Змея

Жил-был рыбак, уже старик. Звали его Тоха Синицын. В противовес прочим жителям деревни Тоха не совхозничал. Рыбачил себе, вдосталь – на простую снасть: удочка-донка с пробковым, от шампанского, поплавком, в тело которого воткнуты горелые спички.

При всякой погоде, придя на реку, можно было разглядеть силуэт, окутанный голубоватыми клубами махорочного дыма: потёртая фуфайка, видавшая виды зимняя шапка... Ловил он добротно, никого не подпуская к себе, даже мальчишек. Порою мне счастливилось примоститься рядом. Результат был предсказуем: ни у него, ни у меня. Но стоило отлучиться (ох, уж, это неклёвье!) в камышовую заводь или на перекат – по возвращению я видел, как на воткнутом в песчаный берег кукане меденеют бока солидных рыбин.

Тоха иногда выпивал, о чём знал мой дружок Венька, соседствующий с ним огородами. Мы бежали тогда к реке, в надежде выведать у подвыпившего рыбака окунёвые тайны. Не тут-то было. Дело сводилось к разглядыванию насадок: жутких белых навозных червей, каковые выкапывались Тохой из деревенского чернозёма, больших шаров из хлебного мякиша, обильно политых постным маслом – этакие современные «бойлы». Когда долго не случалось клёва, он просил нас искупаться, «помутить» в глубокой суводи: вам, мол, на забаву, а мне – к пользе дела.

Детская хитрость – просьба рассказать о войне... Уловка, умасливающая тёмным елеем воспоминаний сердца отвоевавших отцов и дедов. Так у дяди Пеши Беляшова были выведаны секреты ловли на муравьиные яйца, лозару, пучеглазую личинку стрекозы... А дядя Саша Бриткин удлинил мне удочку при помощи латунных трубок. С Тохой это не срабатывало – не воевал он. Сегодня же, пригубив больше обычного, разговорился: «Рыба чует сотрясение почвы от бегающих по берегу сорванцов. Как грузчику не стать путным сварщиком – так и тебе, Серёжка, не ходить в рыбаках – покамест, не устаканишься».

Я от неожиданности приоткрыл рот, стараясь внимать наставлениям «рыбьего бога». Тоха прокашлялся, закурил и продолжил: «Во время войны, осенью, я наладился за серухами на дальнюю гриву, накануне Сдвиженья. Обойдя болото, вдоль тележной колеи углядел огромную пятнистую змею – толщиной с подкатное избяное бревно, аршин двадцати меры... Змея приподняла от земли башку и выставилась на меня ледяными зенками. Остоколел я, бросил пустую корзинку и – бежать, сломя голову. Сидел истуканом в избе дня три. Чёрно стало окрест, дышалось тяжело, будто придавила избу многопудовая туча...

Байны у нашей семьи не было. Пошла жена со старшей дочкой в соседскую да проглядела угар, удушились обе, замертво. Младшая с тех пор ни одной ползучей гадины мимо себя не пропустит. Давит их, не страшась, ногами босыми почём свет стоит...

Чё, черти, тут рты раззявили? Прочь ступайте отсель, вашу и щучью мать!»

Не помню, когда он умер. За это время в реке исчезли раки, рыба: назарка, бабира, менюх... Вернувшись с флота, я пришёл засветло на воду и, разматывая снасти, ощутил в природе щемящее чувство сиротливости, отозвавшееся в душе горечью крепкой махорки, терпким запахом облетающих деревьев, гулкой пустотой в насиженном Тохой месте. Вечером, листая районную газету «Вперёд», где были напечатаны мои стихи, я наткнулся на заметку о Ленинградском зоопарке – разгромленном эшелоне, при эвакуации по окружной железной дороге антилоп, львов, жирафов и питонов...

Змею в своём детстве я раз всего и видел, мельком, а ныне их – кишмя кишит.