Мысли Про Григория Климова

  Всё-таки, Ломброзо был неправ. Ничего невозможно прочесть по лицам людей. Иной человек, который смотрит волком – на самом деле страдающий за каждую земную тварь и несправедливость. А смотрит он зло просто потому, что настолько интеллигентен, что даже и сказать об этом уже совершенно некому – и он сам давно это понял. А другой, с профессиональной улыбкой до ушей – как завернёт про тебя что-нибудь абсолютное в подлости и мерзости, когда ты выйдешь из комнаты, и предаст тебя при первой же возможности. Если бы лицо стало просто инструментом и маской, чем оно в основном и стало – было бы ещё полбеды. Но оно стало во многих случаях маской посмертной, оставшейся после того, как внутри человека кто-то умер, так же как внутри тела на аппарате искусственного дыхания уже давно умер мозг – а лицо осталось, глядит, и улыбается.

  Вот, сидит на фотографии дедушка за письменным столом. Судя по всему, он писатель – в книжных шкафах нескончаемые ряды книг, как любят фотографироваться литераторы. И в руках что-то наподобие ручки, будто бы собирается писать. Для кого он пишет?, – скорее всего, для деток. Не для «детей» – дедушка с такими глазами не смог бы использовать казённое слово, а именно для деток. Он, наверное, плачет от умиления, когда думает о детках. Посмотришь внимательно на фото, на дедушку, извиняющегося всем своим видом, так, что самому хочется жалеть и плакать, и тут же ясно – кому же ещё, как не деткам. Не как Маршак, чья детская сказка начинается с того, что все родители девочки умирают, и она остаётся сиротой – дедушка пришёл бы от Маршака в ужас, и спрятался от стыда под стол. Не как Николай Носов или Джанни Родари – про наивных Незнаек и подлых сеньёров-помидоров. Дедушка бы всё отдал за то, чтобы дети навсегда оставались детьми, ничего не зная о взрослой жизни – он и сам до сих пор, как ребёнок, не до конца её понимает. Лучше бы мир был сплошным волшебным детством, наполненным каруселями, леденцами на палочках, корабликами в прозрачных лужах, и безоблачным счастьем – он бы дружил с детками, катался бы на качелях вместе с ними, и взлетал бы, смеясь, навстречу солнышку. И даже не как добрейшие из народных сказок, где добрые лесные зверушки всегда побеждают злых, но не насмерть, сказок, которые читают младенцам в кроватках – стоит только посмотреть на дедушку, и ясно, что в его картине мира вообще не существует зла, и уж точно он бы не стал писать о зле в детских книжках. Писать деткам о зле – само по себе нехорошо, пусть лучше детки ничего о зле не знают. О чём он пишет?, – посмотришь на дедушку, и становится ясно, что о Боге. Не как евангелисты, – «Порождения ехиднины! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?», – он и слов-то таких никогда не знал. Не как святые отцы, назидательно – дедушка очень робок, и стесняется назидать. Он вообще всего стесняется. Не как философы – с любовью ко всем на свете, но мозгодробительным пулемётом ума, так, что читатель становится гордым просто тогда, когда успевает следить за мыслью. А как Сельма Лагерлёф, – «Прилетели воробушки, и принесли деткам весть о Боге вместе с весной». По-другому дедушка писать деткам о Боге просто не может – человеку сведущему в лицах достаточно посмотреть ему в кроткие глаза, и на робкую позу, чтобы это понять…

  Но вот дедушка, стесняясь, берёт в старческую ладошку ручку, и начинает писать… «Лучше не вступать в брак, во всяком случае с нормальными людьми, и ещё лучше не иметь детей»… «Уроды»… «Незалупы»… «Сухоручки»… «Чёрто-божий народ»… «Лучше уничтожить 100 невинных, чем упустить одного виноватого»… И вдруг становится понятно, что даже и возмущаться бесполезно и бессмысленно, и есть только единственные подходящие к случаю слова, – «Автор тяжело болен, позовите доктора!»…