Перемены гл. 20, 21, 22, 23

Перемены

                20

        Вскоре что-то произошло.  Ни радио, ни газет в зоне не  было,  но главные  новости  как-то просачивались. 
        Умер Сталин. Казалось, что внезапно  погасло солнце, день стал серым и сам воздух пропитался тревогой. Стояла странная тишина. Некоторые, не скрывая, злорадствовали, остальные угрюмо молчали, боясь обрести надежду. Но многие и плакали навзрыд, как будто прощались не только с вождем, но и вообще с белым светом. Я, тогда еще не все понимавшая, как звереныш в стае, остро чувствовала людское настроение и нависшую угрозу.
       Отец с матерью шептались по ночам, гадая, что будет? Но высокие власти  такая мелочь, как человеческие судьбы, волновала мало, о нас и не вспомнили. Так все постепенно и стихло. Позже люди и вообще махнули рукой, успокаивая друг друга, а хуже не будет, куда уж хуже - то?
       Но однажды с вышки вдруг исчез часовой. Он просто сполз  вниз по скрипучей, насквозь промерзшей  лестнице и никто не поднялся наверх.   
       Следующим утром трактором свалили и саму вышку. А в глинобитной стене пробили пару широких  проходов.
       Землянка для охраны опустела, в нее на жительство перебралась  семья Поповых.
       Шлагбаум еще какое-то время болтался без дела, а потом пошел на дрова.
        Но  Боранкулов  остался  на месте - присматривать. 
 
                21
 
       Проходам в стене все обрадовались. Свобода, только идти было некуда. По одну сторону бескрайняя голая степь и замерзшая  река, по другую – пара вольных бараков, магазинчик и почта. Для магазина нужны были деньги, а многие уже забыли, как они выглядят. Почта - после войны многим и писать уже было некому. Я помню, как мать переживала, не зная, жива ли моя бабушка.
        Когда же получила первую весточку из деревни,  с ней случилась настоящая истерика. Она рыдала, пила воду, читала исписанный химическим карандашом листочек, прятала его на груди, потом, не веря себе, вновь доставала, перечитывала, обливаясь слезами…
       Охрана исчезла,  теперь можно было спуститься  к скованной льдом реке, а по весне посмотреть на ледоход.
       Река неторопливо набухала, натужно дыбилась, трещала, а потом неожиданно все тронулось и, ускоряясь, куда-то поплыло. Льдины сталкивались, кружились, а люди, стоя на высоком берегу, гадали насколько они крепки  и выдержат ли они человека? Несложно было догадаться, что каждый в душе прятал мечту - попасть  на самую прочную из них и уплыть далеко-далеко, чтобы забыть это место, как кошмарный сон.

                22

       Весной, когда вылезала первая трава, ее на корню съедали дети. Чуть позже шел паслен, конский щавель, сладкий корень-лакрица, от которого потом стучало в висках и мучительно рвало. Но всем этим можно было хоть как-то  на время забить голод. Я по своему малолетству думала, что голод  это зверек, который сидит у меня в животе и больно царапается своими острыми коготками. И, если  очень  сильно  прижать живот руками, то он просто не сможет там пошевелиться и боль утихнет. Я так и ходила, сцепив руки на животе.
       Осенью – подоспевший  терн, росший вдоль берега, и  шиповник были уже роскошью, его собирали, сушили на зиму, и это давало надежду на выживание.
       Отец редкими свободными часами старался ловить рыбу,  и иногда у него это неплохо получалось. Мать вечерами из катушечных ниток вязала для вольных модные в то время скатерти и салфетки. На скатерть приносили десять катушек ниток, на салфетки поменьше. Расплачивались стаканом соли, буханкой хлеба, куском мыла, кулечком пшена, банкой керосина или вообще чем придется.  Было очень- очень голодно. На черный день высоко на  гвозде за печкой висел полотняный мешочек с сухарями. К  нему старались без нужды не прикасаться, но иногда его приходилось снимать и размачивать сухари в кипятке.
        Еду готовили на примусе или на керосинке за дверью в общем коридоре. Отец паял прохудившиеся примуса и  чинил замки всей округе. Руки у него действительно были золотые. Он не мог спокойно пройти мимо кривого гвоздя на земле, у него все шло в дело.
       Из фанеры и деревянных брусков он собрал для матери платяной шкаф с одной дверцей. Ошкурил его, украсил  поверху резным медальоном и покрыл лаком.  И если учесть, что он по своей профессии  совсем не плотник, шкаф по тому времени выглядел просто шикарным. Бабы стайками приходили смотреть.  Ахали, заглядывали внутрь, выдвигали  нижний ящик и рассказывали другим. Первыми оценили его работу  женщины  нашего барака,  а затем  потянулись и вольные.  Кончилось это тем, что мать его продала  Поповым, а отец сделал ей новый с двумя дверцами.
        На  вырученные деньги купили  мне подержанную раскладушку и неисправную ножную швейную машину. 
       Машина вскоре отлично заработала, впрочем, как и все, что попадало в отцовские руки. Я все свои школьные годы  делала на ней уроки.
        Позже  появился  синий кухонный стол, пара табуретов и комод  яркого желтого цвета с резными полосками по бокам. Это заполнило всю нашу комнату до отказа.

                23

       Летом  стояла  необыкновенная жара, барак  раскалялся, даже готовить еду в коридоре становилось  опасно. Все лепили  какие-то печурки на улице, а отец нашел другое решение. Разобрал часть глинобитной  стены, окружавшей бывшую зону, и сложил из ее кусков    просторную землянку с окном  и печкой. Мать обмазала ее внутри и снаружи глиной, там и спасались от жары.
       По ночам все спали  на улице,  прямо на земле перед входом в барак. Все двери были открыты, ни замков, ни воровства не было, хотя и воровать-то тоже было нечего. 
       Цех, в котором работал отец, закрыли,  станки увезли. Внутри сколотили помост, повесили экран и стали изредка привозить кино. Каждый раз это был настоящий праздник. Неважно, что одну и ту же картину смотрели по нескольку раз, а билет стоил целых десять копеек, - мест все равно не хватало. Клееный и переклеенный индийский фильм “Бродяга” просто рвал душу. Во время просмотра рыдали, в главного героя влюблялись, пели его песни, подражали танцам, пересказывали сюжет взад и вперед еще целую неделю спустя. А, успокоившись, с нетерпеньем ждали,  когда его привезут вновь. И это все повторялось  по второму, третьему, пятому разу…