Люди гл. 16, 17, 18, 19

Люди

                16

           Первое правило жизни, которое мне вдолбили в детстве родители: не разговаривать с незнакомыми людьми. На все расспросы отвечать «не знаю», и громко плакать. Второе и самое важное – не попадаться на глаза надзирателю.
       У Боранкулова была жена  Граня - смуглая, некрасивая, но приветливая женщина. Была ли она действительно его женой, никто достоверно не знал. Говорили, что раньше она здесь же сидела, а потом он пристроил ее к себе в дом.  Все родные ее в войну погибли, детей не было. Никто ее нигде не ждал, так и прижилась она у него, хотя срок ее давно уже вышел. 
           В конце лета в зоне появилась молодая женщина Рая с грудной девочкой на руках. Перезимовала с ней зиму, девочка заметно подросла и окрепла.
       Однажды, по весне, я сама слышала разговор Грани с заплаканной Раей. Они сидели на лавочке перед колодцем, и  Граня,  играя с ребенком, убеждала Раю оставить девочку у нее, не брать с собой в «командировку». В дороге ребенок может  заболеть, и жить там  придется  в неизвестно  каких условиях, и накормить, может быть, ее там будет нечем. А когда вернешься, заберешь, - говорила  Граня.
       Принимала ли Рая ее слова за чистую монету, а может быть, просто понимала, что у нее нет выбора - ребенок остался. А Раю на следующий день увезли - и с концами,  назад она уже не вернулась.
         Так у Грани появилась дочь, и она не скрывала своего счастья. Таня росла милой девочкой, Граня души в ней не чаяла и глаз с нее не спускала. Условия содержания к тому времени как-то изменились и люди стали в складчину отмечать праздники.  Ставили  перед  бараком столы, и каждый  нес свое, у кого, что было. Надзиратель считал своим долгом присутствовать каждый раз, хотя его никогда не звали.
      Праздновали Первомай. Боранкулов явился сам уже хорошо навеселе, и притащил с собой пьяного дружка - охранника. Следом прибежала  Граня, намереваясь увести его домой. Но ее все уважали, и тут же усадили за стол. Сколько она просидела, сколько выпила, как вдруг обнаружила, что надзиратель с дружком исчезли. Подскочила встревоженной птицей и метнулась домой. Вскоре на всю зону прозвучал совершенно дикий вой. Все бросились на крик, что случилось?
         Случилось. Сбежались даже вольные, появился врач и какие-то военные. Врач пытался помочь Гране. От потрясения она наложила в штаны. Бестолково  кружась на одном месте, никого не узнавая, она дико по-звериному выла. Боранкулов метался между военными, от одного к другому, пытаясь им сунуть пачки денег.
           Тане помощь уже была не нужна. Она была изнасилована и задушена.
       Надзирателя увели. Куда исчез его дружок, никто не понял. Таню отправили в морг, а Граню в психушку. Тут уж все сразу припомнили и сгинувшую Раю, и странную смерть Валечки, пятилетней девочки, которую годом раньше обнаружили мертвой в доме надзирателя. Говорили, что ее, якобы, током убило, но мало кто в это верил. 
           Мать Валечки - неунывающая Любка, жившая со своей старухой – матерью на другом конце барака, была неграмотной, не умела ни читать, ни писать. За что ее посадили, она и сама толком не знала, но о судьбе своей особо не печалилась.
      Таню, как и Валечку, похоронили тихо.
          На зоне  судачили, что душить ее надзиратель, якобы, не хотел.  Зажал рот, чтоб не орала, а только потом заметил, что она уже не дышит. Решил привести ее в чувство нашатырем, но в суматохе  опрокинул весь пузырек ей на лицо, она и задохнулась окончательно.  Граня, видимо, что-то за ним и прежде замечала, потому и глаз с Танюшки не спускала. Караулила, караулила, да не сберегла…
       В конце шепотом добавляли: хорошо хоть сама заорала, да люди сбежались. А то бы обоих по-тихому закопал, и знать бы никто не знал, ямы-то рядом.
      Через неделю надзиратель спокойно вернулся домой, а Граня так и осталась  на пожизненно в дурдоме.
      Кто-то из вольных даже видел ее там, рассказывал, что была она совсем никакая, человек – растение. Это, похоже, было ее платой за чужого ребенка и загубленную Раю.

                17

     Мне шел четвертый год…      
     Зима была  морозной, печку топили  каждый день. Маленькая комнатенка быстро согревалась и оставалась  теплой до утра. Всю зиму я просидела в ней,  запертая на целый день. Мать каждый раз, уходя, говорила мне, что она  все  видит и знает, чем я тут занимаюсь в ее отсутствие. Я в это верила.
      На фанерном ящике под небольшим окном мне оставляли вареную картофелину или кусок хлеба. Я забиралась на ящик  с ногами  и смотрела на окружающий мир.
      Окно по краям покрывалось белой изморозью. В его голой серединке виднелся заснеженный дом надзирателя, сидевшая в будке собака, колодец и люди, приходившие за водой.
       Но в сильные морозы окно промерзало целиком. И тогда, чтобы сделать проталинку, я царапала иней и прикладывала к стеклу ладошки. А быстро леденеющие пальцы  совала себе в рот.
       Вечером возвращались родители с охапкой мерзлых  дров, которые тут же укладывали в печку. Мать спешила, пока они не прогорели, сварить картофельную похлебку.
     Однажды утром за какую-то провинность она поставила меня в угол за печку, а сама ушла.   
    Я стояла и стояла бесконечно долго. С тоской смотрела на оставленную мне картофелину. Потом и на стоявшее  у входа ведерко для прочих нужд.
     Но была настолько убеждена, что мать еще больше  рассердится,  узнав, о нарушении запрета, что продолжала терпеть.
      Меня уже совсем не держали ноги, я потихоньку  прислонилась к стене, а потом и вовсе сползла на пол.
      Вернувшись вечером, родители нашли меня спящей в лужице на  полу. Отец не мог понять, в чем дело. Мать сказала, что ей и в голову не пришло, что я могу вот так простоять в углу весь день…
 
                18

       В  один из таких морозных дней  меня опять устроили  в детский сад. Беленькое двухэтажное зданьице рядом с большим заводом.
      Запомнилось, воспитательница спрашивает мою фамилию. Я ей отвечаю, она терпеливо поправляет меня, обучая  правильно произносить букву «р-р-р». Пробыла там недолго, мне с детсадами  как-то не везло.
      Позже, обнаружив документы о моем удочерении и смене фамилии, я по их дате поняла, что это была зима 1952 года. А удочерял меня мой отец.
     Той же зимой мы перебрались в соседнюю комнату, она была просторнее,  и ее окно выходило на другую сторону.

                19

      Из барака неожиданно выбыла семья Паршутиных.
      Но, как говорится, «свято место пусто не бывает» и взамен  появилась новая - семья татар.  Старшей у них была маленькая  сухонькая старушка, фамилии не помню. Да и имени ее никто не знал, все звали ее просто бабка-татарка. С ней прибыл ее сын Аким, которого все просто звали сыном бабки - татарки, чуть помладше дочь, рыженькая Зина и внук Утегалий.
      Бабка эта была человеком редчайшей души, все  вспоминали ее добрым словом до самой смерти и даже после нее, а дожила она до весьма преклонного возраста. 
      С первого дня  она просто влилась в жизнь барака, как будто родилась в нем и прожила всю свою жизнь.
      Взрослые целый день пропадали на работах, а в бараке оставались  брошенными  дети разных возрастов. Без лишних слов она всех взяла под свою опеку. Хоть  раз в день, но к каждому заглянет. А то и просто соберет всех на бетонном крыльце, усадит в кружок, разорвет еще теплую татарскую лепешку и оделит каждого маленьким кусочком. Присядет и сама, аккуратно сложив ноги калачиком, прикрыв свои старенькие сапожки - ичиги подолом потрепанной  юбки. Устремив  свой взгляд куда-то вдаль, слегка покачиваясь, она начинала петь грустные, как молитва, татарские песни.
       Мне казалось, что в то время она, как птица, улетала от нас далеко и пела не нам, а кому-то другому, далекому. Порой из ее глаз скатывались ручейками слезы.  Внук, заметив их, прижимался к ней. В ответ она ласково гладила его по стриженой голове сухой, смуглой ручкой с припухшими суставами и продолжала петь.  Мы сидели, как завороженные, никто не решался ее прервать ни вопросом, ни шалостью. 
       За что они попали, никто не спрашивал, ее просто искренне полюбили за бескорыстие. Она была старше всех  и обращались к ней с глубоким почтением. Каждый был рад поделиться с ней солью, горстью крупы, отсыпать щепотку заварочного чая.
       Позже был слух, что какой-то милицейский чин за неудачно сказанное  слово на глазах у всех застрелил ее старшего сына  фронтовика-инвалида,  офицера с боевыми наградами, отца Утегалия. Он узрел в этих словах  грязную  клевету на всю Советскую власть.
      Убитого по мусульманскому обычаю  похоронили в тот же день до захода солнца.
      Утром следующего дня бабка бесстрашно вошла в кабинет чиновника и с порога спросила кто его власть? Опешивший чин  гордо указал на висевший портрет вождя всех народов. Она шагнула  к портрету  и, подслеповато осмотрев его, отрезала: «Плохой твоя власть»  и пошла на выход. Чин схватился за кобуру, но присутствующие в кабинете люди успели его остановить.
      Естественно, что бабка в тот же день со всем своим семейством  перекочевала в зону. Все считали, что им еще сказочно повезло, все могло закончиться гораздо хуже. Но бабку это совсем не тревожило, у нее была своя власть - ее Аллах и ее совесть.