Без пяти по малбиевскому

В далёком прошлом...

     Где-то в июне сорок восьмого в толчее студентов у доски объявлений в холле на третьем этаже одного из университетских корпусов имелась и моя фигура. На доске, пришпиленные кнопками, висели полоски бумаги с фамилиями героев последней сессии с указанием места и времени отбытия на производственную практику. Я тянул шею, пытаясь через многочисленные головы отыскать глазами свою фамилию. Кого — куда. Кого-то в далёкую Якутию, кого-то в Среднюю Азию, кого-то — на Дальний восток. Да мало ли мест в необъятной по размерам стране. Глянешь на карту, и голова закружится. Фамилий много, только сколько я не тянул шею, сколько не сверлил глазами эти самые списки – моя отсутствует. Правда, я студент геологического факультета без году неделя, беглец из авиационного института, по милости маститого декана факультета допущенный к экзаменам без предъявления документов, которые пришли по почте только на прошлой неделе и решившие, наконец, мою судьбу. У всех толкущихся у доски объявлений за плечами две сессии, а я рекордсмен: у меня их четыре. Последние две за полтора месяца. Приказ о зачислении в студенты я уже мельком видел в деканате у секретаря и даже что-то чиркнул на какой-то бумажке, а вот студенческим билетом ещё не обзавёлся, и потому в голове успело поселиться тревожное сомнение относительно моей персоны как практиканта. Заявка на практику – это процесс не сиюминутный, требующий времени и согласования, я же — новоиспечённый студент университета, в него как бы не вписывался. Разочарованный и немного обиженный, я выбрался из толпы весело гомонивших сверстников и остановился в раздумье, внезапно прерванном окликом из раскрытой двери деканата, помещавшегося этажом ниже. Меня приглашали, дабы объявить мне назначение на практику персонально. Меня направляли рабочим в геологическую партию. Нет, не Дальний восток, не в таежные дебри енисейской тайги, где водятся тигры и медведи, и скалы вздымаются едва ли не до облаков, нет — поближе, куда, чтобы добраться, суток не потребуется, где, наверное, и приличного камня не увидишь на пути, а вместо тигров и медведей водятся суслики, и во все стороны — степь-матушка — в излучину Дона, где пять лет назад грохотали пушки. Мне от стола вручили бумагу с направлением и указали путь к кассиру для получения небольшой суммы подъёмных.
     Это случилось в понедельник, а в пятницу я уже вручал свои «верительные грамоты» в пункте прибытия начальнику геологической партии. Штаб её – деревенский дом с обширным сараем во дворе (и первое и второе строение за плетеным забором) располагался в большом степном селе, кем-то из знакомых назвавшим его Захолустьем, где каменных построек не выше первого этажа имелось меньше пяти пальцев на руке, а проезжие части улиц были заросшими травой муравой. Прокатившаяся пять-шесть лет назад лавина Великой Отечественной не сравняла село с землей потому что, как в первом случае, когда стремительно наступали немцы, и во втором когда не менее стремительно наступали наши, пушкам, едва успевавшим за передовыми частями, палить было без надобности. Зато, едва ли не в каждом ложке в степи, похожие на поленницы дров, громоздились, не успевшие найти применение мины и снаряды, а вдоль пересохших летней порой водотоков на террасах поблескивали на солнце похожие на арбузы, еще не успевшие проржаветь, пробитые пулями каски советских солдат. Каски с головы солдата вермахта, бродя по жарким степям излучины Дона, мне не довелось увидеть ни одной, как и с соответствующим клеймом ножевого штыка от немецкой винтовки маузера. И то и другое мне хотелось бы прихватить с собой на память. Зато в изобилии валялись штыки от русских трехлинеек, и я частенько их использовал, помечая какой-нибудь геологический слой, в качестве колышка. Похоже, от них избавлялись за ненадобностью: винтовка с примкнутым штыком-пикой очень неудобная в походе, да надо полагать, и в деле штука не очень полезная: ведь в бою приходилось не столько колоть, сколько стрелять, ношение же штыка отдельно конструктором не предусматривалось.
     Начальник партии, без года неделя дипломированный геолог, в рыжей полотняной куртке, принимая меня в ряды сотрудников, потратил на ознакомление с моей персоной так мало времени, что я толком не сумел рассмотреть и запомнить его внешность, за исключением лихо вздернутого носа. Он убывал по каким-то неотложным делам, очень спешил, но все-таки успел сообщить, что времени у нас мало, а площадь нужна большая. Потому мол, орудовать лопатой мне не придется, зато писать в маршрутную книжку потребуется много и подробно, и что еще мне придется летать на самолете и, глядя вниз, фиксировать увиденное, потому что наша партия аэрогеологическая. С пожеланием успеха он будто бы растворился в воздухе, и наши жизненные пути больше никогда не пересекались. Он испарился, а я поступил в распоряжение его заместителя, пока еще не положившего в карман инженерного диплома, но на него уже пристально нацелившегося, как нетрудно догадаться, студента последнего курса, запоминающегося широко расставленными, смеющимися умными глазами и тяжелым подбородком удачливого боксера. Природа щедро наградила его даром популяризатора, и как он однажды в откровенной беседе пояснил, что передать содержание специального текста на простой язык, доступный простому смертному – это особый дар, ниспосланный богом, особое умение превращать вопли истязаемых в оперное пение. И он красочно объяснил мне, как мои блуждания по степным просторам должны превратиться в кривые линии, обрисовывающие в земных глубинах под моими ногами некую возвышенность, сотворенную из пластов горной породы, о которой стоя на поверхности земли, ни за что не догадаешься. Мне предписывалось внести в этот процесс свою посильную лепту. В геологической партии, за исключением внезапно исчезнувшего начальника, «совершеннолетние» отсутствовали. Это была орава студентов из двенадцати персон мужского и женского пола, начиная от второкурсников, включая и меня, только что зачисленного, минуя курс первый, до дипломников, чья задача заключалась в сборе материала для написания дипломной работы. Шофер «тарантаса», старенькой полуторки ГАЗ-АА, развозившей нас по точкам, откуда мы помахивая геологическими молотками, прочесывали овраги и балки, был не в счет. Мне материал для диплома не требовался, моей персоне вменялось отслеживать в стенках оврагов среди песка и глины тоненький пластик из черных желваков, носящих название фосфоритов, и помечать его каким-нибудь заметным предметом, что я и делал под неусыпным наблюдением парящих между землей и прожаренными июльским солнцем редкими облаками, коршунов, отмечая предмет поисков всем, что попадалось под руку, будь то колышек или штык от трехлинейки.
     Однако наша партия была ко всему прочему не просто геологической, но еще аэрогеологической, а это значило, что в помощь нам пешим, с молотками в руках, рано или поздно прибудет самолет. Какой именно, большой, маленький, можно было только предполагать. И для него уже была присмотрена посадочная площадка – обширная лужайка на террасе, пересохшей по летней поре речушки, неподалеку от арендованного под пункт базирования домишки. Частенько, шагая по степи, каждый из нас настораживал ухо: гудит–не гудит, летит–не летит. И самолет не обманул — прилетел. По тем временам, если не самый маленький, то во всяком случае самый легкий, из перкаля и фанеры, двукрылый, прозванный кукурузником, известный старому и малому, как По-2, выкрашенный под серебро, с аршинными буквами вдоль фюзеляжа АЭРОГЕОЛОГИЯ. Он сделал пару кругов над селом и приземлился на упомянутой лужайке. Из кабины — чуть было не сказал, что с легкостью выпорхнул, но это было бы совсем не уместно для двухметрового, сухощавого, косая сажень в плечах, седеющего молодца с лицом скандинавского воина, бодро выпрыгнул щеголеватый дядя в комбинезоне. Мы все, да что все — пол села от мала до велика были уже на лужайке и могли видеть, как пилот откинул плексигласовую крышку кабины, напоминающую большой ларь, и бережно извлек из нее маленькую старушку, в бежевом плаще с капюшоном, серых брючках и сапожках на каблучках. Как выяснилось несколько позже — это была жена пилота–француженка, так и не научившаяся толком за совсем отнюдь не короткое время пребывания в нашей стране русскому языку. Поставив пассажирку на ноги, он повелительным жестом потребовал от встречающих очистить пространство у самолета, и толпа послушно выполнила его указание.
     Прилетевший к нам пилот заслуживал, чтобы на его персоне остановиться подробнее. Он оказался самым старым летчиком страны. Можно спросить, что значит старый пилот? Сохранивший бодрость старик? Вовсе нет, хотя с позиций студенческой оравы, составлявшей состав нашей аэрогеологической партии, каждый, кому перевалило за сорок, вполне годился в деды. Пилоту «Аэрогеологии» было около пятидесяти, а может быть немного за пятьдесят, его жене, вовсе не старушке, а скажем так — даме в зрелом возрасте, и того меньше. Однако в годы моей юности летчикам с сединой в волосах полагалось не летать, а в лучшем случае командовать с земли. Пилот Базанов (прошу прощения за давностью времен запамятовал его имя и отчество), воевавший в первую империалистическую на «Фармане» и оттуда привезший в нашу страну боевой задор и очаровательную жену, продолживший в гражданскую на «Ньюпоре», а затем летавший на всём, что летало в СССР, был оставлен в составе летающих в порядке эксперимента, чтобы уяснить, когда пилота пора не подпускать к штурвалу. По слухам, когда Базанову предложили летать на «кофемолке» (каких только прозвищ не получал злополучный фанерно–матерчатый биплан) он был уязвлен до глубины души и принял предложение лишь после последовавшего разъяснения, что речь идет не просто о полетах, а о полетах с научной направленностью. Сказать по правде, большого лукавства в такой формулировке не имелось, разве что капелька, самая малость.
     У края лужайки через полчаса появилась миниатюрная палатка с флажком «Аэрофлота» на гибком хлыстике, символизирующим мачту: все честь по чести, как один из атрибутов воздушной гавани. В ней пилот с женой и поселились. Кто-то может спросить: а где же механик — лицо, без которого не обходится ни один экипаж ? Мы ожидали, что оный прибудет каким-то другим транспортом, но ошиблись: обязанности механика, а заодно и сторожа самолета взял на себя сам пилот. В краткие периоды его отсутствия за самолетом присматривала жена–француженка. Прилетев, пилот не желал терять времени: едва унялась суета с устройством жилья, он жестом подозвал исполняющего обязанность начальника партии и потребовал — чувствовался в нем вчерашний командир — назвать воздушных наблюдателей. Тот, немного оторопевший от неожиданности назвал первых попавших на глаза. Пилот смерил их взглядом и отрицательно покачал головой: чем–то они ему не пришлись по вкусу. Демонстративно приложив ко лбу ладошку, он прошелся взглядом по лицам, и остановился на моем, и на лице стоявшего рядом со мной великовозрастного «несовершеннолетнего» однокурсника, уже успевшего мало-мало усвоить, что в этом мире почем и почему. Среди нас он был как бы один из «несовершеннолетних», но успевшим понюхать пороху на войне. Какие достоинства были замечены на наших лицах, и были ли они вообще, учитывая насмешливые огоньки в суровых глазах пилота, трудно сказать, но выбор и назначение состоялось.
     На следующий день с утра пораньше мы, назначенные наблюдателями, забрались в тесную кабину и уперлись друг в друга коленями. Сидеть в ней представлялось возможным только нос к носу, одному — спиной к кабине пилота, отделенной от нас тонкой фанерной перегородкой с крошечным окошечком, размером со спичечный коробок для передачи пилоту записок — в них иногда случалась необходимость, то есть — спиной к движению, а другому спиной к хвосту, имея возможность смотреть вперед, конечно, через мутный плексиглас. Сидящий на первом сиденье держал на коленях карту местности, в руках цветные карандаши, а, расположившемуся на втором, полагалось, вытаращив по мере возможности глаза, наблюдать землю и давать команду сидящему впереди, сличая карту с местностью, фиксировать на ней увиденное с помощью цветных карандашей. С самолета ведь видно далеко и широко, а вот опознать возникший на земле объект, норовивший быстро остаться за хвостом, имеет лишь вероятность, но не всегда значительную, быть зафиксированным. Кстати, от нас, наблюдателей, — это и не требовалось. Нам полагалось красить. Местность, все холмы, овраги, ложбины были сложены из пород, отличающихся как по возрасту образования, так и по цвету, весьма с воздуха различимому. Меловой возраст (есть такой период в истории Земли) — это белый мел, тот самый, которым белят стены и потолки, так называемый третичный возраст (и такой период имел место, при желании можно справиться в энциклопедии) — пески желтого, оранжевого и даже красноватого цвета. На геологической карте первый полагается закрасить зеленым, второй — близким к естественному, то есть желтому. Мы фиксировали и красили, и никто после не мог упрекнуть, что мы что–то перепутали. Самолет барражировал над холмами, равниной, норовил, летая на малой высоте, следовать извилинам долин и ручьев, а летней воздух был горяч, что называется, циркулировал, устремляясь от земли к редким облакам, эдаким пуховичкам, застывшим на высоте, достигнув, закручивался и устремлялся вниз, чтобы устроить очередную воздушную яму. А русс-фанер — это же для игривых воздушных потоков любимая игрушка, и они вытворяли с ним такое, что вряд ли найдутся слова, чтобы это описать. Не прошло и получаса, как желудки попросили избавить их от завтрака. Пакеты специального назначения для наблюдателей, как профессионалов к таким пустякам привычным, не предусматривались, остановится, чтобы освободить желудок, невозможно, остается открыть боковые окна — они небольшие, но голову просунуть можно — и требование природы выполнить. Полёт продолжался два часа, мы прибыли на место базирования бледными, но живыми, зато фюзеляж от кабины до хвоста был раскрашен полосами цвета съеденного завтрака. Пилот молча, с лицом, на котором не дрогнул ни единый мускул, обозрел самолет и по-прежнему молча указал на ведро с водой и заготовленной тряпкой. Неожиданностью это для него, похоже, не было. Как передали очевидцы, наш командир — так, если не ошибаюсь, полагают все, имеющие отношение в авиации: сидящий за штурвалом самолета, будь машина большая или маленькая, всегда главный — на вопрос о замене наблюдателей из-за физической непригодности, усмехнулся, добавив: «воздушная служба не масло — пусть привыкают». Мы продолжали летать, красить карту и мыть после полета фюзеляж.
     Однажды полеты были прерваны: исполняющий обязанности начальника — с некоторого времени я мысленно стал называть его шефом — собрал всех подчиненных в прохладной горнице арендованного дома. В стекла подслеповатого окна отчаянно жужжа, бился каким-то образом проникший в тщательно закупоренное помещение шмель, а шеф, как боксер, выдвинув навстречу воображаемому противнику плечо, взволновано мерил шагами комнату. На лице его читалось нескрываемое воодушевление.
   - Вы знаете, кто помимо нас исследует этот район? – произнес он почти торжественно, останавливаясь и разглядывая нас, как бы видя впервые каждого из присутствующих, и почему–то задерживаясь на моей физиономии. И не дожидаясь ответа, поднял вверх указательный палец. — Малбиев. Тот самый, что открыл первое большое в восточном Поволжье. Всё ему препятствовало: дутые авторитеты, начальство, да и сама геология выкидывала такие штучки, что за голову только возьмешься и отступишься. И отступались, каялись, но только не он — Малбиев как сквозь землю смотрел. Сотрудники на него едва ли не молились, и он не подвел. Я читал его статьи. Это не технический текст — это научная поэзия. Читаешь, и силы прибывают, мускулы наливаются, драться хочется с оппонентами — их у него всегда была свора — кулаки чешутся. И вот мы работаем с ним, с Малбиевым, на одной земле. Надо же такому произойти. Какая удача для всех нас! Как нам посчастливилось! Запомните этот день!
     И он, остановившись посреди комнаты, бросив торжественный взгляд на висевшую под потолком на скрюченном в виде змеи проводе электрическую лампочку, добавил: «Откладывать не станем, только невежда может упустить такой случай — поедем всем составом и воздадим Малбиеву должное». В моей голове возник вопрос, что шеф имел ввиду, говоря о должном. Ничтоже сумняшеся подумалось, что он предполагает хором спеть знаменитости какую-нибудь хвалебную песню, и стал лихорадочно перебирать в памяти что-либо на этот счет пригодное. Перебрал и ничего не нашел. К тому же благородный порыв шефа был погашен присутствующим в горнице шофером, сообщившим, что с нашим старичком–грузовиком случилось неладное, что-то прохудилось, что-то окончательно сносилось, короче говоря, машина не на ходу. Шеф бросил на него негодующий взгляд и едва ли не скрипнул зубами. Походив по комнате, кривя лицо, он вежливо — как-никак он был, как и мы все, студентом, всем нам ровня, и у него хватало ума понять, что он начальник случайно, без году неделю, и заносится ему не пристало, попросил всех удалится. Кроме меня. Присев на табурет, помаргивая, он принялся размышлять вслух.
   - С машиной не получается. Но это может быть и к лучшему. Сделаем так: полетишь на самолете в командировку. Надо же нам знать, как складываются дела у коллег. Это естественно. Торжественную встречу отложим на потом, когда хорошо подготовимся. Это будет одновременно чествование и деловое совещание. Дифирамбы петь не станем: он ведь не артист эстрады. Ты парень вроде бы смышленый, глупостей не наделаешь. Будешь по делу спрашивать и записывать.
     До города, а это был приличный городок, крупная железнодорожная станция, где Малбиев обосновался со своим хозяйством, от нашего села было не более семидесяти километров, то есть для полета даже на такой «кофемолке», как «кукурузник», требовалось всего–ничего, менее часа. Однако в инструкции, хранящейся в кожаной сумке пилота Базанова, транспортировка командировочных не предусматривалась. А поступать вопреки инструкции пилот Базанов — всем своим видом и поведением — убедительное воплощение дисциплины, вряд ли бы согласился. Но ведь любой полет над степью можно квалифицировать, как наблюдательный, полезный, так сказать, для раскрытия тайн науки, и Базанов не стал возражать, тем более, что рассчитывал разжиться в городе кремом для бритья, которым в магазине–лавке нашего села и не пахло. Оставалось снарядить меня. А что значит снарядить геолога–практиканта, который одет в единственное и не сменяемое? Это означает, что единственное и не сменяемое полагается выстирать и выгладить. Коллеги–студентки это сделали охотно, к тому же залатали дыры на моих брюках, которые язык не поворачивается назвать брюками, а предпочтительнее определить, как штаны, разноцветными мешочками для образцов, создав вид моей персоны вполне экзотический. Полет над равнинной местностью при отсутствии объектов, приметных для глаза, на «кукурузнике», а именно над такой местностью, придерживаясь дороги-ниточки, наш полет и происходил, создает ощущение подвешенности. Будто не летишь, а висишь в воздухе неподвижно. Но вот впереди из-за горизонта выплыла и стала приближаться ленточка железной дороги с бегущей по ней змейкой железнодорожного состава с паровозиком впереди, пускающим струйку дыма, а затем земля повернулась боком — «кукурузник» заложил вираж, после, как с большой горы мы «поехали» вниз, и не успел я пару раз моргнуть, как малость попрыгав, самолет покатился по травяному полю к невысокой мачте с полосатой матерчатой колбасой на конце: мы прибыли в аэропорт, на бывшее пшеничное поле, где нас, не званных, не ожидаемых, встречал, вышедший из домика с нахлобученной на стены жестяной, ядовито зеленой крышей, со свежей вывеской над дверью «АЭРОПОРТ», пожилой хмурый и плохо выбритый мужчина в форменной фуражке с эмблемой воздушного флота, эдаким военно-воздушным «крабом»над козырьком, надвинутой на глаза. Было ему под пятьдесят, а может быть уже за пятьдесят, поручиться было трудно. На лице застарелая скука. Возможно, он когда-то держался за штурвал воздушного судна, но не исключено, что всегда пребывал в технарях, а после зарабатывал на хлеб насущный, охраняя летное поле от случайно забредшего скота и заправляя самолеты бензином — важно, что он оказался осведомленным и, бросая косые равнодушные взгляды на мои пестрые штаны, подробно объяснил как добраться до мест временного обитания знаменитого Малбиева. В домике с вывеской «Аэропорт» имелся армейского образца телефон, а начальник скромной воздушно гавани оказался столь любезен, что лично связался со знаменитым первооткрывателем месторождений. С базы геологов последовало адресованное нам требование никуда не двигаться, сидеть и ждать прибытия машины. Она не заставила себя ждать, вскоре возле домика с вывеской, где мы укрылись от жаркого солнца, затормозил повидавший виды обшарпанный «иван-виллис», небольшой приземистый внедорожник с открытым верхом. Покинув место водителя из него выбрался невысокий плотный мужичок кавказкой внешности, с неизменными усиками под толстым носом, с черными, как ночь выпуклыми глазами, бесцеремонно заглядывающими прямо в человеческую душу и, не представляясь, будто имел дело с давним знакомым, протянул руку пилоту с вопросом: «Как порхалось нынче в небе? Мотор не плакал, не жаловался? Жарковато ведь». Не дожидаясь ответа от озадаченного пилота, переключил внимание на меня.
     Я сразу догадался, что этот мужичок в синей геологической спецовке и есть по словам моего шефа-студента легендарный Малбиев. Следуя его восторженной оценке, он представлялся мне эдаким молодцом, высоким в черкеске, и потому я был немного разочарован. Бросив один единственный взгляд, он сразу признал во мне коллегу и, даже не удосужившись выяснить мой командировочный статус, со словами «время дорого» повлек к машине. Выруливая на дорогу, он взглянул на наручные часы и, обращаясь ко мне, начальственно объявил «Забираю тебя, старик, ровно на час. Время дорого. Сейчас еще только без пяти десять, по Малбиеву, посмотреть успеешь. Увидишь — не падай с ног». Почему время идет по Малбиеву, и почему не должен при виде чего-то упасть, я не понял. У меня возникло подозрение, что он имеет в виду найденное им какое-то ископаемое вроде скелета звероящера и приготовился к удивлению. А мы тем временем покатили по сельской дороге, оставляя растянувшийся на версту шлейф пыли. Малбиев после краткой нелестной характеристики дороги начал готовить меня к обещанному сюрпризу.
   - Целого яруса в меловой системе (он назвал известную всем геологам толщу) здесь нет. Целого яруса! Представляешь! Как бишь тебя старик звать-то? Бурим здесь, бурим там — отсутствует! — Ярус, как черт языком слизнул! — управляясь с рулем, кричал он мне в ухо. — Сейчас уже ровно десять, — он бросил беглый взгляд на наручные часы и добавил: — По Малбиеву.
     Из того, что я услышал, стало понятно, что скелета динозавра я не увижу, а покажут мне, какие–то свидетельства, понятные только профессионалу, как верхняя толща ложится на нижнюю, то есть сунут под нос какую-то породу, может быть песчаник, а может быть глину, из которой торчат какие-то ракушки. И все это имеет какое-то странное отношение к малбиевскому времени, которое отличается от московского и местного, и совместить которые из-за отсутствия часов мне не удастся. Не доезжая до города, машина свернула на проселок и запрыгала на ухабах, а впереди в мареве летнего зноя обозначились строения, напоминающие заброшенные амбары. Возле одного из них, ветхого сарая, машина затормозила. Из широко распахнутых дверей–ворот вышли загорелые до черноты в майках и в от века нестираных спортивных штанах малые, как не трудно было догадаться, студенты-практиканты вроде меня, и остановились в расслабленных позах с любопытством на меня взирая.
   - Ящик номер семь и побыстрее, — скомандовал Малбиев. Малые кивнули и удались под крышу выполнять приказ. Они, похоже, следуя студенческому правилу «тише едешь — дальше будешь», не очень торопились — Малбиев нервничал, дергал щекой и то и дело смотрел на часы, но не поторапливал. Наконец, ящик номер семь явился моим глазам — обычный лоток, разделенный переборками на узкие ложбинки, в которых лежали образцы выбуренной породы — обычный мел, хоть отламывай и пиши на доске, столбики этого самого мела, клейменные, с указанием номера скважины и глубины отбора. Малбиев извлек один из них с осторожностью, ласково на него поглядывая, будто имел дело с сокровищем, и поманил меня пальцем.
   - Вот, старик, сеноман (он назвал имя яруса), то что у нас внизу. А вот это, — он, бережно положив образец на место, прихватил другой, — то, что его покрывает — коньяк (он назвал имя другого яруса, созвучное благородному спиртному напитку, тоже одной из последовательности толщ, коими то, что геологи определяют как меловую систему, слагается). А где спрашивается турон? (в порядке пояснения — это тоже ярус или толща пород, что, конечно, в конце концов для простого читателя не важно, главное — это то, чему полагается быть посередке между сеноманом и коньяком). Где он? Куда подевался? И это на площади в сто квадратных километров. Это, старик, загадка, которую нам с вами нужно отгадать. Совместными усилиями. Это мы обсудим в ближайшие дни, когда я посещу ваше захолустье. Но вам сразу следует задуматься, не откладывая — он энергично постучал пальцем по краю лотка — А сейчас в машину и на аэродром. — Он глянул на часы. — Уже двадцать минут одиннадцатого. — И добавил: по Малбиеву.
     Он посмотрел на меня своими черными, как ночь, выпуклыми глазами, надо полагать, чтобы прочесть мысли, которых в моей обескураженной голове не было ни одной, перевел взгляд на мои пестрые штаны, хмыкнул и покачал головой и, надо полагать, подумал: « Коллеге, которому я только что сообщил такую сногсшибательную новость, полагалось бы смотреться респектабельнее». Я прыгнул на заднее весьма продавленное сиденье, и машина помчалась в сторону бывшего пшеничного поля, превращенного в аэродром. Переменивший направление ветер гнал пыль, не оставляя её позади, а нам вслед — мы прибыли на место в облаке пыли. Ветер, как бы желая исправиться, внезапно стих и машина, вынырнув из пыльного облака, оказалась возле мачты с уныло повисшей полосатой матерчатой колбасой. Неподалеку, опершись рукой на крыло «кукурузника» немногословный пилот Базанов, экономно роняя слова, беседовал со скучливым хозяином посадочной полосы. Возможно «бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они», но не исключено, что толковали о житейском, например, о ценах на молоко. Ведь и героям, будь они даже таковыми в прошлом, хочется в жару отведать прохладительного. Наше появление впечатления на пилота не произвело, на его лице, похоже, выполненное из какого-то особого сорта камня, не дрогнул ни один мускул.
   - Когда прикажете стартовать назад? – обратился он ко мне с деланной серьезностью, бегло взглянув на мои пестрые шаровары.
     И здесь случилось неожиданное: Малбиев бросил пронизывающий взгляд на меня, перевел взгляд на Базанова, приложил палец к носу и задумавшись на секунду–другую произнес: «А зачем откладывать дело, которое требует быстрого решения? Какой смысл медлить? А?». И махнул рукой, как отрубил: «Лечу с вами. Прочту лекцию». Обратившись к хозяину летного поля тоном приказа, сопровождая слова рубящими взмахами руки, попросил вызвать по телефону шофера и сообщить тому, что будет его ждать в «Захолустье» не позже шести вечера. Пилот с трудом скрывая на каменном лице ироническую улыбку, намеренно глядя в сторону, справился.
   - По какому времени прикажете вылетать? По московскому или Малбиевскому? Озабоченный Малбиев, уже погрузившийся в свои мысли, иронии не заметил, отреагировав вопросом: «что?».
     И вот «кукурузник» снова между редкими ослепительно белыми пуховичками кучевых облаков и землей, по которой тянется ниточкой шоссейная дорога, а по ней, увлекая за собой пыльный шлейф, будто собираясь обогнать и сообщить первым невиданную новость, мчится, а с высоты просто ползет и тщится обогнать, какой-то автомобиль. И все-таки весть о нашем прибытии сумела нас опередить, едва колеса нашего « кукурузника» коснулись посадочной площадки, как к самолету подступила небольшая толпа. Среди встречавших, естественно, были наши, все до единого, включая шефа-студента, просто зеваки, которые всегда готовы найтись и — тут полагается сделать важное лицо — представители прессы: редактор местной газеты, пузатый коротышка со свекольно красной физиономией и корреспондент — тучный молодой человек в красной футболке и брюках не по росту, когда длины штанин не хватает, чтобы покрыть щиколотку, и при виде которых обычно говорят, что в таких удобно от долгов бегать. На шее верзилы висел фотоаппарат. Гость, уклоняясь от неуместных почестей, сознавая, что он к категории тех, для которых поклонение толпы — мед, обволакивающий душу, лишнее, ограничился пожатием руки шефу и попросил помещение с черной доской и мелом, дабы сопровождать доклад рисунками. С этим возникли непреодолимые трудности: школа, где полагается быть доскам, была по летней поре законсервирована — лекцию предстояло читать даже не в горнице, которая всех желающих её послушать заведомо вместить не могла, а на дворе арендованного дома. Шеф напрягаясь лично приволок из дома стол, поставил его на открытом пространстве, как бы порядка ради взамен кафедры. А слушатели тем временем прибывали, помимо журналистов, я заметил седоватую голову секретаря райкома партии, с любопытством поглядывающего на прибывшего гостя и каждый раз останавливающий заинтересованный взгляд на не по случаю обутые в старые сандалеты, ноги. Казалось, что он вот-вот укоризненно покачает головой. Присутствовал среди слушателей и пилот Базанов, с лицом сама серьезность, явно желающий прочнее утвердиться в пользе своей профессии для нужд науки, рискнувший покинуть свой пост у самолета. Он стоял в сторонке, прислонившись плечом к стене сарая, и внимательно наблюдал за происходившим. То, что он оставил самолет без личного надзора, поручив его жене, могло и удивить. Пока прибывший геолог и исполняющий обязанности начальника партии в доме обсуждали планы сотрудничества и краткое содержание предстоящего публичного сообщения, собравшиеся толковали о том, о сём и в общем вели себя непринужденно. Наконец, хозяин и гость покинули дом и появились на публике, первый в пиджаке со спортивным значком на лацкане, весьма не гармонирующим с изношенными спортивными шароварами, а второй, за неимением указки — с линейкой в руке, хотя указывать из-за отсутствия чертежей и рисунков было не на что. Гость, призывая к вниманию, постучал линейкой по столу — присутствующие прекратили болтовню и приготовились слушать, а гость начал рассказ о море, которое сто миллионов лет плескалось на месте, где нынче стоит «Захолустье». Он раскрыл секрет, что в этом теплом море водилось несметное количество малюсеньких ракушек, которые падая на дно, со временем превратились в то, что нынче называется мелом. Он неплохо владел речью и учить людей уму–разуму, похоже, было для него приятным занятием. Он еще не успел добраться до главного, как с улицы донесся пронзительный женский крик: «Эроплан! Эроплан! Клошар! Клошар!». Докладчик прервался на полуслове и с удивлением прислушался. Кричавшая продолжала вопить, и ко всему нами услышанному, что-то добавляла на французском. Присутствующие ничего не понимали, но все мгновенно понял пилот Базанов. Ударом ноги он вышиб калитку в заборе и устремился к реке. Шеф и я галопом последовали вслед за ним, подозревая что–то ужасное, оставив гостя в недоумении и растерянности. За поворотом улицы открывался вид на долину реки и лужайку, где стоял самолет. Все было как на ладони, и то что я увидел не приснилось бы в кошмарном сне: в кабине пилота «кукурузника» сидел человек. «Самолет угоняют», первое что возникло в голове. Жена Базанова, выбившаяся из сил от непривычного бега вверх по косогору, вся испачканная в земле, растрепанная, шатаясь, едва брела нам навстречу, оборачиваясь и всхлипывая, показывая пальцем на летное поле. Базанов, бережно, как куклу, приподняв от земли, отряхнул её от пыли, посадил на подвернувшуюся кочку и продолжил стремительный бег. Когда мы с шефом достигли края лужайке, он уже был у самолета. Не даром была дарована ему природой комплекция атлета — он не извлек сидящего в кабине, нет — он его вышвырнул, а когда подоспели мы с шефом, уже стоял возле поверженного, расставив ноги и с нескрываемым отвращением рассматривал. На земле сидел тощий мужичок, эдакий заморыш в продранных на заднице штанах, заросший черной щетиной, вдребезги пьяный, и, показывая кривым пальцем, пытался что–то несвязно объяснить. Базанов был абсолютным трезвенником, одним из тех, кто даже запах спиртного не переносит.
   - Как я теперь коснусь рукой штурвала? – произнес он я яростью в глазах. — Этот глупец загадил кабину. Гляньте на машину — она же дрожит от омерзения. Придется отмывать спиртом.
     Он посмотрел на наручные часы и с сердцем сплюнул: «Запомните это случилось в четырнадцать двадцать пять по московскому времени». Сплюнул и добавил: «И без пяти минут четырнадцать тридцать по малбиевскому». Малбиевское время застряло у меня в памяти. Часы что ли у Малбиева постоянно спешили, и он привык вслух вносить поправку в обычно принятое московское, или это была какая-то личная его причуда выделять себя. Кто знает.
     Лекцию именитого коллеги соседа из-за этого происшествия мы не дослушали — встреча ограничилась деловой беседой в горнице арендованного дома, где я узнал, что оказия с отсутствием яруса, то есть огромного пласта толщиной метров в сто, а то и больше, это ни что иное, как движение земной коры вверх, и что такое важное обстоятельство нуждается при поисках залежей нефти и газа в самом пристальном внимании специалистов. Больше наши пути с Малбиевым не пересекались, хотя время от времени мне доводилось читать статьи за его именем в технических журналах.
     Лет десять спустя мне довелось висеть в воздухе на подобном «кукурузнике» уже не над степью, а над тундрой. Маршрут получился дальний и пилот то ли для того, чтобы отдохнуть от нудного созерцания ядовито–зеленой летней тундры, то ли просто так, чтобы пожать руку приятелю, оказавшемуся в составе соседней геологической партии, что называется, присел на речную косу возле временного лагеря. Не выключая мотора и не покидая кабины, он передал подбежавшим обитателям палаток привет от чаек с далекого берега, принял кружку с неразбавленным спиртом, лихо опрокинул содержимое в глотку. И ничего не произошло: самолет не задрожал от омерзения и долетел до ближайшего города вполне благополучно.

* Клошар (clochard (франц.) —  бродяга, нищий, бездомный, бомж

               
               
                22.01.18