Связь древнекитайской философии и искусства

   Это эссе вначале было рефератом, потом в институте нужно было прочитать статью и оно обросло ссылками и подобающим списком литературы. А во время каникул — обрело свободу.  Ссылки растаяли , как сосульки весной. И я вспомнила, как я впервые прочитав этот текст в группе,  пошла домой в хорошем настроении, обнаружив в себе странное успокоение, которого давно не было..И вдруг увидела картину... Взъерошенный, похоже, больной голубь сидел на люке. Но вёл себя странно. Грелся и с явным любопытством  крутил головой в разные стороны. Наблюдал снег. Блестящие, искристые снежинки валом валили на него. Болезнь ещё не успела уничтожить детское голубиное любопытство. Я в удивлении остановилась. Голубь, которого через несколько часов ожидала смерть в виде кошки или болезни, в зоне люка ощущал себя вне времени! В этом оазисе чуда среди бегущей машинной, пешеходной  суеты, он был молод и парадоксально не болен. Его не могло ожидать ничего плохого. Голубь вкупе с крышкой люка, вкупе со снегом и со мной, наблюдающей это действо, выпали из линейной временной реальности, попав какую-то другую, более устойчивую. Где не было статики, где тоже происходило движение, но оно было другим, не суетливым.  Напоминало компьютерную движущуюся заставку. Не шло от страданья к страданью. И тогда я поняла: при написании и чтении этой работы, я, на время, приобрела восточное восприятие. И вдруг неожиданно «ген счастья», который психофизилог Вадим Ротенберг назвал геном поискового поведения, проявился…Я побежала за фотоаппаратом, но вернувшись, обнаружила, что голубь исчез. Голубиный оазис, цельный и безответственный по своей сути, словно облачко, не боялся изменяться…



     Принято считать, что основные течения философской мысли Китая – это конфуцианство и даосизм. Наиболее известная и значимая даосская интерпретация Дао содержится в трактате  Дао Дэ Цзин.
  Внимание конфуцианской школы было обращено к человеку, его врожденным и приобретаемым качествам, к его положению в мире, его должному поведению в обществе. Согласно конфуцианским принципам, величие в живописи предполагает нравственную возвышенность в художнике. Известный теоретик живописи IX в. Чжан Янь Юань писал: «С древних времен те, кто создавал превосходные картины, были все без исключения высокопоставленными чиновниками, обладателями знатных титулов, прославленными учеными или людьми с возвышенной душой». Другой автор настаивал на том, что в живописи важно «благородство духа», и еще один — на том, что «только человек, совершенствующий свое сознание и волю, способен выразить возвышенность нравственных устоев и чистоту духа». Конфуций говорил: «Музыка — исток гармонии мира, ритуал — исток порядка мира». В обоих случаях целью человека являлось достижение гармонии. Это означало, что состояние покоя ценилось больше, чем активные эмоции любви и борьбы. С психологической точки зрения человек на Западе стремился к недостижимым целям — будь то «претворение воли божьей» или борьба за вечно движущийся вперед прогресс. Китайцы, напротив, превыше всего ставили сдержанность и освобождение от желаний, вследствие чего они и ценили пассивные состояния декорума и покоя. Это различие конечных целей наложило глубокий отпечаток на эмоциональное содержание европейской и китайской живописи.   
   Сторонники и даосизма и конфуцианства искали «внутреннюю реальность» во взаимопроникновении противоположностей духа и материи, божественного и человеческого, идеального и естественного.
   В противовес конфуцианству даосская философия отстаивала первичность и приоритет природного начала.   Дао – абсолют — основа всего живого, взаимосвязь всех вещей, оно управляет природой. Дао – предвечное, бесконечное, немыслимое, не имеющее “образа, вкуса или запаха”, никем не сотворенное, оно “само себе ствол, само себе корень”, охватывающее и вмещающее в себя все сущее. Даосы называют его “высшим Учителем”, “небесным предком”, “матерью мира” или “творцом вещей”, но они не ждут от него конкретной заинтересованности в их личной судьбе или судьбе Вселенной, ибо в мире все происходит “само собой”, каждое мгновение времени и каждая частица бытия совершенно самодостаточны.  Это означает, что и само Дао не является, в сущности, принципом мироздания. Дао, утверждается в даосской литературе, “не может владеть даже собой”, оно “обладает, не владея”. Дао ежемгновенно и непрестанно изменяется, “теряет себя в мире конечного и преходящего”. Но, “поистине, нет ничего постояннее непостоянства” - в своем самопревращении Дао пребудет вечно.
Главное место в даосизме занимала идея о «Пути», вечной изменчивости мира.

«Путь вечен и имени не имеет,
Незаметен, но никому не подчинить его…»

«Путь постоянен в бездействии,
Но нет ничего, чтобы не делал он…»


   Даосские мыслители исходили из того, что смысл и цель человеческой жизни заключается в возвращении к первозданной полноте бытия, гармонии, поиску познания своей духовной сущности и связи этой сущности с мирозданием. Мудрость приверженца Дао – это не знание и не искусство, а некое умение – совершенно неумелое – “не затемнять суетным деланием великий покой бытия”. В понятии Дао воплощалась глубинная связь человека с природным бытием. Посредством созерцательности, отшельничества, недеяния считалось возможным достичь духовного прозрения.

«Пустоту в своём сердце сделаю абсолютной
Через что буду пребывать в полном покое.
Все вещи вокруг меня в постоянном развитии,
А я лишь созерцаю и жду возвращения к истоку.
Всё возвращается к своему истоку — в этом покой.
В покое же - обретение новой жизни
И через обретение это проявляется вечность.
Познавший вечность — просветлён…»

   Эти идеи глубоко волновали китайских художников и поэтов. Поэтому нет ничего уди-вительного в том, что для многих из них главной темой творчества стала природа. Большинство шедевров китай¬ской живописи – это пейзажи, изображения животных и цветов, деревьев и бамбука. На пейзажном полотне часто можно увидеть человека, наслаждающегося красотой, созерцающего природу.
    Своеобразием китайского искусства является то, что  три вида искусства — живопись, каллиграфия и поэзия выражаются с помощью одного и того же инструмента — кисти.  Как в живописи, так и в поэзии каждый штрих, изображающий ветку дерева или персонажи — живая форма, выявляющая суть, наполненную гармонией, ощущением глубины бытия.
   Китайская живопись избегала ловушек разума, возвеличивания личностного «я». Художник не должен быть ни классицистом, ни романтиком, он должен быть и тем и другим. Его картины не должны быть ни натуралистичными, ни идеалистичными, они должны сочетать эти качества. Его стиль не должен быть ни традиционным, ни оригинальным, он должен соединять в себе и общее и индивидуальное. Китайское искусство находится где-то между крайностями полярных величин, устанавливаемыми западной мыслью, которые китайцы стремились привести к единству.
  На Западе существовала пропасть между духом и материей. Дух относили там к области религии, а материей занималась наука. Китайское мировоззрение брало на себя функции религии и философии и являлось главным средством выражения глубочайших мыслей и чувств человека, сообщавших о тайне мироздания. Такой взгляд на дух и материю воплощался в понятии Дао.
   Китайские художники стремились к гармонии с вселенной, к общению со всем сущим в мире. Сам выбор предмета изображения придавал объектам природы новый смысл, ибо считалось, что все сущее соучаствовало в тайне Дао. Например, камень — косный, неодушевленный предмет, для китайского художника был одухотворён, наполнен жизнью. Одухотворённость, естественность, наряду с другими требованиями к китайской живописи (6 законов китайской живописи) теоретически сформулированы китайским художником Гу Кайчжи в 5 веке н.э.
   Художник пейзажист Ли Сысюнь (651—716), несмотря на ограниченность колористического набора (сине-зелёный), создавал пейзажи, отличающиеся удивительной живостью.
На свитке художника Ван Симэна (1096-1119) «Горы и воды на тысячу ли» — картина космичности, грандиозности мироздания, гармонию противоположностей: горной тверди и текучести воды, вечного и переменчивого, инь и ян.
   Однако если рассматривать изображения людей в китайской живописи,  люди на китайских картинах не радуются и не печалятся, не предаются легкомысленным забавам, они исполнены сдержанной удовлетворенностью — следуют срединному пути. Человеческая фигура и ее окружение подчиняется единому ритму (см. «87 небожителей») У Даоцзы 689-740).  Китайцы не подавляли эмоции, они перебрасывали мосты между человеческими переживаниями и состояниями природы. Отчего у художника и у зрителя само собой возникало состояние созерцательности, покоя, наслаждения красотой (см. Чжао Мэнфу (1254-1322 ) «Автопортрет в бамбуковой роще»).
    Важнейшим видом китайского искусства считается поэзия.
   У многих авторов китайской поэзии, например, в стихотворении Тао Юань-мина (372-427), отражены идеи Дао:
 
Я поставил свой дом в самой гуще людских жилищ,
Но минует его шум повозок и топот коней
Ты захочешь узнать, отчего это может быть?
Вдаль умчишься душой, и земля отойдет сама
Хризантему сорвал у восточной ограды в саду
И мой взор в вышине встретил склоны южной горы
Очертанья горы так прекрасны в закатный час,
Когда птицы над ней чередою летят на юг
В этом всем заключен глубочайший смысл
Я хотел рассказать, и уже я забыл слова.
 
В китайской поэзии привлекает необычность, национальная терпкость, то, что отразила она из обычаев, из мировоззрения, из природы и что отличает ее от всех прочих поэзий Востока и Запада. Но главное в китайской поэзии  — ее общечеловеческое начало, живые чувства автора. Всё описанное в стихах почти никогда не существует в отрыве от человека, живущего реальной жизнью, глубоко переживающего происходящее:
Путник усталый дальней бредёт стороной;
Из дому вышел — «Что же мне делать теперь?
Может вернуться? Но где отворится дверь?»
Солнце сокрыто в непроницаемой мгле,
Ветер печали рядом с людьми на земле. — Цао Чжи «Путник»
    Даже если природа одна и как будто сама по себе, все равно за нею следит одушевляющий ее внимательный глаз поэта, без которого нам ничего не увидеть и ничего не понять.
Послушная ветру сосна на высоком обрыве —
Прелестный и нежный, ещё не окрепший ребёнок.
И лет ей от силы три раза по пять миновало;
Ствол тянется в выси. Но можно ль к нему прислониться?
А облик прекрасный таит в себе влажную свежесть.
Мы в ясности этой и душу провидим и разум.— Тао Юань- мин

     Ли Бо (701—762/763 г.) — китайский  поэт времён династии Тан. Известный как «бессмертный в поэзии», Ли Бо принадлежит к числу самых почитаемых поэтов в истории китайской литературы и считается одним из крупнейших мировых поэтов. Влияние даосизма пронизывает стихи Ли Бо. Даосизм  в эпоху правления китайской династии Тан, оказывал на поэзию большое влияние, утверждая, что истину можно обрести, лишь затворившись среди высоких гор и диких лесов, в убежище бессмертных, познавших секрет долголетия и обретших Дао.
      Белая цапля
Вижу белую цаплю на тихой осенней реке;
Словно иней, слетела и плавает там, вдалеке.
Загрустила душа моя, сердце в глубокой тоске.
Одиноко стою на песчаном пустом островке.  — Ли Бо
   Созерцая, пребывая в душевном, плодотворном творческом одиночестве, не  только сам себе, а всем поверяет свои мысли и чувства китайские  поэты. Такая открытость китайской поэзии не противоречила ее "дневниковости". Воспринимаясь как нечто обыденное и необходимое, поэтическая запись применялась к каждодневным жизненным событиям. Это поэтические беседы с друзьями, переживания о разлуке с ними.
   Вместе с тем, при всей личностности, конкретике описания наблюдений собственной жизни, природы, при всей простоте, человечности эмоций, в стихах, словно воздух между строк,  присутствует нечто тонкое, неуловимое. То, что побудило поэта стать в душе художником — осознавать, ощущать красоту, как нечто объективное, чудесное, высшее и всё же доступное созерцанию, наслаждению. И, создавая образы, поэты, живописцы приобщается к высшим силам. А ведь споры между творческими людьми о субъективности или объективности красоты, как явления, продолжаются до сих пор…
  На первый взгляд, сочетание дневникового стиля, прослеживающего каждый шаг автора, и внутренняя связь с абстрактным, непостижимым до конца абсолютом кажется несовместимым. Однако только из глубокого внутреннего уюта человек может увидеть  мир полным значимой конкретики. Словно в детстве, радоваться окружающим вещам, которые часть всего сущего и потому наполнены ценностным смыслом.  И тогда уже выйти на новый уровень, ощутив связь с абсолютом.
  Вопрос  об открытой смелости, дневниковости многих произведений искусства и о том, достойны ли они войти в мировое искусство актуален до сих пор. Когда я — автор этого эссе — прочитала на творческом вечере свои стихи, один писатель, неотвязно глядя на меня, произнес:  «Когда слушаешь некоторую поэзию, возникает ощущение, что случайно зашел в комнату, где происходит что-то типа интима. Надо отрезать некую пуповину, чтобы стихотворение вошло в мировую поэзию». Я почувствовала себя принцессой на горошине. Перины строчек не всегда защищают хрупкое тельце души от боли, земной, интимной по происхождению. И когда, словно в коммунальной квартире,  душа плещется о стены, пытаясь понять, выразить себя, сей факт всем становится известным, и кое-кто может испытать неудобство. Но всё же, откровенность, искренность, также как  непосредственность восприятия – ключи к настоящему искусству. И не пройдя периода яркости земных чувств, не сможешь взлететь над ними, по-настоящему любя и ценя. И лучше бы не отрезать пуповину, а использовать её, как веревочную лестницу, чтоб дотянуться до выси.
   Сочинение о Дао поэтично, само является произведением искусства и, в тоже время, содержит большую житейскую мудрость, высоко значимую не только для древних китайцев, но и для современных людей всего земного шара.
                ***
«Кто других понимает — умён,
А кто понимает себя — мудр,
Кто других побеждает — силён,
А кто побеждает себя — могущественен.
Кто знает, что ему ничего не нужно — богат.
Кто идёт упорно к цели — обладает волей,
Кто своей природе верен — живёт долго,
Кто умер, но не исчез — бессмертен»
                ***
 «Кто встанет на цыпочки — тому не устоять,
Кто широко шагает — много не пройдёт,
Кто освещает себя — тот не просвещён,
Кто выдвигает себя — того не заметят,
Кто превозносит себя — заслуг не имеет,
Кто любит хвастать — долго не проживёт
Для того, кто Путь познал, всё это — пустое,
Пустая суета не для них,
Так, познавшие Путь — свободны от суеты…»
«…Открой свой рот, впусти в дом суету
И жизнь твою уже не спасти…


   Стремление освободиться, скинуть с себя клоунский наряд суеты, больше не слышать надоедливый звук её губной гармошки, было присуще не только китайским творцам, но и творцам других стран и эпох. Средневековая индийская поэтесса, бродячая подвижница Лал-Дед (1320—1392) пишет:
                ***
Я видела, как умирает от голода мудрец-знаток,
Он был бессилен, как гонимый дыханьем осени листок.
Я видела, как избивает слуг-поваров богач-глупец,
С тех пор от суетного мира я отказалась наконец!
И через много веков, в 2010 году, я — автор этого эссе — созвучно ей, пишу:
                ***
Суета – как сено пресное,
ДОыта, и уж не хочется…
Ну а где же то, чудесное,
То, что звёздами хлопочется?

Что кусает ночью зА душу,
И клубится облаками-
Сквозь окно, и пышет заревом:
«Не плодите меня сканером!»

То серьёзное и чуткое,
Что под взглядами косыми,
Шло на смерть, краснея, чувствуя,
Что бессмертное по силе.

И, паря над сонным городом,
Меж огней, реклам и вывесок,
Плащаницей, сердце гордое
В свою нишу всё же вынесло. — стихотворение «Важное».
   Однако, именно китайским мыслителям, поэтам, художникам, отшельникам благодаря их философии, стройному учению, образу жизни во многом больше удалось освободиться от влияния суеты, а не просто бороться с вновь появляющимся и неуничтожимым драконом.
   Если бы те, кто продолжают развязывать войны, вчитались в учение о Дао, прониклись бы его мыслями, может быть войн бы стало меньше?
                ***
«…Где армии стоят лагерем
Потом растут шипы, да колючки,
А следом за армиями
Всегда неотступно следуют беды.
Хороший командир лишь цели достигнув, остановится,
К власти не стремится, насилие не творит,
Побеждает — и славы не ждёт,
Побеждает — И беззаконие не творит,
Побеждает — и своеволия не допускает.
Побеждает — и людей не обирает,
Побеждает — и насилия не допускает…»
   Я ехала с большой скоростью на велосипеде по лужам и думала о Дао. Для меня, как для европейского человека,  свобода всегда была связана  с динамикой и одно без другого существовать не могло. У китайцев, следующих Дао, судя по всему, была другая психология, другое восприятие собственной свободы. Отшельничество, недеяние, невмешательство… Веками поколения китайцев занимались этим, не ощущая некоторой ограниченности бездействия. Философия Дао дала миру мудрость, которой он, в целом, до сих пор не следует. Несмирённый человеческий дух, словно механизм сумасшедших, не желающих оставаться в собственном корпусе часов, бешено двигает железными локтями, находя в этом ценность и смысл. Мы — динамичные актеры на сцене собственной жизни. Но если внимательно приглядеться к этому движению, можно, как ни странно,  узреть в нём часть того же «Единого», о котором в «Дао Дэ Цзин» говорится «оно течёт бесконечно…».  Хотя тут, конечно,  имелись ввиду более глобальные вещи: рождение и смерть миллиардов существ, природные явления, катаклизмы, рост, развитие всего живого… И всё же динамика — тоже текучесть. Только эта текучесть убыстрённая, подгоняемая какой-то силой. И мне сдаётся, современному миру, получившему много веков назад эту древнюю мудрость, надо объединить ценности медитативного, созерцательного состояния с активностью, деятельностью. В 2015 году я написала миниатюру, о которой теперь размышляю в контексте с прочитанным «Дао»:
                О динамике, статике и борще свободы
     С детства я была динамичной. В пять лет, когда папа обучал йоге, высмеивая статику и папу вместе с йогой, делала упражнения весело и быстро. Кто знал, что через много лет я буду с серьезной миной делать вид, что лечусь застывшими позами и что будто бы это единственно действенный способ справиться с напастью. И кто знал, что, улетая всю жизнь от левополушарных измышлений, после папиной смерти я буду до посинения сидеть перед монитором, переводя его научные статьи, физически ослабев и почти впав в анабиоз?
     А вы знаете, что случается с добрыми людьми, когда они становятся совсем добрыми? То же, что со мной, когда я в восемь лет пожалела полуотравленных мышек, которых бабушка запихивала в стеклянную банку, потом, в институтские времена, щенка, к сорока годам дело кончилось полной несвободой. Животные заполонили квартиру, оставив мне малую часть, подчинив мою душу своим прихотям и проблемам. Я оказалась в мышеловке, пойманная своим чувством долга. И кто знал, что от моей высвободившейся внутренней агрессии в путах несвободы прямо на глазах начнут происходить несчастья с уличными животными?
     В детстве я возмущалась, что папа мне не давал кушать яблочное пюре "Неженку". Он говорил, что там много сахара, а мне его нельзя, что у меня сахар в моче. В конце концов выяснилось, что моча сдавалась в плохо промытой банке из-под "Неженки", и сахар там был из пюре, а вовсе не мой. И кто знал, что через много лет я буду уверена, что мне нельзя сахара, потому что такие-то и такие-то проблемы со здоровьем?
     В четырнадцать лет я проиллюстрировала, естественно прочитав, рукописную Камасутру и  представила, что некий мужик может напасть на меня из-за куста около школы и изнасиловать, применив позы. До этого, лет шесть назад, этот мужик тихо сидел в туалете за крышкой унитаза, просто готовясь напасть. Из-за этого образа папа повез меня в Москву на консультацию к психиатру, который подарил мне яблоко, тем самым положительно завершив фантазию. Он, знакомый папин психиатр, и есть тот мужик, только добрый.
      Изучив Камасутру, с 18-ти  лет (не раньше, чем полагается в обществе, т.е. с полной социализацией) я запланировала провести настоящий половой акт. Сработала театральная система белого халата. Рентгенолог предложил отрентгенить на гинкресле, но в самый интересный момент в дверь постучали. Поэтому, наверное, рентгенолог женился на другой. До сих пор он вспоминается мне, смазанный чем-то скользким, будто бы для того, чтобы все (у него) было хорошо. Потом я решила стать гетерой. Через мои руки прошло много членов и ни одной души. Эти души, смазанные, как тело у рентгенолога, проскальзывали мимо и щепками в ручье  натыкались на местных женщин. И кто знал, что через много лет я стану монашкой, девственницей, запершейся в квартире-монастыре и, засушив тело, с тоской буду смотреть из окна на любящий, суетящийся, трахающийся мир?
     Недавно я встретила статичную подругу. Мы обе женственны, но по-разному. Я, рисуя деревья, стремления балетных ветвей, выражаю свою, так и не выраженную до конца в реальной жизни экспрессию. Подруга парит пышным облаком над городом, не колеблема суетой. Собственно, она — часть меня, та статика, которую я в себе не признаю. Мы обе без семьи и без детей в этом городке, небогатом нормальными мужчинами. Она спокойно не жалеет ни о чем, я мечусь языками пламени. Горит мое дерево души, тушите, спасайте, если еще не поздно! И все же мы обе мечемся и танцуем в этом безмужчинье, то подобрав бездомную собачонку, то сделав ненужное дело. И над всем этим играет оркестр, наш, симфонический, для того, чтоб смысл ощущался во всем происходящем.
      Говорю себе: нет, не зря мы жили и живем и запутаны в этой паутине. Где-то есть развязка, разгадка, почему все так происходит и происходило. И ради этой разгадки стоит жить. И моя прабабушка перед смертью позволила себе съесть то, что она очень хотела и что ей запретил доктор по здоровью — тарелку борща. И была права, потому что это был борщ свободы.
                2018г.