Корни. Улица Революции

Мне она казалась самой лучшей (да и сегодня такой кажется) в селе Алтайском: длинная, широкая, с большими зелёными полянами, палисадниками, переулками. А главное – каждый дом, каждое дерево, каждый камень – всё такое родное, что, кажется, с закрытыми глазами дорогу домой найдёшь!
Красоты природы Алтая, уникальные исторические памятники, оздоровительные и туристические комплексы - сегодня пользуются огромной популярностью. Среди гор, у быстрой речки Каменка раскинулось село Алтайское. Более 40 улиц и переулков в селе, и одна из улиц – улица моего детства.
 Жили на нашей улице несколько семей Поповых, Скороваровых, Тыриных, Быковых, Тупикиных, Черепановых – всё родственники. Кое у кого их них фамилии другие были – замуж повыходили, но всё равно из этих гнёзд: Рыдаевы, Басаргины, Жигулина, Ивановы, Коровины, Леоновы, Артемьевы, Андреевы. И несколько семей приезжих. Приехали и поселились они - кто ещё до войны, кто сразу после войны: Муравьёвы, Корчагины, Воробьёвы, Осокины, Кваша, Сарайкины, Александровы, Мальцевы, Романовы, Сомовы, Филатовы, Кожины.
В 53-м году в доме напротив Муравьёвых поселилась семья вынужденных переселенцев. Он – из Поволжья, Морланг Вениамин Яковлевич, бухгалтер. Она – их Литвы, Чернене Она (по-русски Анна Станиславовна), портниха-самоучка. И дети: её – Ниёля и Данголя, и их общий ребёнок – маленькая Аллочка. Правда, прожили они на этой улице недолго, но запомнились многим, и потомков своих оставили здесь.
В начале 60-х улица Революции значительно удлинилась: построили дома Красильниковы, Апасовы, Ротановы. Получили квартиры совхозные в четырехквартирниках Корстылевы-Поповы, Гейфнидеры, Пустоваловы.
И судьбы их переплелись так сильно, что писать о ком-то одном просто невозможно. Улица революции жила одним большим домом, одними проблемами и заботами, маленькими радостями. И все, что происходило в семьях, было не просто на виду, а волновало и обсуждалось в каждом доме. Люди спешили на помощь каждому, кому она была необходима, умели искренне сочувствовать и искренне радоваться. И просить было не надо. Все всё видели…
У кого какая нужда случалась – помогали,  кто чем мог. Во время войны – продуктами делились, на квартиры пускали, себе оставляя даже не комнату, а угол. После войны – всем миром жильё помогали строить молодым. Если кто из молодёжи ехал в город учиться или работать - собирали тоже сообща: кто платок несёт, кто кофту, кто чашку с ложкой. Достатка ни у кого не было, и если бы не такая поддержка друг другу по-соседски, то даже одеть в дорогу было бы не во что выросших детей.


В 60-е нас,
ребятишек, на улице было много, и росли мы под присмотром бабушек, в детский сад с нашей улицы никто не ходил. Все бабушки наши были ещё не старые – в силе – обременённые заботами не только о нас. Летом больше за огородами смотрели, и за домашней скотиной. А мы, внуки, лишь бы сыты были! В остальном, мы - птицы вольные. Овраги, сады, переулки, ближайшие поля – всё было наше!
Зима загоняла домой. Морозы стояли сильные. Вот бабушки наши и становились главными источниками информации. Телевизоров тогда не было, читать не научились (в школу ещё не ходили). Наша бабушка любила поговорить, благо, слушатели мы были внимательные. Из сказок, чаще всего, рассказывала одну: про медведя и мужика. Зато о себе - столько, что на несколько романов хватит!
Наши бабушки редко за глаза кого из своих ровесниц называли по именам или отчествам, чаще всего по прозвищам – производным от фамилий. У многих из них я забыла имена, а вот прозвища, какими называли они друг друга за глаза, помню: Скоровариха, Тыриха (было две Агафьи Тырихи: верхняя и нижняя), Черепаниха, Тупичиха, Басаргиниха, Жигулиха, Бычиха («ы» произносилось чётко, а «и» - очень коротко), Попиха, Мурашиха (моя бабушка), Осочиха. Уважительно, по отчеству, звали одну Фроловну – самую старую на нашей улице. Более молодое поколение звали по именам и фамилиям: Маруся Рыдаева (дочь Тырихи нижней), Нюра Леонова, Саня Юрга, Лана Мальцева, Нюра Фролова, Мариша Коровина (сноха Фроловны, она была не намного младше моей бабушки).
Все они уже не работали. Зимой домашних дел было поменьше, чаще ходили они друг к другу в гости – посидеть, поговорить о том, кто как живет, новости уличные обсудить.
Занимались рукоделием: пряли шерсть, вязали носки и рукавицы, плели кружки (круглые коврики), ткали половики на домашних станках - кроснах. И, конечно, «стряпались» - пекли сдобные пирожки, шанежки, блины, оладьи. В домах часто вкусно пахло выпечкой – особенно перед праздниками. Признак сытой послевоенной жизни. Давняя привычка наших бабушек – самим и хлеб, и сдобу печь.
Тесто заводили в ночь. Следили за ним, пока поднимается и «доходит», как за малым дитём: ведро или большую кастрюлю укутывали потеплее, ставили на русскую печь, ночью несколько раз подмешивали, выпекать начинали засветло - рано утром.
Необыкновенно вкусный аромат бабушкиных булочек растекался волнами по дому, врывался в твой сон и будил раньше времени. Только глаза откроешь, а бабушка несет тебе пирожок с яблочной, земляничной или маковой начинкой  на пробу: дует на него, чтобы ты руки не обожгла. И смотрит: понравилось, вкусно? И тут же себя негромко ругает: «Проспала, окаянная, тесто перестоялось!» А пирожки – изумительные! Может быть, потому, что другими вкусностями не были мы избалованы. От заморских сладостей, фруктов и овощей отделяли нас десятилетия. Все будет в будущем.
Два большущих таза эмалированных напекала бабушка пирожков и булочек к празднику. Укутывала большими белыми тряпицами и ставила в горнице на пол под кроватью (там пол холодный был). Бери - когда захочешь и сколько надо. Таких вкусных пирожков и булочек, какие бабушка пекла, я уже не ела…
Весной бабушка ткала половики. Устанавливала кросна (самодельный деревянный станок) на веранде и с раннего утра слышался стук со стороны веранды. Половики получались длинные, пестро-полосатые.  Я с нетерпением ждала, когда бабушка наконец-то разрежет половики и мы постелем их на полу. И дома станет красиво.
Тогда, в детстве, и мир был ярче, и все события значимее. А главное – было всё впереди. Были мечты, было всё нипочём. Потому что сегодняшнее – это только прелюдия перед огромной и счастливой жизнью, перед целым миром, который будет лежать у твоих ног. Наверное, так все в детстве думают.


Внуки

Несостоявшаяся женитьба.
Брату моему, Гене, было лет пять. Мальчишка он был необыкновенно трудолюбивый, доверчивый и добрый. Любимые занятия у него в ту пору были – «таскать» дрова с улицы в дровенник (у какого дома на улице колотые дрова лежали – там Гена наш был, работал), и помогать дяде Ване Тырину – бригадиру колхозному. С ним он готов был зимой и летом ездить «на бригаду». Летом-то еще ничего, тепло. А зимой, бывало, замерзал до синевы. «Уплетётся потихоньку, - как говорила бабушка, - из дому, да к Ивану». А тот посадит его в кошеву и возит по бригадам целый день. Иван-то зайдёт к мужикам в контору, и курит там сидит (где и бутылочку разопьет с ними), а ребёнок сидит в кошеве, лошадь караулит, на морозе градусов под тридцать. За день-то так намёрзнется, что вечером еле до дома дойдёт. Бабушка и Гену ругает, и Ивана, да только всё бестолку: все последующие дни история повторяется.
Надо сказать, что бабушка, Катерина Васильевна, была для нас большим авторитетом. Она с нами была всегда: и когда родители были на работе, и когда дома. Если бабушка уходила посидеть к соседке и, не дай Бог, задерживалась, как нам казалось, надолго, то мы шли её разыскивать. Чаще всего она ходила к Фроловне - почти столетней старушке. Жила Фроловна неподалеку, через дом да через поляну от нас, у внука за стенкой, в малюсенькой комнатушке – пристройке. Бабушка ходила к ней гадать на картах: приедет Валя или нет. Валя – дочь бабушкина, которая училась в Горно-Алтайске в институте, «на учительшу», как говорила бабушка.
И вот в один из таких вечеров разыскали мы бабушку у Фроловны. Поворчала она на нас для вида, что не даём мы ей никакого проходу, усадила рядом с собой на узенький самодельный деревянный диванчик, и всё внимание на Фроловну переключила. А та уж и карты разложила на столе. Бабушка в картах ничего не понимала, даже в «дурочка» не умела играть, но верила в гадания на них безгранично. И Фроловна умела так гадать, что выходило у неё, что всё хорошо будет, даже если «пути домой» Вале карты не «указывали». Научилась за войну-то соседок успокаивать.
И вот, довольная гаданием, бабушка стала пить чай с Фроловной. А нас с братом Фроловна угостила конфетами – «Дунькиной радостью» - кругленькими, без оберток, с начинкой из повидла. Чай нас мало интересовал.
Потом бабушка всё внимание на нас переключила: стала жаловаться на Ивана Тырина, что он парнишку сегодня опять заморозил, пока пил с мужиками в конторе. Забыл, что у него ребёнок в кошеве мёрзнет сидит. Гену ругала, но с оттенком гордости: работник растёт!
Мы сидим, помалкиваем. Фроловна улыбается всеми своими морщинками, головой покачивает в знак согласия, поглядывает то на бабушку, то на Гену. А он делает вид, что говорят не о нём – бабушкино скрытое одобрение чувствует.
Сверкнула Фроловна глазами совсем по-молодому, да хитро так говорит: «Васильевна, так ведь его женить надо! Тогда жену слушаться будет. Глядишь, от дома-то далеко не уйдет. Жена, опять же, ухаживать будет: пимы сушить на печке, рукавицы вязать, блины печь». Бабушка была у нас с юмором, подхватила она игру Фроловны, стала перебирать всех невест с улицы. Да всё выходило у неё, что нет достойной для внука единственного. Гена слушает, и про конфеты забыл.
Тут бабушку как будто осенило: «Внучек, а ты на бабке Фроловне и женись! Старуха она хорошая, всегда у неё конфетки есть, и мне веселей станет, как будет у нас жить. А спать мы её на печку положим. Женись!» Гена недовольно головой завертел, насупился, но бабушка с новым жаром убеждать его стала. И убедила, самым весомым аргументом стали конфеты бабки Фроловны.
Только домой пришли – бабушка и выложила новость нашим родителям: «Динадий женится на бабке Фроловне!». Мама заулыбалась, а отец встал, походил по комнате, и к Гене: «Сынок, ты что, правда, жениться надумал на Фроловне? Она ведь старая! Будет на печке сидеть, кормить её надо, ухаживать за ней надо, когда играть-то будешь? И на бригаду с дядей Иваном не поедешь. Да и засмеют тебя все: на старухе женился! Откажись!»
Гена покраснел до слёз, стыдно стало: «Завтра с отказом пойду!»
Утром, только рассвело, набросил пальтишко, сунул ноги в валенки, шапку нахлобучил – и к Фроловне. Застучал в дверь, сколько силенок было,- разбудил старуху. Та крючок откинула – в дверь парнишка: «Я с отказом!»- кричит. И побежал домой.
Напугалась Фроловна, ничего понять не может: раным–рано ещё, а тут парнишка Муравьёвых с каким-то отказом, да чуть не со слезами. За ночь-то она со своим старческим склерозом забыла, что в невестах ходит. Одежонку накинула, клюшку взяла и поплелась к Васильевне, узнать: что случилось?
Едва дошла по снегу. Только ногу на крыльцо поставила – тут опять этот парнишка. Толкает её, кричит: «Я отказываюсь!» Не успела Фроловна и спросить его ни о чём, как оказалась в сугробе рядом с крыльцом. Где же ей было удержаться на ногах, высохшей, почти невесомой перед силой крепкого пятилетнего парнишки!
Помогла бабушка Фроловне подняться, снег стряхнула с одежды. И смеётся, и Гену ругает: зачем Фроловну в сугроб толкнул? Завела старушку в дом, за стол посадила завтракать и рассказала, что вечером накануне произошло. Засмеялась и Фроловна: «Ить надо же, напугал меня, варнак такой! А сильный–то какой, я не успела дух перевести, как в сугроб улетела!.. Я ить все забывать стала…»
Посмеялись бабушки и стали говорить о детях, внуках, о том, какая жизнь хорошая настала…
А Гену, как ветром сдуло: опять на бригаду уехал с Иваном Тыриным, - бригадирничать.
Фроловна.
Я помню Фроловну высокой, очень худой и очень старой. Медленно бредёт она по улице, опираясь на клюшку, неуверенно и осторожно переставляя ноги, от двора ко двору. В длинном чёрном приталенном пальто с пушистым большим воротником. У неё одной такое пальто было. (Все бабушки с нашей улицы ходили в плюшевых жакетках по праздникам, а по будням в «куфайках», как называла моя бабушка фуфайку – простежоную куртку на вате чёрного цвета.) На голове у Фроловны большой клетчатый шерстяной платок с кистями. Клетки яркие, зелено-коричневые.
Лицо у Фроловны тёмное, худое все в мелких-мелких морщинках, нос прямой, чуть с горбинкой. Мне он казался мужским (у моей бабушки нос был курносо-задорный). Глаза небольшие, лучистые и очень добрые. А волосы у неё не старились – были тёмные, без седины. Руки худющие, одни косточки обтянутые сухой коричневой кожей, со вздутыми чёрными венами. Казалось, что она ничего ими удержать не сможет.
«Летнюю» Фроловну плохо помню. Наверное, потому, что почти не видела её - где-нибудь на речке с ребятишками пропадала, или играла с подружками в кукол кукурузных в чьём-нибудь дворе. Да и Фроловна от жары дома спасалась, на улицу редко выходила. Чаще к ней вечерами старушки ходили – «проведали».
Памяти у Фроловны «совсем не стало»: хорошо помнила прошлое, а что делала десять минут назад - забывала. Могла несколько раз «на день» прийти в один дом и все время разговаривать так, будто первый раз пришла, обсуждать те же новости. Моя бабушка её терпеливо выслушивала, грустно покачивая головой, садила за стол и наливала тарелку своего традиционного супа: кормила. Не помню, чтобы Фроловна варила себе что-нибудь, кроме картошки «в мундире». Она всё время пила крепкий чай с дешёвыми конфетками, или сахаром-рафинадом, вприкуску. Подкармливал ее внук Петя (мой крестный). Он приносил то, что его жена Шура готовила, или покупал ей мягкие пряники и рыбу. Рыбку Фроловна любила. Петя был её надеждой: не бросит, докормит и похоронит по-людски.
В комнатке-пристройке её, с отделным входом, всегда было жарко (иногда она и летом «камелёк» подтапливала) – мёрзла. Шура ругалась: боялась что Фроловна «наделает пожар».
Шура – бабёночка чистоплотная и языкастая – нигде не работала. Детей у них с Петей не было. И она постоянно была недовольна «бабкой», рассказывала всем о её «притворстве» - искала сочувствия: «Придёт на дню пять раз – и всё одно и то же талдычит, не переслушаешь. Да ещё указывает! Я сегодня стирала, так она, как третий раз пришла, стала попрекать, что я всю неделю только и знаю, что стираю, и что будто у меня других дел нет. Где же нервы выдержат?»
А Фроловна от внучатой снохи, обиженная, к нам приплетётся и возмущается: «Ты подумай-ка, выставила меня за дверь мокрохвостка эта! Говорит, что я ей надоела - хожу часто. А я ить сколь дней-то не была. Вот брешет-то как, людей смущает!» Бабушка её уговаривает, убеждает не надоедать молодым.
Постоянно ухаживала за Фроловной её сноха - тёть Мариша – подруга моей бабушки. Тёть Мариша жила с сыном Петей и со снохой. Снохе Шуре тёть Мариша старалась угодить, как только могла: чувствуя себя виноватой за то, что «две старухи на шее сидят» - она сама, да бабка Фроловна. Пенсии у старушек были маленькие – колхозные. По 12 рублей каждая получала. Прожить на эти деньги сложно было. Да и Зое, дочери тёть Мариши, надо было помочь. Та только «жить начинала» - замуж вышла, ребенка родила. Вот и крутилась тёть Мариша: могла – не могла, а от любой работы по дому не отлынивала.
Фроловне часто было одиноко, она тосковала. Бабушке моей она жаловалась: «И чё со мной такое, сама не знаю: то ли бы шла я, то ли бы ехала, то ли бы пела, то ли бы ревела…Чё-то будет, чё-то будет…» Одолевали её воспоминания, и не самые приятные, горькие. Была когда-то семья у Фроловны – муж, два сына. Муж и старший сын погибли в Гражданскую войну; младшенький, Дмитрий, - в 1944 – на Великой Отечественной. Старший совсем молодым был, жениться не успел. А у младшего жена и трое детей остались: два сына и дочка. Да и из тех одного не уберегли. В 1951 внук Саша погиб в Германии, он там служил в армии. И могилки где – неведомо… Вот так-то…
Рассказывает, глаза наполняются слезами, бегут по всем морщинкам её лица, быстрые, неудержимые… Хочется прижать к себе это скорбное лицо, утереть слезы неутешные…
Жалко Фроловну…
Доживает век Фроловна со снохой Маришей и внуками Петей и Зоей. Пока росли внуки – отдавала им всё, что зарабатывала, а теперь сама нуждается в помощи.
Отойдёт сердце у Фроловны – и снова плетётся она по улице, осторожно переступая, как бы нащупывая дорогу. Тянет её к человеческому теплу - погреться у чужого счастья, узнать новости…
Совсем недавно у внучки Фроловны, Зои Дмитриевны Азановой, узнала я, что имя у Фроловны было необычное, очень красивое, старинное – Евдиния.
Евдиния Фроловна родилась в 1870 году в селе Ваганово (Бийский район). Там и замуж вышла за Сергея Коровина. После гибели мужа и старшего сына, осталась она с младшим пятнадцатилетним Димой. Посватал ее Павел Федорович Скороваров, вдовец, и тоже с пятнадцатилетним сыном. Подумала, подумала Евдиния Фроловна – и согласилась. Переехали они в 20-е годы в село Алтайское – на родину Павла. Стала вместе с мужем ямщиковать – возили товары,  людей до самой Монголии. Глядя на Фроловну – худющую до прозрачности – трудно поверить, что она была ямщиком, да ещё каким лихим, как рассказывала Зоя Дмитриевна.
Прожила Фроловна сто один год. Может быть, и ещё пожила бы, да когда совсем немощь одолела, некому за ней ухаживать стало. Шура наотрез отказалась, а сноха Мариша помогала дочери – водилась с маленьким ребёнком. В 1970 году определили Фроловну в дом престарелых, в город Бийск. Обманули, сказали, что в больницу повезли, подлечиться. Прожила там Фроловна всего два месяца. Тосковала сильно, всё Петю ждала. Петя шофёром работал, в Бийске частенько бывал, и бабушку не забывал – навещал. А Фроловне домой хотелось…
Умерла Фроловна 10 февраля 1971года. Сильно её жалели. Помню, морозы стояли. Привезли Фроловну на автобусе (нанимали в техникуме). Проститься вся улица пришла. Любили Фроловну – хороший человек она была. Похоронили рядом с мужем Павлом Федоровичем Скороваровым.
Сколько лет прошло, а Фроловну люди на нашей улице всё помнят…


Тёть Мариша

- это бабушкина подружка, сноха Фроловны.
Как и моя бабушка, без работы никогда не сидела. Если к нам забежит, то только на минутку, и не присядет даже – всё какие-то дела были неотложные. Разве что зимой, когда огородов не было, тогда позволяла себе посидеть, поговорить.
После смерти Фроловны редко заходила к нам тёть Мариша. Жить она стала у дочери в центре села, от нас не очень близко. Сноха Шура не «привечала» её. Сын всё время на работе был. Вот и наведывалась в свой дом тёть Мариша, когда «сердце совсем разболится». И наш дом стороной не обходила. А когда Петя дом перестроил – то и вовсе редко здесь бывать стала.
Помогала дочери растить ребятишек. Двое у неё их было – Леночка и Серёжа. Как жила тёть Мариша - никогда обид не высказывала. А люди поговаривали, что зятёк её тоже не жаловал. Попивал. Пьяный скандалы устраивал. В конце-концов дочь её Зоя с мужем развелась. Жалела её тёть Мариша. А детьми Зоиными гордилась: Леночка красавицей выросла, вышла замуж за художника, и уехала с ним куда-то в Подмосковье. Серёжа в армии отслужил и домой вернулся.
Дожила до глубокой старости тёть Мариша. Пережила своих подруг, сноху свою Шуру. Как сейчас вижу: маленькая, чуть сгорбленная в белом платочке и неизменных резиновых калошах на босу ногу  бежит навстречу. Поздороваюсь громко: «Здравствуйте, тёть Мариша!» А она голову вскинет, вглядится, руку мою поймает, и с радостным и удивленным полувздохом: «А-ах, неужели Люда! Да милая ты моя! Как живёшь-то? Хорошо! Вот и слава Богу! Замужем? И муж хороший? И деточки есть? Большие! Ну надо же, время–то как летит! Да ты заходи когда к нам! Мы с Зоей вот в этом доме живём,- показывает, - заходи, мы всегда дома! Мать-то с отцом как? Я-то хорошо живу. Вот только здоровья совсем не стало. А сватья-то как, не болеет?» Сватьей тёть Мариша мою бабушку звала. Бабушки давно не было в живых, но тёть Мариша забыла, что похоронили её подругу. Объяснять ей – расстроится. Вот и обещаю привет передать…
Смотрит на меня с улыбкой тёть Мариша, привычным жестом вытирает концом платка то ли слезинки, то ли пылинки с глаз. И в глазах её светло-светло-голубых, поблекших от прожитого, и во всём её круглом курносом лице столько доброты…
Сколько не встречались мы с тёть Маришей – всегда искреннее тёплое удивление и одни и те же вопросы. И всегда было немного грустно и приятно, что ещё помнит меня.
И беспокойные натруженные руки её, пахнувшие земляничной чистотой, и улыбка, и белый платок, и тяжёлые отёкшие ноги, входившие только в резиновые калоши; и извечная забота о детях, о внуках (обед надо сготовить, за хлебом сбегать, чтобы голодными не остались!) – как один пронзительный кадр из фильма, забыть который невозможно.
Тёть Мариша - Попова Марина Николаевна родилась 12 октября 1907 года где-то в центральной России. Совсем маленькой вместе с родителями приехала на Алтай. В 15 лет (в 1922 году) вышла замуж за Коровина Дмитрия Сергеевича (1903 года рождения). Жили дружно. У них было трое детей: Александр – 1930 г.р.; Пётр – 13.04.1932г.р. (друг детства моего отца, мой крёстный); Зоя – 08.10.1937г.р.
В 41-м проводила мужа на фронт. Как и все, работала в колхозе, растила детей и каждый день ждала солдатский треугольник – письмо с фронта. Муж погиб в 1944 году. В 37 лет осталась вдовой. Откричала, и понесла боль свою и слёзы невыплаканные в сердце. Пожалели соседки, посочувствовали, но её горе было не единственным – почти в каждую семью пришла похоронка.
Реви не реви, а жить надо – дети. Жила, детей поднимала, работала. Помогала свекровь - Фроловна. Ей тоже было не легче – единственный сын погиб…
В 1951 году ещё один страшный удар: погиб в армии, в Германии, Александр. Саша. Старший сын…
В доме у Зои Дмитриевны, дочери тёть Мариши, на видном месте висит портрет красивого молодого человека – Сашин портрет. Зоя Дмитриевна говорит, что мать часто брала портрет в руки и подолгу вглядывалась в него. О чём в эти минуты говорило материнское сердце с сыном, которого и похоронить-то ей не пришлось?... Наверное, обо всём. Но не найти тех слов, чтобы рассказать о горе матери… Тяжёлая работа в колхозе, забота о детях, домашние хлопоты ненадолго отвлекали. Но нет-нет и набежит солёная слеза, смахнет её концом платка, и снова куда-то спешит, что-то делает… И так всю жизнь. Только плакать стала Тёть Мариша и от радости.
Бог дал тёть Марише долгую жизнь. Умерла она 2 декабря 2001года в возрасте 94-х лет.