Гений

Я помню этот сон. В тот раз я украдкой проследил за родителями, смех коих был сбивчив и безрадостен, а голоса сливались в одно ленивое бормотание с тихими возгласами. Руки матери взметнулись вверх и легли на плечи отца. Ноги его, прыгая, словно сами по себе, словно в плохом танце, увлекли обе тени в прихожую. Я прижался к стене, приложился к ней ухом. Стена была шершавая на ощупь, пыльная, и пыль полезла мне в ноздри, я сморщился, но не чихнул. Я не разобрал ни слова за стеной. Мне тогда впервые пришла в голову мысль о том, что родители — не обязательно все, но мои точно — зачастую говорят между собой на таком языке, которого я знать и не знаю. На языке, которого в природе человеческой вообще не существует. В этот момент мне стало так страшно, что я отпрянул от стены и, попятившись немного, замер посреди комнаты. Втянув голову в плечи, сжав руки в кулаки — кулачки — в такой смешной позе я и остался, пока не хлопнула дверь, пока не наступила полнейшая тишина. И даже после. Только из тишины начал проступать навязчивый звук прыжков секундной стрелки запылённых настенных часов, пластиковый циферблат которых уже давно потерял свой первоначальный цвет, я стал дышать спокойнее, я вновь ощутил себя здесь. Ощутил себя собой.

Я повалялся на полу, посмотрел в потолок, в окно — там было серо и скучно. Я попрыгал с дивана, пытаясь сделать кувырок на манер спецназовского. Ничего не вышло — лишь больно ударился плечом при приземлении.

На столе почти не осталось еды — да и есть уже тоже наскучило. Развернул, надкусил ещё одну конфету, но она была приторной, и мне очень захотелось выплюнуть. Я подошёл к одному из бокалов, на дне которого ещё что-то осталось, посмотрел сквозь красновато-бордовую с переливами воду. В ней отражалось всё, что было цветного и не очень вокруг. Светло-розовые блики тянулись почти от самой ножки по столу. А я посмотрел сквозь воду. Всё искажалось, но не красиво, как я ожидал увидеть, а как-то непонятно, размыто. Я разочаровался. По запаху…в бокале была какая-то кислятина. Я видел, бывало, как взрослые пили что-то…ну, другое и морщились. Я думал, специально. Я попробовал чуть-чуть — и правда, морщиться захотелось, я решил заесть конфетой. От скуки я решил попробовать выпить хотя бы столько, сколько вместится в стакан. Я подумал: глоток, конфета, счёт до пяти. Конфеты не хватило, но я решил проявить стойкость духа, не отступиться от задуманного, хотя мне это показалось, на самом деле, сущей нелепицей, что я делал.

Я прислонялся к оконному стеклу, пока совсем не замёрзли нос и лоб. На улице было уже не серо, а тёмно-серо, вот-вот должны были включить фонарь. Вдруг мне стало так тесно, мне показалось, вокруг слишком много вещей. Я отошёл и плюхнулся на диван. Ноги мои стали, как говорят, ватными, руки тяжёлыми, я зазевал и голова моя, я это тоже помню, опустилась на грудь, хотя мне казалось, что я держал её высоко поднятой... Я помню этот сон...

Мне приснилась самая прекрасная девушка на свете. Та самая девушка. Я восхищался ею столько, сколько знал — с первой минуты и до конца (хотя, порой, и сомневался в оном). Я помню отчётливо, как я подумал: она слишком прекрасна, но никто не понимает этого, она не создана для мира, в котором я живу. Мира страшного, мира похоти и торжества опыта над наивностью, мира гнева и зависти, мира лжи, притворства и ревности, мира лицемерия и хвастовства. И я подумал: как бы было хорошо, если бы мир, весь мир вдруг прозрел, вдруг посветлел бы, кончились все эти ужасы и люди бы смогли, наконец, увидеть красоту этой девушки и насладиться ею. Тогда бы они поняли, что теряли столь долгое время — так думал я. Мне казалось, она обижена, мне казалось, она тоскует по людям, что могут полюбить её, но коим это недоступно. Моя бедная нимфа.

И вот — мир прозрел. Мир посветлел. Был солнечный день, и я шёл куда-то, откуда-то, шёл не торопясь, ноги мои ступали, словно нехотя. От солнца я жмурился и, странное дело, лицо моё будто было вымыто морской водой, будто на нем застыла жгучая соль. Я иду.

И вдруг я слышу: голос зовёт меня обернуться. Передо мной девушка. Мой друг, та самая— мой ангел, та самая девушка замерла на полпути ко мне, рука её, самая грациозная из всех, что я видел, застыла в воздухе, как она окрикнула меня.

— Извините, не вы ли это, тот мальчик, что желал покоя во всём мире? — спрашивает она меня осторожно. Вопрос, казалось бы столь неправдоподобный, и в то же время такой верный.

Но я лишь замечаю, как ветер играет выбившимся локоном её волос, и, улыбаясь, качаю головой, тихо отвечаю ей: Нет, это не я.

И я разворачиваюсь, и продолжаю свой путь. Куда-то, откуда-то. Но девушка вновь окликает меня:

— Нет, это всё-таки вы, я узнала, это вы! — я слышу её лёгкие приближающиеся шаги. Я боюсь обернуться, я чувствую, что сердце, сердце моё словно готово разорвать грудь, и мне не хватает сил, чтобы дышать, и колени мои дрожат, и руки трясутся от счастья, что я не в состоянии усмирить в душе, лицо моё сводит от улыбки, что я стараюсь спрятать, мне так хочется, так хочется прокричать: ЭТО Я, ЭТО Я! ВЫ СЧАСТЛИВЫ?! Она подходит ко мне, и глаза мои испуганы, я это знаю. Я замираю — неясно, почему так. Она протягивает руку, и…касается своей белой, гладкой ладонью моего лица, моего жёсткого лица, высушенного солнцем, и вправду покрытого солью. И она силится что-то сказать мне, но не может. Она просто старается заглянуть в мои глаза, уголки её губ дёргаются слегка, она опускает обе свои руки мне на плечи, и я чувствую себя в чём-то виноватым, и мне безумно хочется сбежать, быть рядом, но не видеть её, сбежать — так это больно. Я прячу от неё свои глаза.

Я понимаю. Я понимаю, что всё было бессмысленно, наивно и смешно. Она прощает меня за это. Действительно, разве кто-нибудь, будучи под этим солнцем, в танце этого нежного ветра, в этой абсолютно спокойной тишине способен был осознать, как же она прекрасна? Разве могли люди чувствовать то, что чувствую я, когда им уже так много дано, разве способны они желать более, чем им дано? Неужели я верил в то, что это так, что это им было нужно? Не способны ли они находить её столь же прекрасной в том мире, от которого я так старался, всеми силами старался их, ЕЁ отвратить? Гений её был в том, что в самом грязном и страшном она видела светлое, в самом грустном и жалком — правду, в самом забытом — красоту.

И я, кто же я, Господи?! Я позволил себе отнять и спрятать её гений, и я заставил её ждать, очень, очень долго ждать, прежде чем позволить ей хоть кому-то подарить его вновь. И первым делом она подарила его именно мне.