Сосланные

Куда направился этот старик? Что заставило его, пожилого и немощного, выйти на пустынную дорогу и отправиться в путь? Теперь уже никто не сможет ответить нам на эти вопросы. Так же, как и назвать имя этого путника, занятого своими мыслями настолько, что даже не взглянул на сфотографировавшего его человека.

Мало ли их было в ту пору, одиноких и отчаявшихся, рассеянных по бескрайним казахстанским степям! Людей, потерявших своих родных. Кто-то хоронил их, едва припорошив снегом, кто-то оставлял  прямо у железнодорожных полотен, потому что сами были в неволе, кому-то удавалось вырыть могилу в насквозь промерзлой земле, и это было великим счастьем – человека предали земле. Пусть без савана, без молитвы, пусть без женского плача. Но его предали земле.

«Он неплохо одет, - сказала моя покойная мама, рассматривая снимок, - у него даже калоши есть. А ведь это была такая роскошь – достать калоши». Она тоже испытала на себе тяготы той поры, и прекрасно помнит тесноту вагона, в котором до этого перевозили уголь, пронизывающий холод, плач детей, стоны больных,  молящих Всевышнего об избавлении. И бесконечный стук колес…

Мне много раз приходилось слышать рассказы сосланных. И все они в первую очередь  вспоминали о том, как их погрузили в промерзшие вагоны, которые в первые сутки почему-то никуда не ехали. Женщины плакали, вместе с ними плакали дети, впервые оказавшиеся в мрачной тесноте вагона. Ни еды, ни воды, ни тепла. И только окрики конвоиров, которые с первых же минут решили, что они могут обращаться с этими людьми как хотят – это ненаказуемо. Вот как вспоминала об этом Зайдат Ибрагимова, которая совсем молоденькой  девушкой  была отправлена в ссылку:

«День клонился к вечеру, когда в село въехали открытые грузовые машины. Первыми  подняли маленьких детей и стариков, потом в кузова машин стали подниматься остальные.

Нас повезли на железнодорожную станцию, к вагонам товарного поезда. Когда выгрузились около вагона, в котором нам предстояло ехать, снег повалил крупными хлопьями. На сердце стало невыносимо тяжело.

В нашем вагоне разместились 120 человек. Всю ночь до шести часов утра поезд простоял на железнодорожных путях. Когда рассвело, в два крошечных окна стал проникать свет. Люди принялись разбирать свои вещи.

Двери снаружи были плотно закрыты, и открыть их могли только военные, сопровождавшие нас. В первый день нашего пути, когда солнце стало заходить за горизонт, где-то в степи поезд остановился. Нам разрешили выйти на один час. Выйдя из вагона, мы с трудом узнавали друг друга – все были чумазые от угольной пыли (в этих вагонах перевозили уголь).

Умылись кое-как талой водой, но выглядеть лучше не стали – угольную пыль непросто было оттереть с лица.

В вагонах появились больные, а спустя несколько дней мы узнали, что начали умирать обессилевшие в пути старики. Их хоронили здесь же, в степи, недалеко от вагонов. Когда мы были в пути уже более двух недель, поезд иногда останавливался на окраине какого-нибудь населенного пункта. Мы слышали, как медицинские работники снаружи выкрикивали:

- Есть больные?

В вагоны они, конечно, не входили: там, вне узкого и душного пространства вагона, был другой мир, и мало кто из этого мира осмеливался ступить на «нашу» территорию. Больные уже были во многих вагонах. Но кто оставит родного человека, понимая, что никогда больше его не увидит, не сможет его похоронить, даже узнать, где он похоронен. Так и везли в вагонах своих больных родственников, а позже – и умерших…

Я знала, что в соседнем вагоне женщина везла в чемодане своего трехмесячного сына-первенца, надеясь похоронить его по-человечески. Малыш умер от переохлаждения.

За неделю до нашего приезда на место назначения очень тяжело заболела наша мама. Она лежала в углу вагона с высокой температурой, ослабевшая от бесконечного, невероятно трудного пути, от всех несчастий, выпавших на нашу долю, и от той неизвестности, которая ждала нас в чужом краю. Мы все понимали, что она беспокоилась не за свою жизнь, а за нас, своих детей.

На второй день болезни мама не могла говорить. Я смотрела на нее и ничем не могла помочь. Я даже не могла протянуть ей кружку горячей воды, чтобы она изнутри оттаяла от этого вселенского холода.

Я уходила в другой угол вагона, выплескивала накопившиеся слезы и возвращалась к ним, пряча покрасневшие глаза. Я была старшая, а значит, была в ответе за остальных. Но что я могла сделать в этом замкнутом пространстве? В таких условиях, когда даже не было возможности помыть голову, а у всех женщин были очень длинные волосы. Нетрудно представить, что творилось с людьми в течение целого месяца пути.

Наконец 22 марта в 11 часов дня нам разрешили выгрузиться в городе Лениногорске Восточно-Казахстанской области. Стояла настоящая снежная зима, с холодами под стать сибирским. Надо было видеть эту картину: ослабевшие в пути переселенцы, еле передвигая ноги, выносили своих больных. Соорудив прямо на снегу что-то в виде ложа, бережно укладывали их. Вдоль длинного состава почти у каждого вагона лежали больные и умершие.

Мы все сгрудились около мамы, стараясь согреть ее своим теплом и уберечь от пронизывающего холода. Помню, к нам подошли две русские женщины. Первый вопрос прозвучал так:

- Скажи, дочка, за что это вас выслали?

- Мы не знаем, за что нас выслали, – были мои самые первые слова, которые смогла выговорить сквозь замерзшие губы».

Сейчас смотрю на эту фотографию, и вспоминаю рассказы людей, по разным причинам высланных не со своими родственниками. Потом они искали друг друга и не могли найти, хотя могли находиться совсем близко друг от  друга, порой даже в соседнем селе. Поиски усложнялись тем, что люди вынуждены были придерживаться правил, установленных для переселенцев. Даже самая ничтожная причина могла послужить тому, чтобы оказаться в числе тех, кого отправляли еще дальше, в Сибирь.

Возможно, старик, которого мы видим на снимке, как раз и отправился на поиски родных? После нескольких режимных лет людям, наконец, было разрешено перемещаться на небольшие расстояния, в соседнее село, например, или съездить в город, уведомив об этом комендатуру.

Видимо, рядом с ним нет родственников, иначе кто-то сопровождал бы его. А может, он и не старик вовсе? В таких условиях люди старели быстро. Седели, дряхлели, взгляд тускнел… Сколько же их было! Тех, кто потерял не только родину, но и родных и близких. Рассказывали, как люди умирали целыми семьями – не успевали хоронить. Может, этот дедушка и есть единственный выживший из некогда большой семьи?

Кто знает…