Просто жизнь гл. 56, 57, 58, 59

Просто жизнь

                56

       У нас в доме появилась радиола, так это тогда называлось. Проще - радиоприемник с проигрывателем. И первые грампластинки  Майи Кристалинской, молодой Пьехи, Хиля, Марка Бернеса. Матери особенно нравился  Бернес. Песню «Враги сожгли родную хату, убили всю его семью»  она часто слушала со слезами на глазах. Что-то трогало ее в этой песне, и о чем она никому не говорила. 
       В дом стали приходить  гости. Все только свои из бывшей зоны. Им можно было доверять без оглядки, они были ближе родных.
       Эта дружба сохранялась, насколько я знаю, всю жизнь. Многие уезжали, но писали друг другу  письма, присылали фотографии, приезжали в гости. Мать была гостеприимной и хлебосольной, и все это знали.
       Когда собирались все вместе,  разговорам не было конца, а после третьей  стопки  начинали  петь.
       Отец снимал со шкафа свой баян, репертуар  был постоянным: «По диким степям Забайкалья», «Хас - Булат  удалой, бедна сакля твоя», «Любо, братцы, любо», «Ой, мороз, мороз»,  «Шумел камыш», «Ямщик, не гони лошадей».  Новые песни как-то не приживались.
      Запевала обычно  Тамара, бывшая учительница. В зоне она жила у нас за стеной,  с двумя  пацанами,  один из которых  Валерка был моим ровесником, и  которого она, обнаружив очередной окурок, нещадно порола ремнем.
       Довольные гости, расходились затемно. Родители шли их провожать. Прощались подолгу, уже на ходу договариваясь о следующей встрече, где, когда и у кого.  Это мог быть просто календарный праздник или чей-то очередной день рождения.
    
                57

        Однажды, возвращаясь со школы, я обнаружила присевшего на лавочку под окнами  мужчину с котомкой. На улице март, мороз, а он в одной старой гимнастерке,  кирзовых сапогах и рваной  шапке. Протянув мне железную кружку,  попросил вынести ему из дома кипяток. 
        Я зашла и сказала матери,  она, глянув в окно, стукнула по стеклу - зайди. Не говоря ни слова, провела его на кухню, усадила за стол, налила тарелку горячего супа, отрезала  ломоть  хлеба и поставила чайник на огонь. А мне кивнула, чтобы я встала у окна и предупредила, если  кто-то  будет идти.
       Присев напротив, спросила: «Давно идешь»?   Он ответил, что еще с войны.  Недавно освободился, ехал домой с пересадками, деньги кончились, все проел, что было, даже телогрейку. За несколько остановок  столкнулся в поезде с бывшими уголовниками, они отобрали билет и сбросили его с поезда. И вот уже неделю от станции к станции  он идет по рельсам, сам-то он из этих мест и к вечеру надеется дойти. 
       Мать поинтересовалась к кому идет, ждут ли? Сказал, что до войны была семья, мать, жена, дети. Столько лет прошло, живы ли - не знает. Их, как только освободили из немецких концлагерей, загнали сразу по вагонам, сказали, что повезут домой, а сами прямиком в Сибирь и без права переписки. Может, уже и не ждут, возможно, давно похоронили.  Если что, он, хоть со стороны посмотрит на жену и детей.
        Мать, заметив, что я прислушиваюсь,  прикрыла кухонную дверь. Я догадалась, она хотела спросить о первом пропавшем муже, не встречал ли кого с такой фамилией там в лагерях?
        Потом разыскала старый отцовский бушлат, подала  крепкие  шерстяные носки, сунула ему в котомку  буханку хлеба, пачку чая, отсыпала в газетный кулек сахар и извинилась, что нет денег. На прощанье предупредила: «Если что, ты у нас не был». Он понимающе кивнул, переобулся, прошел к дверям и поклонился в пояс.
         Закрыв за ним дверь, мать сразу строго   предупредила: никому ни слова, ничего не знаешь, и ничего не слышала, зашел мужик попить воды, говорили про сильные морозы, - погрелся и ушел.
         Люди возвращались и это была еще одна сторона жизни …

                58

       Восьмой класс.  Все выпускные экзамены я сдала  на отлично. Из четырех восьмых классов решили сделать три девятых, из которых один  будет с математическим уклоном. Списки уже висели, я попала в математический класс.
       Был последний учебный день. Подводились итоги, распределяли летнюю практику: кто будет красить класс, кто работать в школьном саду.
        И напоследок - политинформация о достижениях советской экономики. Политинформацию, как всегда, готовила  Лида Пудикова. Она бодренько тараторила, сколько гектаров земли  уже засеяно  королевой полей – кукурузой,  и какой  ожидается  урожай.  Классная,  присев на край стола, кивала в такт головой. И тут я, совершенно  неожиданно для себя, тихо сказала: «Одной кукурузой сыт не будешь». Накануне вечером эту фразу несколько раз произнес  раздраженный отец, и я  машинально,  как под гипнозом, вдруг повторила ее вслух. Классная встрепенулась, остановила Лиду и  попросила повторить, что я сказала. Я послушно повторила. Классная,  как ошпаренная, подскочила на месте, и сухо попрощавшись,   бегом выскочила из класса.
       На следующий день моей фамилии в списках девятых классов  уже не было. Решив, что меня просто пропустила  машинистка, я зашла в учительскую сказать об этом. Секретарша, спросив мою фамилию, молча, подала  мне в руки папку с документами. Сверху лежал запечатанный сургучом конверт. Пояснила, что в нем моя характеристика, если я буду куда-то поступать. И - до свиданья, из школы я исключена. Школа была пустая, все учителя в отпусках, кто и когда успел меня исключить? И за что?
        Не поняв, что произошло, я пришла с документами  домой и сказала  родителям. Отец  выдал сразу и  бесповоротно: «Хватит ее учить, пусть идет работать».  Мать, помню, ответила, что мне только пятнадцать лет и работать мне еще запрещено законом. «А мне плевать на их законы – я ее кормить больше не намерен» - ответил он.
       Вопрос с моей «кормежкой» меня преследовал давно. С самого раннего детства он только так меня и наказывал. На несколько дней - чтоб я даже к столу не приближалась. Он сам в войну испытал настоящий голод, поэтому хорошо знал, что делает. Это было обидно и очень мучительно.   Позже я научилась не только терпеть, но еще и издеваться над ним. Без возражений я послушно отодвигала тарелку, вставала  и спокойно выходила из-за стола. Именно это и доводило его до полного бешенства.  Всю свою жизнь он мечтал увидеть, как я буду просить и плакать. Все ходил и повторял, что голод не тетка, что ласковый теленок двух маток сосет. Мечтать не вредно, но не дождался!
       В детстве я спасалась ягодами паслена, травой. Постарше, если была припрятанная мелочь, ходила тайком в соседнюю столовую и покупала там полпорции молочного супа, он стоил всего шесть копеек, а нарезанный хлеб горкой свободно лежал на всех столах, его можно было потихоньку положить в карман. Когда не было этих  копеек, то действительно терпела голод, но принципиально ничего не просила.
        Мать как обычно делала вид, что не замечает, что он творит – лишь бы отец был доволен, он в то время  еще был для нее и бог, и царь в одном флаконе. А я так, случайная приблуда, нянька детям и прислуга в домашних делах.
 
                59
 
       После переезда  в новую квартиру вся ее уборка полностью легла на меня. А как можно было содержать ее в порядке, если в семье двое маленьких  пацанов? Естественно, что они постоянно таскали с улицы грязь, разбрасывали обувь, вещи, и как бы я не старалась к приходу родителей привести все в порядок, что-нибудь да находилось.  Им по малолетству все сходило, а мне  выдавалось  по полной программе, -  виновата, не проследила. Так что при желании и под настроение меня можно было наказывать практически  каждый день.
       С тех пор я просто всей душой ненавижу чистенькие, вылизанные квартирки, в которых все на месте и  все блестит  как в морге. Меня они пугают, в таких квартирах нормальные люди не живут…
       Примерно в то время или годом раньше я начала шить. Вначале  просто из любопытства. Девчонки во дворе постоянно хвастались своими обновками. Мне изредка что-то покупали, но только самое  необходимое, чтоб соседи не судачили. Однажды я  решила вручную перешить  на себя старое платье матери. Она была полной женщиной и носила  большой размер, а я была маленькая и очень худая, так что ткани вполне хватало. Получилось неплохо. Удивилась и мать,  и понравилось девчонкам во дворе. У меня просили померить  и даже поносить. А потом мать специально для этой цели стала покупать  какие-то дешевые  вещи  на  барахолке.  И даже появились заказы. 
        Я помню первый - две детские рубашечки для  мальчика, за который  я получила два рубля. Буханка черного хлеба в то время стоила 12 копеек и эти два рубля для меня были большими деньгами. А главное – мною заработанные. Мать время от времени где-то находила такие заказы, и с каждого мне что-то перепадало. Я старалась эти деньги никуда не тратить, а беречь на случай очередной голодовки. Отец об этом ничего не знал, мать молчала, а я шила тайком. И это занятие  здорово выручало меня тогда.