Братики гл. 28, 29, 30, 31

                Братики

                28

       Зато у меня был настоящий маленький братик. Его назвали в честь погибшего на войне отца матери Сергеем. Декретный отпуск после родов был всего две недели, а потом мать вышла на работу во вторую смену. Теперь все свободное от школы время я должна была проводить с малышом. Мать, уходя на работу, кормила его грудью, а на следующее кормление я приносила его прямо к ней на работу, там ее освобождали на пятнадцать минут.  Расстояние было неблизким, я осторожно несла  его по тропинке  через выжженную солнцем сухую степь. Мне было всего семь лет, и я до сих пор не понимаю, как могла с этим  справляться.
             

                29

       Когда мне исполнилось девять лет,  мать родила моего второго брата. Его назвали Павлом в честь отцовского родителя. Я буквально разрывалась между ними! Сережке исполнилось два годика, он уже сам ходил, но все равно был еще просто малышом. А на мне теперь были и ежедневные кормления  Павлика.   
       Сначала я несла одного Павлика, а Сережка, держась за подол, семенил сам. Но вскоре он уставал, садился на землю и начинал хныкать. Пробовала нести их обоих сразу, Сережку на спине, а Павлика в руках, но тут меня саму едва хватало на пару  метров. И я стала переносить их поочередно.
        Относила вперед Павлика, опускала его на землю и возвращалась за Сережкой. Приносила Сережку, смахивала с Павлика набежавших муравьев, и несла его вперед. Через несколько таких переходов  я, полностью обессиленная, садилась сама отдышаться. 
       А после кормления  нас ожидала еще и дорога назад. И так каждый день…
       Нестерпимая жара,  голая степь, плачущие дети  и я рядом с ними, обливаюсь потом и слезами.
      Вот тогда именно там, в степи мне впервые четко и осознанно захотелось умереть! Прямо на месте, чтоб не вставая! Я смотрела в желтое расплавленное небо и реально просила: « Бог, если ты есть, забери меня отсюда!»
 
                30
 
        В тот год я настолько физически уставала, что порой просто боялась выронить ребенка из рук. А постоянно недовольная мать, мне не верила и  все твердила, что я лентяйка.  Видя,  как я волоку на кормление двоих детей,  работавшие рядом с ней  женщины,  открыто  говорили ей, что мне это не по силам, что я так  надорвусь. Мать эти замечания  доводили до бешенства, она грубо обрывала их, а дома это все вымещалось  на мне.  По любому поводу с криком: «Ты мне больше не нужна такая, убирайся» - она выбрасывала меня за дверь.      
        Я убегала за железную дорогу, там были огромные кучи песка, и сидела там до темноты. Меня никто не искал и никто не беспокоился обо мне. Вся в слезах, я там же и засыпала, обгорая под солнцем до волдырей. Порой там бродили солдаты, посторонние мужики, тогда мне приходилось еще и прятаться от них. Только  поздно вечером я осторожно возвращалась домой.
       Однажды, оказавшись в очередной  раз, выброшенной из дома, я пошла в милицию, с просьбой  отправить  меня в детский дом, нам уже что-то рассказывали  об этом в школе.
       Я долго нерешительно топталась у входа,  потом все-таки переступила порог. В кабинете сидела женщина и, даже не спросив,  зачем я там, велела приходить позже,- все ушли на обед. Вернуться во второй раз я уже не решилась…
        Но в следующий раз, уже в дверях, я осмелилась спросить мать: «Почему ты меня выгоняешь, ведь ты же моя мама?» Ответ был поразительно прост: « Никакая  я тебе не мама, а выгоняю, чтобы не убить!»
               
                31

       После смерти Сталина голод был такой, что за одной буханкой хлеба  очередь занимали за сутки. Под магазином со списками  дежурили  по ночам. В пять утра была последняя  перекличка, кто не приходил – вычеркивали.
       К приезду хлебной машины, это была уже не очередь, а голодная обезумевшая толпа, способная разорвать в клочья любого.
        Однажды меня чуть не затоптали в ней, сдавили так,  что я закричала от страха и боли. Продавщица заорала еще громче, прекратила продажу и потребовала расступиться и дать мне возможность выйти. Но толпа в маленьком помещенье магазина была  настолько спрессована, что меня сначала подняли на прилавок, а потом, прижав к груди хлеб, я стала пробираться к выходу по людским плечам и спинам.
        Помню омерзительный вкус сушеной морковной стружки,  которую приходилось жевать от голода, когда кроме нее в доме  вообще ничего было. Спасала трава - калачик, которую ели все дети,  оставляя потом в укромных местах зеленые кучки…
        Отец проработал двенадцать лет без единого дня отпуска. Месть брошенной жены обошлась ему в огромный кусок  вырванной жизни. Тяжело работала и мать, хотя поехала с ним  добровольно и могла в любой момент все бросить.
        Только мне за что все это?  Ссылка, голод, клеймо в школе и неугасающая ненависть отца. По его тупой логике только из-за меня  все это и завертелось и сломало всю его распрекрасную жизнь.