Бочка

  За небольшой рощей, отделявшей хутор от станции, свистели маневровые поезда, разгоняя вагоны, пустые и загруженные по тем тупикам, где те и не думали никогда оказаться. Мальчик лежал на топчане на чердаке небольшого двухэтажного дома и прислушивался к этим звукам. Удары вагонов друг о друга – такие пугающие, когда он стоял неподалеку,- сюда не доносились. Он слышал только эти короткие свистки.  Они сообщали ему какую-то грусть и чувство, которое он совсем не знал, как назвать. Будто вот там свистят поезда, люди и какие-нибудь грузы куда-то едут, а он лежит тут, и жизнь там проходит без него. Он о ней ничего не знает, никто из той жизни не знает о нем. И если представить, что внизу, в доме, тоже никого нет – то как бы и нет его самого. Совсем нет. Но все-таки он был. Сам для себя. Для этого топчана, одеяла, подушки. Для того паучка, что сидел в своей паутине, натянутой между полкой с книгами и потолком. Хотя для паучка его, может, тоже не было. «Черт его знает». Чертыхаться его научили парни постарше, часто ходившие мимо их дома вниз по улице. Немощеная улица сначала неспешно, но затем все быстрее спускалась к реке, которой так никогда и не достигала, перерезанная асфальтовым шоссе. Мальчик знал, что река, плавно изгибаясь между лугов, впадало в большое озеро. На другом берегу озера, таком далеком, что доплыть туда можно было разве что на лодке, находился лес, который простирался на много километров во все стороны и только с севера обрубался железной дорогой. Кутаясь в одеяло и чувствуя, как холодные его части согреваются постепенно от тела, мальчик прислушивался к звукам на станции. Он вдыхал запах постельного белья, запах пыли, книг и слежавшихся старых журналов, запах шифера. А за ним, думал он, за этим шифером, уже есть запах утра и много-много других запахов. Намного больше, чем на чердаке. Полежав так немного, вглядываясь в невозможно медленно светлеющее летнее небо, которое он мог видеть через чердачное окно, не поднимаясь с топчана, мальчик незаметно для себя уснул.

***
  Я очнулся от неожиданно глубокого сна, душившего меня пылью и жарой. Небо в окне уже было ярким до рези в глазах. Рассветной прохлады на чердаке как не бывало. Крыша нагрелась, и я под одеялом весь покрылся потом. Полежал, прислушиваясь, но звуков снизу не доносилось совсем никаких. Борясь с ленью, навалившейся от жары, я сел на кровати, затем натянул одежду, валявшуюся на полу у топчана. Огибая стеллажи с книгами, коробки с посудой, завалы из старых пальто, я приблизился к люку, ведущему с чердака на первый этаж. Скользнув взглядом по своему древнему уютному логову, начал спускаться вниз нарочито спокойно, гадая, какие задания для меня родители приготовили сегодня. Колка дров? Полив или прополка небольшого садика под окнами, выходившими на улицу? Из кухни доносился запах еды, приготовленной на дровяной плите, отчего я сразу почувствовал, как сильно проголодался во сне, а мрачные мысли о домашней работе незаметно отступили.
  Проходя мимо кабинета по коридору на кухню, которая в обычные не праздничные дни служила и столовой, я заметил, что отец разговаривает с каким-то человеком. Я немного замедлил шаг и узнал нашего соседа. Тот часто заходил к нам в гости после обеда и делился какими-то новостями и сплетнями с отцом, которые снисходительно улыбался в бороду, покуривая трубку в кресле. А рядом стоял торшер с тканым зеленым абажуром, часто включенный, потому что окно в кабинете было завешено плотными портьерами, вокруг высились почти до потолка стеллажи с книгами. Некоторые названия  книг были настолько странными, что я не мог отвести от них взгляда в те редкие моменты, когда меня пускали в кабинет, и фантазировал, что они могли значить. В такие моменты я совсем отключался от окружающего мира и почти не слышал, о чем говорили окружающие. Слова тонули в табачном дыму, и я просто наслаждался тем, что сидел в обществе взрослых, как приглашенный в храм мирянин в обществе жрецов, рассказывающих о неведомых мне чудесах в дыму благовоний.
  Эта воображаемая картина настолько поглотила меня, что я остановился прямо в дверях кабинета и вынырнул из своих воспоминаний вперемешку с фантазиями лишь тогда, когда отец окликнул меня:
  -Тёма, ты чего застыл? Завтрак остынет. – Так отец намекнул на то, что, мол, нечего задерживаться рядом со взрослыми. Я слегка зарделся от мысли, что он подумал, будто я подслушивал, и двинулся на кухню.
  Пока я уплетал сытный завтрак, мама сидела рядом, перебирая тонкими белыми пальцами гречку. Обычно она быстро отделяла посторонние семена, камешки и черные зерна гречки от коричневых, которые уже пахли готовой кашей, словно оставалось лишь добавить немного масла. Но в этот раз она почти не обращала внимания на своё занятие, напряженно прислушиваясь к тому, о чем говорили в кабинете. Она изредка бросала на меня короткий взгляд, будто проверяя, на месте ли я. Я быстро доел, поблагодарил и отправил тарелки в мойку. Мама, толком не слыша меня, отставила ковшик, в который ссыпала перебранную гречку, и двинулась по коридору к дверям кабинета. Войдя внутрь и закрыв за собой дверь, она присоединилась к разговору внутри. Стараясь сохранять взявшуюся из ниоткуда тишину, я крадучись двинулся в прихожую. Там обулся, схватил с гвоздя связку ключей и зашагал к своему «гаражу». Это был примыкавший к сараю ящик с шиферной крышей и дверцей чуть выше моего роста, через которую я могу закатить внутрь велосипед и запереть на висячий замок. Ключ от него висел на той же связке, что и ключ от папиного гаража. Потому он и стал «гаражом», хотя был всего лишь фанерной пристройкой к сараю. В сарае раньше держали кроликов. Я этого не помнил, потому что был еще маленьким. В качестве доказательства их существования внутри сарая остались висеть прикрученные к стенам здоровенными болтами самодельные клетки, изрядно загаженные изнутри давно почившими кроликами. Их вид и запах старого помета в клетках вызывал у меня странные мысли о том, что дерьмо кроликов оказалось долговечнее их пушистых жизней, а также легкое отвращение к их мясу, которое мы иногда покупали на рынке. Тушки лежали там, освежеванные, с пушистыми лапками на оцинкованной поверхности прилавка, и когда их поднимали, чтобы взвесить, на серебристой поверхности оставался розоватый след крови.
Отбросив, словно чужие, эти воспоминания, я обнаружил, что уже качу на велосипеде вниз по пыльной улице. Как раз вовремя, чтобы прыгнуть с небольшого камня, выступающего из земли наподобие трамплина. Затем свернул в проулок, почти заросший травой, и, промчавшись по еле заметной тропинке, выскочил на соседнюю улицу. Оглядевшись, вдали я заметил своих друзей и покатил к ним, изо всех сил стараясь не подать виду, как рад их видеть.
 -Привет. – Поздоровались они тоже нарочито небрежно. Они обосновались у подножия недавно привезенной поленницы. В разговоре это называлось - посидеть «на дровах».
  Обсуждали вчерашнюю игру в футбол: «А помнишь, как я передал, а потом ты обратно…!» «Да-да-да! Зато потом я…» Подколы, издевки и шуточки - все для того, чтобы покрасоваться перед новенькой. Я заметил её сразу, как только подкатил к лежащим на обочине бревнам, служившим пристанищем всем гуляющим в округе группкам и парочкам с утра и до позднего вечера. Она было одета модно, по-городскому. Яркая ветровка, издали бросающаяся в глаза, чистенькие кроссовки. Я украдкой бросал на неё взгляды, только бы она их не заметила. Да и она словно бы не замечала всех нас, отчего мои друзья явно нервничали. Они всячески подкалывали друг друга, и громче всех смеялись над собственными шутками. Я старался не отставать, все чаще бросая взгляды на новенькую. Русая, слегка курносая, с яростно замазанным прыщом на подбородке, она изо всех сил выказывала презрение к нашим дурачествам и шуткам. Она сидела рядом с другой девчонкой – в меру уродливой, но грудастой пацанкой, все время тусовавшейся с нами. Та, по-видимому, её и привела. Они вдвоем как будто отделились от нас и едва заметно усмехались, глядя на наши старания и переговариваясь. Ксюша, так звали нашу товарку, от этого соседства стала выглядеть как будто взрослее, переговариваясь с новенькой о чем-то, что нам, с нашим шутовством и ужимками, знать было не положено.
Наблюдая за их почти беззвучной беседой, я чувствовал себя таким же лишним, когда проходил мимо церкви, в которой только что закончилась служба. Люди выходили из дверей с таким видом, словно они почувствовали и узнали нечто, другим совершенно неведомое. Что-то, что без посещения этого места невозможно даже пытаться понять. Видимо, вся эта атмосфера душного ладана, золота и фраз, произнесенных нараспев, так действовала на них. Мужчины в замятых штанах с прищепкой на правой брючине и слишком плотных для окружающей духоты рубашках, женщины с платками на голове, и в таких же душащих их шерстяных платьях, все – с бессмысленным выражением на лице топчутся и переступают на каменном полу и глядят на священника, произносящего нараспев невнятные фразы. Может, участвуя в ритуале и пялясь на всю эту роскошь, они внутренне становились ближе к ней, и от этого, как им казалось, внутренне и внешне сами преображались? Однако во мне их одутловатые лица, блестящие от пота, одинаково вызывали тоску и до, и после службы.
  Так и Ксюша, ничем до сих пор не привлекавшая моего внимания девочка, незаметно преобразилась. У неё оказались влекущие, хоть и полноватые, бедра, тонкие щиколотки. Грубые черты лица, напоминавшие мне женщин-партизан со военных фотографий, словно разгладились, притягивая своей близостью с той, что сидела рядом. Приближение к чему-то впечатляющему, к чему-то красивому. «Может для этого они и ходят в церковь?» - подумал я.
  Внезапно девушки решили уйти. И хотя все чувствовали, насколько чужеродно они поставили себя в этом обществе мальчишек, никто, конечно, не ожидал, что они уйдут так быстро. Их уводили свои секреты, совершенно недоступные нам. Это было понятно по выражению их лиц. Парни накинулись на них с расспросами то хищно, то ехидно, то неожиданно интимно вопрошая, куда же они собрались, и будто прося разрешения пойти с ними. Но девушки были непреклонны.
  Глядя им вслед, мы все внезапно впали в нестерпимое уныние. Оно окутало, казалось, и окружающую нас пыльную улицу, начинавшую раскаляться под дневным зноем. С их уходом все вокруг стремительно становилось безжизненным и скучным. Но мстительная идея вдруг отравила неожиданно скрючившийся в скуке день. Несколькими резкими, ни о чем не говорящими постороннему фразами было решено идти за железнодорожную станцию, по улице, которая приводила к общественной бане. Наш план можно было угадать разве что по единственной, всем понятной фразе - «Женский день». Велосипеды, лежавшие до того на склоне придорожной канавы засверкали спицами по пыли и асфальту. Я чуть отстал от своих друзей, но зная дорогу и чувствуя преступность наших намерений, не спешил их догонять.
  Достиг цели я даже быстрее, чем хотелось бы. Следы велосипедных шин вели за угол знакомого здания. Я неловко спрыгнул с велосипеда на землю и крадучись двинулся по свежим следам на влажной земле, ведя велосипед рядом, пока не достиг угла. Выглянуть я решился не сразу. Сперва осмотрелся, затем одним резким движением высунулся, как герои боевиков, пытаясь мгновенно оценить ситуацию за углом. Мои друзья замаскировали велосипеды под поваленным во время последней грозы деревом, и уже заняли позиции у отверстия, выбитого в квадратном стекле невысокого прямоугольного окна бани, за которым располагалось помещение для переодевания.
  В пробитом отверстии было темно, в желтоватом от света засаленной лампочки полумраке раздевалки двигались туда-сюда фигуры. Ожидая увидеть прекрасный обнаженный рай, мы урывками по очереди глядели на полуголых малопривлекательных женщин, не подозревающих, что за ними наблюдают. И хотя зрелище это было мне отнюдь не приятно, я и не думал оставить пост наблюдателя или пропустить свою очередь в подглядывании. Все мое тело становилось будто чужим, пока я вглядывался в душный и влажный мрак. Наш молчаливый бессмысленный ритуал прервал женский возглас, донесшийся откуда-то сзади. Вовлеченные в этот странный круговорот настороженных и смущенных наблюдений, мы совсем перестали следить за тем, что происходит вокруг. На невысоком холме позади нас стояла женщина в строгом костюме.
  «Вы что это тут делаете?! Я в милиции работаю! Вы что тут задумали?!» - Казалось, этими возгласами она больше привлекала внимание к себе, чем обращалась к нам. Выпученные глаза, искривившийся в отвратительном вопле, размазывающем яркую помаду, рот. Больше я ничего не успел в ней запомнить. Наша испуганная стая, схватив велосипеды, рванулась прочь, сходу прыгая на педали, царапавшие пластиковыми шипами ноги. Я выехал на дорогу одним из первых, так что не сразу заметил погоню.  Местные. Они, видимо, ошивались на соседней улице, и теперь, привлеченные воплями этой бешеной тетки, рванулись в погоню за нами. Я изо всех сил крутил педали, лишь краем глаза замечая, как мои товарищи в панике сворачивали на прилегающие улицы. Наш распавшийся строй жадно проглатывали полузнакомые переулки, пока я упрямо ехал вперед. Спустя безумно растянувшиеся мгновения я остался один, преследуемый, как мне казалось, всем миром. Он с гиканьем и воплями нагонял меня, заставляя волосы становиться дыбом от предощущения приближающейся расправы. Внезапно в мою голову что-то остро и тяжело врезалось. Я рухнул в дорожную пыль и мелкие камни, которые немилосердно и жестоко отнеслись ко мне. «Проклятый майский жук!» - подумал я, отплевываясь от оседавшей пыли. Местные окружали меня, восторженно и зло переговариваясь: «Классно попал!», «Крут!», «Да ху.. ли мне…» - в общем так, словно этот майский жук был их заслугой. Прикрывая рукой вспухший висок, я шипел от боли. Другая рука жгла огнем от ссадин и застрявших под кожей камней и пыли. Я зажмурился, то ли стараясь унять боль, то ли пытаясь спрятаться от них. А они окружили меня будто несколькими десятками, хотя вряд ли их было больше пяти. Резкий шаркающий звук - и удар заставил меня откатиться в сторону, скривившись от боли в боку. «Что ты тут делал, сука?!» Еще один удар ноги сбросил меня в канаву. Половину лица тут же залепило грязью, а протухшая дождевая вода заскрипела на зубах отвратительной жижей. Рука, до того болевшая от ссадин, от воды перестала обжигать меня нестерпимой болью. Это помогло мне подняться на ноги и, сделав несколько шагов по хлюпающей жиже, выбраться на дорогу. Скользящие в мокрых кедах ноги уносили меня быстрым хромающим шагом от жалобно звякающего звонком велосипеда за спиной. «Или покалечат, или заберут себе»,- пронеслось в голове. Поднимая заплетающимися ногами дорожную пыль, оседавшую на заднице в мокрых шортах, задыхаясь и отплевываясь, я из последних сил рвался домой. «Только бы попасть на «свои» улицы…»
  Один поворот, другой… Я уже почти выбился из сил, когда понял, что никто из них и не думал за мной гнаться. В горле и легких полыхал огонь, слюна стала густой и противной на вкус, как перед рвотой. Ноги подкашивались. Жгучий стыд и бессильная злоба душили меня, и без того обессилившего от бега по знакомым, но таким удлинившимся вдруг переулкам.
  Я ввалился в дом, еле держась на ногах. Ватные колени затряслись, когда я увидел маму. Окинув меня взглядом, она быстро вытащила из маленького пластикового кейса-аптечки бутылку перекиси водорода и, взяв меня за руку, стала решительно промывать мне ссадины, попутно расспрашивая о том, что случилось. Я молчал, сопя и шипя от её мягких прикосновений, изредка отделываясь угрюмым «ничего». В конце концов, она отчаялась что-то выяснить у меня и перестала допытываться.
  «-Значит точно ничего? Все в порядке?» - спросила она, закончив медицинские процедуры.
Я смахнул предательскую слезу, покатившуюся по щеке в этот самый момент.
  -Да, - и чуть увереннее, - В порядке.
  -Тогда у отца есть к тебе разговор,- произнесла она несколько холодно и отчужденно. От этих слов меня словно парализовало. «Они все знают!» Под строгим взглядом мамы я уныло побрел в сторону кабинета. В голове проносились мысли, отрывочные и глубокомысленные как телеграммы: «что дальше…», «сейчас он скажет…», снова и снова, на полуслове оборванные, спутанные безумной надеждой.
  -Садись, Артемий – Отец указал мне на моё обычное место – венский стул под одной из книжных полок у двери. – Я слышал ваш с матерью небольшой диалог. У тебя сложности, но ты о них умолчал. Это твое право, если ты в состоянии решить их сам. А я в свою очередь решил не ставить тебя перед фактом, а принять взрослое решение вместе. Коллегиально.
  Это было его любимое слово. Коллегиально. Голос его звучал несколько иначе, чем обычно. Так, словно он разговаривал не со мной, а с кем-то посторонним. Хотя в кабинете кроме меня никого не было. Взгляд его был каким-то отрешенным, скользящим по полкам и книгам, глядящим в «только ему одному видимое пространство» - так всегда говорила мама.
  -Артемий, ты ведь знаешь, что мы с мамой неспроста дали тебе это имя.
  -Да, папа.
  -А в честь Артемия Веркольского.
  -… Веркольского… - проговорил я следом чуть слышно.
  -Ты ведь помнишь из книги, что он с младых ногтей помогал родителям, отринув детские игры. – После этих слов отец взглядом поверх очков критически изучил мою испачканную одежду, разодранные руки и колени. И продолжил:
  -Пока тебя… хмм… не было, Малыш напал на плотника, которого я регулярно вызывал. Об этом мы говорили сегодня утром с Макаром Ильичем.
«Сосед», подумал я и молча кивнул.
  -Ты знаешь об этом? - нахмурился отец, видимо неверно истолковав мой кивок.
  -Нет, нет, не знал, нет - испуганно залепетал я, будто сам покусал этого вечно вонявшего потом плотника.
  Малышом звали нашу собаку – огромную среднеазиатскую овчарку, которую мы из жалости подобрали на улице. Сломанная лапа, затравленный взгляд. И мы решились помочь ей. Когда лапа выздоровела, выяснилось, что у Малыша мерзкий нрав и странная особенность неожиданно переставать узнавать хозяев.
  -Они, можно сказать, знакомы. – Отец отвел взгляд куда-то в сторону, словно следя за траекторией полета мухи или шмеля. Мух и шмелей в кабинете, конечно, тоже не было. В кабинете был только я. - И вот сегодня Малыш его изрядно потрепал. Сам понимаешь, остаться безнаказанным это не может. Плотника от самосуда я, конечно, удержал, но теперь нам с тобой надо по-взрослому решить, что делать дальше.
  Пока я слушал его речь, казавшуюся тщательно отрепетированной, все мое тело сковала усталость. Не та, что разрывала грудь от бега. То была скорее тоска, исходившая откуда-то изнутри и наливавшая все суставы свинцом. В ту минуту я был уверен, что она никогда больше меня не покинет. Сквозь эту подушку, душившую меня, рвалась незнакомая мне до сих пор уверенность в том, что он все уже решил заранее. И теперь зачем-то разделяет эту ответственность со мной.
  -Что нам делать, Артемий? – все там же тоном задал вопрос отец.
  -Не знаю… - еле выговорил я.
  -Я думаю, выход тут только один.
  -…
  -У тебя есть предложения?
  -Н-нет… - Если бы я заикнулся о прощении, это вызвало бы еще больший поток наставительных речей. И только.
  -Значит, мы будем действовать как должно. – Отец сел за стол и углубился в какие-то записи, всем своим видом показывая мне, что разговор окончен. И я, подышав немного запахом пыльных книг, покинул кабинет, стараясь не шуметь.
  Спустя час через затененную кустами сирени калитку вошел доктор. Он показался мне неожиданно молодым и крайне серьезным. Неразличимо представившись и выслушав очередную отрепетированную речь отца, он коротко кивнул, затем достал объемного портфеля чехол для флейты. Открыв его, он быстро скрутил из двух частей длинную трубку, вложил в неё дротик со шприцем, лежавший вместе с другими в маленьком отделении внутри чехла, и следом за отцом прошел по дорожке за дом - туда, где была привязана собака. Я нерешительно двинулся за ними, стараясь не смотреть на мать, стоявшую на крыльце, и остановился, не сделав пары шагов до угла дома. Уверенность и серьезность врача, прежде вселившие в меня некое подобие спокойствия, теперь наоборот казались мне выверенными движениями палача. Я все стоял на дорожке, силясь вдохнуть полной грудью сквозь подушку, которая все еще сковывала мне легкие, как вдруг собачий всхлип, донесшийся из-за угла, сдавил мне горло еще сильнее. И я побежал прочь. Из последних сил я бежал вниз по улице. Теперь за мной никто не гнался, и я знал это. В голове билась одна мысль: «Река»... «Река-река-река». Я должен был попасть к воде. Улица начала казаться мне бесконечной, когда из последних сил я все же достиг шоссе. Еле волоча ноги по асфальту, я перешел на противоположную сторону и стал спускаться по тропинке, петлявшей среди высокой травы по направлению к берегу. Раньше я не любил купаться, да и плавать особенно не умел. Мне это было как-то не особенно нужно. Но в том месте на середине реки под водой лежал огромный валун, напоминавшей гладкую округлую спину кита из мультфильма. Он лежал на дне, огромный, отшлифованный рекой, подставив мне свою спину почти у самой поверхности. А я, хоть и не любил плавать, но добирался до него и лежал, чувствуя, как река окружает и принимает меня. Сам не понимая того, я бежал к реке, чтобы почувствовать этот принимающий и прощающий все поток.
  Достигнув берега, я увидел знакомую спину сидящего на берегу человека. Мой тезка и одногодка, он почти не крутился в той компании, что оказалась в тот день у выбитого в окне бани отверстия. Ячейка его не принимала, да и он сам не стремился в неё попасть. Он жил в конце улицы, и был первым, кто спокойно и просто заговорил со мной в тот день, когда мы переехали сюда.
  Выступавшее из берега щербатое бревно служило ему подобием скамьи. Он вытаскивал из-под бревна камешки и бросал, пытаясь попасть внутрь ржавой бочки, которая торчала из воды в кустах у противоположного берега. Она постоянно напоминала о себе грубым утробным хлюпаньем, словно река всеми силами старалась сгладить это вторжение в свои владения. И если многие швыряли в неё камни просто ради забавы, то у моего друга была цель: он хотел заполнить бочку камнями доверху.
  «Мой отец говорит, что только сосредоточенность и планомерная работа дают результат. Так что рано или поздно я её заткну», - так он ответил на мой вопрос, какого черта он хочет от этой бочки.
  -Привет, Артем - не оборачиваясь произнес он.
  -Привет, - ответил я, стараясь говорить твердо, хотя слезы сами собой наворачивались мне на глаза. – Работаешь?
  -Ага… - ответил он и метнул очередной камень. Тот отскочил от края бочки и упал в воду.
  -И-искупаюсь, - я сглотнул комок, внезапно подступивший к горлу. – Если ты не против.
  -Ага… - он прицелился, и на этот раз попал внутрь бочки.
  Я быстро разделся, оставшись в одних трусах.
  «Обратно придется идти в шортах на голое тело», - мелькнуло у меня в голове в ту секунду.
  Я спустился к воде, еле сдерживая дрожь в ногах. Однако мой друг ничего не заметил. Он был наедине со своей целью. Собравшись с духом, я вошел в теплую воду и двинулся к тому месту, где меня всегда ожидал камень. Последнюю пару метров мне нужно было кое как проплыть, прежде чем прижаться животом к валуну и забраться на его скользкую спину.
***
  Мальчик устремился к камню, перебирая пальцами ног по дну до тех пор, пока мог до него дотянуться. Затем, судорожно перебирая руками и ногами, словно ловя что-то под водой, он преодолевал последние метры до спасительной опоры. Именно кажущаяся недоступность этого  камня для него, не умеющего толком плавать, более всего завораживала. Обычно на его неловкие попытки плавать с отстраненной снисходительностью смотрел отец. Стоя в темных трусах по колено в воде или на берегу, он напоминал ожившую статую. Борода резко выделялась  на фоне бледной безволосой груди, и вся его голова в очках была словно прилеплена к торсу в последний момент, и до того предназначалась другому.
  Добравшись до камня, мальчик из последних сил забрался на его скользкую спину животом, а затем перевернулся. Отдышавшись, он прислушался к ощущениям своего тела. Вода словно поглаживала полученные сегодня ссадины, унося в своей прохладе настырно обжигавшую при каждом движении боль. Чувствуя лопатками холодный камень, мальчик следил, как она проходит. Словно вместе с запекшейся на коленях кровью и пылью, покрывшей его раны, вода уносила страх и стыд от произошедшего. Напряжение куда-то уходило. Лица, насмехающиеся над ним, валяющимся в пыли, переставали быть отвратительными, чтобы вслед за тем перестать быть вовсе. Забыться. Так он, лежа в реке на этом камне, который еле поддерживал его, не давая утонуть, мальчик забывал о тех, кто остался там – на земле, асфальте, траве и пыли. Словно они исчезали, и их не было совсем. Только он, этот поток и океан звуков вокруг, прерываемые иногда ударами о поверхность воды камней, что швырял с берега его друг. Камни били по воде с легкими металлическим звуком, а затем беззвучно опускались на дно, а от удара по воде расходились небольшие волны. Бочка продолжала хлюпать своим ржавым горлом в ожидании того момента, когда мальчик, сидящий на берегу, наполнит её камнями.
  Мальчик, медленно погружаясь в звуки океана, растворенные в воде, пошевелил плечами, проверяя, хорошо ли он держится на спине этого кита, который должен был вот-вот двинуться вперед и понести его по реке к озеру, а затем далее по другой реке к морю. Все дальше от затихающего хлюпанья ржавой бочки, безнадежно застрявшей в покрытом кустами берегу. Туда, по ту сторону потока звуков, приносимых рекой, в самый настоящий океан. Чуть сильнее запрокинув голову, так, чтобы уши в речном шорохе могли различить зовущий издали океан, мальчик почувствовал вдруг, как спина кита шевельнулась под ним. Кит, тоже слышавший зов океана, скользнул навстречу тому, увлекая мальчика за собой. И он, стараясь не отстать, бессильно хватался за скользкую китовью кожу. Ускользающий живой корабль уходил все глубже, а мальчик, цепко держась у него на спине и изо всех сил задерживая дыхание, всё яснее слышал зов океана.