Фрязин. Версия третья

  Фрязин - персонаж закадровый, выпавший, едва упомянутый, не волновавший меня долгие годы, лишний - всплыл вдруг недавно и в основной текст попал в самой омерзительной из своих версий, но мимолетно, конструкции не изменив, почти не задев. Текст, начисто лишенный злодеев, так и не сумел обрести главгада, он оказался просто  не приспособлен для нужд отрицательных героев. В нем все хорошие. Более или менее. 



  Копейкин шел поделиться радостью. По телефону рассказывать не хотелось – эффект не тот. То есть никакого почти удовольствия от эффекта. Ник и по телефону бы порадовался Димкиному успеху, но у Копейкина был разработан целый план. Не с порога, а сидя где-нибудь за кофе, не сразу, а как бы между прочим, небрежно. И наблюдать за янтарными искрами в глазах, радоваться не только своей, но и его радостью. А уже потом – Саша. Она ведь обязательно придет, и можно будет ещё раз  поделиться. И снова наблюдать всплеск  гордости за себя, за свои успехи у другого. Такая редкость, право, что одного раза явно недостаточно. Димка даже не знал, чего в его плане больше – желания похвалиться, или доставить удовольствие  другу.
 
 Поначалу, однако, ничего не получилось. Горин был какой-то заторможенный. Сидел напротив, безостановочно вертя в руках манерную – черную с серебром – визитную карточку, слушал рассеянно и радовался не то чтобы неискренне, но совсем не так, как требовалось. Он был целиком внутри себя.  Димка  расстроился, а потом устыдился. Имеет полнейшее право.
- Кто это? – Копейкин кивнул на изысканный кусочек картона.
- Алексей Петрович Фрязин, владелец заводов, домов, пароходов.
Горин бросил карточку на стол.
-  Очередной муж очередной любительницы прекрасного? Что надо расписать на сей раз?
- Загородную резиденцию.
- Отказал?
- Отказал. Бог с ним. Расскажи-ка мне ещё раз – ты будешь брать уроки?
- Я буду на побегушках у шефа-де-парти. Из кухонных мужиков – огромный скачок.
- Отлично! А шеф-де-парти?
- Это, собственно, и есть повар. Ресторан же небольшой, есть повар-кондитер, есть соусе, есть шеф и есть мой нынешний босс. Классный! Он, кстати, француз. Понимаю я его отлично, но говорю пока… так себе.
- Подтянем. В любое удобное для тебя время, в любом месте, столько, сколько нужно. У тебя все прекрасно получается, просто ещё недостаточно долго…
- Горин, ты что, чувствуешь себя виноватым?
- В какой-то степени.

 Пришла Саша. И  словно бы приладила на место какую-то крошечную, но важную деталь, без которой Ник не был собой на все сто процентов. Саша выспрашивала у Димки подробности, и он с удовольствием делился, наслаждаясь радостью в кубе. И всё было именно так, как ему хотелось. Саша смеялась. Она просто лучилась счастьем. Будь Димка поэтом, он бы сравнил её со светлячком в теплой темной ночи, со звездой, с лунным светом, а друга – с той ночью, в которой она сияла, но Копейкин поэтом не был.
- А давайте, сходим в кино на какую-нибудь ерунду? А? – предложила Саша.
- С удовольствием! Устроим тарарам. – Подхватил будущий шеф.
- Это как повезет. Тарарам! Вдруг фильм хорош?
- Ты неисправимый оптимист, Горин.
- Кондовый.
- Неумолимый?
- Непробиваемый.
- Бескомпромиссный?
- Последовательный.
- Упертый?
- Железобетонный.
- Твердолобый?
- Коснеющий в заблуждении…


 На следующий день, ближе к вечеру, кто-то за спиной у сосредоточенно работавшего над водной гладью Ника, произнёс сухо:
- Ну, здравствуй.
Досадуя на себя – не услышал и не почувствовал, на то, что оторвали – процесс шел вдохновенно и радостно, на ненужность предстоящего разговора – он ни в коем случае не собирался расписывать никакие стены, кроме этих, Ник обернулся. Перед ним стоял вчерашний посетитель. В длинном бежевом пальто он выглядел  даже импозантней, чем вчера в коротком сером. От него просто веяло большими деньгами и дорогим парфюмом. Ник сказал бы, что посетитель чересчур озабочен желанием произвести неизгладимое впечатление на собеседника. Двух спортивных  мальчиков с коротко стрижеными затылками он на сей раз оставил на улице.
- Здравствуйте.
- А я-то всё гадал вчера, кого ты мне напоминаешь?
Да уж. Это и впрямь непросто – вспомнить то, что было забыто так тщательно.

- Вспомнили?
- Веришь?! нет, не вспомнил, даже когда брился и в зеркале себя подробно изучал, пока мне папку на стол не положили с твоим досье – не вспомнил. 
-  Моим - чем? Досье?
- О людях, посмевших мне отказать, я предпочитаю знать всё. Когда ты догадался?
- От меня не скрывали имени моего родителя.
- То есть сразу? Почему не сказал?
- Для чего? У меня к вам нет никаких претензий. У вас ко мне – надеюсь – тоже.
- Вот здесь ты ошибаешься. У меня к тебе претензия есть. Лерка хочет, чтобы ТЫ расписал дом, а я привык ей потакать. Это, знаешь ли, много дешевле…  может, договоримся по-родственному? Я заплачу, сколько скажешь и уж точно больше, чем в состоянии заплатить владелица этого подвала. Тебе же надо и самому что-то есть и студентку свою кормить. Девочки, они  требуют капиталовложений. В конце концов, надавить на тебя просто. Так просто, что ты даже представить себе не можешь.
- Могу, – сказал Ник, - но особняк ваш расписывать не стану.
- Хорошо держишься. Было бы неприятно узнать, что сын  – размазня. Ты от-казываешь мне из чувства праведного негодования?
- Я отказываю вам просто потому, что у меня нет времени. Вы  не первый обращаетесь ко мне с такой просьбой. Дом, квартира, контора, забор в саду, что-то ещё.
-  То, что ты всех отфутболил, я знаю, но настоятельно предлагаю подумать ещё и ещё раз. Ты же здесь почти закончил, верно?

  Владелец заводов, домов, пароходов слегка кивнул Нику и удалился, высоко держа смоляную, холёную, красивую голову, а Горин вернулся к стене и заставил себя работать. Кропотливое, требующее сосредоточенного внимания дело – самое оно для восстановления душевного равновесия.  Его совершенно не трогал сам факт знакомства с отцом – никакого особого волнения по этому поводу он не испытывал – чужой (по всем показателям - чужой) человек. Вчерашнее смятение было скорее предчувствием ненужного объяснения, а сегодняшнее – беспокойством за друзей и Сашеньку. И мама. Каково ей пришлось тогда? Как она вынесла две беды сразу? Она же любила, наверное, и потом - «в горе и радости»… я никогда не спрашивал, эгоист хренов, как ей удалось выстоять, я всегда был слишком занят собой. Каково быть преданной дважды? Каково жить, стоя по горло в реке-полынь? Я не помню её погруженной в отчаянье, не помню. Обмануть меня сложно, и вот в чём вопрос –  не помню потому, что у неё всегда хватало сил не сдаваться, или потому, что старался не замечать?Оставалось надеяться, что «надавить» Алексей Петрович не сможет благодаря чувству вины и останкам совести. Какое-то время Нику было страшно, потом он спинным мозгом понял, что прав. По крайней мере, физическое насилие никому из близких не угрожало. Однако «давить» можно разными способами.

  Пришла Лариса. Она, как и обещала, не мешала ему никогда. Не входила в помещение, пока он не приглашал, не спрашивала ни о чем, кроме наличия материалов, не торопила. Однажды она совершил ошибку – позвала потенциальную клиентку посмотреть уже законченные интерьеры и теперь раскаивалась, но было поздно. Слух о росписях медленно, но верно распространялся среди подруг и знакомых роскошной блондинки, возжелавшей «нечто подобное» у себя в спальне. Ника осаждали не так, чтобы очень плотно, но с завидной периодичностью. Совсем запереться в подвале он не мог – помимо него там работала бригада строителей, туда привозили материалы, там проводила собеседования с будущими сотрудниками Лариса. Она понимала упорство, с которым он отказывался от всё более выгодных предложений, и не позволила себе и словом  обмолвиться о том, что – зря.  По мере сил оберегала его от назойливых вторжений, брала удар на себя, но, втайне от всех, складывала в один из ящиков своего письменного стола визитки, что оставляли жаждущие прекрасного. А вдруг?

 - Привет! Я вернулась!
Он закрыл дверь в ту небольшую комнатку, которую расписывал и пошел на голос.
- Лариса, давай чаю, а? С вишнёвым вареньем.
- Отличная идея! На улице так мерзко, что в чай неплохо бы плеснуть коньяка. Есть здесь коньяк?
- Оставался.
- А мне – просто коньяка,  но без чая, - по ступенькам спускался Кальфа. Обнял и поцеловал в макушку Ларису, стиснул пожатием руку Горина. Большой, уютный, чем-то очень довольный. С его появлением в подвале стало теплее. В буквальном смысле. Он включил сразу  несколько обогревателей, выложил на стол лимоны и пряности, банку мёда.
- Я Сережку на Невском встретил и за красным вином отправил. Глинтвейн – лучшее лекарство от того безобразия, что творится на улице. Что улыбаешься? Тебе в любом случае положен только зеленый чай – ты-то как крот – под землей целый день, и что на поверхности творится, знать не знаешь и ведать не ведаешь. Ну, может  - лимона кружок и мёда чуть-чуть, за компанию.
В тот момент, когда он закончил двигать стол, диван, стулья, устраивая всех наилучшим образом, пришел продрогший Сергей с двумя бутылками красного вина, и Кальфа тут же, в кастрюльке, добродушно ворча что-то об отсутствии подходящей посуды, стал готовить глинтвейн и заваривать  Нику чай в кружке. Не зеленый даже, а какой-то  особый, травяной, состав которого сочинил сам.

  Система взаимоотношений, сложившаяся между Сергеем, Сашей и Ником, оказалась, несмотря на опасения всех троих, довольно прочной и, как ни странно, гармоничной. Горин, правда, едва всё не испортил, стараясь быть как можно более корректным, но Сергей резко и довольно грубо в момент какой-то особо мучительной паузы прикрикнул на него, и  ситуация изменилась, отлившись в такую вот форму. И теперь можно было сидеть рядом с ним на красном облезлом диване, пить глинтвейн, радоваться встрече, без дрожи ожидать появления в тесном пространстве Сашеньки, хохотать над рассказанным Кальфой анекдотом, отстраненно любоваться грацией Ларисы…   Пришла Саша.  Нет, в предусмотрительно надетом тёплом пальто, она не замерзла, нет, ветер не сбивал её с ног, напротив – вежливо поддерживал под локоток, нет, она не голодна, но от глинтвейна отказаться не в силах, нет, домой она совсем не спешит и готова на любые подвиги. Села она рядом с Ларисой на стул – диван для длинных, если она сядет туда, то над столом будет торчать, в лучшем случае, её нос.

 Сергей предложил всем вместе сходить на «Звуки Му» в клуб неподалёку и она тут же его поддержала. Едва Саша переступила порог, Ника отпустило напряжение, оставшееся после явно не последней  встречи с отцом. Он так соскучился за те часы, что они не виделись, просто истосковался по ней. Он с удовольствием уехал бы с ней домой прямо сейчас, на такси, он бы приготовил для неё ужин и слушал бы, как она рассказывает о чем-нибудь смешном, положив голову ей на колени, он вдыхал  бы запах её волос и целовал пальцы… но Саша хотела послушать Мамонова со товарищи, а значит – всё то же самое, но чуть позже. До концерта оставалось  всего полчаса, и надо было поторапливаться…

  Алексей Петрович Фрязин  вернулся в подвал на следующее утро, так рано, что там, кроме Ника, никого ещё не было, да и тот едва успел сменить одежду на рабочую.
- Здравствуй.
- Доброе утро,- Ник  сделал приглашающий жест, - диван потрепан житейскими невзгодами, но вполне пригоден для использования по прямому назначению. Или вы предпочитаете разговаривать стоя?
Господин, в отлично сидящем дорогом костюме (видимо машина довезла его до самых дверей),  кивнул и выбрал стул почище.
- Знаешь, я никак не мог уснуть вчера. Ты меня устыдил.
- Устыдил?
- Не прямо, конечно. Однако червячок беспокойства грыз меня и грыз, пока я не понял – в чем дело. Я был не прав. Поверь, мне нечасто приходится произносить эти слова.
- Вам везет.
- Послушай, я ведь могу тебе помочь. Ты же помнишь – я всё о тебе знаю. Вплоть до результатов последнего анализа крови. Давай заключим сделку. Ты расписываешь стены моего дома, а я оплачиваю твоё лечение в любой – на выбор – кардиоклинике Европы или Израиля.
- Сделка не будет честной.
- Почему? Твой труд столько не стоит?
- У меня есть очень деятельный друг, разославший мои медицинские документы во все клиники Европы, Израиля, Америки и даже, кажется, Кубы. Они ничем не могут мне помочь. Радикально. А провести остаток дней в больнице я не намерен. У меня совсем другие планы.
- То есть как? – Алексей Петрович опешил. – Ты собираешься просто ждать?
- Я собираюсь просто жить, сколько получится. Как все.
- Ты удивительно спокоен.
- Мне категорически запрещено волноваться.

  Фрязин обдумывал ситуацию, мрачно глядя на внезапно обретенного сына. Чужого, совершенно непонятного, раздражающего своим невыносимым спокойствием, наглого и даже жестокого. Он ведь не только особняк отказывался расписывать. Он отказывался от любого общения. Чувство вины. Проклятое чувство вины, спавшее столько лет, зудело где-то в груди тоненько и неотвязно. Я их бросил. Покойную Лию – несчастную девочку с больным младенцем на руках и этого вот парня, так  на меня похожего. Будь я рядом, может, что-то и можно было сделать, пять, десять, двадцать лет назад...  и Лия, вероятно, была бы жива. Но я? Чего бы достиг я с таким грузом на шее? А то, чего достиг – дорогого стоит. Но вот ему  – совершенно наплевать на мои деньги и положение. Он даже не попытался воспользоваться. Я ему не интересен. Он мне – да, а я ему нет. Его сложно в этом винить. Сложно, но я хочу… мне для чего-то неведомого необходимо, чтобы он обратил на меня внимания чуть больше, чем на назойливое насекомое.
 
- Конечно. Ты правильно просчитал – я не трону ни тебя, ни твоих близких.
- Я не просчитал, я почувствовал. Это большая разница и хорошая весть для вас.         Извините, мне надо работать.
- А ты жестокий. Весть?
Ник не испытывал к этому человеку совсем ничего, кроме жалости. Причем жалости самого мерзкого пошиба – смешанной с брезгливостью. Может быть, пообщавшись подольше, и можно было найти какие-то точки соприкосновения,  вот только общаться не было никакого желания.
- Да. 
- И что мне с ней делать?
- Обдумывать, - сказал Ник.
- Ты вообще о чем? Я не знал, что ты выжил. Не знал. Давай так – ты выберешь клинику и съездишь туда, я оплачу все расходы, а когда вернёшься – сам решишь – расписывать стены моего дома или нет.
- Вы всегда торгуетесь до последнего?
- Наглец.
- Должны же быть в моём положении хоть какие-то плюсы, верно? Мне жаль вас огорчать, но я не поеду. Я могу просто не доехать. Здесь у меня есть всё, что нужно. 
- Ну что ж!  Если передумаешь – звони.
 Алексей Петрович  тяжело как-то поднялся и, не прощаясь, пошел к выходу.
Больше Горин никогда его не видел.