Среди них отец. Он обращается к конвоиру, что-то говорит, указывая на мать, и бежит к нам. Хватает меня, узел, мать сбрасывает с себя фуфайку, и он с силой проталкивает ее сквозь толпу. Она прорывается в вагон,  мечется по нему, пытаясь открыть окно. Одно, второе и, наконец, образуется  щель. Отец, срывая с моей одежды    пуговицы, протискивает меня в нее, следом проталкивает фуфайку и кулаком  вбивает наш узел.         
       Паровозный гудок, грязный перрон за окном вздрогнул и медленно поплыл. Старый  скрипучий вагон забит до отказа, люди шагают через узлы, стараясь хоть где-то приткнуться. Крики и суета, но все постепенно стихает. Мать раздевает меня, развязывает бесчисленные платки, и я обессилено засыпаю.
       Просыпаюсь ночью. Под стук колес за темным стеклом бегут заснеженные поля, и лишь изредка вдали мелькают редкие огоньки. Полумрак. Мать сидя дремлет, я лежу на ее коленях, а мои ноги на коленях рядом сидящей женщины.  С верхних полок свисают, покачиваясь в такт, ряды валенок. И там все забито, люди спят сидя. Тишина порой прерывается  шепотом. В конце вагона горит тусклая лампочка. 
          Разбудил яркий дневной свет. Передохнувшие бабы жуют хлеб и, поглядывая в окно, обсуждают невиданное обилие снега. Мать растирает затекшие ноги. В конце вагона на минуту появляется отец в расстегнутой фуфайке, за его спиной  конвоир в серой шинели и винтовкой в руках. Близко подойти не может - мешают узлы. Торопливо перекидывается с матерью несколькими словами, конвоир тянет его за рукав - пора возвращаться.
          Едем долго, порою подолгу стоим. Все перезнакомились, общаются, только одна женщина на верхней полке, вжавшись в угол, все время молчит. Иногда по ее отрешенному лицу ручейком сбегают слезы, она их даже не замечает. И одета она не так, как все. Пуховая шаль, пальто с большим воротником, а на ногах невидаль – черные резиновые боты. Бабы искоса поглядывают на нее. Одна, отломив кусок хлеба, вложила ей в руку, и она, словно очнувшись, кивком головы поблагодарила.

                6         

        В один из таких дней, по вагону прошелестела весть. Пересылка. Все встревожено засобирались.
        Морозная ночь и совершенно глухое, безлюдное место - ни огонька, ни звука. Длинная вереница женщин с узлами тянется вдоль железнодорожной насыпи. Под ногами хрустит гравий и покрытая ледяной коркой земля. Мать несет меня на руках и постоянно оглядывается – колонну мужчин под конвоем уводят в другую сторону. После теплого вагона пробирает озноб, колючая пороша хлещет в лицо и лезет за воротник.
        Пересылкой оказался длинный приземистый барак с нарами и парой тусклых лампочек под потолком. В углу отгороженный бетонный отсек – туалет и две ободранные раковины. К ним сразу же выстроилась очередь. Плотная, низкорослая  бабища  в зеленой гимнастерке, с трудом вместившей ее огромную грудь, с большой связкой ключей в руках, молча,  наблюдала за происходящим.  Вскоре под раковинами на полу образовалась лужа. Пришла уборщица, махнула шваброй, собрала воду, но через какое-то время лужа появилась вновь. 
         Очередь молчаливой женщины. Она неторопливо умылась, а затем аккуратно обтерла мокрыми руками свои боты. Заметив это, гимнастерка в один прыжок подскочила к ней и наотмашь ключами ударила по лицу. Та только охнула, закрыв  лицо руками. По ее пальцам на мокрый бетонный пол крупными каплями стекала кровь. Вся очередь ошеломленно застыла, чувствовалось, что каждая женщина примерила ее боль на себя.
           Прошла целая жизнь, а детская память до сих пор хранит эти кровавые пятна на уродливом бетоне.

                7
               
        Сибирь. Место, помнится, называлось  Прорва. А может и не все это место, а только старая шахта, заполненная доверху темной водой. Глубины, говорили, немерянной.
        Вокруг стеной стоял хвойный лес. Где-то рядом проходила железнодорожная ветка. Сквозь вековую тишину иногда доносился паровозный гудок.
        Посреди леса на вырубленной поляне стояли четыре двухэтажных дома. В крайнем жили мы, на втором этаже в большой комнате,  разделенной печью и фанерной перегородкой на две семьи. Окна на нашей половине не было – его заменяло пробитое в стене небольшое отверстие, которое по мере надобности затыкалось тряпками. И была наполовину застекленная балконная дверь, которая открывалась просто в никуда, балкона за ней не было. Я не знаю, сколько мы там пробыли, но  помню, что была зима, и было лето.
       За перегородкой жила другая семья. Муж с женой, два пятилетних  пацана  и их престарелая бабка. Их часть  комнаты была с окном и  немножко больше нашей.
       Пацаны  целый день ходили следом за бабкой и, теребя ее за фартук, канючили еду. Бабка сердилась, называя их оглоедами. Кормила она их строго по часам: отрезала по ломтю серого хлеба, брезгливо размазывала по нему слой медвежьего жира и делила половинку луковицы на двоих. Другой еды не было, и луковица была редким счастьем. Но медвежий жир, видимо, делал свое дело, мальчишки были крепкие, подвижные и не болели.
       Сама же бабка еле таскала ноги. Она медвежий жир не ела, говорила, что ее с души воротит.
       Объединял наше жилье общий туалет - закуток с отверстием в бетонном полу, насквозь промерзшей форточкой и толстым слоем мохнатого инея на стенах.

                8

        Вскоре у нас появилась железная кровать, стол, табурет и картина с мишками на стене.
        Несмотря на малый возраст, а мне шел третий год, я оставалась дома одна на целый день. В награду мать давала мне листочек из отрывного календаря и говорила, что когда их соберется много, мы что-нибудь на них купим. Особенно ценными были красные, праздничные листочки.
        И, действительно, вскоре у меня появились деревянные кубики. Химическим карандашом отец нарисовал на них буквы. А позже  сколоченная из деревяшек машинка с нарисованными окнами. Сейчас я понимаю, все это было сделано отцом, но жить  стало веселее.
       Однажды какой-то зашедший к родителям парнишка, весело смеясь, объяснил мне, что родители меня просто дурят. Эти листочки совсем ничего не стоят, а покупается все за денежки - и показал мне круглую монетку.
      Теперь я соглашалась оставаться только за такую монетку. Мать долго и старательно шарила по карманам и выдавала мне одну. Я зажимала ее в кулачке, а когда все уходили, прятала за печкой. Но к вечеру  она оттуда исчезала. Мать, сокрушаясь, говорила, наверное, ее мышки унесли. Поскольку гуляющих под ногами мышек я видела не раз, то я этому верила.
       Монетки в доме водились крайне редко, и отец нашел выход. Он нарезал на работе металлический прут, превратив его в горсть кругляшей, которые я с удовольствием принимала к оплате.
        Как-то случайно я обнаружила, что один из шаров на стойке железной кровати свободно вынимается. И если бросить туда такой кругляш, то он звонко летит по полой трубе. «Монетки» стали быстро заканчиваться, и мать, не находя их, терялась в догадках.
       Вскоре отец пополнил запас, но они были уже другими  и по цвету, и по размеру. Я засомневалась, но мать успокоила, сказав, что эти даже красивее. Стойка  кровати быстро заполнялась и звон, к моему огорчению, становился все короче.

                9
   
        Меня устроили в детский сад.  Я хорошо помню этот день. Сначала мы долго шли по бесконечной сумрачной просеке, по бокам которой стояли разлапистые вековые ели.
       Мать несла меня на плечах, а я говорила ей, что скоро вырасту и куплю ей красные штанишки и красивые рюмочки.  Почему именно  красные штанишки и рюмочки, непонятно до сих пор, но мать потом всю жизнь об этом вспоминала.
       В детском саду, немного постояв с нянечкой, мать  неожиданно  исчезла, и я осталась там совсем одна.  Все было незнакомым, и я не  понимала,  зачем я там и что мне следует  делать. Не было ни слез, ни страха, только чувство огромного одиночества.   
       В большой комнате  вокруг молодой, красивой  женщины  бегали чужие  дети. Но постепенно все утряслось. Женщину звали  Полиной, и все дети ее очень любили. Посещала я его с перерывами – часто  болела. А когда  болела, то  в боковом окошке  детсада  прямо из кухни можно было получать свою порцию еды. В кастрюльку картошку-пюре с морковной котлеткой, а в баночку мутный кисель.
       В  какой - то из тех дней в доме появилась собачонка. Маленькая, неказистая с черной кучерявой шерсткой. Неприхотливая, она ела что перепадет, потом уходила на улицу и  сама же возвращалась. Она заполнила мою жизнь. Ела с рук, спала рядом, а когда убегала по своим делам на улицу,  я садилась на пол напротив двери и терпеливо ждала ее возвращения.
      Однажды вечером, играя, я решила повязать ее косыночкой. Собачка ловко уворачивалась и отбегала в сторонку. Вскоре это ей надоело, и она неожиданно укусила меня прямо в глаз. Отец взорвался, схватил собачонку и выбросил ее прямо в ночь за балконную дверь. Мать утром нашла ее, пыталась выходить, но покалеченная собачка на третий день умерла. Я по своему малолетству не осознала ее гибели. Но эта смерть  как-то необъяснимо плохо повлияла на нашу участь – отцу изменили место ссылки.
       Неожиданные сборы, связываются узлы, и кому-то отдается железная кровать. Когда ее приподняли, обнаружилось мое богатство. Металлические кругляши  беззаботно  раскатились по всему полу.


Рецензии