Поездка гл. 44, 45, 46, 47

Поездка

                44
 
        Весной, когда закончился учебный  год, и я перешла в седьмой класс, мать собралась на родину навестить свою семью.
        В тот год закончился и срок  нашей ссылки. Сергею было уже пять, а Павлику три года и для этой поездки мать сшила ему из куска красного вельвета пальтишко.
       Долго с пересадкой ехали поездом до нужной стации, где нас встретил младший брат отца Евгений.
        После сухого степного Казахстана  поразила  постоянная влажность, липкий чернозем и яркая зелень густых трав.
        От станции до села ехали под мелким моросящим дождем. Дорога шла лесом, порой  глубокая  колея  тонула в раскисшем черноземе, и мы буксовали. Евгений, чертыхаясь, надевал  высокие болотные сапоги, выходил из машины,  совал под колеса  придорожный валежник, и путешествие продолжалось.
         Мать отца, бабушка Агафья Фоминична, или попросту бабушка Ганя, высокая статная седая женщина,  встретила нас горячим самоваром, свежеиспеченными плюшками с молоком, творогом и густой домашней сметаной.
        Сметану  я попробовала впервые, как и впервые увидела  расписные деревянные ложки. Чувствовалось, что бабушка  мать особо не жалует, видимо виня ее во всем, но виду не подавала. 
        Вскоре  пришел и дед Павел, плотный степенный   мужчина с благородной седой головой. Всю свою жизнь он прослужил на одном месте в туберкулезном  санатории союзного значения.  Начинал работать еще парнишкой - курьером и дослужился  до главного бухгалтера. Теперь уже мог бы отдыхать на пенсии, да главврач попросил остаться - не могли подобрать замену. Сидели долго, разговорам не было конца про нашу жизнь, про зону, и что, слава Б-гу, все закончилось.
         Дед рассказывал, как  в их санатории в один день  арестовали  всех  врачей, обвинив их во вредительстве. А теперь больных полный санаторий, но лечить их некому, все путные кто в ссылке пропал, кто за решеткой сгинул.
        Особенно сокрушался об одном еврее- профессоре. К  нему люди ехали со всего Союза, всех спасал, вылечил в свое время и заболевшего деда. А тут он вдруг вредителем стал, а оно ему нужно? И это при его-то  профессорском положении?  Да, у него все ЦК перелечилось, люди годами  очереди ждали, чтоб только к нему на прием попасть,- возмущенно рассказывал дед. Профессор,  якобы, придумал какой-то аппарат, засыпал в него свежие сосновые опилки и давал больным этим воздухом дышать. Глупее и придумать ничего не смогли, говорил дед, запах-то сосновый завсегда был полезным.
          К концу разговора бабушка заметно подобрела.

               
                45

         Жили они вместе с семьей младшего сына Женьки, так они его называли. Добротный деревянный дом на две половины, перед высоким крыльцом важно гулял пестрый индюк, вздыхала в пристройке корова, блеяли овцы, а под крыльцом задорно тявкал щенок. Щенок с индюком явно не ладили и время от времени во дворе происходили боевые баталии. Растопырив крылья,  и грозно  тряся красными  соплями,  индюк задирался первым. Щенок,  уже по-взрослому рыча и по-детски  взвизгивая от боли,  отважно отражал  его атаки, в воздух только перья летели.  Решался вопрос, кто в этом дворе хозяин.
       Мальчишки  индюка боялись и, только завидев его приближение, спешили  взобраться на высокое крыльцо, наблюдая за ним в безопасности.
       Рядом с домом стояли вековые ели. Извилистая тропка  бежала к прокопченной баньке на берегу реки. Рекой ее было назвать трудно, скорее стремительно  летящий по шуршащей  гальке  широкий ручей. Вот он-то и привлекал мальчишек  больше всего. Они подолгу с удовольствием возились на берегу, бросая в воду камешки, разглядывая косячки мальков, пока однажды Павлик не шагнул в воду. Мать, сидевшая с бабушкой Ганей  на берегу, спохватилась, когда его красное пальтишко отнесло по течению уже метров на пять.  Бросилась, вытащила, а он уже успел нахлебаться воды, смертельно бледный, с синей полоской губ. Переполох был страшный, но Б-г миловал, все обошлось. Павлика принесли домой, переодели, напоили  горячим топленым молоком и уложили на печь.

 
                46

       Запечная лежанка, покрытая старой овчиной и  прилегавшая к ней стена, оклеенная  большими зелеными екатеринками, дышала теплом.  Полная красивая женщина в богатой одежде и царской короне гордо восседала на них, а за ее подолом шуршали запечные сверчки и пробегали тараканы.
      Историю этих екатеринок я знала по рассказам отца. Его дед, а мой прапрадед Даниил был деревенским священником. Детей у него было много, - сколько бог дал. Дети росли, женились, рожали внуков, продолжая жить все вместе одной большой семьей. Количество внучат постоянно множилось, среди них рос и мой отец.
       Дед старился, но разума не терял, продолжая успешно управлять всей этой людской оравой. Когда его не было дома, невестки  частенько бранились, таскали друг дружку за волосы, дети шумной стаей носились по всему дому, но стоило деду стукнуть входной калиткой, как в доме мгновенно наступала благодать. 
       Невестки с поклоном встречали его у порога, одна брала из его рук палочку, вторая помогала раздеться, третья разуться, а четвертая  поспешно собирала на стол. Дети, забравшись на полати, терпеливо ждали,  когда их позовут. Возвращались с полей сыновья и, сотворив скорую молитву, садились обедать.  Обедали в два захода, детям собирали отдельно.
       По рассказам отца, однажды привычно заведенный  порядок был нарушен. Дед вернулся в сердцах, хотя виду не показывал. Попутно со двора прихватил вожжи. Все притихли, предчувствуя грозу
       Дождавшись возвращения с покоса сыновей, он, не повышая голоса, приказал  старшему сыну выдвинуть лавку на середину избы и спустить штаны. Порол прилюдно при его жене и при его же детях. А, утомившись, ехидно спросил: «Пошто не интересуешься за что?» Тот, натягивая штаны, пробурчал: «Сам знаю».
      Оказывается, старший сын на покосе был замечен в стогу с какой-то вдовой  молодкой. Они еще и с покоса не вернулись, как деду уже все донесли. Вот такая была в доме у прадеда система воспитания.
       Он воспитывал в страхе божьем и справедливости весь свой приход, а уж в своей семье требовал соблюдения этих норм  втрое строже.
       Не было пощады и внукам, если бы кто-то  пожаловался на них, каждый получил бы сполна и тем же наглядным способом. Но и к ним относились иначе, рассказывал отец, деревенские ребята их никогда не били, а нельзя было их бить, они - внуки священника.
       Когда с приходом новой власти стали крушить  все подряд, в том числе и церкви, пришли и к прапрадеду. Он встретил активистов  на паперти с большим нагрудным  крестом в руках, призывая одуматься. В этой церкви он сам их крестил и знал каждого с малолетства, но его просто отодвинули в сторонку. На его глазах разбили старинные иконы, порвали и сожгли  церковные книги, а напоследок еще и  нагадили  в алтаре.  Пережить такое он не смог, там же  его и нашли уже мертвым.
       Хоронили всем миром, пришел народ и из соседних сел, несмотря на лозунги про опиум для народа. 
       Вскоре после его смерти дом решили перевезти  на другое место. Когда стали его разбирать, то эти  екатеринки и обнаружились. Но они уже ничего не стоили, это были просто красивые бумажки, которые сгодились на украшение запечной стены.

                47

        Бабушку Ганю выдали замуж за деда в пятнадцать лет. Присмотрел ее для своего сына прапрадед в соседнем селе.  Ему понравилось,  как она  в поле ловко вязала снопы.
        Поинтересовался  стороной о семье, семья была уважаемая, бездельников  и пьющих в ней не водилось. Ну, что еще надо для сына? Жених с невестой на свадьбе увидели друг друга во второй раз, но это не помешало им прожить  вместе до глубокой старости в полном ладу  и согласии.