М. М. Кириллов Преодоление Часть вторая Юность и м

М.М.КИРИЛЛОВ




ПРЕОДОЛЕНИЕ


Часть вторая. Юность и молодость.

Повесть



         Пришла весна. 1-го марта 1947 года по радио и в газетах было опубликовано Постановление ЦК ВКП (б) и Правительства об отмене карточной системы и снижении цен на хлеб и другие продукты. Постановление было подписано И.В.Сталиным.
       Обстановка в Измайлово была неспокойной, как и во всей Москве. Квартирные кражи, драки. Шла демобилизация из армии, по городу бродило много неустроенных людей. Скапливались на вокзалах. Помню, на горке круглых бревен, привезенных для какого-то строительства, прямо у тротуара сидело до десятка оборванных и полупьяных парней и девиц, несших пахабщину и задиравших проходивших мимо  людей.  Похоже было, что вышли из какого-то притона. Таких называли  «банда» или «кодла». Их побаивалась даже милиция. Как-то днём, лавируя между домами и сараями, от милиционера убегал парень. Милиционер, вытащив пистолет из кобуры, гнался за ним и кричал, что будет стрелять. Убегавший был более ловок, милиционер в тяжёлых сапогах отставал. Погоня продолжалась, но стрельбы я не услышал. Скорее всего, преступник скрылся. Картина была очень характерной для нашего района.
      Пока в лесу Измайловского парка лежал снег, мы в него не ходили, а с наступлением весны такие походы стали частыми. Через весь парк протекала речка Серебрянка. Она впадала в большой пруд, на берегу которого стоял высокий монастырь. Известно было, что по пруду в свое время на ботике плавал молодой царь Пётр. Все кельи монастыря были заняты жильцами: в Москве жилплощади не хватало. Когда стало тепло, мы ходили в этот пруд  купаться.
        Как-то шли с Левой Блейхом – мальчишкой с соседнего двора – и возле монастыря подверглись нападению хулигана. Тот неожиданно и беспричинно ударил Леву в лицо кулаком и с криком «Бей жидов!» убежал. Лёва был евреем. Это было дико, так как в нашей ребячьей среде никто никогда не различал людей по национальности. 
             С наступлением тепла зазеленел лес в Измайловском парке. Выросли целые заросли молодой крапивы. Мы вчетвером рванули в лес и, надев перчатки, оборвали ту, что была поближе. Теперь мы  были обречены есть щи из крапивы с добавлением картошки и крупы. Это было вкусно, укрепило продовольственную базу семьи и добавило нам витаминов, тем более, что к лету их стало меньше. Крапивы хватило и на последующие походы.
          Близость громадного парка добавила нам свободы. Теснота, в которой мы жили последние месяцы, как ни странно, воспитывала в нас умение дружить и коллективизм.  Некогда стало грустить. Я даже стал реже вспоминать о маме и выбрался на Ваганьковское кладбище только в августе. Шел мимо еще дореволюционных бараков улицы 1905 года, без труда нашёл могилку. Убрал листву. Все здесь было, как прежде. Сверил с мамой свои внутренние часы (совесть), упреков не услышал,  значит, я жил правильно. По выходе из кладбища нашёл могилу Люсиного отца. Положил цветочек за Люсю. Я так делал потом всю свою жизнь.
             Питались мы в то время скудно, как и все. Хлеб получали по карточкам. Это поручалось младшей сестре третьекласснице Люсе. Дело было очень ответственным. Однажды какая-то женщина с грудным ребёнком, которого она держала на руках, попросила Люсю «отоварить» в этой булочной её хлебные карточки. (Давали городские, или французские, булочки, что бывало не часто). Женщина сама сделать этого не могла, так как карточки «прикреплялись» по районам. Люся положила её карточки между своими. Получив булочки и поблагодарив, женщина быстро ушла. А когда Люся сообразила, что чужие карточки остались у неё, и выбежала из булочной вслед ушедшей, та уже стояла на трамвайной остановке и собиралась садиться в подошедший трамвай. Женщина никак не могла понять, что нужно было девочке, протягивавшей ей какие-то бумажки. А когда поняла, вышла из трамвая, страшно побледнела и, зажав в кулаке карточки, молча, в трансе, медленно побрела вдоль трамвайных путей. Потеря карточек в то время означала голод. Мы, незадолго до этого, сами пережили подобное.
      Закончилась учеёа в 7-м классе. Мне дали похвальную грамоту. Но на выпускной вечер я пойти не смог. В семье не было денег, и я не мог внести взнос. Было очень обидно. 
       Вскоре отец устроил меня на Прожекторный завод, где у него были знакомые инженеры. Завод располагался на шоссе Энтузиастов. Направили меня в конструкторское бюро, там, в громадной комнате за кульманами трудились до десятка инженеров. Дали мне втулку с заданием сделать её чертеж в трёх проекциях. Я старался, но получалось топорно. Все здесь было для меня интересно, но особенно жадно я вглядывался в жизнь завода, с удовольствием ходил по цехам, выполняя отдельные курьерские поручения. Чертить же мне не очень нравилось, хотя я видел, какие чертёжные шедевры выходили из-под рук взрослых мастеров. Поражали меня их необыкновенная сосредоточенность и терпение в работе над ватманами. В конструкторском бюро всегда стояла тишина. Относились ко мне хорошо, по-отечески, работать особенно не заставляли. Мне нравилось в обеденный перерыв вместе с ними есть свой небольшой завтрак (кашу из обжаренной муки с хлебом), запивая чаем, который заваривался для всех. Завтрак мне перед уходом на работу давала мама. Кашу почему-то называли «кашей Маро». Правда, очень трудно было дождаться этого перерыва, так хотелось есть, а одному есть было неудобно. В перерывах между маленькими чертёжными заданиями я бегал в заводскую библиотеку, благо она располагалась на этом же этаже, забирался в глубокие кожаные кресла и, забывая обо всем, читал Жюля Верна, Фенимора Купера, Майн Рида, Марка Твена. Сотрудники снисходительно и ласково посмеивались над моим увлечением, предлагая мне рассказывать о прочитанном, и я с удовольствием делился впечатлениями. Здесь от меня для них было больше пользы, чем от черчения и затачивания карандашей. Отцу, который иногда забегал на завод, они меня хвалили. Я был очень горд тем, что самостоятельно зарабатываю деньги. Так продолжалось целых два месяца  - всё лето.
       Осенью мне пришла повестка с завода о получении заработной платы. Заработанные 50 рублей отдал матери. В своей дальнейшей жизни я очень обязан этой прививке уважения к труду и принадлежности к рабочему классу. И отцу – тоже.
      Отец был переведен на работу в НИИ Главного артиллерийского управления Наркомата Обороны. Институт располагался в районе р. Яузы. Начальником НИИ был генерал Неделин (в будущем – маршал артиллерии).
      К сентябрю семья территориально разделилась: мама, Люся и Вова и с ними пёс Байкал, остались в доме на 3-ей Парковой (к ним смогла вернуться Люба), а отец, я и Саша переехали в посёлок Шереметьевский по Савеловской железной дороге, недалеко от Хлебниково. Раз в неделю к нам приезжала мама. Привозила продукты, готовила и стирала. Иногда привозила с собой Вовку. Семью разогнала теснота. Отец стоял на очереди на расширение жилплощади, но скорого решения не обещали. Он снял две комнаты в частном деревянном доме в поселке у своего  довоенного товарища. Отопление было печное. Издалека до нас доносились звуки проходивших поездов. Школа была в 15 минутах от дома. Я пошёл в 8 класс, Саша – в 4-ый. Начался новый виток нашей жизни.
      Шереметьевская средняя школа была открыта задолго до войны. В ней учились ребята и из Хлебниково, и из Клязьмы, и из Лобни, и даже из Долгопрудного. Тогда ещё не было аэропорта Шереметьево, место было тихое. Недалеко пролегал канал «Москва-Волга» и между мостом на Дмитров и железнодорожным мостом у Хлебниково простиралось водохранилище, где стояли корабли и яхты. За посёлком располагались лес и  кладбище.
      В конце сентября нас на один день сняли с уроков и отправили в местный колхоз. Шли пешком километров 5.  Дали задание: собрать морковь с целого поля. Собирали в корзины. Баловались, носились, хохотали по пустякам, но задание выполнили. Приехали лошади с повозками, морковь погрузили и вывезли на усадьбу колхоза. И сами  строем и с песнями отправились туда же. Всем хотелось есть. Нас ждали: в большом зале правления стояли столы. Женщины-колхозницы угостили нас свежим молоком с хлебом. Ограничений не было. А главное – очень благодарили за помощь: в колхозе после войны не хватало людей.
        Проходили Фонвизина. Ставили «Недоросль». Больше всего мне нравилось то место в книге, в котором Скотинин на полном скаку разбивает своей головой ворота и при этом сам остаётся невредимым. Вот лоб, так лоб! Решили поставить спектакль. Постановка разогнала скуку уроков. Вечерами оставались, продумывали сцены. Софью исполняла Аля Скобелева, Стародумом назначили Макарова, Милоном вызвалась Наташа Беляева, Скотинина играл Юрка Федоров, Митрофанушкой была Фролова, а мне поручили роль Кутейкина. Помните: «Аз же есмь червь, а не человек!» Попик такой. Я со своей задачей справился. Сколько было потрачено угля, румян, ваты и пакли. Спектакль имел успех.
       Как-то в газете «Правда» я прочёл статью о Народно-освободительной армии Китая, в статье приводилась схема освобождения этой страны от войск Гоминдана. Я перерисовал эту схему на плотной бумаге и раскрасил цветными карандашами. На ней стрелками был изображено направление движения народных войск, стремившихся к берегам Японского моря. Отцу рисунок очень понравился, и он отнёс его к себе на работу, на политзанятие. Там моё произведение так понравилось, что его оставили у руководителя. Мао-цзе-Дун был победоносен, за успехами китайских партизан стоял Советский Союз. Это знали все.
       В конце 1947г. я вступил в комсомол. Райком находился на станции Долгопрудная. В это же время я возглавил пионерскую дружину в нашей школе. У меня на рукаве были три красные полоски, и я по-прежнему носил красный галстук. Что мы делали? Ходили классами в ближний колхоз на Клязьму убирать овощи, помогали старикам, инвалидам и раненым фронтовикам в поселке, сажали деревья возле школы, помогали в библиотеке, ездили классами в Москву в театры. И, конечно, проводили пионерские линейки и сборы. Народ был шумный, но дружный. Школа занимала громадное место в нашей детской жизни. Болтания на улицах практически не было. Грустно, что одеты  мы были очень бедно и сытыми были не всегда, но разве это было главным.
       Я и другие ребята из школы были делегатами 1-го Московского областного съезда пионеров, который проходил в Большом театре. Все места в зале были заняты. Мы сидели где-то в ложах, но видно и слышно было очень хорошо. Руководил съездом старый большевик Подвойский, один из руководителей Великой Октябрьской социалистической революции в Петрограде, работавший с Лениным в Смольном. После съезда был концерт. Но нашей делегации пришлось уйти пораньше, так как до Шереметьевки нужно было добираться поездом. Тогда ещё электрички не ходили.
    В школе был кабинет директора. Звали директора  Павел Иванович Букринский. На лацкане пиджака у него был привинчен орден Красной Звезды. Мы знали, что он фронтовик. Рядом на первом этаже одну из комнат занимала учительская. Была и библиотека. В углу здания была небольшая коморка, где жила старенькая уборщица – баба Нюша. Было известно, что она прожила в школе всю войну. Фронт проходил недалеко от Шереметьевки, и школа пострадала. У бабы Нюши не было семьи. После войны она получила пенсию. Школа выделила ей эту комнатку с одним окном для пожизненного пользования. Ребята её очень любили, заходили к ней, угощались чаем или спасались от завуча в трудную минуту. В общем, это был наш человек.
       Постепенно определился круг моих симпатий. Боря, Шеломанов был вдумчивым и спокойным, несколько медлительным мальчиком. Мы с ним вечерами вместе возвращались домой: его улица была на одну ближе к школе. О многом говорили. Возникали общие оценки. Он хорошо слушал. Нам вместе было интересно. Юрка Федоров был хороший товарищ, хотя грубоват. Наташу Беляеву, увлекавшуюся биологией, необыкновенно открытую и бесхитростную девочку, он почему-то называл «лярва» (личинка). Саша Пушкин был большой как Пьер Безухов у Толстого, очень спокойный и добрый. Отчество его было не Сергеевич, а Васильевич, и стихов он не писал.
      Из девочек это были Аля Скобелева и Таня Кузяева. Таня была старостой класса. Её уважали. Аля была девочкой интересной, несколько амбициозной, как теперь бы сказали, но умной и милой. Если представить её в цвете, как это мне присуще, то это - акварель «бело- розовое с голубым». Я ловил себя на том, что мне все время хочется на неё смотреть. Как за партой сидит, как голову склонила, как слушает на уроке. Она была первой из девочек в классе, которая стала носить капроновые чулки. Школа-то была поселковая. Аля была как летнее облачко.
       Работать над сочинением об образе Чацкого Аля предложила мне у себя дома. Она жила недалеко от станции, на Новгородской улице. Сидели за столом вместе в светлой чистой комнате. За окном падал снег. Читали, спорили, обменивались мнениями о героях. Мне почему-то Чацкого было жаль. Казалось: села белая красивая чайка на московскую сословную помойку и, намучившись, улетела. А помойка осталась, она же вечная, как все помойки. Наше мнение было во многом общим. Общее было ещё и в том, что и ей, и мне было почти 15 лет. Эта нежная девочка тоже напоминала мне белую чайку, сидящую за партой. День был коротким, и когда стало смеркаться, я от них ушёл. Сочинения мы так и не написали.
       Шёл январь. Мне вот-вот должно было стукнуть 15, Саше – шёл 13-й, а Вовке – седьмой. Люсе – 1 февраля – 11 лет. Хотя жили мы временно порознь, нам по-прежнему было хорошо, это, я думаю, оттого, что прошедшее время  научило нас друг с другом делиться – и добрым, и тревожным.
      Я раздумывал о своём возрасте. 15 лет – уже не мало. Я активно впитывал всё, что меня окружало и вдумывался, вдумывался. В одном из своих стихов, сочинением которых я какое-то время тогда увлекался, я написал такие строки о себе. «Вечер и я (то-есть моё настроение) оба всё думаем, где б ни присесть». Никакого «раздвоения» в моей душе не было. Цельность души – великое счастье. Я был верен самому себе и маме, и даже мой «домик у моря» продолжал жить во мне по-прежнему.
       В каникулы, когда времени свободного было больше, как-то заговорили с отцом о революции 1905–го года. Приближалось 9 января. Отец был моложе этих событий на год. Я вспомнил, что ещё в довоенном детстве мне пришлось рассматривать цветные гравюры, изображавшие шествие рабочих Путиловского завода на Дворцовую площадь и расстрел их царскими карателями. Отец тогда рассказал мне, первокласснику, почему это  произошло, и почему расстрел рабочих положил начало первой русской революции. А сейчас он объяснил мне это более подробно, ссылаясь на исторические данные.
       Вот его рассказ: «Накануне 9-го января, когда стало известно, что у Зимнего дворца должны были собраться толпы рабочих с петицией к «царю-батюшке», Николай 2-й (кровавый, как его стали называть в народе) приказал генералам учинить побоище на улицах столицы и на Дворцовой площади. Для этой цели были введены в центральные и окраинные кварталы города 40 тысяч солдат и жандармов. Они совершили нападение на мирное шествие рабочих с жёнами и детьми. Первые выстрелы раздались в 12 часов у Нарвских ворот. В 2 часа дня солдаты Преображенского и Семёновского полков открывают огонь у Зимнего дворца. Они стреляют, конные жандармы рубят женщин и детей шашками, топчут лошадьми, добивают раненых. Дворцовая площадь и прилегающие к ней улицы усеяны убитыми и ранеными. Жандармы ведут огонь по верхушкам деревьев Александровского сада, куда забрались мальчишки, чтобы лучше видеть демонстрацию. Расстрелянные, они падают на сугробы как подбитые птицы. Идёт истязание и в других районах Петербурга. В результате – тысячи убитых и раненых». Революция по Ленину становится неизбежной, заключил свой рассказ отец, «когда низы не могут жить по старому, а верхи не хотят что-либо менять». Беседы с отцом учили.
       В каникулы ездили классом в один из московских театров. Возвращались вечерним поездом «Москва-Дмитров». Мне довелось наблюдать за беседой пассажиров вагона с английским коммунистом, учившемся в нашем институте в Хлебниково. По-русски он говорил неплохо. Рабочие спрашивали его: «Почему в Англии коммунисты не пытаются взять власть в свои руки, используя опыт вооруженного восстания в России в 1917 году? Почему не учитывают недовольства трудящихся, вызванного послевоенной разрухой?» Подумав, собеседник отвечал: «Мешает веками сложившаяся культура поведения рабочих. Заметьте, даже в ходе уличных боев и массовых демонстраций никто из них не выбежит на газон, даже если его будет дубасить дубиной полицейский, никто не затопчет клумбу, не разрушит чьё-то частное имущество. Срабатывает рефлекс порядка. Не то, что у вас в России, когда массы людей, доведенные до отчаяния, идут до конца лишь бы добиться победы. Вот почему в Англии никогда не произойдёт насильственного свержения буржуазного строя. Русский революционный опыт для англичан – откровение». Вагон освещался плохо, люди сидели и стояли тесно. Всё тонуло в табачном дыму.
       После летних каникул с удовольствием вернулись в школу. Познакомился с Борей Рабиновичем. Он жил недалеко.  Готовился, закончив 7 класс, сразу сдать экзамены и за 8-й  и, таким образом, догнать нас. Он много работал над учебным материалом, был немногословен и деловит. Дружба у нас завязалась не сразу. Его отец – Абрам Аронович – в годы войны был танкистом, горел в танке. Он и его жена – тетя Таня - были очень приветливы и гостеприимны.
      Одеты мы с Сашей были плохо. Я носил Любкино пальто, которое застегивалось как у девчонок, и мохнатую шапку из меха кошки. Звали тогда меня по этой причине «партизан».
       В ходе 3-й четверти в школе по инициативе Алевтины Алексеевны Житниковой начались музыкальные занятия. Та пригласила для факультативных уроков преподавателя музыки, уже немолодого мужчину, необыкновенного энтузиаста песенной культуры. Он свободно играл на фортепиано. Занятия проходили после уроков. Это касалось не только нашего класса. Сначала мы ходили «на пение» из-под палки, а потом и полюбили. Может быть, поэтому все мы влюбились в песни Исаковского и других поэтов в исполнении Зои Рождественской, Владимира Нечаева, Бунчикова. И сейчас звучат в душе песни того времени «Учительница первая моя», «По тропинке луговой», «Словно замерло все до рассвета», «Вернулся я на Родину» и другие. Главное для  Алевтины Алексеевны и учителя пения было не научить детей петь, а воспитать их настоящими людьми с помощью музыки. О советских песнях того времени, наших любимых песнях, можно было бы много написать. Они живут в наших сердцах, также как и голос диктора радио – голос Виктора Татарского.
      Алевтина Алексеевна, наш классный руководитель,  руководила нами как строгая мать и не только в вопросах учёбы.
     После школы мы вдвоём с Борькой Шеломановым провожали её домой, по очереди неся её портфель. Несмотря на усталость, она всякий раз рассказывала нам по дороге о своей учительской жизни, об учениках прошлых лет. Эти проводы начались ещё зимой, когда было темно. Нам доставляло радость это дополнительное общение с ней. Кто это выдумал из ребят, что она – «старуха»! Мать – да, но не «старуха»!
       Учебный год подошёл к концу. Мы росли не только потому, что учились, но и  потому, что взрослели.
        Мне предстояло оставить Шереметьевскую школу, так как отец получил новое служебное назначение в г. Евпаторию - заместителем начальника артиллерийского НИИ и полигона. Предстоял отъезд. Саша, Люся и Вовка – переезжали однозначно, а в отношении меня родители колебались. В конце концов решили, что я остаюсь в Москве с Любой, на 3-й Парковой, в Измайлово. Но с Шереметьевкой предстояло попрощаться. Я про себя решил, что буду сюда приезжать несмотря ни на что.
       Чем для меня стала Шереметьевка? Просто школа, учителя, ребята, привязанности? Нет. Она стала моей духовной родиной, где даже воздух был родным. Здесь всё было пропитано романтизмом, естественным спутником пятнадцатилетних. Моя жизненная «эвакуация» продолжалась, но прописка состоялась – на всю оставшуюся жизнь.
         Вслед мне звучала песня: «Когда уйдем со школьного двора под звуки нестареющего вальса»…
          Известие о переезде семьи в Евпаторию, в Крым, вызвало в семье всеобщие радостные ожидания. Хотя ранее в Крыму побывал только я (ещё в 1940 и 1945 гг., при жизни мамы), все уже одной ногой были там. Главное было в том, что мы едем к Чёрному морю.
        Меня отправили в Евпаторию одним из первых. Было это так. Отец, уже побывавший на новом месте службы и оставивший там «на хозяйстве» Люсю, отправлял в Евпаторию автомашины для своего института по железной дороге. Одну легковушку, две трёхтонки и 5 студебеккеров. Все это грузилось на товарной станции Курского вокзала. Было там четверо шоферов 35-40-летнего возраста, им предстояло довезти транспорт до места назначения. В последний день погрузки отец привёз меня на товарную станцию и включил в их бригаду. И мы поехали.
     Так здорово было наблюдать за всеми теми местами, что мы проезжали, сидя на платформе или из высокой кабины студебеккера! С обеих сторон дороги железнодорожные насыпи то спускались в овраги, то, наоборот, возвышались над лесами. Пахло паровозным дымком. Убегали станции, шлагбаумы, оставались позади группки железнодорожных рабочих. Поезд громыхал, проезжая через  мосты. На нас мчались встречные поезда. Страна работала. На остановках мы собирались на платформе, где стояла закрепленная тросами легковушка. Это был штаб. Здесь ехал старший из шоферов, и здесь мы питались. Было очень дружно. Во время остановок нужно было охранять наши платформы от посторонних. Так мы и ехали.
      Долго стояли в поле возле Белгорода. Белые горы, белый город с разбитыми церквями – следами боев, которые здесь прошли 5 лет тому назад. Когда проезжали Павлоград, и состав вновь стоял на путях часов пять, ко мне незаметно подошла странная женщина (не цыганка) и, внимательно глядя мне в глаза, тихо сказала: «А ты, мальчик, не талантлив. Ты ничего не доводишь до конца. Ты не сможешь сделать ничего великого». Я испугался, убежал от неё и забрался на одну из наших платформ. Оглянувшись, я её уже не увидел. Какая-то сумасшедшая, решил я. Но то, что она сказала и как она сказала, было, конечно, необычно.
      На станции Синельниково мы вновь долго стояли. У низкого перрона напротив нас остановился поезд «Москва-Евпатория». Поезд как поезд. Вдруг вижу: за стеклом торчат головы Сашки и Вовки. А в глубине купе видна мама. Они машут мне руками.  Вовка даже свалился с верхней полки от радости. Только мы нагляделись друг на друга, как их поезд тронулся. Они приехали в Евпаторию раньше меня.
       Жизненные наблюдения продолжались. После Перекопа на подъезде к станции Джанкой к нам напросились цыганки. В цветастых длинных юбках, молодые и красивые. Они даже станцевали для нас в награду, что мы их не выгнали. Мы дали им хлеба и воды. Потом до самого Джанкоя они, постелив себе в углу платформы, спали. На станции ушли тихо, растворившись в темноте. Какие звёзды зажигались над нашими головами с наступлением южной ночи! Поезд шёл, а звёздный купол, мерцая, оставался неподвижным.
       На следующий день мы прибыли в Евпаторию. До этого медленно ехали вдоль моря и поселка Саки. Издалека был виден великолепный евпаторийский собор. Вокзал был старый. Улицы - грязные, размытые после дождя. Нас встречал отец. Автомашины сгрузили с платформ и, заправив бензином, отправили в гараж. А мы с отцом пошли к дому, в котором была размещена наша семья. Дом был двухэтажный, сложенный из ракушечника, с высокими потолками и окнами, но с туалетом снаружи. У нас были две комнаты. Меня встречали мама, Санька и Вовка. Люсю к этому времени уже направили в пионерский лагерь, расположенный в районе Ореанды (Южный берег Крыма), недалеко от Ливадии, на старой севастопольской дороге. 
       Конечно, первое, что мы сделали, встретившись, -  искупались в море. Мелкий песок, мелкое море, медузы. Тонкая проволока на колышках отделяла мужской пляж от женского. Условное заграждение вполне заменяло реальную стыдливость. Солнце пекло, можно было запросто сгореть. Спасало только прохладное море.
       Рядом с домом был старый базар. Его огораживал низкий заборчик из ракушечника, через который можно было перелезть. К заборчику привязывались ишаки и лошади, их морды были опущены в торбы с овсом. Здесь продавались фрукты, морская рыба, пиво. Я мечтал купить тельняшку, но их не продавали. Купили пару здоровых камбал, хвосты которых тащились по земле.
      За водой ходили на колонку недалеко от дома. Я так загорел (ещё во время путешествия на платформах), что местные женщины спрашивали меня, не испанец ли я. Дело в том, что в городе жила колония детей, вывезенных ещё до войны из Испании и с освобождением Крыма размещённых в Евпатории. На рубашках у них был вышит их символ - сжатый кулак с надписью «No pasaran!» Черноволосый, кареглазый и смуглый, я действительно напоминал испанского мальчика.
      На центральной площади стоял театр. Напротив него возвышался  памятник Сталину во весь рост (позже его заменили на памятник лётчику Токареву, освобождавшему город). Рядом был институт, где работал отец. Вечером в городе пахло акацией, и доносился свежий ветерок с моря. Над бухтой возвышался православный собор.
       В конце июля вернулась с Южного Берега Люся. Загорелая, окрепшая. По просьбе отца в тот же лагерь на следующую смену меня и Сашу отвез врач из отцовского института. Учитывая бесконечные и узкие повороты старой Севастопольской дороги, эта дорога особых надежд не внушала. Ехали молча. Но доехали благополучно. Лагерь располагался в обычной школе. Она разместилась на склоне большой горы. Вниз к морю вели сады и заросли. Слева от дороги виднелся забор. Говорили, что это секретная дача Сталина. Ниже школы шла грунтовая дорога от самой Ливадии до Ореанды. Называли её Царской тропой. Будто бы по ней в начале века прогуливался Николай 2-й, иногда встречаясь с Львом Толстым.
      Кормили хорошо. Устраивались походы в Ореанду, военные игры со взятием в плен. Иногда нас возили в соседний пионерский лагерь, где мы участвовали в концертах. Никогда я не чувствовал себя таким лёгким, свободным и легкомысленным, как в эти вечера. Я как бы освобождался от самого себя. Все детство шло под девизом «Ты должен, так надо». Мне казалось, что я никогда разогнуться не смогу. И вдруг разогнулся.
      Как-то вечером в наш лагерь приехал известный мастер художественного слова. Он выступил перед ребятами. После ужина его разместили с его согласия в нашей комнате. Нас было пятеро. Когда он расположился отдыхать, мы стали его просить прочесть что-нибудь ещё, для нас. Он не стал отказываться, хотя, наверное, устал за день, и прочёл что-то из Лермонтова, а также повесть Алексея Толстого о том, как в деревню приехал солдат из госпиталя, лицо которого было изуродовано ожогами до неузнаваемости. Солдат приехал погостить к матери и невесте. Невеста его не узнала и даже испугалась при виде его. Тогда он выдал себя за однополчанина их сына. Пожил у себя дома дня два, и мать, по только ей известным его чертам, особенно, по тому, как он двигался в избе, держал ложку, все-таки узнала его, своего сына. Повесть о матери, о памяти, о войне и солдатской скромности. О советском человеке. И что-то ещё он читал. Пока у него хватало сил. Мы так его слушали, что и силы свои он черпал в нашем внимании. По-моему, его звали Дмитрий Журавлев, а может быть, Аксенов, уже не помню. Знаю, что народный артист. Сейчас этот жанр творчества умер.
       В конце августа мы с Санькой возвратились в Евпаторию.
        Вскоре я уехал в Москву, в 9 класс московской  школы. Саша и Люся определялись в пятые классы евпаторийских школ. Но самое знаменательное состояло в том, что в 1 класс должен был пойти наш младшенький - Володя.
    В Москве мало что изменилось. Меня приняли в 9 класс в школе, расположенной по ул. Электрозаводской. Идти до неё от площади Сталинской (Семеновской), куда я добирался на трамвае, было недалеко.
     Класс был большой – 35 чел. Ученики были разные. Были отличники, в пиджачках и галстуках. Было что-то противоположное тому, что так радовало в Шереметьевской школе. Это почувствовалось сразу. Учителя были сами по себе, и ученики – тоже сами по себе. Здесь каждый был сам по себе.
      Но, все-таки, единомышленники постепенно нашлись. С некоторыми из них мы изучали течение речки Серебрянки, пройдя её от начала и до конца, ловили бредешком мелкую рыбку, которая только для яичницы и годилась.   
      Я очень скучал по Шереметьевке. Ловил себя иногда на мысли, что идти в эту, новую, школу мне не хочется. Пару раз вместо занятий уходил в Измайловский парк и гулял там, пока  голод не загонял домой.
     И всё же не всё было так плохо. Географию нам преподавал необычный учитель. Он в те годы вел передачу по телевидению типа  «Клуб кинопутешествий». То есть, был человек известный не только в школе. Я даже познакомил его с моим отцом, как-то приехавшим из Евпатории. Он везде побывал и много знал. Ему было лет 50, конечно, он был фронтовик. Однажды он начал урок с того, что задумчиво, как бы размышляя, поделился с нами, что вчера, по его мнению, где-то произошло сильное землетрясение, так как в комнате у него ни с того, ни с сего, скрипя, медленно открылась дверка массивного шкафа, которую и руками открыть было тяжело. Эта загадка вскоре разрешилась: по радио сообщили, что в Ашхабаде в тот день произошло сильное землетрясение. Но в средствах массовой информации прошло это событие глухо, и знаем мы о нём сейчас больше, чем тогда. Нас поразила наблюдательность учителя и его способность к научному анализу. В Ашхабаде тогда погибли десятки тысяч человек. Если бы дома там не были в большинстве своем глинобитные, погибло бы ещё больше. Потом город отстраивала вся страна.
      Литературу преподавала уже очень немолодая учительница, награждённая орденом Ленина. Звали её Александра Алексеевна. По её совету нам приходилось много читать, особенно российских и советских писателей. Учительница первая обратила внимание на то, как я пишу сочинения. Она что-то ценное находила в том, как я вижу образы героев. Я тогда активно писал и прозу, и стихи.
       В школе меня назначили пионервожатым в одном из пятых классов. Я заходил к ребятишкам, выслушивал жалобы, разнимал драчунов. Однажды сопровождал их в театр Транспорта, возле Курского вокзала. Шла пьеса «Хижина дяди Тома». Потрясающая пьеса, артисты так хорошо играли, и так жалко было обитателей хижины! Плантаторы – классовые враги - были ненавистны. Реакция детей в зале была вполне политкорректна, как сказали бы сейчас. В зале стоял рев! Как будто все зрители были в хижине. И я так переживал, что, когда все закончилось, забыл про своих подшефных.
      На 3-ей Парковой я жил вместе с Любой, тётей Валюшей и бабушкой Мотей. Вечерами собирались. Люба успешно осваивала профессию чертежницы.
      Я скучал по Шереметьевской школе. Несколько раз ездил туда. Как-то был на вечере с танцами. В школе произошли перемены. Литературу стала преподавать новая учительница – Людмила Ивановна Ерошенко. Удивительно искренняя  молодая женщина. Уже только от этого в классе что-то изменилось. Пришёл в класс Боря Рабинович, сдавший экстерном все экзамены. В классе появилась Майя Чигарева, до этого она училась в Клязьминской  школе.
       Раз в месяц из Евпатории приезжал отец. От него мы узнавали о жизни в Крыму.   
         В Москве в ту зиму я вновь познакомился с Историческим музеем, что на Красной площади. Особенно привлекала выставка оружия 18-19-го веков. Посетил и библиотеку им. Ленина. Много раз бывал на Красной площади, в мавзолее Ленина.
      Съездил на Немецкое кладбище, оно расположено недалеко от Военного госпиталя им. Бурденко. Одно из самых старых кладбищ Москвы. Зимой оно показалось мне довольно мрачным. В петровские времена здесь хоронили земляков Лефорта. Встретилось упоминание о том, что где-то здесь находится могила Фёдора Гааза – великого русского гуманиста 19-го века. Он писал: «Самый верный путь к счастью не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом любить их, причём, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться». Известно было, что доктор Гааз сопровождал кандальных, которых гнали на каторгу.
      1 марта объявили об очередном снижении цен на продукты и промышленные товары. Это определялось решением ЦК ВКП (б) и правительства страны. Народ к этому уже начинал привыкать.
      В один из приездов в Москву (у отца случались командировки), он рассказал о себе. В 1902г. его маму, нашу бабушку, молодую работницу питерской картонной фабрики, жандарм при разгоне демонстрации бастующих стегал ногайкой с лошади. Жили они с дедом в посёлке у Обуховского завода. В этом же году дед с другими рабочими участвовал в известной стачке, названной Обуховской обороной. Большевиком он не был, их тогда и были-то единицы, но о социал-демократах слышал. В 1904 году родился отец. Посёлок был у заводских путей. Отец рассказывал, как мальчонкой чумазым лазал там среди вагонеток. Там же ходил в церковно-приходскую школу. Может быть, выбился бы в токари. Революция 17-го года круто изменила его жизнь. Рабфак, комсомол, работа в детских коммунах с людьми, близкими к Н.К.Крупской. Электротехнический институт, Военная академия связи в Ленинграде. С 1928 г. член ВКП (б). Работа на оборонных заводах. Советская власть, говорил он, была его властью, властью сотен тысяч таких же рабочих. Он просил меня, чтобы я не забывал о своих братьях, тем более, что время стало нас разлучать всё чаще.
        На 1 мая шереметьевцы устроили вечер в помещении Клязьминской школы. Я к ним примкнул, внеся свой взнос. Принесли патефон, пластинки. Танцевали. Угощение, конечно, было не богато, но варёная колбаса, сыр, пирожки, салаты, печенье - были. Было и спиртное, но по чуть-чуть. Чай, компот из разведённого варенья. Было душевно. Телятников бессовестно сметал печенье. Но не всем было хорошо. Я видел, как одна из наших девушек стояла на тёмном повороте лестницы и тихо плакала. Она была горбата. Природа её обделила уже тогда, когда ещё никого из нас не успела наградить. Горе всегда идёт вперемежку со счастьем. Девчонки её успокаивали, старались, чтобы не оставалась одна. Потом, через десяток лет, она всё же вышла замуж.
      Расходились под утро. Пока шли полем к Шереметьевке, пели песни («Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна» и другие).
      Как закончился учебный год в моей московской школе я не помню. К тому времени по моей просьбе и с согласия Бори Шеломанова мои родители договорились с его мамой (её звали тетя Галя) о том, что, пока я буду учиться в десятом классе, буду жить у них в доме. Та согласилась, зная, что мы с Борькой друзья и что он этого тоже хочет.
      Я так лелеял в душе предстоящий переезд в Шереметьевку, что решил отметить окончание 9-го класса пешим путешествием по железнодорожным путям от Савеловского вокзала до этого посёлка. Взяв еду и воду, пошёл по шпалам, пропуская железнодорожные составы.  Станции Дигунино, Лианозово, Бескудниково, Долгопрудная, Марк, Водники, Хлебниково и, наконец, Шереметьевка. 25 км. По пути видел много интересного. Останавливался на перронах на привалы. К обеду становилось жарко. Но я мужественно шёл, сам себя награждая мыслью о своей преданности любимой школе. Прошёл по мосту над каналом Москва. Это было так здорово! Я думаю, что ещё ни один ученик нашей школы за всё время её существования не решился проделать такое путешествие.
     Когда я дошёл все-таки, оказалось, что меня, конечно, никто не ждал. Но позже факт моего подвижничества (в прямом и переносном смысле) стал известен многим.
       Конечно, в Евпаторию после 9 класса я уезжал с удовольствием. Отец отвёз меня к нашему новому дому. Действительно, дом был одноэтажным, но большой площади. 3 комнаты, не считая прихожей. Под домом – подпол. Дом кирпичный. Летом здесь было прохладно. За домом был громадный абрикосовый сад. Абрикосовые деревья были старые, но обильно плодоносящие. А сами абрикосы крупные, сочные и сладкие. Я таких абрикосов никогда и не видывал, и не едал. Возле дома росли несколько высоких шелковиц, усыпанных тутовыми ягодами – чёрно-вишнёвыми и белыми. Росли и маслины.
     Мне очень обрадовались оба братика и Люся. Она меня выделяла из них, все-таки я был старший брат. Каждый из них стремился показать мне что-нибудь интересное. Жизнь нас последнее время отрывала друг от друга. Сначала отделилась Люба, в последний год – я, и предстоял, по крайней мере, ещё год разлуки. Очень рада была мне и мама.
     У меня было впереди 1,5 месяца отдыха в Евпатории. Мы начали с того, что пошли к морю. До него было пару кварталов. Стояли совершенно разбитые артиллерией санаторные здания. Их было до десятка. Какие же бои здесь шли ещё 5 лет тому назад! Некоторые санатории всё же работали. Пляж был пустынным - окраина города. Был причал. По расписанию приходили теплоходы, на которых можно было доплыть к морскому вокзалу в евпаторийской бухте.
       Море было тёплым и мелким, но дно его чередовали мели и саи, то есть глубокие места, в которых было глубже человеческого роста. Это обманывало слабого пловца и было опасно. Ребята контролировали друг друга. Саша и Вовка, да и Люся были чёрными от загара и седыми от морской соли. 
        Абрикосами можно было объесться, по крайней мере,  голодная смерть нам не грозила. Спали мы, конечно в саду на подстилках. Ночи были чёрными, если не было луны. Периодически падали абрикосы, громко разбиваясь о твердую почву сада. Из-за этого под самими деревьями не ложились.
      В один из дней мы с отцом на открытом командирском газике съездили в Альминскую долину, что недалеко от Бахчисарая. Альминская долина, расположенная южнее Евпатории, была богатейшим плодово-ягодным хозяйством западного Крыма. В июле уже начинался сбор урожая. Людей и транспорта в хозяйстве было мало, и колхозники задыхались от избытка плодов. Не помогала даже близость Симферополя. Яблоки, груши, помидоры, слива – все это лежало в ящиках и валялось прямо на земле. Изобилие и дешевизна. Мы загрузились доверху, оплатили всё и поехали домой. На обратном пути заехали в Бахчисарай и познакомились с древним дворцом. Дворец стоял обшарпанный, кое-где побитый снарядами. он не работал, но был исполнен какой-то восточной печали.
     Ходили на Майнаки. Это было рядом. Днём здесь было оживлённо. Люди приезжали со всего Союза. Кроме официальной грязелечебницы в специальном здании, где врачами отпускались процедуры, лечилась масса «дикарей» непосредственно в самом озере. Лежали в солёной воде, мазались грязью (рапой), каждый там, где у кого чего болело.
        Гурьбой ходили в курзал. Там было тенисто, вечерами играл духовой оркестр.
       В августе отец как-то рассказал о смерти А.А.Жданова, одного из секретарей ЦК. В годы войны тот находился в блокированном Ленинграде, возглавляя оборону города до самого 1944 г. Сталин высоко ценил этого деятеля партии. В отцовском НИИ проходило траурное собрание, выступали коммунисты, вполне искренне. Один из выступавших, замполит института, от переживаний случайно вместо имени Жданова произнёс имя Сталина. С горя, конечно, и все это поняли. Но слово – не воробей. Сняли с должности и уволили из армии, хотя к суду не привлекли.
     В начале августа я и Саша предприняли путешествие из Евпатории до посёлка Саки и обратно. Туда 25 км и столько же обратно. Конечно, это было на грани наших детских возможностей, особенно возможностей Саши. Ему ведь ещё не было и 14 лет. Но меня вдохновлял приобретенный опыт путешествия в Шереметьевку. Без Сашки идти было неинтересно, к тому же он очень рвался участвовать в этом приключении. Родители отнеслись к нашим планам с тревогой. Но мы все-таки, взяв в дорогу бутерброды и термос с водой, часов в 6 утра, чтобы не было жарко, двинулись в путь. Нужно было пройти всю Евпаторию с севера на юг, а уж потом вдоль берега моря двигаться в сторону Сак. Сначала шли бодро. В море можно было искупаться. Потом дорога ушла в сторону от моря и долго тянулась вдоль железнодорожных путей  и бесконечных солевых озер, подобных майнакским. Дорога была грунтовой, песчаной. Вдоль неё росли колючие кусты. Редкое деревце встречалось на пути, так что найти тень было трудно. Солнце лупило нещадно. Но мы шли. Боялись, что случится солнечный удар. Наконец, появились дома и стены Сакского военного санатория. Вокруг росли высокие деревья,  и можно было прилечь на траву в тени. Под колонкой помылись холодной водой, подкрепились своими припасами. Заходить в санаторий не стали. Ноги болели, но ещё не были стерты. В 5 вечера тронулись в обратный путь. Санька стал жаловаться на усталость, а потом и на потертости на ногах. И действительно, и у него, и у меня на пятках появились пузыри. Обратная дорога радости открытий уже не приносила. Шли машинально, часто отдыхая. Тащились. Стало темнеть. Шли вдоль берега моря, по воде. Это немного помогало, но солёная вода ела раны. Наконец, вошли в город и долго ковыляли по уличным тротуарам. В самом начале ул. Кирова, за театром, был большой фонтан. Мы долго сидели на его бровке, опустив ноги в прохладную воду. Идти не было сил. Но деваться было некуда. Рядом шёл трамвай. Проехав на нем несколько кварталов, мы сошли с него и кое-как доплелись до дома. Было уже темно. Нас ждали. Нас не ругали. Нас уложили. Отмачивали наши ноги и перевязывали раны бинтами с какой-то мазью. Мы заснули крепким сном победителей. Утром ходить было трудно, но нас и не заставляли. В глазах Люси и Вовки  мы выглядели героями и охотно рассказывали им о своём путешествии. Мы победили самих себя.
     Шёл день за днём. Мы радовались возможности быть вместе всей семьей. Особенно полным становилось это чувство, когда с работы приезжал отец. Дети росли, это было главным для него и мамы. Отец любил Наталью Васильевну. Я думаю, не так, как нашу родную маму, по-другому, но любил. Он в нас, в мальчишках, находил нашу маму и берёг нас, как мог. Он часто возвращался к ней душой, я думаю, советовался с ней, сил набирался. Материнское отношение Натальи Васильевны к нам, мальчишкам, он очень ценил. 
       Ему шёл 45-й год, и он был в расцвете сил. На его глазах и при его участии восстанавливалась и росла Евпатория. Строился новый железнодорожный вокзал. Всё большее число людей, особенно детей, приезжало на отдых. Всё это, как в зеркале, отражало положение дел в стране. В конечном счёте, именно это было для отца главным.
     Прошли последние денёчки моего пребывания в Евпатории. Отец посадил меня в поезд, и я вернулся в Москву.
      После нескольких дней, проведенных на 3-й Парковой, я переехал в Шереметьевку, к Шеломановым. Мне было подготовлено спальное место – на сундуке в большой комнате. На сундук постелили матрас, получилось достаточно мягко. Здесь мне и предстояло прожить почти год. На веранде в холодке хранились яблоки из сада,  запах здесь стоял удивительный.
       Весь класс мне был хорошо знаком. Учеников было немного – по сравнению с московской школой. За лето все подросли, мальчишки заметно возмужали. Пришла классный руководитель – Алевтина Алексеевна, и все энергично завертелось.
       Учителем, которому в наибольшей мере суждено было способствовать нашему духовному развитию, была Людмила Ивановна Ерошенко – преподаватель литературы. Изучали творчество Толстого, Чехова, Горького, Фадеева, Н.Островского Из этого постепенно складывалось наше мировоззрение. Людмила Ивановна последовательно устраивала диспуты, поощряя решение спорных и сложных вопросов в произведениях классиков, выделяя докладчиков и оппонентов. Диспуты проходили после уроков, затягиваясь до вечера. Манера ведения этих встреч у Людмилы Ивановны была особенной: искренней, взволнованной и неформальной. Это заставляло думать и учиться выражать свои мысли и чувства, не боясь собственной тени.
      Математика меня не трогала. Я успевал, но не более.       Сочинения я писал самозабвенно. Чаще на свободные темы. Однажды меня даже оставили в классе, чтобы я мог закончить работу. А математику не любил. Был случай, когда я ушёл с контрольной по алгебре и, войдя в учительскую, заявил, что не хочу больше заниматься нелюбимым делом. Учителя повернулись ко мне. Вдруг мне стало так жалко себя, что со мной случилась истерика, и я зарыдал. Алевтина Алексеевна, которая там находилась, тут же усадила меня рядом с собой, обняла, успокоила, напоила чаем с вареньем и все гладила мою голову, а я всё всхлипывал и всхлипывал, так мне себя было жалко. О математике не говорили ни слова. И истерика прошла. А ведь всё было просто. Я, в отличие от других ребят, жил без родных. А кто я был? Мальчик. Временами накатывало одиночество, острая потребность в материнской ласке. А где же её возьмешь, живя на сундуке? Мудрая Алевтина Алексеевна сразу это поняла и своей лаской, как лекарством, согрела и успокоила меня. Жизнь пошла веселее, я уже был не один.   
      Людмила Ивановна вместе со своими родителями жила на станции Марк. Ходила она с палочкой: одна нога у неё была в протезе (туберкулёз костей), и она прихрамывала. Ей было 26 лет. Мы стали провожать её до платформы. Шутили, пели песни, несли её портфель. Мы полюбили её, даже девочки, хотя они понимали, что она умнее, содержательнее и духовно богаче  их.
      В то время появилась песня «Одинокая бродит гармонь». Она стала песней класса. Её слова гармонировали с атмосферой посёлка: «То пойдет за поля, за ворота…Словно ищет в потёмках кого-то и не может никак отыскать». Казалось, что всё это происходит в нашем, мало освёщенном, поселке под морозным звездным небом. Песня навевала грусть и толкала к размышлениям. 
      Приближалось большое событие: 70-летие Иосифа Виссарионовича Сталина - 21 декабря 1949г. Празднование готовилось исподволь.
      Я хорошо помнил: в 1941г.  Москву отстояли, а потом наступали на врага – долго и трудно – до самого Берлина. Все это было неразрывно связано с именем Иосифа Виссарионовича. Сталин был больше каждого из нас, больше Москвы, он был как бы всей страной. Когда началась война, я сразу повзрослел. Для меня и моих сверстников Сталин все военные и послевоенные годы ассоциировался с общими трудностями и общей победой. 
     Обстановка приподнятости в связи с предстоящим юбилеем чувствовалась во всём. Михаил Исаковский в эти дни писал: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!» В школьном зале был украшен цветами большой портрет вождя. Но говорили мы об этом мало, и школьная жизнь продолжалась как обычно. Нестандартные, критические оценки истории и роли партии, тем более товарища Сталина тогда, конечно, казались откровением.
      В декабре 1949г. я познакомился с родственником Бори Шеломанова – его дядей Геной. Было известно, хотя в их семье говорили об этом глухо, что у него большое революционное прошлое.  В 1918 – 1920 гг. он был делегатом 7-го, 8-го и 9-го съездов РКП (б) от царицынской армии, видел и слушал выступления виднейших деятелей партии того времени: Ленина, Троцкого, Сталина, Кирова и других.
      Дядя Гена внешне был малозаметным человеком, но в разговоре с ним чувствовалась несомненная внутренняя значительность. Как-то мы упросили его рассказать о том далеком времени. Согласился он неохотно. Вот его воспоминания.
    «Самыми яркими были выступления Троцкого. Говорил он вдохновенно, грамотно, понятно. На трибуне стоял факелом, зажигая революционностью делегатов. Слушали его внимательно и заинтересованно. Но чувствовалась и некая отстраненность его от солдат и рабочих. Отталкивали интеллигентские манеры, высокомерие и самолюбование. Чувствовался барин». «А Ленин?» - спрашивали мы. «Ленин говорил негромко, с картавинкой, не всегда понятно, длинными речевыми кусками, скрепленными одной мыслью, но очень страстно, самозабвенно, живя только необходимостью быть полезным. Выступая, он как бы отдавался людям. Был особый секрет в его речи – доверительное единство с аудиторией. Каждый, даже тот, кто его не вполне понимал, точно мог сказать про него: «Свой!»
      «Ну, а Сталин?» - спрашивали мы. Нас поражало, что о Сталине (о Сталине!) он говорил особенно неохотно и как о чем-то второстепенном. «Да, был, да, выступал, но редко. Он ведь был нарком по национальным делам, а эти вопросы тогда не были первостепенными. Говорил Сталин тихо, с сильным акцентом, не владея вниманием аудитории. Его плохо слушали: солдаты в зале ходили, курили махорку, переругивались, ели хлеб с салом…». Эта оценка так не вязалась с нашими представлениями о действительно любимом и гениальном руководителе огромной страны, победившей во главе с ним немецкий фашизм, что казалась неправдоподобной. Тем более в дни его семидесятилетия.
      История самого нашего собеседника тоже была нестандартной. По его словам, он ушёл из активной партийной работы ещё в конце 20-х годов, может быть в связи с ранними репрессиями. Жил скромно, нигде не упоминая о своем довольно ярком политическом дебюте. Изучил в совершенстве немецкий и английский языки. Когда началась Великая Отечественная война, ему было 45 лет. Пошел на фронт, служил переводчиком при штабе одного из фронтов. При форсировании Днепра был ранен, еле выплыл. Партбилет и другие его документы были утрачены. Вернувшись в строй, восстанавливаться в партии не стал. После войны поселился в Шереметьевке, у родных. Заделался фотографом, ходил по деревням и снимал мужиков и их семьи. Этим жил.
      Мы с Борькой тогда не могли объяснить его внутреннюю оппозиционность. Ведь он защищал  советскую власть и в гражданскую, и в отечественную войны, а оказался вне собственной партии. Человек он был, несомненно, более значительный, чем форма его существования. Позже я познакомился с одним высказыванием, которое позволяло хоть что-нибудь объяснить. «Если человек идёт не в ногу со всеми, быть может, он слышит другого барабанщика?» А тогда мы с  Борей поняли: Сталин в 1918-1920 годах ещё не был таким, каким мы его знаем теперь. Он рос вместе со своей страной. «Истина конкретна (по Марксу)», сказал дядя Гена. Мы тогда учились докапываться до сути вещей, ничего не упрощать и не усложнять.
        В то время я прочёл книгу «Два капитана». Она тоже заставляла думать и видеть жизнь в перспективе. «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Это было про нас.
       Жил я у Шеломановых хорошо. Тётя Галя каждый вечер на ужин давала каждому из нас по городской булке и по поллитра молока. Этого хватало. Лёжа в темноте, много спорили, рассуждали.
      Нередко ребята собирались у Бориса Рабиновича. Общались. Позже это стало даже традицией. Борис в какой-то мере был интеллектуальным лидером класса и хорошим организатором.
        Я как-то спросил Алевтину Алексеевну, почему она не в коммунистической партии, хотя на самом деле коммунист? Почему у неё нет личной жизни, а только школьный фронт? Алевтина Алексеевна пообещала поговорить об этом. Такой разговор позже состоялся. Я записал некоторые её воспоминания и объяснения. «Поговорим о жизни. У нас, у учителей, она тесно связана с жизнью школьников. Не может работать чиновник и на другой работе, связанной с людьми. Всю зиму мы, учителя, отбираем по зернышку. Везде – поэзия труда. Вы говорите, что из-за занятости у меня нет личной жизни. Нет, у меня большая личная жизнь, долгая и красочная.
    30-е годы. Первая прибавка зарплаты учителям. Я - среди  приглашенных в ЦК. Выступали М.И.Калинин, Н.С.Хрущев. А после - концерт. Пел и Козловский, и столько, сколько мы хотели. Романсы прерываются «Каховкой». Родная песня, радость на душе, и казалось, что я не одна, а с коллективом школы, и с этим коллективом надо работать, работать и жить этой работой. На демонстрации шли сомкнутыми рядами. Наша колонна – вторая к Мавзолею, к Сталину. Пройдешь Красную площадь и понимаешь, как мало удалось сделать и что надо работать больше и лучше.  Вот после нескольких лет работы я поднимаюсь на сцену Большого театра и в числе 160 человек из 16 тысяч получаю награду за хорошую честную работу.
      Годы войны. Урал. Дочь работает в шахте начальником смены. Зять на войне. Внучка на руках. И школа тут же, но не могла же я внучку бросить. 56 градусов мороза – закутаю внучку и везу в школу на санках. А там от своих 400 граммов хлеба отдам 150 технической служащей, она внучку подержит, а я дам уроки и снова домой. Вот видите, всё время личная жизнь переплетается со всей этой жизнью школьной, и не знаешь, где кончается одна и  начинается другая. И дороги эти чужие ребята, как свои. Жизнь прекрасна! Только честно прожить её надо. Радость труда, радость других людей, для которых ты что-нибудь сделал, только углубляют личную жизнь. Когда я получила характеристику, что показала себя честным, энергичным и инициативным работником, я обрадовалась более всего слову  «ч е с т н ы м». Да, я – коммунист, членство в партии к этому ничего не добавит».            
       Мы поняли: главное – это содержание, а не форма. И ещё: главное – это не казаться, а быть.
        Класс жил своей трудовой жизнью. Я замечал, что Людмила Ивановна сама нравится мне всё больше и  больше. Она напоминала мне густое сладкое непочатое вино. От общения с ней я словно пьянел, становясь эмоциональнее и возвышеннее, чем обычно. Подобное испытывал не только я. Например, Борька Шеломанов. Он даже сочинение о ней написал. Было понятно, почему девчата относятся к ней не так хорошо, как ребята. Интуитивно они понимали, что проигрывают в сравнении с ней. Позже, вспоминая ее, я написал: «Глаза грустные и одновременно сияющие, со слезами и искорками…Она скромна и незаметна и, вместе с тем, она – собрание всего женственного. Чистая и непосредственная, грустная и весёлая, простодушная и мудрая. Уходишь от неё всегда верящим и щедрым».
       За спокойным миром школы в какой-то мере незримо для нас жила страна. Жила и строилась. Регулярно стали ходить электрички до Дмитрова. Почти рядом началось строительство аэродрома Шереметьево. Свидетельством роста стало очередное снижение цен. Это стало нормой. Трудностей в стране было много. Послевоенная разруха, огромная армия, которую нужно было кормить, но правительство делало то, что могло улучшить жизнь народа уже сейчас. А главное – выполняло свои обещания.
       Съездил к маме, на кладбище. Снег ещё не сошел. Обновил железную дощечку с указанием дат рождения и смерти мамы. Уже 4 года без неё.
      Где-то в апреле приехали отец и мама и завели разговор о предстоящем выборе профессии. Никакого решения у меня не было. Одни неясные предпочтения. Например, мне хотелось стать геологом. Думал, что буду ходить по стране, знакомиться с неизведанными местами и людьми. И ничего конкретного. Алевтина Алексеевна была убеждена, что мне надо идти в МГУ на факультет журналистики, так как у меня хорошо получались школьные сочинения. А отец предложил мне подумать о врачебной профессии и, в частности, об учёбе в Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова в Ленинграде. Я знал, что мой дед был фельдшером, дяди и двоюродные сестры - врачами. То есть, как бы складывалась семейная врачебная династия. Кроме того, врачебная профессия тоже предполагала работу с людьми, чего бы мне хотелось. И, наконец, я, как и отец, должен был стать военным. Предложение родителей меня увлекло. Так и решили. Но впереди меня ещё ждали испытания. Мама побывала в доме у Шеломановых, повидала тетю Галю, поблагодарила её за заботу обо мне. В классе доброжелательно встретили мое решение. В это время все задумывались, в какой из московских Вузов готовиться. Большинство ребят намеревались идти в Станкоинструментальный институт, Боря Рабинович – в МАИ, а Боря Шеломанов – в медицинский Университет им. Пирогова. У него была льгота – его отец был полярником и работал на полуострове Ямал. 
        Послал документы в ВМА им. С.М.Кирова, съездил в Сталинский РВК (по месту жительства), прошёл военно-врачебную комиссию и был признан годным. Приказано было ждать вызова. Время побежало. Приближались выпускные экзамены. Учились, учились, и вдруг конец всему! Все стали какие-то ненормальные.
         Экзамены проходили в школе и в здании кинотеатра возле поссовета. По всем устным предметам я получил отлично. Правда, экзаменатор по литературе несколько критически отнеслась к моей восторженной оценке образов героев русских классиков. Я не согласился с ней. Наверное, она учла мой возраст и не стала настаивать на своём мнении. Тему сочинения я выбрал необычную для себя: по поэме Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». А ведь можно было предпочесть свободную тему. Некрасов остался в программе 9-го класса, то есть, был немного подзабыт. Ну что поделаешь, выбрал и выбрал. Написал. Проверил: ошибок нет, и сдал. Обо всех к концу дня сообщили, а обо мне нет. Только на следующий день стало известно, что моя оценка - «четверка». Людмила Ивановна даже почернела от переживаний. Грамматических ошибок действительно не было, но нашли ошибку политического свойства. Я написал: «Крепостное право чёрным пятном легло на совести русского народа!» Хлёстко так получилось! Но ведь не на совести народа, а царизма, если только у него была совесть. В РОНО учителя пытались объяснить, что получилась оговорка, показали десяток моих отличных сочинений, но то, что написано пером, как говорится, не вырубишь топором. Это означало, что на золотую медаль я претендовать уже не могу. Я переживал больше за Людмилу Ивановну.
       Золотые медали были присвоены Макарову и Рабиновичу. Шеломанов пришел домой и сказал: «Тебе обрыбилось!» Это он так меня поздравил. На самом деле он просто переживал за себя, ведь ему предстояли вступительные экзамены в Пироговку, и не было известно, поможет ли ему льгота за отца. А мне, медалисту, жить было проще. Так он считал.
      Дни после экзаменов тянулись как-то тревожно. Встречались у школы, бродили по посёлку, вечерами провожали девочек на Клязьму, пели песни. Думали о предстоящих трудностях. Боря Рабинович как-то сказал: «Самое важное, кем быть». Это было правильно. Но я подумал и возразил: «Ещё важнее, каким быть». Каким прожить всю жизнь.
      В классе наметили выпускной вечер. Это должно было произойти 26 июня. А накануне, в посёлке, в большом зале детского сада собрались учителя, выпускники, родители, друзья, руководство района, шефы из военного института в Хлебниково и просто жители. Выступил Павел Иванович, директор школы, Алевтина Алексеевна. Каждому из нас вручили аттестат зрелости и томик «Биографии И.В.Сталина», книги, только что вышедшей к его семидесятилетию. Поочередно вызвали медалистов и вручили медали. Напутственную речь произнёс  секретарь райкома партии. Интересно, что он призвал нас не поддаваться панике в трудную минуту, всегда помнить, что мы – советские люди. Насчет паники было непонятно, но запомнилось. Учителя радовались, все обнимались и никак не могли проститься. А в 6 вечера следующего дня всем классом собрались в доме Шеломановых. В комнате составили большой стол. Разместили на нём угощение. Было и красное вино. Из учителей к нам
      Они ещё раз поздравили нас. Просили не забывать школу. А мы спели для них любимые песни, подарили цветы. Через час они ушли. А наш вечер продолжился. Спиртное сильно подействовало на меня, тем более я никогда его раньше не употреблял. Я с ребятами потащился на станцию и зачем-то с кем-то поехал в Москву. В душе стоял праздник. Не хотелось, чтобы всё закончилось. Просидев ночь на Савеловском вокзале, с ранней электричкой я поехал в Шереметьевку, но в пустом вагоне заснул прямо на лавке, и меня разбудил железнодорожник на конечной станции Лобня. Он не ругался, понял, что я переборщил на радостях. От Лобни я за полчаса пешком добрался до Шереметьевки и завалился досыпать праздничный сон на своём сундуке. Юность окончилась, впереди была неизведанная взрослая жизнь. Будущее наваливалось.
        Всё закончилось. В Москве меня ждала повестка в военкомат. Получив предписание, я убыл в Ленинград.
     В Ленинграде было жарко. Но Нева оставалась холодной. Поступать в академию было сложно. Оказалось, что каждый второй абитуриент имел медаль за окончание школы. Пришлось сдавать экзамены на общих основаниях. За сочинение, по экзаменам по литературе я химии получил оценку «четыре». Это уже было на грани неудачи. Проходной балл был 17. Выручил экзамен по физике.
       Но это было ещё не всё: первая в моей жизни мандатная комиссия. Помню комнату с занавешенными окнами в Управлении академии, большой стол, сидящих за ним людей в погонах. Низкая лампа, освещающая нижнюю часть портрета Сталина, как раз – по усы. Чёрный потолок. Я – на стуле посреди комнаты. Каждому из членов комиссии, наверное, далеко за 50. Главный – маститый полковник с тяжёлым взглядом. Задали вопрос об отце. В 1937г. он получил строгий выговор за то, что не поддержал обвинение против своего начальника – якобы «врага народа». Это было на военном заводе, в Москве. На заданный вопрос я ответил, что знаю об этом случае, а также о том, что выговор был снят. Хорошо, что отец меня об этом предупредил. Темнота комнаты, тяжеловесная таинственность и непредсказуемость давили. А за закрытыми окнами все было залито июльским солнцем, весело бежали трамваи. Эта плита могла раздавить, и не было бы доктора Кириллова.
      Несколько лет спустя я встретил как-то этого маститого политработника в Ленинграде. Уже уволенный, он с такой же каменной физиономией в неизменном кителе ходил в соседнюю булочную. Мне кажется, я тогда начал понимать, почему коммунист учитель Житникова не вступала в партию, а большевик дядя Гена не захотел в неё возвращаться. Наверное, всё было сложнее.
       9 июля нам объявили о зачислении в ВМА им. С.М.Кирова и, следовательно, в кадры Советской армии. Бог смилостивился, и нас не послали в военный академический лагерь в Красном селе, а отпустили до 1-го сентября.
       Я на несколько дней вернулся в Шереметьевку. Наши в это время ещё подавали документы в институты, а у меня все трудности закончились. Ребята порадовались за меня и всем классом проводили на электричку. Пели: «На деревне расставание поют, провожаем мы Мишутку в институт…Едет он на медицинский факультет, медицинский факультет». За окнами электрички уплывала от меня моя дорогая Шереметьевка.
      В Евпатории меня не ждали, думали, что я останусь в Ленинграде. Тем радостнее была встреча.
    Сбор абрикосов. Плоды крупные, сладкие. Падая с деревьев, они раскалывались на две половинки. Объедение. Варили варенье впрок на зиму. Приходилось покупать много сахара. Здорово было после холодного Ленинграда оказаться в абрикосовом раю. Купались в море. Вода, особенно в утренние часы, была прозрачной, и мы ныряли навстречу друг другу с открытыми глазами. . А потом грелись в горячем песке.
       Тогда возводились жилые дома для работников здравниц. Реконструировался рынок. Вводился в строй морской порт. Корабли ходили в Севастополь. В хорошую погоду из евпаторийской бухты был виден далекий мыс, за которым и находилась эта военно-морская база.
        У нас гостила и Люба. Ей только что исполнилось девятнадцать лет. 21 августа я вспомнил про маму. В этот день исполнялось 4 года со дня её смерти. Поздно вечером легли, как всегда, под абрикосами. Я лежал, грустил-грустил, разревелся и уткнулся Любке в плечо. Всё, что было связано с мамой, встало перед глазами. Любка, как и тогда, четыре года назад, в деревне Троицкое, когда мы вместе ждали горького сообщения от почтальона, успокаивала меня, как могла. А Люся сидела рядом с нами молча, тоже страдала, переживала за меня, стеснялась, не имея возможности хотя бы напомнить о себе. В отличие от нас, она считалась маленькой. Братья спали. На следующий день на сердце у меня было тоскливо, и от слёз болела голова. Я напомнил Саше и Вове об этой печальной дате. В то время я написал стихи с обращением к маме.
Помню неуютную палату,
У окошка белую кровать,
Столик с фотокарточками, вату.
И твою улыбку помню, мать.
Помню, как любовно обнимала,
Как смотрела с ласкою в глаза,
И дрожала тихо, замирала,
На щеке горючая слеза.
Помню, как бессильно ты лежала,
Сердце птицей билося в груди,
Как глазами долго провожала
И шептала мне «Не уходи».
       И позже, в декабре этого года, уже в Ленинграде, я ещё раз в стихах вернулся к ней.
Хмурый декабрьский вечер,
Тучи над серой Невой.
Грустно, хочется встречи,
Дружески чистой, простой.
Мамочка, милая мама,
Что тебе стоит, приди,
Теплой шалью укрывшись,
Рядом со мной посиди.
Взглядом одним ты успеешь
И пожурить, и обнять,
И без расспросов сумеешь
Все в моём сердце понять.
     Уезжали из Евпатории в Москву мы вместе с Люсей. Подошёл поезд из Симферополя. Мы попрощались с папкой, сели в купе и поехали. Мы с Люсей были вдвоём. С ней было спокойно. Она не трещала, как многие девчонки. Заботилась о нашем пропитании, с собой нам мама дала кучу продуктов. Ехали и смотрели на проплывавшие мимо места. Проезжали Сиваш, станцию Красноперекопск. Ландшафт был однообразен. Люся по моей просьбе читала стихи Лермонтова и других поэтов. Оказалось, что она знает их наизусть. Вообще она очень  выросла. Там, в Евпатории, я этого не замечал. Она показалась мне очень милой. На висках волосики у нее завивались. Это называлось «завлекалочки». А глаза были серые. Вроде бы я все это видел сто раз и раньше, но не замечал. Она была такая здоровенькая  и крепкая. Почти девушка. Ей было 13 лет. Пока ехали, я сочинил стихи и подписал: «Людмилке ».
Белые берёзы.
Солнце ласково смеётся,
Плещет море синее,
Серебристой дымкой вьётся
Гор далеких линия.
Только мало манит море,
Надоела даль степная,
Разобраться, в том лишь горе,
Что сторонка не родная.
Тёплый вечер, море, розы,
Тихие аллеи.
Вспомнишь белые березы,
На душе светлеет.
       Сестрёнку я благополучно довёз до дома.
      Два дня в Москве и - в Ленинград. Посмотреть город на Неве не удалось, так как нас вскоре одели в курсантскую форму, разместили в общежитии на Боткинской улице. На кафедры и в столовую водили строем. Ставили в наряд дежурными по курсу, а вскоре даже в караул. Первыми предметами были биология и нормальная анатомия. Пришлось учить латынь. Мы познакомились с известными учёными Академии, академиками Е.Н.Павловским, В.Н. Тонковым, Г.В.Хлопиным, Л.А.Орбели.
         Началось суровое, взрослое время. Уставали очень. Появились новые друзья: Саша Шугаев, Сережа Мустафин, Игорь Стримовский, Юра Филимонов. В увольнение нас впервые пустили только на ноябрьские праздники. Тогда-то я впервые и увидел Ленинград.
          Неву-то я увидел ещё по приезде в Ленинград с Пироговской набережной у Литейного моста. Она была так огромна, глубока и стремительна, что вид её затмил на миг всё мое прошлое и  сделал несущественным всё предстоящее. Потрясённый, я потащился тогда в штаб Академии, что располагался рядом, на ул. Лебедева. Отделённый от улицы резной металлической решёткой, с высоким куполом, колоннами и гербом СССР на фронтоне, штаб находился в глубине обширного зелёного дворика, в центре которого над клумбой возвышался прекрасный бюст Сергея Мироновича Кирова. Дорожки в дворике вели к строевому отделу, где мне было объявлено, что я отныне — слушатель 1-го курса академии и что мне надлежит явиться в общежитие  на ул. Боткинскую для прохождения службы. Вместе с другими, такими же вчерашними школьниками в гражданских пиджачках, я поднялся на последний этаж общежития и представился начальнику курса подполковнику м/с Б.П. Поликарпову. На груди его был орден «Красной звезды». «Фронтовик, как наш директор школы», подумал я. Разместив в одной из комнат, меня отпустили для устройства личных дел.
        Побывал я у дяди Саши — фронтовика, который жил на Ржевке. Улица, где они жили, называлась Кабаниха. Дом был деревянный. Вокруг высились корпуса военных заводов. Последний раз мы виделись в 1945 году в Москве, в Лефортово, когда он вернулся с фронта и возвращался в Ленинград. У него была уже вторая его семья. Первую он по «дороге жизни» отправил на Алтай из блокированного Ленинграда глубокой осенью 1941 года. После окончания войны его жена и дочь  не вернулись. Тогда, в годы блокады, от голода умерли многие из большой семьи Кирилловых, проживавших на Ржевке и на Пороховых. 
        Созвонился и навестил я и других наших родственников по отцу — Новожениных: Анну Гавриловну, Татьяну Григорьевну и Лизу. Лиза только что поступила в Университет на географический  факультет. Её отец, Павел Григорьевич, двоюродный брат моего отца, погиб на Карельском фронте в 1942г. Таково быдо моё родственное окружение.
       Сформировались взвода и отделения. Определился круг будущих друзей. Помимо выпускников школ, на курс были зачислены военнослужащие из войск, в том числе десятка три офицеров медицинской службы, фельдшеров, прошедших войну. Всего число слушателей достигало 150 (позже, к январю оно пополнилось еще 50-ю).
         31-го августа было проведено построение курса, а с 1-го сентября начались занятия. Началась служба. Всё было впервые. Впечатлений было так много, что можно было устать только от этого. Читались лекции по анатомии и биологии. Мы учились писать лекционные конспекты. Тогда я узнал, что есть три способа конспектирования: запись слов лектора, запись мыслей лектора, то есть, только  главного (этой селекции нужно было еще учиться) и, наконец, запись собственных мыслей по поводу мыслей лектора. Последнее было мало достижимо из-за отсутствия собственных мыслей. Говорили при этом, что так конспектировал Ленин: его карандашные заметки сохранились на полях книг, которые он читал в Лондонской библиотеке. У нас же поначалу преобладало школярство.
        Анатомический корпус располагался в конце ул. Лебедева, за Финляндским вокзалом. В старинное здание вели ступени, в высоком вестибюле по бокам от лестницы в глубоких нишах стояли скелеты мамонтов. Это впечатляло.  Сама кафедра располагалась на втором этаже. Первый этаж служил подвалом, где обрабатывались и хранились трупы, служившие для учебного анатомирования и научных исследований. На самой кафедре имелись аудитория, помнившая 19-й век, многочисленные учебные залы со столами для препарирования трупов и богатейший музей. На стенах коридоров висели портреты ученых, в том числе, сотрудников кафедр. Лекции читали академик генерал-лейтенант м/с В.Н.Тонков и  профессор полковник м/с Курковский, а позже профессор генерал-майор м/с Долго-Сабуров. Тонков был легендарной личностью. Ему принадлежал учебник нормальной анатомии, по которому нам предстояло учиться. Было известно, что в 1918-м году по ходатайству Максима Горького его и других учёных принимал в Кремле В.И.Ленин. Речь шла о сохранении научных школ и системы высшего образования в Советской России, о неотложных нуждах самих учёных и спасении их от голода. Существует даже картина, на которой запечатлена эта встреча. Сам академик был уже весьма стар, голова его и усы были седыми. Читал лекции он, сидя, тихим голосом, но без использования текста. На кафельном столе в тазиках лежали экспонаты — кости и суставы (излагались остеология и синдесмология). Интересны были его экскурсы в историю кафедры, и перед нами возникали образы Н.И.Пирогова, Буйяльского, Грубера и других великих анатомов.
       Порядок на кафедре был строгим. Под руководством преподавателя слушателями производилось препарирование тканей в соответствии с тематикой занятий. Мы, в сущности мальчишки, видели, быть может, впервые в жизни, обнаженные тела молодых женщин, но женщин мёртвых. К этому нужно было привыкнуть, здесь же это было святое и запретное.
        Трупы приносили и уносили служители, так их называли. Санитары. Это была физически тяжёлая работа. Мы знали, что многие из них работали на кафедре и в годы блокады, голодая и замерзая в неотапливаемых помещениях. Было ясно, что для них сохранение пироговского наследия, в особенности тогда, было не службой, за которую давали хлеб, а чем-то большим - с л у ж е н и е м. Отсюда вытекало, что их назначение - не санитары, а служители. То же в такой же мере относилось и к профессорско-преподавательскому составу кафедры того времени. Их работа являлась служением делу их учителей. Конечно, мы, слушатели, росли в этой обстановке.
         На втором этаже располагалась кафедра гистологии (проф., полковник м/с Н.Г.Хлопин), восточное крыло здания занимали кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии (проф., генерал-лейтенант м/с В.Н.Шевкуненко) и кафедра патологической анатомии, заведовал которой один из представителей академической династии Чистовичей — проф., полковник м/с А.Н.Чистович. Проф. В.Н.Шевкуненко был слепым. Его каждый день привозили на машине. Он с сопровождающим поднимался по лестнице в здание и к себе в кабинет. Он продолжал работать, читать лекции исключительно по памяти. Мы задумывались: почему? Не было смены? Не успел отдать всего себя без остатка?
           Кафедра биологии находилась в здании рядом с анатомическим корпусом. Запомнилось немногое: например, как мы под микроскопом рассматривали срез луковицы, изучали лекарственные растения. Это был цикл ботаники. Спокойная такая кафедра была. Она готов ила нас к сложнейшему курсу фармакологии. Постепенно становилось ясно, что в системе обучения в Академии не было ничего случайного. Вёл занятия по биологии молодой подполковник м\с Шпиленя. Во второй половине дня за забором  - вдоль по улице Боткинской, где зеленел ботанический сад Академии, - он копошился на грядках, и мы — первокурсники — знали, что он -  у ч ё н ы й, такой же, как Тонков, Павловский, Орбели.
       В октябре я заболел ангиной, причём так остро, что меня прямо с занятия по ботанике отправили в инфекционную клинику, что находилась рядом, за анатомическим корпусом. Ангина была тяжёлая, однако температура на фоне пенициллина снизилась быстро. Со мной в палате лежал сержант из караульной роты академии. Ребята мне принесли литровую банку компота из вишен, и я охотно делился с соседом по палате. Это доброе дело позже откликнулось мне добром. Но об этом — в своё время.
        Моим самым близким другом вскоре стал Саша Шугаев, сосед по койке. Мы были с ним оба небольшого роста, схожие по характеру и всегда ходили вместе. Народ это приметил сразу и прозвал нас «диплококки» и еще — «гемелюсы» (по названию парных мышц бедер). Сашан приехал в Академию из Белоруссии, из города Шклова. Его мать, как и других женщин села, оторвав от детей, в 1941 году фашисты угнали в Германию. Когда Белоруссию освободили, он жил и учился в детдоме. Школу закончил с золотой медалью.
         На учебу приехали разные ребята. Помню, Княжев,  белобрысый парень, приехал в лаптях из вологодской деревни, но с медалью. Миша Макеев – славный парень, Жора Цыбуляк, остряк и балагур — из Наро-Фоминска. Пока не переоделся в форму, он ходил в бархатной курточке. Ким Сидоров, похожий на артиста Крючкова, бывалый такой, -  из города Суземки. Юра Филимонов — москвич - высокий, кудрявый, красивый и ироничный — дополнял картину. Со старослужащими мы знакомились не сразу: их жизненные пути отличались от наших. У нас за спиной была только школа, а у них фронт.
          Упомяну о Серёже Мустафине. Он прибыл на курс в звании ефрейтора. Его в 30-е годы нашли маленького на железнодорожной станции в Татарстане, поместили в детдом. Он твердил только, что он - Мустафа. Дали ему фамилию Мустафин, а имя и отчество — в честь тогда очень популярного Сергея Мироновича Кирова. Так что другим моим соседом по койке был татарин. А в целом, и взвод наш, и курс представляли  настоящий интернационал! И все молодые — комсомольцы.
       Питались в академической («шеровской») сто ловой. Шеровской она называлась по фамилии долго работавшего здесь директором тов. Шера. Помню, в столовой раздатчицей работала молодая женщина по имени Клава. Обходила столы, держа на подносе стаканы с какао, и зычно кричала: «Чья какава?». Её так и звали «Клава - чья какава».
        Посреди аллеи парка стоял на постаменте невысокий памятник Вилие – первому начальнику академии, генералу. Академия была открыта при императоре Павле 1-м. На скамейках парка удобно было готовиться к экзаменам.
        Приходили первые письма: от отца из Евпатории, от моих  друзей из подмосковной Шереметьевки. Судя по письмам, братья мои и сестра успешно учились и росли. У моих одноклассников складывалась студенческая жизнь.
         На ноябрьские праздники слушатели впервые получили увольнительные. Общежитие опустело, остался только наряд. Можно было, наконец, посмотреть Ленинград. Договорились, что город мне покажет Лиза Новоженина. Наш маршрут был таким: ул. Восстания, где она жила, Невский проспект, памятник Екатерине, Казанский Собор, Дворцовая площадь с выходом на нее через арку, Зимний дворец, Адмиралтейство, Александровский сад с памятниками Жуковскому, Гоголю и другим писателям, Пржевальскому, памятник Петру 1-му («Медный всалник»), Исаакиевский Собор.
         Ленинград — мой родной город. Но тогда, 7 го ноября 1950-го года, встреча с ним стала открытием, посвящением в мир прекрасного. Я был переполнен впечатлениями. Лиза, с детства знавшая эти достопримечательности, рассказывала о них увлеченно, с любовью, как о своих друзьях.  На следующий день мы прошли по улице Жуковского, мимо здания Цирка,  памятника Пушкину и Церкви Спаса на крови и оказались на Марсовом поле. Громадное, оно простиралось до Кировского моста и Летнего сада. В центре его громоздились памятные гранитные плиты с надписями, напоминавшими засохшую кровь, и вечный огонь в честь погибших революционеров. Выпал снежок, и все напоминало картину, выполненную в графике. Лебяжья канавка не замерзла ещё. Летний сад был полон опавших листьев, и мраморные фигуры, и даже дедушка Крылов, выглядели по-осеннему сиротливо. А за набережной простиралась самая широкая акватория Невы — между Литейным и Кировским мостами. За мостом видны были  стены крепости и Петропавловский Собор.  Прежние мои, школьные, привязанности не то, чтобы потускнели, но получили какое-то другое измерение. Я стал взыскательнее. Жизнь оказалась богаче, чем я считал, но и сложнее. Стало более очевидно мое несовершенство. Мне подарили, а что подарить мог я? Только наивную доверчивость и преданность? Среди этих замечательных, интеллигентных людей, ленинградцев, со сложившимся домашним бытом, мой уровень образования и воспитания оказался недостаточным. В моей жизни, кроме эвакуации, послевоенного детства и жизни среди чужих людей, ничего не было. Откуда же было взяться городской культуре ?! Так или иначе, у меня в Ленинграде появились родные люди и друзья. На этом и расстались: до Нового года вряд ли можно было увидеться. Но жизнь уже стала теплее. Мне ведь было всего 17 лет, я даже не был призван в армию, родные были далеко и, кроме койки в общежитии и шинели, меня ничто не грело.
      Занятия на анатомической кафедре становились всё труднее. Было много фактического материала, требовалось знание латыни и навык пространственной памяти. Нужно было не только знать, к  примеру, ту или иную борозду по латыни, но и  мысленно представлять её и видеть, где она находится. А таких бороздок, мыщелков и синусов было тьма. Рассказывали, что в 19 веке на экзамене практиковалось такое:  профессор подбрасывал кость, а слушатель должен был успеть узнать ее за время  падения. Приходилось зубрить и тренировать друг друга. Мы не могли тогда понять, зачем нужна была такая тщательность фактических знаний. Видимо, это судьба всех фундаментальных базовых дисциплин, они — основа дисциплин конкретных, будь то хирургия или терапия. Не случайно анатомом из 200 человек нашего выпуска стал только один, ныне академик, сохраняющий в Мавзолее тело В.И.Ленина (Денисов-Никольский). Но тщательности и фундаментальности научились все.
         После ноябрьских праздников всем взводом посетили Аврору. Поднялись по трапу. Прошли по отсекам и палубам, посмотрели и пощупали знаменитую пушку. Аврора стала музеем, одним из  музеев Октябрьской Революции. Руководил  им один из участников тех событий на корабле в 17-м году. Он и экскурсию вел. Это было также торжественно, как посещение Мавзолея.
        Финляндский вокзал  к началу 50 - х годов оставался небольшим. Перроны были оснащены фонарями старой конструкции. В сущности, вокзал был пригородным: обслуживал электрички. Старина его была привычной и какой-то домашней. В левой половине вокзала на рельсах стоял небольшой паровоз начала века, на котором в апреле 17-го года Ленин прибыл в Петроград из Финляндии. Теперь это было памятным свидетельством Революции. 
         Сразу за новогодними праздниками началась экзаменационная сессия. Я всё сдал благополучно, и группа наша прошла сессию без троек.
           Перед самыми каникулами мне поручили выступить по радио Академии, вместе с профессорами Куприяновым (кафедра факультетской хирургии) и Рождественским (кафедра марксизма- ленинизма). Мне исполнялось 18 лет, и я должен был впервые принять участие в голосовании на выборах в Верховный Совет страны. Агитационные выступления были назначены на 26 января, то есть на день моего рождения. Это происходило в клубе. Хирург Куприянов, тогда уже очень известный профессор, убедительно агитировал радиослушателей за  учёного из нашей академии.  Марксист Рождественский страстно говорил о токаре с «Металлического завода», а я — о товарище Сталине. До этого меня в Политотделе долго тренировали. Сталина выдвигали везде, а проходил он по какому-то одному из округов. Я думаю, что у меня получилось не хуже, чем у профессоров.
          В каникулы съездил в Москву. Там, на 3-ей Парковой улице, уже в 7-м классе учились Люся и Саша. Жили они вместе с сестрой Любой и тетей Валей. При встрече все было обычным и родным. Но впервые Люся обратилась ко мне как к старшему брату за советом, как ей дальше жить, к чему стремиться. Было очевидно, что она взрослеет. Появляются вопросы, а кого спросишь? Что я мог ей ответить? Нужно закончить 7 класс, нужно больше читать, особенно классиков и сверх школьной программы. Предложил ей поддерживать связь со мной, переписываться, не считать себя неудачницей и одиночкой, тем более что она на самом деле становилась очень привлекательной девушкой. Позже она стала присылать мне письма. И я ей отвечал. Она тянулась ко мне как к чему-то надёжному, разумному и родному. Это у неё появилось ещё в раннем детстве и находило во мне отклик. Я стал тревожиться о ней.
        Побывал я и в Шереметьевской школе. Встретились в учительской и с Алевтиной Алексеевной, которая так и работала завучем школы. Прошло полгода, а жизнь нас, выпускников, уже заметно изменила. Школьное время стало восприниматься критически не только мною. Мы росли, становились более реалистичными, но в душе покрывались, по прежнему, всё тем же школьным «романтическим одеялом».
         Вернувшись с каникул, все мы почувствовали, что соскучились по друзьям, по Ленинграду и, как ни странно, по анатомке. Начались занятия по более сложным разделам анатомии:  спланхнологии (внутренние органы), сосуды, нервная система и прочее.  Это было сложнее, но ведь и мы уже стали другие, более опытные.
        Нас, слушателей, периодически стали ставить в караул по академии. Это входило в обязанности караульной роты, имевшей свое помещение. А нас  привлекали к этому, наверное, чтобы прививать  навыки дежурной службы и обращения с оружием. Дежурства были ночные: с 17.00 до 8.00. В дежурном помещении стояли нары, было душно, пахло ружейным маслом, сапогами и портянками. Разводящий — сержант — отводил к охраняемому объекту (обычно, это были секретные библиотеки, склады и т. п.), здесь производилась смена  караула в соответствии с Уставом  караульной службы, и начиналось двухчасовое дежурство. Затем 2 часа можно было отдохнуть на нарах и снова на пост. Выдавалась тяжеленная винтовка Мосина образца 1891 г. и патроны к ней. Хлопотное дело, к которому нужно было как то привыкнуть.
         Однажды в феврале я  охранял секретную библиотеку.  В помещении, это был длинный коридор с  опечатанными дверями, было очень тепло и душно — батареи были огненными, а окна закрытыми. Ни стула, ни стола, ни подоконника. Я ходил-ходил по коридору, невыносимо хотелось спать. Тишина давила. И  через час я заснул: видимо, прислонился к стене с ружьем в руках, сполз и так и сидел на полу в обнимку с винтовкой. Разбудили меня разводящий  и сменщик мой — Игорь  С. Оказывается, они, не дождавшись ответа на звонок, открыли дверь в библиотеку, нашли  меня спящим (это было не трудно), растолкали, забрав винтовку на всякий случай, и вывели на улицу. Сменщик остался.  Только оказавшись на морозном воздухе, причём не сразу, я понял, что что-то произошло. Я был без оружия! Только перед караульным помещением сержант отдал мне винтовку и объяснил, что же произошло. Сон на посту с оружием в руках! Это означало увольнение из Академии.  Разводящий сказал, что не будет докладывать о происшествии. Пожалел меня. Оказалось, это был тот мой сосед по палате в инфекционном отделении, где я лежал с ангиной и с которым я делился  компотом. Он не забыл меня.
        В 1951-м году широко праздновалась какая-то годовщина советско-китайской дружбы. В Москве гостил председатель Мао. Композитор Мурадели написал песню «Москва-Пекин», где провозглашалось, что «Сталин и Мао слушают нас». В Политотделе решили создать на нашем курсе хор, который разучит эту песню-гимн и позже исполнит её перед  профессорско-преподавательским составом в клубе. Я был назначен ответственным организатором. Каких трудов стоило  многими вечерами загонять слушателей на хор! Я искренне старался, и только за это меня не побили. Был и художественный руководитель. Зато как пели! Мужественная песня. Главное, что мы действительно верили, что Сталин и Мао слушают нас. По большому счету, так оно и было.
        Как-то меня окружили ребята и стали упрашивать выступить в соревнованиях со слушателями 2-го курса по боксу. Оказывается, я был единственным на курсе, имевшим вес «пуха». Действительно, я весил 53 кг. секрет был прост: если я не соглашусь, нам запишут «очко». Пришлось уступить. Стали тренироваться в Ленинской комнате, вынеся оттуда мебель. Учили, как держать руки в перчатках, как отскакивать и увертываться,  как нападать. Никогда раньше я не боксировал. Выяснилось, что против меня будет выступать в таком же весе тренер всей команды наших противников. Уж он-то знал, как нападать. Решили не отказываться. И вот, в мае. в Окружном спортзале состоялись бои. Первой была моя весовая категория. Вокруг площадки расположились немногочисленные зрители (с обеих курсов),  высоко над головой уныло горела одинокая лампочка, замызганная при побелке.  По команде я вышел на ринг. Сблизились с противником. Он был маленький и юркий. Страшно не было и больно тоже. Он методично бил меня в нос, а я только уклонялся. Мои перчатки иногда ударялись о его перчатки, но большего мне добиться не удавалось. Казалось, что его руки были длиннее. Когда объявили перерыв, я, сидя на стуле в своём углу, заметил, что мои перчатки были, словно лаком, покрыты кровью и что майка тоже была в крови. Мне обтёрли лицо, вытерли перчатки и выпустили на ринг. Второй раунд был таким же. Он мог бить где угодно, но бил только в нос. Поскольку я держался хорошо, как мне казалось, бой был продолжен и в третьем раунде. К его концу я неожиданно мягко опустился на мат. Мне стало так легко. Лежал бы и лежал. Я что-то видел, но ничего не слышал. Не слышал криков зрителей, но слышал,  что, стоя над моей головой, судья ведёт счёт. Я сообразил, что был в нокдауне и медленно поднялся. Я недоумевал, почему судья продолжает счёт, ведь я уже стоял. Тут я услышал, что все кричат: «К бою! Руки подними!» Я поднял руки, и бой продолжился. Но еще через полминуты он был остановлен ввиду явного преимущества моего соперника, прозвучали аплодисменты, но к кому они относились, я не понял. Пошли к умывальнику. Вымыли мои лицо и грудь. Остановили кровотечение из носа, постирали майку и, поскольку другой не было, ее же, выжатую, и одели. В автобусе наши меня подбадривали и даже хвалили, так, как будто бы что-то я все же успел сделать. А вечером на ужине весь второй курс, стоя, выпил в мою честь по стакану компота: за храбрость. Через месяц мне была вручена почётная грамота от имени Начальника Академии за второе место в легчайшей категории.
        Много времени стало требовать изучение химии. Этого требовало последующее изучение патологических процессов в организме человека и понимание лекарств. Преподаватели были замечательные. На стене химического корпуса, выходившего на Неву, висела доска, посвящённая профессору-химику и, одновременно, композитору - Бородину, написавшему музыку к опере «Князь Игорь». Это было в конце 19-го века. Я узнал об этом впервые.
       Экзамены в весеннюю сессию прошли успешно. Предстояли лагерные сборы. Они традиционно проводилось в Красном Селе. И вот, в начале июля, весь курс на электричках выехал в Красное Село. Там, на возвышенности размещался лагерь: стояли развернутые в линию лагерные палатки с койками, имелись стационарная столовая, склады, душевые, медпункт. После  размещения  пришлось по графику стоять под грибком в качестве дежурного. За лагерем стоял лес, на его окраине возвышался памятный камень курсантам военных учебных заведений Петербурга, проходившим здесь подготовку ещё в 19-м веке, поставленный самими курсантами, а через глубокую долину, по дну которой  бежали электрички, располагался сам город Красное Село. На западе от лагеря высилась гора Воронья, с которой немцы в войну свободно  рассматривали дворцы Ленинграда. Это была стратегически важная высота.  Здесь шли упорные бои. Красное Село было захвачено.
         Лагерный цикл продолжался дней 20 и включал полевые занятия, различные построения и перемещения, ночную игру с хождением по азимуту и учебную тревогу с получением оружия и маршем через Красное Село далеко за город с последующим возвращением.
       Тревогу объявили часов в 5 утра. Мы, молодые, воспринимая всё всерьёз, дружно бросились к оружейному складу за получением винтовок. Затем строем, с винтовками за плечами, двинулись в сторону Красного Села. Пока было по-утреннему свежо, идти было относительно легко. Но через час мы уже тащились, а не шли. А старослужащие, предвидя, что винтовок всем не хватит,  получать их не спешили и теперь шли налегке. Винтовки были очень тяжёлыми. Ещё через час-другой июльское солнце уже палило. Мы покрылись потом, он выступал на гимнастёрках, щипал глаза. Болели ноги, наверняка возникли потёртости. Но, когда подходили к лагерю, за километр, колонна подтянулась, построилась и затянула песню «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать, то ли дело под шатрами  в поле лагерем  стоять». Чего нам это стоило! Но мы не подкачали. Когда пришли в лагерь и уже в палатках сняли сапоги, увидели пузыри на стопах и голенях. Босиком, хромая, потащились в медпункт, где нам была проведена первичная хирургическая обработка. В последствии дня три мы считались больными и приходили на перевязки. Вот какой оказалась цена наивного патриотизма. Я  не жалею, что помучился на марше. Хотя бы потому, что  поумнел.
       В конце лагерного сбора курс построили возле кургана, возвышавшегося  посреди поля и именуемого курганом Каткова. Полковник Катков, старший преподаватель кафедры тактики, был высокого роста, с могучей фигурой.  Стоя на кургане в плащ-накидке, он напоминал статую Командора.  Это впечатляло. По случаю окончания сборов в лагерь приехал и генерал-майор Н.А. Кичаев, заместитель начальника академии по строевой части. Одна нога у него была в протезе. До войны, в Туркестане, он, командуя кавалерийской дивизией, в учебном бою повредил ногу, которую позже ампутировали. Но он остался на службе, хотя на фронт уже не попал. Он поблагодарил курс за успешное проведение лагерного сбора и пожелал всем отдохнуть в предстоящем  отпуске.
        Отпуск я вновь провёл в Евпатории. 
        В сентябре к нам пришла приятная новость: нам, слушателям, не имевшим офицерских званий, присвоили звание младшего лейтенанта медицинской службы.  Радости было много: мы получали жалование и право жить не в общежитии, а в городе.
       Так, в 18 лет я стал офицером! (Знал бы я тогда, что мне осталось прослужить ещё всего 41 год).
        Вторая новость была в том, что наш курс переезжал с улицы Боткинской на первый этаж здания по проспекту Карла Маркса. Вход был с ул. Клинической. Комната нашей группы размещалась таким образом, что из неё была видна Аврора.
          В начале семестра пришлось познакомиться с Учебным отделом Фундаментальной библиотеки. Дело обычное: получали учебники. Но здесь работала удивительная библиотекарь – Валя, так её все звали, а её знали в Академии все. Увидев однажды читателя, она не только помнила его и книги, которые он взял, но и все, что касалось его, и безошибочно узнавала при новых встречах в библиотеке или на улице.
       На площадке второго этажа библиотеки на постаментах стояли памятники учёным Академии, работавшим здесь в 19-м веке, в том числе Н.И.Пирогову, П. Загорскому и знаменитому анатому Буйяльскому. Медь памятников от прикосновений рук за сотню лет посветлела. Я постучал по одному из монолитов. К моему удивлению, в нём обнаружилась пустота. В других – то же. Это было открытие. Конечно, так и должно было быть, но казались – то они монолитами. Эта иллюзия возникала от внешней значительности памятников. Я уже знал, что такая же иллюзия иногда возникает при знакомстве с некоторыми людьми. Внушительные на вид, они на проверку оказываются пустышками.
          Главным в семестре по - прежнему оставалась анатомия.   Практические занятия во все большей мере утрачивали механический характер, основанный только на запоминании. Но подготовка к занятиям требовала много времени.
         Начались лекции по фармакологии. Читал их генерал маленького роста, рыженький и оттого похожий на солнышко. Его и звали - «эритроцит».  На одной из лекций он вошёл в аудиторию и  торжественно произнес: «Блажен, кто поутру имеет стул без принужденья, тому и пища по нутру и все доступны наслажденья». Это была лекция о слабительных средствах.
       Интересными были лекции и занятия по нормальной физиологии. Кафедра была тесно связана с деятельностью академика И.П.Павлова, умершего ещё до войны. Лекции читали сначала проф. Лебединский (прямой ученик Павлова), а позже – проф. М.П. Бресткин. Оба были генералы м/с. Но люди они были совершенно разными: первый был аристократ, обладал изящной речью, второй был суетлив и выглядел, несмотря на генеральскую форму, как прапорщик. Правда, он умело проводил показательные  вивисекции под наркозом на аудиторном столе. Он как бы извинялся за то, что носил  генеральский мундир. Он не был виноват в смещении  проф. Лебединского. Время было такое.   
        Раннее послевоенное время было насыщено переменами. Развернулась борьба идей в различных сферах жизни, в том числе в медицине и биологии. В 1948 году прошла памятная сессия ВАСХНИЛ АН СССР, на которой были подвергнуты разгрому виднейшие представители советской генетики довоенного времени (Н.И.Вавилов) и их последователи. Их обвиняли в бесполезности их деятельности для народного хозяйства, находившегося в трудном положении, в космополитизме, в буржуазном перерождении и т.п. Предавались анафеме даже их книги.
        Это коснулось и ВМА. Наветы шли от академика  Лысенко и его учеников, поддерживаемых ЦК партии. В результате по идеологическим мотивам были отлучены от активной деятельности видные ученые, в частности уже упоминавшийся нами начальник кафедры гистологии Н.Г.Хлопин. Эта волна обрушилась и на физиологическую школу. Насаждение кортико-висцеральной теории смело существовавшую академическую школу физиологов, в недрах которой шло творческое развитие идей И.П.Павлова. Видные ученые были вынуждены оставить свои лаборатории и кафедры, их не выслушивали, с ними не считались. Среди них были Орбели, Лебединский, Гинецинский и другие.
        Нам приказывали работать в фондах библиотеки и вымарывать тушью фамилии неугодных ученых в учебниках и монографиях. Так учёных казнили, хорошо хоть не сжигали их книги. Это мы сейчас так думаем, а тогда мы полагали, что распоряжение Политотдела было правильным.
         В ту пору мы, слушатели Академии, многого не понимали в происходящем, как не понимали, почему, например, такое большое значение в прессе и на радио придавалось тогда работе И.В.Сталина «Марксизм и языкознание», книге, несомненно, написанной им самим, но не имевшей большого политического значения. Думаю, что об этом  ажиотаже, устроенном идеологическим аппаратом партии, не знал и сам тов.Сталин. Тогда особенно упорно отстаивалось все отечественное  в науке. Возможно, эта борьба с «западничеством» была упрощением и извращением правильного тезиса о значении победы советского народа над фашизмом, его роли в освобождении Европы, о превосходстве социалистической системы, тезиса, который сам по себе ни в каком подтверждении не нуждался.
Учёные страдали, полезные направления в науке отбрасывались на десятки лет. На смену приходила посредственность, не лишённая хватки и практической результативности, но так ничем и не прославившая науку. И всё же мелкие людишки, случайные карьеры были редкостью. Их вытесняла традиция служения делу.
        В начале 50-х годов по Ленинграду прокатилась волна преследований среди партийных работников и руководителей учреждений и предприятий: началось так называемое «ленинградское дело», якобы связанное с заговором ленинградского руководства против центрального советского правительства. Именно так было истолковано стремление к большей самостоятельности Ленинграда в структуре государственной власти, хотя это и соответствовало действительному росту значения северной столицы.
Люди тогда не очень понимали смысл происходящего. К тому же всё осуществлялось секретно. Полетели головы, были расстреляны виднейшие коммунисты, руководившие обороной блокадного города, в том числе тов. Кузнецов и Попков. Сотни были посажены или уволены. Это сейчас я всё понимаю. А тогда всё происходило как будто где-то и нас практически не касалась.
            А обычная жизнь шла.
Наше развитие продолжалось не только в профессиональной области.  Как-то, проходя по ул. Лебедева, я поднял письмо, без конверта, сложенное пополам, валявшееся у водостока.  Письмо было написано синими чернилами крупным почерком. Уже первые строки заинтриговали меня. Писала женщина. Она обращалась к любимому  мужчине с мольбой не оставлять её. Каждая строчка письма буквально горела страстью, нежностью, отчаянием. Её не оставляла надежда, и она не хотела прощаться. Женщина переживала трагедию.  Мне всё это было незнакомо, любовь превратилась в крик о помощи.
Повидимому, тот, кто письмо получил, не пожелал его сохранить. Письмо меня потрясло живым чувством. Очевидно, можно было думать, что адресат не достоин такой любви. Так бывает. «Бурное чувство обычно долгим не бывает». Придёт освобождение, полученный урок научит. Так что, может быть, всё будет даже к лучшему.  Чужие уроки тоже учат. .
         Нужно сказать, что отец мой, служба которого уже 4 года продолжалась в Евпатории мечтал перевестись со временем в Ленинград.  Его тянуло на родину.
        Не помню, как справляли Новый год. Затем долго шли экзамены, главным из которых был экзамен по нормальной анатомии. Готовились, забывая даже поесть. Но всё прошло отлично, сказалась длительная, почти двухлетняя подготовка и высокая квалификация учителей.
        Каникулы. Куда поехать? Конечно, в Шереметьевку, к друзьям. Дня два пожил у Рабиновичей, повидался с Алей.
        4-й семестр был заполнен различными предметами. Многие из них были важными. Но тревожили и другие дисциплины: тактика и ОТМС, марксизм-ленинизм,
         На кафедре патанатомии были замечательные коллекции - как макро- так и микропрепаратов. Сколько труда было вложено преподавателями и лаборантами, чтобы собрать и сохранить их, превращая в музей.
              Занятия по марксизму-ленинизму я любил. Здесь приветствовались дискуссии. Было не просто, но интересно вчитываться в работы Ленина. Не любил я только ведения конспектов. Иногда их наличие и прилежность ценились выше, чем знание. 
        Преподаватели были разными. Некоторые запомнились своей убеждённостью и принципиальностью. Такими были профессора Рождественский и  Курбатов. Рождественский внешне был очень похож на Суворова. Холерик, спорщик в наступательной манере, даже хохолок на его голове выдавал это  сходство. Курбатов, иллюстрируя как-то в споре непримиримость капиталистической и социалистической систем, сталкивал свои кулаки. А кулаки у него были огромные. Это убеждало.
        Кафедра ОТМС утомляла своей секретностью и обилием огромных таблиц. Конечно, навыки работы с секретной литературой и ведения секретных тетрадей были необходимы в воспитании командирских качеств.  Но любовью это не пользовалось.  Вместе с тем, кафедра запомнилась тем, что представляла собой целое созвездие крупных организаторов медицинской службы, знающих организацию её армейского и фронтового звеньев по личному опыту.  Все профессора и преподаватели были фронтовиками. Среди них: генералы и полковники м/с Георгиевский, Григорьев, Иванов, Капустин.   Только 5 лет прошло с момента окончания войны, опыт был огромен и требовал  обобщения.
        Объявили о подписке на 35-ти-томное издание «Опыта Советской медицины в Великой Отечсственной войне 1941- 1945 гг.». Издание осуществлялось на меловой бумаге, с цветными иллюстрациями, по распоряжению Совета народных комиссаров СССР, подписанному самим И.В.Сталиным. Издание для того времени было просто шикарное. Я подписался. Есть среди томов и 29-й, «Болезни у раненых», под редакцией проф. Н.С.Молчанова, в последующем моего учителя.
        К весне стало известно, что отца переводят из Евпатории в Ленинград на должность Учёного секретаря Военно-исторического музея артиллерии МО СССР. Должны были вернуться все, в том числе Саша, Володя и Люся.
           Экзамены за 4-й семестр были сданы успешно.
           В июне поездом из Симферополя вся наша семья прибыла в Ленинград. Поселились на маленькой улице Воскова, на Петроградской стороне, рядом с ул. Кропоткина, где жила семья Алексеевых, знакомая отцу ещё с 20-х годов. До этого я у них бывал. Разместив свои  вещи, пошли в гости к Алексеевым. Это была учительская семья. В единственной, 16-тиметровой, комнате жили и старая учительница, уже на пенсии, Елизавета Михайловна, которая в 20-е годы работала под руководством Н.К.Крупской по созданию детских коммун, и  Мария Сергеевна, учитель младших классов, 48-ми лет, которая вынуждена была лежать, прикованная к койке после операции на спинном мозге, и её дочь Мариичка, закончившая десятилетку. Мария Сергеевна давала уроки на дому. Жили скромно. До войны у них была квартира на Кировском проспекте, но их дом разбомбили немцы. Мария Сергеевна в 20-30-е годы дружила с нашей родной мамой, училась с ней в одной группе в Герценовском педагогическом институте, очень переживала её смерть в 1946-м году.
      Спустя 10 дней мы выехали в посёлок на реке Вырица, в дом наших знакомых. Хозяев не было, и нам было вольготно. Здесь были и Володя, и Саша.  Купались в речке, она была глубокая и холодная. Ходили в лес по грибы и землянику. Набирали целые корзины. Через неделю вернулись в Ленинград и переехали в дом на ул. Куйбышева. Я ушёл в общежитие, но забегал к ним.
        Третий курс считался одним из наиболее сложных. Предстояло сдавать экзамены по фармакологии, патологической анатомии, патологической физиологии, биохимии. Помимо этого, начинались клинические дисциплины: общая хирургия и пропедевтика внутренних болезней. Наш профессиональный рост только начинался, в этот период нашей учебы, при всех индивидуальных особенностях каждого, мы росли, как говориться, строем, также как ходили на лекции. Индивидуальность развития, выбор специальности нас ещё ожидали.
          Перемены в личной жизни тоже были достаточно типичными. Друзья по общежитию один за другим женились. К Саше Шугаеву из Белоруссии приехала Яна Карпович, и они поженились. Юрка Филимонов познакомил меня со своей девушкой. Звали ее Мила. Она была студенткой мединститута. Она болела, и мы навестили её в больнице. Это была красивая, умная и немного грустная девушка. Мы погуляли во дворе. Юрка острил и смеялся, а я в ее присутствии отчего-то робел. Она была в бархатном берете и напоминала испанскую принцессу.
         Как-то в сентябре мы группой на теплоходе поехали в Петергоф. Там-то все пары и сошлись. Знакомая Вали Щербины с чёрными косами, в белом платье и широкой белой шляпе красовалась на палубе, действительно выделяясь своей красотой и напоминая какой-то женский образ из картин Врубеля. Все были красивые, ведь нам было по 19-20 лет.   
        Запомнилась кафедра биохимии. Преподаватели, как правило, были не молоды. Седые полковники, в том числе   женщины. Кафедра ещё  до войны изучала различные биохимические процессы на вершине Эльбруса, в условиях относительного кислородного голодания. Это привело к открытиям. Кафедра и, прежде всего, проф. Владимиров, отличались интеллигентностью.
          Побывал в Артиллерийском музее, у отца на работе. Музей и теперь располагается в здании Кронверка Петропавловской крепости, сразу за Заячьим островом. Артиллерийские орудия разных калибров стояли как в залах музея, так и в его дворе. Отец ещё только осваивался в своей должности.
         Люся училась в школе на Петроградской стороне. Брат Володя учился в мужской школе. Виделись мы с ним редко. В ноябрьские праздники в беседке на углу Летнего сада играл духовой оркестр Военно-морского флота. Тогда, как и сейчас, это было редкостью.
          Кафедра паразитологии завершала цикл биологических дисциплин. Её возглавлял академик, генерал-полковник м/с Евгений Никанорович Павловский – известный исследователь паразитарных болезней в регионе Средней Азии.
        Частая смена квартир – обычное дело для военнослужащих. Лимитировали средства, а зарабатывал их только отец. Правда, к этому следует добавить, что большая часть моей зарплаты также шла в семейный котёл. Отец хлопотал о получении квартиры, и к декабрю обещание было дано.
         Сохранилась запись из дневника, зарисовка зимнего города того времени. «Декабрь. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями стелются облака. Над тёмной водой чугунно  нависают мосты. Неподвижен грязно-серый лед. Почти касаясь его, торопливо летит чёрная птица. У низких берегов стынет шуга. Ветер несёт волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют заводские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над чёрной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые деревья. Ветви их под натиском ветра стелются. Дрожит мокрый кустарник. Сутулятся спины прохожих.
         Всё залегло за низким бруствером набережных – словно солдаты лежат вповалку в серых промокших тяжёлых шинелях, упершись коваными сапогами в мостовую. Кажется, что по цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й!. Убери штык, прижмись к земле…».
           Город держит оборону. От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти от борьбы, от любви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления. Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошёл его курс, научился ждать, в шторм – залечь, упереться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу cбросить тяжёлую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь». Стихи в прозе. Желание облегчить душу, сбросить напряжённость. Учёба в Академии воспитывала стойкость.
       Под Новый год собрались со слушателями из группы перейти замёрзшую Неву, благо она текла у нас прямо под окнами. Мы видели, как это делают другие. Осторожно спустившись с Пироговской набережной,  там, где начинается Большая Невка, наискосок от стоявшей «Авроры», медленно пошли по льду, обходя торосы. День был сумрачный. Идти было страшновато. Под ногами неслышно неслась многометровая невская стремнина. Вспомнилась картина какого-то художника, где Ленин в пургу пешком идёт по Финскому заливу. Это вдохновляло. Отсюда, с реки, город был очень красив, нарядно убран снегом. Было необычно тихо, и всё казалось далёким, немного нереальным. И прежние мысли, и тревоги здесь смотрелись как-то иначе. Наверное, нужно иногда отрываться от привычного, видеть его со стороны, в новом измерении и, возвращаясь, чувствовать себя  обновлённым.
           Дошли до спуска на Петровской набережной и через сугробы поднялись наверх.  Не помню, зачем это было нужно делать? Экстрим?
           Новый год отметили всей семьёй. Была и ёлка. Жили ожиданием собственной квартиры. Было известно, что дают три большие комнаты, в доме самой площади Стачек.
            Год предстоял тяжёлый. Ребятам нужно было переходить в новые школы, мне готовиться по самым трудоёмким предметам, отцу много работать в новой для него должности, а маме все это обеспечивать. Было ещё ощущение предстоящих перемен в стране, возникало ощущение искусственности многих решений власти на фоне ежедневного трудового подвига народа по восстановлению разрушенной страны и естественной инерции её развития, ставшего возможным в результате такой кровью добытой победы.
         С началом каникул мы с Люсей поехали к Нарвским воротам, к месту нашей будущей квартиры. Через проспект Стачек  стоял наш дом.  Прошлии через широкую площадь, в центре которой стоял огромный из гранита памятник С.М.Кирову. В конце площади располагалось здание Кировского райсовета, за ним – большой парк, окружённый ажурной металлической решёткой. Присмотрелись, оказалось, что решётка эта - с Дворцовой площади, где она обрамляла западный фасад Зимнего дворца. Она видела расстрел мирной рабочей демонстрации, ведомой провокатором попом Гапоном 9-го января 1905 года. А демонстрация как раз шла от Путиловского завода, от площади Стачек. Своеобразный подарок рабочему классу. В каникулы сходили в Эрмитаж и поняли, что его осмотр требует системы и большого труда, может быть, даже всей жизни. Те, первые, впечатления запомнились нам надолго.
       Прошла сессия, зачёты и экзамены, занявшие у меня дней 20. В каникулы я никуда не поехал, так как предстоял переезд на новую квартиру. К 1 февраля были уже на новом месте и стали обустраиваться. .
          С февраля начались лекции и практические занятия по пропедевтике внутренних болезней. Лекционный зал представлял собой глубокий амфитеатр, внизу стояла трибуна. Всё это освещалось единственным высоким окном. Без искусственного освещения было темно. Лекции читал  проф. Н.Н.Савицкий, высокий суховатый лысеющий мужчина. Читал он тихим голосом, монотонно и скучно. Но мы знали, что он действительно выдающийся учёный, известный работами по гастроэнтерологии, изучению проблем нейроциркуляторной дистонии, военной токсикологии, а также инструментально-диагностическими исследованиями (в частности, разработкой метода  механокардиографии).
         На кафедре работали профессора и преподаватели: Трегубов, Л.П.Иванов, Морозов, Никитин, Лулаков, Гисматуллин.
         Нашей группе раздали на курацию больных. Нужно было освоить навыки обследования больного, последовательность осмотра, оценить основные симптомы болезни. Не болезнь саму и, тем более, не её особенности и варианты, а только симптомы. Это была отечественная система клинического обучения. Сначала «буквы», затем (5 курс) «слова», а уж потом «предложения» (6 курс). Конечной целью обучения было увидеть не болезнь, а больного человека. Так учили наши великие учителя Пирогов и Боткин.
         Преподаватель Лулаков выделил мне на курацию больную ревматизмом и митральным пороком сердца, женщину лет 35-ти. Он сам привёл меня к ней в палату. Сложным оказалось не аускультировать сердце, дифференцировать его тоны и шумы, а преодолеть психологический барьер между собой и больным человеком. Я был очень взволнован поначалу, так, что больная, увидев перед собой в сущности как бы своего сына, которому неловко было даже  дотрагиваться до её груди, сама помогала мне, и я с её помощью перкутировал и выслушивал её сердце и лёжа, и на боку, и сидя. Кожа её была слегка влажная, она при движении немного задыхалась и к концу моего обследования заметно устала. На щеках её был виден цианотический румянец, характерный симптом митрального порока сердца. Мне было жалко ёе, тем более что мы с ней  как бы подружились. Прогноз был плохим: тогда на сердце ещё не оперировали. Преподаватель согласился с моими данными.
         Так происходило каждый день. Больные менялись, опыт закреплялся. Но к своей первой больной я наведывался просто так, и она была этому рада. Я видел больных глазами своих школьных учителей, так, как если бы они были со мной рядом.  Были и вечерние дежурства. В результате круг наблюдений расширялся. Вечером клиника, да и сами больные были какими-то другими. Наверное, не зря раньше земские врачи жили при больницах и наблюдали своих больных круглосуточно.  Однажды на дежурстве я видел и принимал участие в проведении больному сифонной клизмы. Это был больной с высокой азотемией, и ему был проведен простейший кишечный диализ. Его «отмывали». Делала это дежурная сестра. Это была ежедневная плановая процедура.
        3-го марта 1953 года внезапно тяжело заболел и 5 марта умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это известие было воспринято всеми, кого я знал, как личное горе. Возникло чувство великой тревоги за будущее государства. Сталин самим фактом своего существования как бы уравновешивал те трудности, которые испытывали люди после войны. Вера в него была необычайной.
         Этим же утром наша группа была на кафедре военной гигиены. Стояли в коридоре, тихо переговариваясь. В 8.30,  как это и положено, мы построились, к нам вышел полковник медицинской службы Глибин – наш преподаватель, фронтовик. Седой, строгий и немногословный. Он тихо сообщил нам о смерти Иосифа Виссарионовича, постоял, отвернулся, отошёл в сторону и беззвучно зарыдал. Успокоившись, он вернулся к нам  и разрешил разойтись. Такой добровольной, осознанной, безусловной подчинённости какому-либо человеку я никогда больше не испытывал. Все мы не испытывали. А, может быть,  других таких людей в нашей жизни не было? С точки зрения создания и защиты рабоче-крестьянского государства И.В.Сталин – фигура поистине великая.
           Похороны Сталина в Москве привлекли миллионы людей: москвичей и не только. Отец и мама, бывшие в это время в Москве, участвовали  в похоронах. Где-то в районе Трубной площади возникла давка. Отцу стало плохо. Если бы он упал, его бы затолкали и задавили, как многих других. Его спасла мама, она подхватила его и с трудом вытащила к краю движущейся толпы, в какую-то подворотню. Там они пришли в себя и, переждав натиск толпы, отправились на 3-ю Парковую. Жертв в Москве было много.
        В течении общественной жизни после смерти вождя сразу что-то изменилось. Было прекращено «дело врачей». Все они, сидевшие в тюрьмах, подвергнувшиеся пыткам и издевательствам, оболганные, были выпущены на свободу. С Мавзолея прозвучали речи Молотова, Берии и Маленкова. Эстафета была принята. Но возникли сомнения в единстве преемников. Разное говорили и о смерти Сталина, и о последних часах его жизни.
         Но жизнь в стране продолжалась, шла весна. В начале марта в последний раз после войны было опубликовано Постановление ЦК и Совета Министров, ещё подписанное Сталиным, о снижении цен на продовольственные и промышленные товары. 
         Все три экзамена, которые не зря называют полулекарскими, а именно: по фармакологии, патфизиологии и патанатомии, я сдал на отлично. И вся наша группа была не худшей на курсе.
          Побывали с Люсей на Ваганьковском кладбище, посетили могилы наших родителей. Здесь жизнь остановилась. Только клёны немного подросли. Но нам, молодым, мысль о нашей последней остановке в голову не приходила.
            Впереди предстояла учёба: Люсе в десятом классе, брату – в 6-ом. А меня ожидал 4-й курс.
            Ленинград – заводской город. На заводах работали миллионы рабочих. Именно они – рабочие - были главными людьми города. Но и обывателей было много, а лавочники тогда только начали поднимать голову.  Брат Володя из окна нашего дома видел, как по ночам по проспекту Стачек едут колонны танков. Это – продукция Кировского завода. Днём их, по видимому,  грузили на платформы прямо  на заводских путях. Вокруг Академии были крупнейшие заводы: Кировский, Светлана, Металлический, Арсенал, Оптико-механический, Балтийский и другие. Мы, слушатели, представляли собой лишь небольшой отряд медицинской интеллигенции, посланный на учёбу и оплаченный трудом рабочего класса. Это соотношение нам следовало помнить всю жизнь и помнить, что ещё предстоит рассчитаться за оказанное классовое доверие.   
          Приступили к занятиям по факультетской терапии. Без сомнения, это была основная терапевтическая кафедра академии. В 19-м веке ею руководил Сергей Петрович Боткин. Памятник ему стоял и стоит теперь перед входом в здание клиники. Задумавшись, наклонив голову, погружённый в мысли о больных, он сжимает руками за спиной стетоскоп. Именно так, прежде чем войти в больничную палату, и мы приостанавливаем свой шаг. Это памятник не столько Боткину, сколько вообще врачу-терапевту. Идеал.
         В этой кафедре позже работали проф. М.И.Аринкин, впервые в мире предложивший метод стернальной пункции и первый образец пункционной иглы. В наше время кафедрой и клиникой заведовал проф. В.А.Бейер, тоже гематолог. В годы войны он описал лейкоцитоз у раненых, имевший стрессовую природу. Кроме В.А. Бейера, лекции читал проф. Александров, разработавший своеобразный стетоскоп. Среди преподавателей были В.А. Петров, С.Б.Гейро. Адьюнктом кафедры являлся Д.Я.Шурыгин, в последующем видный эндокринолог.
        Мы изучали болезни внутренних органов. Постулат прошлого гласил: лечат не болезнь, а больного. Но чтобы лечить больного, нужно сначала разобраться в болезнях.
         Лекции читались интересно. Подбирались показательные больные, симптомы и течение болезней у которых были классическими. Найти такого больного было не просто, ведь в практике преобладают пациенты с «нетипичной» клиникой, с теми или иными вариантами течения болезни. Такой педагогический приём, как клинический  разбор больного в ходе лекции, имеет отечественные корни, и использовался еще Боткиным и Захарьиным.
         Мне казалось, что я был подготовлен хорошо, очень любил готовиться по учебнику Зеленина и Гельштейна (лучшему и сейчас из всех учебников по внутренним болезням), а экзамен чуть не завалил. Отвечая на вопрос о циррозе печени, вопрос, который я знал, я зря в самом начале упомянул, что слово «цирроз» отражает рыжий цвет больной печени. Бейер решил, что я поверхностен, и поставил мне тройку. Позже он смилостивился и изменил оценку на «хорошо»...
      Летом 1954 г. Академии был вручен орден Ленина. На стадионе был выстроен весь личный состав. Орден вручал член Политбюро ЦК КПСС  Фрол Романович Козлов. В этом году академии исполнялось 155 лет.
       Кафедра факультетской  хирургии запомнилась мало. Отдельные лекции читал уже не молодой профессор генерал-лейтенант м/с в отставке В.Н. Шамов. Читал своеобразно. Тему «Холециститы», например, он читал в форме анализа собственных ошибок при операциях на желчном пузыре. Этот уровень чтения лекции целесообразен для хирургов, проходящих усовершенствование, но не для слушателей 4-го курса, которых и в операционную-то не очень пускали. Но читал он понятно и доверительно. Анализ собственных ошибок! На это не всякий специалист способен. Мы это понимали, этот старик нам доверял что-то очень важное, и слушали  как никогда. Был на той кафедре и профессор П.Е.Завгородний. В то время уже многие наши однокурсники  определялись с выбором специальности, а у меня и Саши Шугаева такой выбор не складывался. А ведь в это время кое-кто из наших уже оперировал, работая на кафедрах. Значит, мы ещё не дозрели.
        Посетили с мамой Лизы Александро-Невскую лавру и старое кладбище при этой лавре. Лавра это церковь, знаменита она тем, что в ней прямо под полом захоронен Александр Васильевич Суворов. На полу выложена надпись: «Здесь лежит Суворов». И к этой памяти нечего добавить. А на кладбище было много обелисков в честь теперь уже мало известных генералов и адмиралов царской армии времён Порт-Артура (1904-1905 гг.). Грустная была экскурсия. Анна Гавриловна, работник реставрационного учреждения, хорошо знала историю Петербурга и Лавры.
        От них я ехал к нашим, на проспект Стачек, в своё родное «Забайкалье» с его бездорожьем, лесными топями и надеждами. А оттуда  спешил в Академию, на занятия.
         Новый год встречали в своей собственной квартире.
После сессии в мои каникулы мы с Люсей продолжили посещение Эрмитажа. Зал за залом. Вели записи своих впечатлений. Обменивались ими, обогащая друг друга. Потом было уже невозможно  сказать, где чья находка. Это было так же приятно, как угощать, как раньше, друг друга земляникой. Мы становились равными, и только её косички и школьная форма выдавали её возраст. С тех пор Эрмитаж – наш общий друг.
         Началось изучение детских болезней. Кафедра располагалась на Боткинской, была какой-то тёплой, такими были преподаватели, слышались голоса детей. Профессор М.С.Маслов, начальник кафедры, генерал-майор м/с, являлся тогда главным педиатром Министерства Обороны. Молчаливый, внимательный, с прокуренными усами, он никогда не повышал голоса. Мне почему-то здесь понравилось. Я решил, что буду педиатром. Может быть, я вспомнил, как в эвакуации ухаживал за младшими братьями? И  записался в кружок. Им руководил подполковник Г.Н.Гужиенко, спокойный и доброжелательный человек. Он дал мне тему для моих наблюдений, подсказал, какой литературой воспользоваться. Тема называлась: «Содержание хлоридов в крови и моче у детей, больных аллергическими заболеваниями (ревматизмом, пневмонией и бронхиальной астмой)».
         Все это происходило на фоне занятий по этому предмету. Когда курс шёл строем на лекцию по Боткинской, и я заскакивал в детскую клинику по  своим лабораторным делам, остряки вслед мне кричали: «Кириллов пошёл меконий титровать!» (меконий это фекалии плода).
           Анализы я делал в кафедральной лаборатории. Для них мне нужны были раствор хлористого аммония и аргентум нитрикум. Это реактивы для определения хлоридов. Сложность была в том, чтобы взять кровь (сыворотку) из вены и собрать суточную мочу. Кровь брали сёстры для других целей, а  заодно и для меня. А как соберёшь мочу?! Я приходил вечером, и отозвав в сторону какого-нибудь Витеньку или Виталика, 3-х-5 лет, просил их писать только в свой горшок, а не в унитаз, причём целый день или хотя бы полдня. Сколько попадало в штаны, когда ребёнок не добегал до горшка, оставалось неизвестным. С девочками было проще, они были послушнее и меньше отвлекались. Дело шло. Очень помогало внимание Георгия Николаевича Гужиенко. Он подбадривал и подсказывал.
          На заседаниях кружка, а было там, таких как я, слушателей пять, он часто говорил о том, что нам предстоит. «Если Ваш коллега в медпункте вечерами сидит дома или ходит в кино, не считайте его хуже себя. Просто он т а к  счастлив, - говорил он. Если Вы пропадаете в библиотеке, или спешите в лабораторию с пробирками, и это делает Вас счастливыми, не считайте себя лучше тех, кто этим не занят. Нужно выбирать хомут по себе. Если хомут тесен, он  натрёт шею. И его нужно снять. Если хомут слишком велик,  с ним намучаешься. Нужно подыскать  хомут по шее, но уж тогда не жаловаться, а терпеть, поскольку это и есть    т в о е счастье». Говоря это, он улыбался. Мудрый был человек  и добрый. В сущности, хоть он и не был терапевтом взрослых, он стал моим первым профессиональным учителем.
       Работу я сделал и написал большую статью в сборник трудов Академии. Её прочёл Маслов, вызвал меня к себе и спросил сквозь усы: «Сам написал?» И похвалил. В 1956 г. работа вышла в Трудах Академии под тем же названием и без соавторов.
         Начались занятия по акушерству. Запомнился этот цикл как сугубо практический.  Преподаватель у нас был очень опытный, профессор, полковник м/с Роман Романович Макаров.
На вечерних дежурствах наблюдали роды.
         Однажды отец посетил райком партии, к которому территориально относился Музей артиллерии. Тогда вошло в правило издание Открытых писем ЦК по различным вопросам, и отец попросил у первого секретаря Петроградского райкома такое письмо для своей организации. Тот отказал, упрекнув в ненужном ажиотаже. Тогда отец, член ВКПб с 1928 г., возразил ему: «Я, как член партии, имею право…». Тот высокомерно ответил: «Вы – член партии, а я - ч е л о в е к партии», подчеркнув этим якобы существующую разницу между ними. Это возмутило отца. Перерождалась партия. Это были уже времена Хрущёва. В Академии мы этого не  ощущали.
        Весной мы с Люсей встречались у металлической ограды «Медного всадника». Видеться дома нам было уже трудно. Она специально приезжала ко мне. Приближалось окончание ею десятого класса.
           В мае, ещё до экзаменов, я побывал в доме отдыха нашей академии в Разливе. Съездили к Шалашу Ленина, побродили по поляне, постояли у памятного пня, за которым Владимир Ильич писал свою книгу «Государство и революция». Тихое место.
         После экзаменационной сессии слушатели курса убыли в разные регионы страны на госпитальную практику. Наша группа была направлена в г. Калининград в госпиталь. В группе были, кроме меня, Саша Шугаев, Веня Шимаркин, Юра Филимонов, Гера Любомудров и другие. Госпиталь стоял на окраине Кенигсберга и, видимо, от того не попал под бомбежкп и артобстрелы. Мы поработали в разных его отделениях. Я - больше в терапии.
         Несколько раз мы по ночам дежурили по городской станции скорой помощи. Она располагалась недалеко от госпиталя, в низком бараке. Командовал всем диспетчер, связываясь по телефону с больничными учреждениями города, милицией. Машины радиофицированы не были.  В моей бригаде были ещё
 шофер и фельдшер.  В здании скорой помощи были нары, на которых отдыхали бригады после выездов или в паузах между выездами. Через какое-то время, когда уже совсем стемнело, нашу бригаду послали в какой-то район города принимать роды на дому. Ехали в кромешной тьме, по каменным мостовым, подсвечивая себе фарами.
Приехали, поднялись по тёмной лестнице в дом и вошли в открытую квартиру на третьем этаже. Там уже горела керосиновая лампа. На диване в растёгнутом пальто лежала роженица и периодически громко стонала. Платье у неё было поднято, а рейтузы и трусы спущены ниже колен. Начались роды.
       Мужчина рассказал, что схватки застали их в кинотеатре. Хорошо, что это было  недалеко.
         Фельдшер накрыла простыней колени женщине, а второй простыней живот, сняла с неё штаны и обувь. И минут через пять приняла ребёнка. Он был замазан кровью, кричал. Фельдшер перевязала пуповину бинтом и ножницами перерезала её . Отошёл послед. Прямо в какой-то грязный таз. Я подсвечивал фонарём, который был с нами. Женщина перестала стонать и успокоилась. Ребёночка закутали в простыни и одеяльце. Прямо с головкой. И потихоньку, держась за перила и поддерживая мамочку, сошли к машине. Малыша нёс мужчина. Женщину в машине положили на носилки, в том же пальто, в котором она и рожала. Мужчина с ребеёком на руках сел рядом с шофером. И мы поехали в родильный дом. Там у нас забрали роженицу с малышом. А мы уехали на станцию.
практика была небольшой, но житейская и организационная практика оказались очень полезны.
         В 20-х числах июля меня вызвали на междугороднюю телефонную станцию. Звонила Люся. Ей предстояло поступать в институт. Договорились, что приеду через неделю, и мы обо всём спокойно поговорим. Встретились. Договорились, что Люся будет поступать в Герценовский педагогический институт на факультет истории и литературы. Экзамены нужно было сдавать в начале августа.
         Люся подала документы. Ожидался конкурс. Сочинение она написала отлично. Выручило то, что она удачно применила высказывание Ромэна Роллана о Максиме Горьком. На устном экзамене по литературе она наизусть воспроизвела ранние рассказы Горького. У нее была отличная память на тексты. И другие экзамены она сдала успешно. В те дни я все время был с ней. Встречались в коридорах, у ограды  института  или – чаще – в сквере у Казанского собора. Наконец, свершилось: Люся была зачислена студенткой 1 курса!
            В сентябре началась учеба. У  Люси первые лекции по педагогике. У меня – цикл гинекологии. Володя пошёл  в следующий, 7-ой, класс. В эти дни открылась станции метро «Нарвские ворота». Это облегчало  дорогу.
          17-го сентября отметили пятидесятилетие нашего отца. Он был большим человеком в нашей жизни и настоящим коммунистом. Он мечтал о том, чтобы мы, его дети, получили высшее образование и потом долго работали на благо нашей страны.
           Цикл гинекологии проходил на той же кафедре, что и занятия по акушерству. Но преподаватели были уже другие. Разрешали присутствовать на операциях.
            Объявили приказ министра обороны о присвоении нам очередного воинского звания – лейтенант медицинской службы.
            Мы с Люсей решили пожениться. Пришло время.В ЗАГСе  Кировского района нас оформили и, счастливые, мы пошли через площадь Стачек, мимо памятника Сергею Мироновичу Кирову, домой. Шёл мелкий ленинградский дождик.
Дома нас ждал свадебный стол. Постаралась мама. Сестрёнка Люся стала женой. И потекла уже наша семейная жизнь.
        В дни, когда я печатаю эти строки, мы отмечаем 64 годовщину нашей совместной жизни. Колец мы друг другу не дарили, тогда это было не общепринято. И в церковь не ходили. И ничего не случилось. Мы не забываем, что нас повенчала сама Советская власть.
        Нужно сказать, что в Ленинграде в те годы было несколько медицинских Вузов: Медицинский институт им. И.П.Павлова, Санитарно-гигиенический институт им. И.И.Мечникова, Педиатрический институт (единственный в стране), Институт усовершенствовании врачей, Военно-морская медицинская академия и наша академия. По общему признанию, наиболее авторитетным и престижным Вузом из них была Кировская, наша, академия.
            7 ноября был парад по случаю. 37-ой годовщины Октябрьской революции на Дворцовой площади. Академия участвовала. Это хлопотное дело, связанное с ранним подъёмом участников и транспортными трудностями (метро в эти часы ещё не работало). Мучили тренировки. Как раз в эти дни в Советский Союз приезжал Гамаль Абдель Насер – вождь египетской революции.
         Посетили выставку Музея С.М.Кирова, размещённую во дворце Кшесинской, известном памятными выступлениями В.И Ленина с балкона этого дворца в 1917 году. Впечатление от посещения музея было тягостное. Все в темно-красных тонах, как будто залито кровью. Приспущенные знамёна. Киров был любимцем ленинградцев, особенно рабочего класса. Человеком он был жизнерадостным и весёлым, чрезвычайно работоспособным. Именно таким он и остался в памяти горожан, несмотря на боль утраты. Многие проспекты, учреждения, острова, стадионы в Ленинграде и области были по просьбе населения названы его именем. Военно-медицинской академии по просьбе её Ученого совета тоже было присвоено имя Кирова.
         Начались лекции и занятия на кафедре госпитальной терапии. Она была размещена на ул. Комсомола, у Финляндского вокзала, в Областной клинической больнице. Руководил кафедрой профессор, генерал-майор м/с Н.С. Молчанов, вскоре ставший главным терапевтом Советской армии.               Однажды наш преподаватель дал мне на курацию немого больного. Я успел его послушать и предположил, что имею дело с пневмонией. Тут в палату вошёл проф. М.Л.Щерба с другой группой слушателей на обход. Ему докладывали о больных и о моём больном тоже. Говорили о пневмонии. Когда я доложил нашему преподавателю П.С.Никулину о своём диагнозе у этого пациента, он насмешливо заметил: «Подслушали на обходе!». Это меня оскорбило, и я гневно ответил ему: «Зачем Вы крадёте наши диагнозы. Я поставил этот диагноз самостоятельно!» «Протест слабых – самый сильный протест», вспомнилось мне. Это сказал Д.И.Писарев - писатель конца 19-го века. Меня прорвало, и я выложил преподавателю всё наболевшее, то, что он унижает нас ежедневно и т.п. Это происходило в коридоре. Он в это время курил. Услышав меня, он даже поперхнулся, не тем концом папироску вставил в рот. Стал извиняться.  Надо сказать, что когда я в другой раз поставил диагноз рака Фатерова соска у пожилой женщины с механической желтухой, а это было сложно, он на зачёте сказал об этом М.Л.Щербе, похвалив меня. Я получил пятёрку, После того случая он изменил своё отношение к нашей группе, стал терпимее. Своеобразно читал лекции проф. М.Л.Щерба. Он был несколько похож на Боткина:  медленно ходил по сцене, склонив голову и держа руки за спиной, и при этом размышлял вслух. Всё было по теме, но несколько тяжеловесно. Внешнее его сходство с С.П.Боткиным отчего-то казалось мне нарочитым и оттого неприятным. Я не знал тогда, что он – автор замечательной монографии «Общий амилоидоз».
        Лекции Н.С.Молчанова были более эмоциональны, отличались ясностью мысли, доступностью и образностью, доброжелательным контактом с аудиторией, без чего по складу своего характера Н.С. вообще не мог бы работать. Лекции его пользовались популярностью.
      В декабре договорились с Люсей сходить в кино на фильм «Машенька». Он шёл на Невском проспекте.  Фильм  был не новый, но мы его раньше не видели. Играли в нем Михаил Кузнецов и замечательная артистка, исполнявшая роль Машеньки (фамилию забыл). Такая нежность и простота. Я сразу почувствовал: моя Люся. Это было как диагноз. Выбор сердца всегда точнее выбора ума. Я встретил высказывание Вольтера: «Чтобы познать всех женщин мира, достаточно иметь одну жену». Что верно, то верно.
        На Новый год мы были приглашены к Шугаевым. Их родители снимали квартиру где-то под Ленинградом. Мария Яковлевна наготовила массу всяких белорусских вкусностей, в частности, сладкий хворост. Было очень дружно и весело. Сразу после курантов и шампанского выбегали на улицу. Сквозь лапы елей, покрытых снегом, сверкали звезды. Мы бегали вокруг елок, как в детстве, осыпая с них пушистый снег. Шёл 1955-ый год.
        Сессию сдали успешно. Стали готовиться к рождению ребёнка. Решили: если родится мальчик, назовём его Серёжей в честь Люсиного отца, Сергея Александровича, погибшего в апреле 1946 года, если – девочка, то  Машенькой, в честь моей мамы, Марии Аркадьевны, умершей в августе того же года.
         Начался цикл госпитальной хирургии. Заведовал ею проф. С.С.Гирголав. Кафедра занимала целое здание на Боткинской улице. Хирурги здесь были именитые: И.С.Колесников, Вайнштейн, Гамов, Н.В.Путов, С.С.Либов, Гребенщикова, Казанцева. Разрабатывались проблемы ожогов, методика гипотермии при операциях. Конечно, в операциях мы участвовали редко. Только наблюдали.
         Помню, как проф. Вайнштейн оперировал на плечевом суставе в положении больного сидя. Сустав был раскрыт. Повидимому, производилась мышечная пластика. Крючки держал доцент Либов. Вдруг Вайнштейн резко ударил его по руке. Но тот и глазом не моргнул. Вайнштейн пояснил: «Мышцу, как девушку, нужно держать в обнимку, а не в охапку». 
              Люся переносила беременность хорошо. В конце января мы с ней даже пошли погулять – до самого Балтийского вокзала.
                Ходили слухи о расстреле Берии. Фигура определялась зловещей, особенно для тех, кто остался у власти. Как-то в трамвай возле Серого дома на Литейном вошёл высокий худой старик в длинной шинели. Строгое лицо, седые усы. Отрешённость. Уступили место – сесть отказался. Выпустили из лагеря? В то время это происходило  часто.
       Как-то Люся пожаловалась на неясные боли в животе.   Вызвав скорую, я отправил её в клинику акушерства в Академию. Поехал с нею и сам. Там её госпитализировали, но сказали, что всё ещё спокойно, схваток нет. После обеда забежал на кафедру, но меня вновь успокоили. И вечером, часов в 11,  мне сказали, чтобы я спал спокойно. Только утром  узнал, что в 23.30 она родила девочку.
Я был рад так, что не знал, что же мне делать. Сообщил домой. Следующий день был каким-то  суматошным. Готовили квартиру к приёзду мамы и малышки.
         После их возвращения, начались обычные в таких случаях хлопоты и бессонные ночи. Стирка и кипячение детского белья, глажение подгузников и купание дочки. Ребенок был спокойным, купаться в ванночке ей нравилось.
          В конце апреля у сестры Любы в Москве родилась Наташка.
         Ещё в марте у нас  стала жить няня – Анна Васильевна, или тётя Нюща. Она жила в деревне Лопотень, на Новгородчине. В войну у неё погибли муж и брат. От брата осталась дочка, жившая недалеко, на станции Бурга, южнее Малой Вишеры. Отец помог Анне Васильевне выхлопотать пенсию за мужа. Хорошая была няня, надёжная. И Люся смогла посещать занятия в институте.
            После весенней сессии Люсю с Машенькой отправили в деревню.  Отец, тетя Нюша, я и наши главные пассажиры поехали поездом до станции Бурга. Там сели в лодку под Мстинским мостом и поплыли к деревне.  По Мстинскому мосту проходят все поезда из Москвы до Ленинграда и обратно. Река Мста, студёная даже летом, быстрая и судоходная, текла на запад. 25 километров преодолели часа за полтора. У деревни выгрузились и проследовали в дом. Дом был высокий, бревенчатый. Комнаты были просторны, но мебели почти не было. Спали на полу, постелив всё, что можно было постелить. Оставив Люсю с Машей в деревне на попечение тёти Нюши, я и отец уехали в Ленинград.
         В конце июня, после сессии, весь наш курс был направлен на войсковую стажировку. До этого, имея в запасе 3 дня, я съездил к Люсе. Очень скучал. Шёл туда 25 км, ночевал одну ночь в деревне и возвращался на станцию той же дорогой, облаянный в деревнях всеми собаками.
        Я прибыл в артиллерийский полк танковой армии, в г. Борисов,  расположенный на реке Березине. Вернувшись со стажировки, на следующий день отправился в Лопотень, тем же пешим порядком. Целый месяц мы провели вместе всей своей семьёй. Няньчили Манечку, ей было уже 7 месяцев.  Волосики у неё были русые, а глазки серые. Купались, несмотря на холодную реку. Ходили по грибы. Собирали клюкву, лёжа прямо на траве. Клюквы было море. Лето было солнечное. Боялись только змей. Хлеб в деревню привозили, а молока, творога, курятины и яиц там было достаточно.
         В конце августа я должен был уезжать из деревни. Люся и Машенька оставались до середины сентября, чтобы уехать уже с тётей Нюшей. Уезжал рано утром, Машенька еще спала. Люся провожала меня километра три. В поле во ржи росли васильки. Их было очень много. Люсенька была такой своей. Она была как солнышко и ромашка на  ладони. Она была счастлива. Расставаться не хотелось.
        Брат Саша с увлечением учился в Оптико-механическом техникуме при одноимённом заводе. Группа у них подобралась дружная. Особенно нравилась всем им их преподаватель - Лидия Азарьевна Цитронблат. Они помнят её до сих пор. К Люсе заглядывали её подруги по десятому классу..
          Начался последний, шестой курс учёбы в Академии. 7 сентября отметили день  рождения обеих наших мам: Марии Аркадьевны и Наталии Васильевны Кирилловых. Даже это их объединило. Машенька оказалась внучкой их обеих.
         На 6-м курсе многие уже выбрали себе будущую специальность. Тимофеев, Асеев, Цыбуляк, Фелицын, Зорин, Пустовойтенко увлеклись хирургией, дежурили в  клиниках, оперировали, вели научную работу. Кое-кто тяготел к терапии (Долматов, Трясунов, Сидоров, Кошиль, Волков). А я так и не перешагнул детские болезни, однако, педиатрия не имела перспектив в условиях войсковой медицины, которая ждала нас уже через год. Наш ранний коллективный рост, в принципе, был завершён. Профессиональное созревание, поиск и выбор специальности становились главными, но решались индивидуально, и торопить что-либо искусственно не следовало. Хотя в душе «кошки скребли», вот те – уже, а ты – ?
Продолжалось формирование кафедры военно-полевой терапии в академии. Это имело большую историю. Новый раздел внутренних болезней, апробированный войной, – военно-полевая терапия - объективно сложился к 1945-1946-му годам. Не только как веление времени, но и как научная и  педагогическая дисциплина, имеющая свой предмет, свою методологию,  школу и своих лидеров. На протяжении длительного времени это явление будет оставаться чисто советским. Уже в 1943 г. вышел первый учебник по военно-полевой терапии, а к 50-м годам сформировался курс по этому предмету при кафедре госпитальной терапии Академии, послуживший предтечей создания самостоятельной кафедры. Громадная роль в этом принадлежала профессорам М.С.Вовси, П.И.Егорову и Н.С.Молчанову.
        Начался цикл  субординатуры по терапии. В нашей группе его вели на базе кафедры факультетской терапии. Преподавателем был доцент Семён Борисович Гейро. Фронтовик, полковник м/с, известный гематолог.  Он в наибольшей мере олицетворял интеллигентность, вообще свойственную профессорско-преподавательскому составу академии того времени.
 Под его руководством я вёл тяжелого и сложного больного. Ему было лет 50. Мучился он от приступов тяжелейших стреляющих болей в животе, отдающих в позвоночник. В юности он перенёс  сифилис (реакция Вассермана была положительной (+++)). В клинике не знали, что с больным. Я хорошо изучил ход его страданий. Не раз наблюдал, как по его телу прокатывался очередной болевой вал, оставляя его измученным, побледневшим и пожелтевшим. Внутренняя картина болезни была понятна мне в большей мере, чем её природа. Я обратил внимание на последовательное совпадение сроков болевых и анемических кризов с последующим появлением гипербилирубинемии и желтухи. Болевой приступ сопровождался кровопотерей и гемолизом? В связи с чем?
Я рассказал о своих наблюдениях преподавателю. Выслушав меня, он сказал, что сделал сегодня два открытия. Первое из них  касается больного, а второе – меня: «кажется, сегодня родился ещё один терапевт».  Спустя пару дней он объяснил нам, слушателям, что у больного — сифилитический мезоаортит и расслаивающая аневризма аорты. Её расслаивание сопровождалось кровопотерями.
          Вскоре больной умер при явлениях медленно развившейся тампонады сердца. На произведённом вскрытии аорта представляла собой трехслойный широкий чулок на всём своём протяжении. Стало очевидным то, что было неясно  при жизни больного.  Каждая новая порция крови расслаивала её стенку, сопровождаясь кризами анемии и желтухи. Обезображенный пульсирующий орган, ударяясь о позвоночник, причинял больному жесточайшие боли. Все это закончилось разрывом аневризмы аорты с постепенным прорывом крови в перикард.
           С. Б.  Гейро был первым из врачей, кто увидел меня среди многих. Нужно отметить, что клиническая подготовка  слушателей была важнейшей целью и наиболее эффективной стороной обучения в Академии. Нас учили думать у постели больного, учили сомневаться, предпочитать рациональному мышлению (традиционному) иррациональное. Конечно, для ‘этого нужна была база.
          В конце октября у нашего отца произошёл инфаркт миокарда. От болей за грудиной он метался по постели, не находя облегчения. Я наблюдал острый коронарный синдром впервые, не сразу поставил диагноз, но вызвал скорую помощь. Омнопон уменьшил боли, и отца на носилках отвезли в Окружной госпиталь на Суворовском проспекте. К Новому году отец выписался из госпиталя. Реабилитация проходила дома. Выписался он очень слабым, с одышкой, но без болей..
Отец стал поправляться. Вышел на работу, но через год, когда он достиг пенсионного возраста,  был уволен. Цена крупноочагового инфаркта миокарда. Поправляться отцу помогала маленькая Машенька. Он ухаживал за ней, гулял с ней  по квартире, держа её за помочи, так как нагибаться ему было трудно.  Их любовь была взаимной.
       Из Шереметьевки приходили новости: Борис Шеломанов заканчивал Военно-медицинский факультет при Харьковском медицинском институте. У Рабиновичей родилась дочка Ирочка.
         По инициативе Политотдела тихой сапой началась новая политическая кампания поисков «врагов народа». Нашлись слушатели, которые по поручению свыше,  предлагали, будто бы в интересах безопасности государства, доносить на тех наших сокурсников, кто неодобрительно отзывается о новой партийной и государственной власти, возглавляемой Хрущёвым. В то время началась кампания против части старого Политбюро. В неё входили Маленков, Каганович, Молотов, Ворошилов и другие. Помню, во дворце культуры им. Горького, что у Нарвских ворот, выступал К.Е.Ворошилов, который клялся в верности советской власти и просил прощения за допущенные им ошибки. Это Ворошилов-то! И это транслировалось по радио.  Поиски доносчиков, конечно, были отвратительными и успеха не имели. В этих условиях мы с Сашей Шугаевым, собиравшиеся было вступать в партию, решили воздержаться и сделать это, когда пройдеё проверку работой в воинской части.
        В Новый год и после него были дома. Сидели над учебниками: предстояла сессия. Особенно сложно было Люсе: ребёнок требовал внимания. Когда Манечка не хотела спать, я энергично носил её по комнате и пел: «По долинам и по взгорьям, шла дивизия …»   Помогало. Экзамены были сданы успешно.
         В каникулы, взяв с собой Машеньку, съездили в Москву, побывали в Шереметьевке.
          Новый семестр начался циклом психиатрии. Предмет, конечно, был интересным. Лекции читал начальник кафедры профессор Осипов. Наш преподаватель Спивак объяснил нам характерную особенность шизофрении. В эмоциональном отношении эти больные напоминают «выжженную степь». То есть эмоции есть, но они обслуживают только бредовые иден, а к реальному миру отношения не имеют.
          Кафедра инфекционных болезней располагала большой клиникой. Профессора и преподаватели  отличались опытностью. Среди них запомнились проф. Тейтельбаум, доценты Старшов и Иванов. Вел занятия у нас уже тогда подававший надежды доктор Матковский. Мы отлично понимали значение инфекционных болезней для войскового врача. Дисциплина эта сугубо практическая, в начале 20-го века отпочковавшаяся от клиники внутренних болезней. Проф. Тейтельбаум, читая лекцию по теме «Ангины», привё образную картину фолликулярной ангины: «Когда Вы осматриваете горло такого больного, вы видите пурпурный бархат, усыпанный белыми звёздами». Поэма! Это запомнилось. Когда потеплело, мы стали ходить в Парк Комсомола, что за Нарвскими воротами. Брат Саша нёс Машеньку в рубахе, так, что головка её торчала у ворота. Девочке было удобно и тепло. А ему радостно.
         Начиная с апреля, на курсе началась подготовка к завершению учёбы, к распределению. Кое-кто пересдавал экзамены, отрабатывал долги. Позже подошёл момент сдачи имущества, учебников в библиотеку. Как-то в мае я заметил свою фамилию в одном из списков, вывешенных на доске объявлений на курсе. Увидел, но не придал значения. А вечером мне домой позвонил начальник курса и строгим голосом сделал замечание, так как я не пришёл на комиссию по определению годности к службе в ВДВ. Я видел эту аббревиатуру, но не знал, что это такое. Оказалось: воздушно-десантные войска! Моя судьба показала своё личико. Видимо, суженого на коне не объедешь.
Конечно, мы с Люсей следующую ночь не спали. Снилось мне, что я стою у колонны Исакиевского собора, маленький как муравей, а верх колонны уходит высоко в небо, своим могуществом подчёркивая мою ничтожность. Поехали в Удельную, под Леинградом, где спортсмены проводили показные парашютные прыжки с самолетов. Увидели, как из двери АН-2 с высоты 1500 метров выскакивают маленькие фигурки и падают комочками и как раскрываются над ними  парашюты, как они парят в небе и, наконец, приземляются. Легко так, даже весело. А главное, оказалось, что это были девушки – спортсменки. На душе стало полегче.
           На следующий день я прибыл на комиссию, определявшую годность к службе в ВДВ. Нас было из курса человек пятнадцать. У  многих сразу нашлись причины не идти в ВДВ.
         Но, когда я, выполнив пробу Барани (вращение на специальном стуле), пошёл явно не в ту сторону, меня всё равно признали безусловно годным. Всё было решено. Только человек десять были признаны годными к службе в ВДВ.
Госэкзамены прошли как-то автоматически, всё уже был предрешено. Позже состоялось вручение дипломов. Я получил диплом с отличием.
          В июне началось распределение. Из Москвы, из Штаба ВДВ, приехал кадровик - подполковник в белом кителе (стояла жара), и нас стали  вызывать к нему поочередно. Почти все отказывались, ссылаясь на семейные обстоятельства. Их вызывали повторно. Кадровик устал. Коля Головащенко советовал мне идти на должность младшего врача, а не начальника медпункта, так как, по его мнению, я военным так и не стал. А начальник медпункта должен руководить личным составом и заниматься хозяйством.  Когда вызвали меня, и кадровик устало стал перечислять различные льготы, имевшиеся в десантных войсках, я неожиданно для него, согласился сразу. Обрадованный, он дал согласие выполнить мою просьбу пойти младшим врачом полка, причем в Рязани. Там у Люси жила тётя, и нам для начала могли помочь с жильём. Так начиналась наша новая жизнь. 
       Мы ещё встречались на курсе, судорожно делясь своими ожиданиями и надеждами, что-то ещё сдавали на кафедрах, но, в сущности, прощались. Я даже не помню сейчас,  куда послали Сашу Шугаева. Большинство были направлены в войска. В конце июня прошло последнее построение нашего курса.
         Последние дни были посвящены прощанию с Ленинградом и его пригородами. Съездили в Петергоф, полюбовались с его берега Финским заливом и далеким Кронштадтом. На обратном пути в районе Стрельны из окон электрички видели громадный и разбитый в войну Константиновский дворец. На следующий день прошлись по Невскому проспекту. На площади Восстания была в эти годы воздвигнута высокая стела в честь жителей города. Попрощались с «Медным всадником», с Летним садом, со ставшими родными зданиями Академии. Спустились к Пироговской набережной и попрощались с Невой. Весь город стал родным: споткнёшься о камень - приятно. Это чувство сохранилось на всю жизнь.
      Брата Сашу в это время призвали в армию: он был направлен рядовым в зенитную часть в Махачкалу. Машенька ещё оставалась в Ленинграде с нашими родителями. Володе предстоял 8-ой класс.
         Мы выехали в Рязань: я на службу, в парашютно-десантный полк, а Люся – студенткой в педагогический институт. Жизнь продолжалась.
          Сколько сил было потрачено, чтобы стать врачом! Все эти годы я только и делал, что, карабкаясь по чужим плечам, впитывая чужой опыт, расти вверх и быть полезным. Тихий такой мальчик, а школу закончил с медалью, в самую лучшую Академию поступил и её тоже закончил с красным дипломом. Брал-брал, себя преодолевая, но пришло время отдавать. Изменилась жизненная роль. Врач полкового медпункта. Десантник. В год минимум 7 прыжков с парашютом, как любому солдату в такой части. Это-то за что? Ещё как получится?
         Много лет спустя я написал книги «После войны. Школа» и «Моя академия» (2009, 2010 годы»). Они легли в основу данного повествования. А дальше была долгая и нелёгкая служба войскового врача. Учёба в клинической ординатуре у лучших академических профессоров, самостоятельная работа в госпиталях и клиниках, защита собственных диссертаций, руководство своей крупной клиникой и 40 диссертантами, уже своими учениками, сотрудничество в центральных журналах страны, работа в госпиталях Афганистана и Армении, разрушенной землетрясением. Много горя повидал. И об этом тоже книги написал («Врач парашютно-десантного полка», «Кабульский дневник военного врача», «Армянская трагедия», «Учитель и его Время», «Мои больные», «Незабываемое», «Перерождение», «Города и веси» и другие). И все за последние 20 лет. Отдавал, отдавал и даже отчитался в художественной форме. Прожил трудную жизнь советского врача и коммуниста и перед Учителями, и перед Учениками в долгу не остался. Вся жизнь – постоянное преодоление казалось бы непреодолимых трудностей. А вообще-то я тихий человек, и моя жизнь - жизнь как бы другого человека или даже двух. В сущности же, мне бы и половины хватило и было бы достаточно. Мне бы ещё в моём «домике у моря» пожить, и я был бы счастлив вполне.
          Читайте мои книги. Они и будут третьей (ненаписанной) частью этого повествования под названием «Зрелость».
          Несколько страниц об Академии. История Военно-медицинской (Медико-хирургической) Академии (ВМА) к настоящему времени насчитывает 220 лет. На её развитии сказывались требования того или иного общественного строя, который существовал в России (СССР). Наиболее динамичным оно было в советские годы. Власть завоевали трудящиеся. Здравоохранение всегда отражает классовые интересы общества. В то время страна была охвачена голодом и эпидемиями. В 1921 году на съезде работников Медсантруда В.И.Ленин определил главную задачу советского здравоохранения. Он говорил: «Если мы спасём рабочего, мы спасём всё».
       Значение Академии резко возросло в период Великой Отечественной войны. В те годы и сразу после войны Академия, с 1934-го года носившая имя С.М.Кирова, в наибольшей степени впитавшая фронтовой опыт и сохранившая все  ценное из наследия прошлого, стала наиболее авторитетным учебным медицинским учреждением страны. Учиться в ней было престижно. Профессорско-преподавательский состав на 90% состоял из фронтовиков – коммунистов. Именно к этому времени относятся воспоминания, приведенные в этой книге. На нашем курсе было до 200 чел. Нам повезло: почва, как говорится, была богатая, зерно добротное, и посев дал добрый урожай. Это очевидно и спустя полвека. Мы выросли за время учёбы и в профессиональном, и в личностном отношениях. Академия готовила нас на всю жизнь: не войсковыми, а военными врачами. Наш выпуск не остался в долгу у наших учителей. Мы  продолжили их дело, служа интересам  народа. 
         С начала нынешних ущербных 90-х годов классовые приоритеты в стране изменились коренным образом. В этих условиях прежняя роль медицинской школы страны в целом и ВМА, в частности, была утрачена. Академия постепенно превратилась в третьеразрядное учреждение. Такая академия уже вряд ли может носить имя Сергея Мироновича Кирова. История советской военно-медицинской школы и последнего двадцатилетия несопоставимы.
          Сейчас нас  от выпуска осталась одна пятая часть от силы. Каждому из нас – больше 80. Скоро уйдеём и мы.
           Работая профессором-консультантом Кабульского госпиталя, я писал главному терапевту МО проф. Е.В.Гембицкому, моему Учителю:
«В годы моей учёбы в Академии, в 50-х годах, на её дорожках  можно было встретить профессоров Орбели, Тонкова, Павловского, Гирголава, Владимирова, Шамова, Савицкого, Молчанова, ходивших пешком и занятых   с в о и м и   м ы с л я м и. Каждый день через Литейный мост шлёпал в клинику старик Воячек. Шевкуненко возили – он был слепым. Мы знали, что это  -  у ч ё н ы е. С ними были связаны большая наука и приоритетные позиции нашей страны в ведущих областях медицины. Их молодые сотрудники – фронтовики – учились основательно, а лучшие тоже становились у ч ё н ы м и. Среди них - Куприянов, Путов, Гембицкий, Матковский, Беркутов и другие. Прошло время, и уже они представляли собой новую волну академической науки. Какие кафедры, музеи, труды, школы оставило то время, какую преданность делу, трудолюбие и культуру! Даже из слушателей нашего курса пятеро в шестидесятых-семидесятых годах возглавили кафедры в Академии и до десяти стали докторами наук. Были тогда и начальники, были и неучёные, но каждый был тем, кем он  был.
       Ушло то время. А что теперь? «Учёные»  к о с я к а м и    х о д я т, поражая «индивидуальностью» куриных яиц, мучительным участием в каких-то бесконечных усилиях, не дающих  существенных результатов, массовостью культуры, не позволяющей отличить учителей от учеников. Какие школы, какие музеи и какие труды?! Исключения из правила, конечно, есть и сейчас, но это редкая поросль. Зато, какая прорва медиков-полководцев всех возрастов! Какая  армия исследователей, эрудиция которых ниже возможностей тех приборов, на которых они работают!
       Это крайняя точка зрения, и в старой (нашей) Академии были «пустыри» и  идеализировать её не нужно, тем более, что она в этом и не нуждается. Но что-то важное было утрачено.  П о р о д ы    н е    с т а л о. Обмелело и заросло разлившееся академическое море, причём настолько, что административный аппарат, технический по своим возможностям, заменил тот великий мозг, который когда-то бродил по дорожкам Академии».
         С тех пор прошло более 25 лет! Положение в Академии только ухудшилось. Она стала разрушаться и духовно, и физически. Пришло в стране время деловых людей, лавочников. Известно, что у лавочников нет будущего, так как его нельзя купить, а они способны только на это. Наше великое прошлое лишь подчёркивает их бесплодие.
         Что же делать? Память ещё сохранена, образцы остались. Можно было бы начать с начала, но для этого нужно изменить многое. В самые последние годы за восстановление былой культуры Академии государство взялось. Нужно спешить.
Г. Саратов, февраль 2018 года.