Дочки-матери

Глава первая. ДОЧКИ-МАТЕРИ

За окном в ночи куролесил февраль. Заливался разнузданным смехом и, явно предчувствуя, что дни его сочтены, ещё и плевался мокрым липучим снегом, срывал с крыш подтаявшие сосульки и грозил городу очередным наводнением.

Немолодая уже женщина, накрывшись стареньким ватным одеялом и поглубже втискиваясь в едва тёплое ложе продавленной раскладушки, с тревогой прислушивалась, как в старой раме припадочно колотилось треснувшее стекло, намереваясь освободиться от державшего его полусгнившего штапика, чтобы с двухметровой высоты рухнуть вниз и рассыпаться стеклянными брызгами у неё в ногах! И если это произойдёт, она вряд ли в добром здравии доживёт до утра. А дожить надо! И не только дожить, но и осуществить свою заветную мечту. Мечта же состоит из однокомнатной квартирки в недалёком городке.

В прошлом году, чтобы отдохнуть от домашних передряг, она на несколько дней приехала к дальней родственнице, и на её день рождения к праздничному столу приготовила своё фирменное блюдо – пельмени.

Вечером одна из гостей, воскликнув:
- О, пельмешки! Посмотрим, попробуем! – и после того, как распробовала, спросила:
- Маша, кто лепил эти пельмени?
- Да вот, Нина Аркадьевна! – ответила хозяйка.
- Слушайте! Приходите ко мне работать!  - предложила дама. – Не обижу!

Нина сначала приняла это за шутку, но уже ночью, всё обдумав, пришла к мысли, что это выход.

Дочка, как и ожидала Нина Аркадьевна, встретила её недовольно:
- Что-то быстро ты обернулась, я не успела ещё отдохнуть от тебя!
- Скоро отдохнёшь! – парировала мать.
- Неужели? – иронично спросила Жанна и ушла к себе.

Нина Аркадьевна разбудила внука, они попили чаю, и бабушка отвела его в детсад, а когда вернулась – Жанна уже ушла на работу.

Она не стала её ждать: собрала, какие постарее, вещи, вместо шубы надела поношенное пальто, написала дочери записку и отправилась на заработки. В своём городе она никогда бы не встала за разделочный стол, а здесь её никто не знает, и хозяйка платит неплохие деньги.

Комнату Нина Аркадьевна снимать не стала – дорого; лучше часть этих денег истратить на внука, а другую – опять же на заветную мечту, поэтому живёт в закутке при пельменной. Остаётся неприкосновенной и пенсия, чай, не с кирпичами работает!

Время днём летит незаметно – пельмени пользуются спросом, а её молодые напарницы Тамарка и Женя не такие уж злыдни! Хотя  Женя может и прикрикнуть:
- Бабка Нинка, шевелись!

А вот Тамарка – та душевная и, глядючи на неё, больше вздыхает. А в прошлую субботу пригласила её к себе домой, там Нина Аркадьевна намылась в ванной, да по телевизору посмотрела кино «Судьба человека». Старый такой фильм, где в главной роли снимался её любимый артист Сергей Бондарчук. Тамарка даже предложила ей остаться переночевать, но в это время вернулся из бара Тамаркин сожитель и прикрикнул, что если Тамарка будет водить в его дом разных бродяжек, то он с нею распрощается, и пусть она мыкается одна. А Тамарка уже намыкалась – своей жилплощади у бывшей лимитчицы нет, поэтому она рада, что ей подвернулся хоть и неработающий, но с квартирой, хахаль! Тамарка ему не перечит, надеясь, что он с нею зарегистрируется и пропишет её на свою жилплощадь, поэтому терпит его грубости и всячески ублажает. А по мнению Нины Аркадьевны: она зря надеется – таких дур в Петербурге много, а прохвостов – ещё больше!

В тот вечер Нина Аркадьевна возвратилась в пельменную поздно, да ещё в темноте споткнулась, ушибла колено, а потом всю ночь охала. Колено даёт о себе знать и теперь, поэтому она долго не может уснуть и тоскует о прошлом, когда жизнь была другой, да и она была другой!

Нина родилась на Волге, была младшей и самой смышлёной из трёх сестёр. Отец плавал капитаном на пароходе и в каникулы нередко забирал её с собой, поэтому привязанность к реке привела её в институт водного транспорта. И вот она – ещё вчерашняя студентка – молодой специалист на базе флота. Карьера шла по нарастающей, и лет через пять Нине Аркадьевне была предложена должность начальника отдела!

Она не отличалась красотой: большеротая и нос уточкой – но взоры к себе притягивала! А привораживали её необыкновенные глаза! Опушённые длинными ресницами, они излучали мерцающий свет! Но свет, в зависимости от обстоятельств, разный. Когда Нина Аркадьевна хотела произвести впечатление или кого-то обольстить, мерцание было радужным, обволакивающим; если же она гневалась – блеск глаза излучали холодный, колючий!

Нина Аркадьевна цену себе знала, а уж как повелевать любила! Не повышая голоса, могла так пригвоздить сотрудника, что мало не покажется! Особенно доставалось от неё машинистке Марине.

Как-то раз Нина Аркадьевна, зачеркнув в тексте два слова, вернула машинистке лист:
- Срочно перепечатай!

Марина, вечно загруженная работой, буркнула:
- Только после калькуляции! – и принесла Нине Аркадьевне перепечатанный текст часа через два, в результате чего машинистка лишилась премии и получила выговор!

С тех пор Марина уж не прекословила Нине Аркадьевне. А сколько Марина плакала от неё! Да разве она одна?

А только войдёт Нина в приёмную, похлопает пушистыми ресницами, померцает радужно глазами и скажет:
- Мариш? Ты обиделась, что-ли? Да не серчай, я ж не со зла!
Марина и растаяла, и опять липнет к Нине Аркадьевне.

Обладала Нина Аркадьевна какой-то магической силой, да и сама в это верила. И как не поверишь, если Виктор как первый раз её увидел, так и влюбился! Нина только приехала по распределению, и подселили её в комнату к девушке, с которой уже целый год дружил Виктор. Он вечером пришёл в общежитие, а Нина за столом писала родителям письмо. Она подняла на него глаза, а он и запал!

Когда они с Виктором поженились, то на работе все пророчили, что она, как молодой специалист, получит в новом доме однокомнатную квартиру. Она помалкивала, а в тот день, когда должно было состояться распределение, выдумав для себя какой-то праздник, пришла на работу в умопомрачительном  костюме, в лодочках  на шпильке, истончая неповторимый аромат французских духов «Сальвадор Дали», (и где в то время нашла?) Сотрудники, а особливо сотрудницы, обалдели! Она же в обеденный перерыв пригласила в отдел председателя профкома, из приёмной – Марину, выставила две бутылки вина, достала пирожные, конфеты и, мерцая глазами, всех очаровала! Когда директор после обеда один рассматривал почту, Нина Аркадьевна, приказав Марине ни с кем его не соединять, вошла в кабинет!

На следующий день стало известно, что Нина Аркадьевна из директорского фонда получила трёхкомнатную квартиру!

Главенствовала Нина и дома. Даже фамилию менять не захотела.
- Ну, Вить! – уговаривала она жениха перед свадьбой. – Ну, послушай! Какая же я Марьюшкина? Я – Ступина! А твоя фамилия занимает полстрочки, долго расписываться!
- Самая русская фамилия! – настаивал Виктор. – Если муж и жена живут под одной крышей, то и фамилия должна быть одна!
Но так и не сумел переубедить жену.

А после того, как молодожёны въехали в новую квартиру, Нина Аркадьевна перестала привечать и свекровь.

Виктор – единственный сын – был привязан к матери и если он говорил:
- Нина, я вечером задержусь, мать навещу! – она тут же восклицала:
- Нет, нет! Только не сегодня! У нас партсобрание, я приду поздно, поэтому ты приготовь ужин!

И хотя задержка составляла 10 – 15 минут, но визит к матери откладывался.
В следующий раз она находила уже другую, не менее уважительную причину, и Виктор не появлялся у матери месяцами.

Первые годы свекровь приходила к сыну почаще, но, видя недоброжелательность снохи, стала появляться там только в дни рождений. Она вынимала какую-нибудь вещь и смущённо говорила:
- Не знаю, подойдёт ли? Вроде его размер!

На что невестка, даже не взглянув на подарок, фыркала:
- Не надо, не надо! Он не будет это носить! – тут же засовывала его в сумку свекрови.

Виктор, мягкий по природе, суетился; ему за жену было неудобно перед гостями; он усаживал мать за стол, а она – маленькая, тщедушная, пристраивалась где-то сбоку и, положив на  тарелку ложку винегрета или салата, сидела скованно, опасаясь задеть соседа. А если задевал её сосед, она говорила:
- Извините, я такая неловкая!

Дружила Нина Аркадьевна с людьми нужными, и даже в день рождения Виктора за столом сидели не ребята из бригады, а товароведы, директриса магазина, люди с положением, поэтому мать чувствовала себя лишней и как-то незаметно исчезала.
Случалось, что Виктор, устав от диктата жены, хоть и редко, хлопал дверью, по пути покупал в магазине пол-литра, приходил к матери и пьяненько там каялся:
- Мам, ты прости меня, я ж тебя совсем забыл! Теперь буду приходить каждую неделю! И ты к нам заходи!
- Да я, сынок, не в обиде! - утешала его мать. – Знаю, что тебе некогда, у тебя своя семья. Ты уж Нине-то не перечь!
- Мам, я останусь у тебя ночевать! – твёрдо заявлял Виктор.

Но уже на следующий день, протрезвев, он с повинной головой возвращался домой. Дня два-три Нина Аркадьевна с мужем не разговаривала, явно давая понять, что она без него обойдётся, а вот обойдётся ли он?

Виктор опять уходил к матери и снова приходил, но ночная кукушка всегда перекукует, а уж куковать Нина умела! Когда считала, что достаточно намолчалась и извела мужа вконец, куковала так, что забывал под утро Виктор не только мать, но и себя, одну Нину помнил!

В последние годы своей жизни мать Виктора обратилась в веру, стала поститься и до самой смерти не ела скоромного. Всё свободное время она проводила в церкви: где то ли сама была старостой, то ли прислуживала старосте и батюшке. Из пожертвований имела кой-какой доход. А дни свои закончила в доме для престарелых, куда Виктор, по настоянию Нины Аркадьевны, отвёз её за месяц до смерти.

Свою  же мать Нина привезла к себе. После смерти отца она уговорила мать продать дом. Старшая сестра Александра возражала:
- Не продавай дом! Съезди к Нине, поживи там! А вдруг надумаешь вернуться?
Нина в штыки:
- Не говори ерунду! Мама будет жить у меня, и только у меня! Я уже приготовила для неё отдельную комнату!

Деньгам за проданный дом Нина Аркадьевна быстро нашла применение, заменив мебель и убранство в квартире, но делала это очень тонко.
- Мама! – говорила она. – В магазин привезли новые ковры, пойдём и выберем тебе самый красивый!

В магазине Нина предлагала матери то одну, то другую расцветку, а потом, как бы невзначай, спрашивала:
- А может, тебе ковёр постелим из большой комнаты, а туда купим вот этот?

Мать соглашалась:
- И то правда, Нинушка! Да ить мине и старый хорош!

В первое лето Нина Аркадьевна, придя с работы и наскоро поужинав, говорила матери:
- Давай прогуляемся на реку, а то, наверное, тоскуешь по Волге?
Мать радостно кивала. Она ещё никого не знала и скучала по родным местам. Дочка с матерью на реку и обратно шли под ручку, и все соседи умилялись их высоким отношениям!

А когда мать немного освоилась, то стала выходить на улицу одна, чтобы посидеть возле дома на лавочке. Соседки же – люди простые, и Нина Аркадьевна – не чета их дочерям, поэтому глупым бабкам интересно:
- А какая Нина дома? Да как живёт с мужем? Да сколько получает?

А мать – такая же простая, чтобы поближе познакомиться с соседями и стать уж совсем своей в новом обществе, нет-нет, да что-нибудь и вынесет! Ну, не сор из избы, а скажем, мусоринку, чего в каждой семье в избытке! У соседок аж глаза блестят!
- А што, Стяпановна, ты не приглашашь нас к себе чаю попить? – спрашивает рязанская Клавдия.
- И то правда! – вторит ей Кирилловна. – Сколь живёшь тут, а мы за столом у тебя ещё не сиживали!

Мать возьми, да и пригласи соседок:
- Вот што! Нина работает до шести, а вы наведайтесь часа в три, до её прихода мы управимся!

Обе соседки пришли пораньше – боялись опоздать! Мать не только чаем их напоила, но и по стопочке «красенького» налила. Те развеселились и решили осмотреть всю квартиру. Но прежде всего направились в спальню. А там гарнитур немецкий, люстра чешского стекла, а кровать! Соседки сомлели!
- Да энто ж не кровать! Энто ж еродром! – воскликнула Клавдия

А Кирилловна углядела на «энтом еродроме» пижаму Нины Аркадьевны, приподняла её, и давай хихикать:
- Дык неужто Нина Аркадевна в ентих штанах спит? И как же Виктор её в них шшупает?
Видать, захмелели бабки от «красенького», вот «бес в ребро» и ткнул!

А в это время Нина открыла своим ключом дверь и вошла в квартиру. У неё разболелась голова, поэтому она ушла с работы пораньше. Услышав смех, она на цыпочках пересекла большую комнату, и когда увидела, что Кирилловна, разглядывая её пижаму, покатывается со смеху, а вместе с нею мать и другая  соседка, то потеряла дар речи!

Крепко рассердилась тогда  Нина Аркадьевна, и строго-настрого наказала матери:
- С соседками не якшаться, по двору с ними не шастать! У тебя своя комната, сиди дома и смотри телевизор!

После этого мать уже мало выходила на улицу. Боялась – вдруг Нина узнает и опять разгневается!

Да и к ужину мать выходить стала редко! Пожуёт что-нибудь днём – и опять  к себе в комнату, словно и нет её в квартире! А когда привиделся ей Аркадий – не ночью, а днём и сказал:
- Что же ты не идёшь долго, я ведь уже заждался! – то спустилась она ниже этажом к Кирилловне, вынула дрожащей рукой из кармана конверт и попросила соседку:
- Напиши ты моей старшей дочке Александре письмо, пусть заберёт меня к себе! Помру ведь я скоро! Написала бы сама, да уж не вижу ничего!

Александра приехала в начале дня, а поезд на Волгу отправлялся вечером. Нина Аркадьевна пришла с работы и, увидев сестру, воскликнула:
- Ба, да у нас гости! Что ж ты не сообщила, Виктор бы встретил тебя!
- Я не в гости! Я за матерью! – холодно ответила Александра.

Растерялась тогда Нина Аркадьевна и, чтобы взять себя в руки, собраться с мыслями, прошла в спальню и задумчиво встала у окна. Мать со старшей сестрой, не сказав на прощанье ей ни слова, закрыли за собой дверь.

Нина видела в окно, как тихонько шли по дороге две женщины. Сестра держала в руках свою сумку, а мать – узелок! Тогда впервые, где-то далеко в подсознании, пронзило Нину Аркадьевну жало:
- Да что же это? Мать приехала ко мне с деньгами, а сейчас не взяла даже свой чемодан!

Нине бы кинуться вслед, припасть к ногам матери, да попытаться вымолить прощение, найти любую причину, чтобы мать и сестра вернулись!

Устояла она тогда. Она сильная женщина! Да и знала, что мать не вернётся!
Весть о смерти матери Нине Аркадьевне принесла Кирилловна и показала кружевной носовой платочек. Александра вместе с письмом вложила его в конверт, тем самым исполнив последнюю волю её матери!

С тех пор Нина Аркадьевна всю любовь свою отдала дочери. Но на её наставления:
- Ты должна быть инженером, или врачом! – Жанна отвечала:
- У нас уже есть один инженер, хватит! Я лучше дворником буду!

Если Нина Аркадьевна говорила, что «это белое», то Жанна утверждала – «чёрное»!
Жанна неделями просиживала в своей комнате и выходила только к столу, но могла и не явиться домой к ночи, от чего мать сходила с ума. Виктор утешал жену, пытался быть строгим с дочкой, но Жанна озлоблялась ещё больше.

После школы Жанна закончила в Ленинграде кулинарное училище и, не заезжая домой, укатила на Волгу.

Нина Аркадьевна очень тосковала по дочери, и на пенсию выходить не собиралась
- Что я буду делать дома одна? – говорила она Марине. В последнее время они как-то сблизились, и сдержанная Марина даже позволяла себе подшучивать над нею; тем более, что Нина Аркадьевна изменилась и однажды выкинула такой фортель, какой раньше мог совершить кто угодно, но только не она!

Возвращаясь из командировки, она в вагоне встретила свою прежнюю приятельницу, которую не видела уже несколько лет.
- О, Рая!  Нина! – воскликнули обе в один голос. – Ты откуда? А ты?

Рая, будучи одинокой пенсионеркой, случайно в Петербурге познакомилась с последователями Порфирия Иванова и уже целый год вместе с ними ездила по городам, проповедуя его учение! Публика была разношёрстной, разновозрастной и разнополой!
А сейчас Рая везла их в родные пенаты и сокрушалась:
- В нашей гостинице никогда нет мест! Куда я всех размещу?
И, неожиданно для себя самой, Нина Аркадьевна предложила:
- Поехали ко мне! Как-нибудь устроимся!

Один из последователей воскликнул: - Ура!
Другой же, шаркнув ножкой, раскланялся и, слегка грассируя: - Брлагодарлю! – склонился к её руке.

Когда эта шумная, с мороза – человек в двенадцать компания, ближе к полуночи ввалилась в квартиру – Виктора едва не хватил удар!

На следующее утро, (а была суббота, и конец февраля) вся банда: женщины в купальных костюмах, мужчины – в трусах и плавках, босиком, с вёдрами холодной воды, тазами и плошками с хохотом и гиканьем высыпала на улицу! Жильцы двух 30-квартирных домов прилипли к окнам! Узнав в скачущей и галдящей толпе Нину Аркадьевну, которая в галошиках Жанны, плеснув на себя водичкой, подпрыгнула и блаженно взвизгнула, кто-то из соседей ещё больше раззявил рот, кто-то покрутил пальцем у виска, а Кирилловна и Клавдия, осеняя себя крестом, испуганно зашептали:
- Свят, свят! Неужто Аркадевна свихнулась?

Последователи учителя жили у неё целую неделю. Днём ездили по школам, деревенским клубам, проповедуя учение; утром съедали ведро каши из крупы, какую привезли с собой; вечером пили водку, закусывая картошкой хозяев; шутили, смеялись, спали вповалку и не имели никаких комплексов!

Виктор учению не последовал и по утрам не обливался, но водку с ними пил и с опаской поглядывал на жену:
- Она ли это?

Вскоре секта уехала, предварительно приняв в свои ряды Нину Аркадьевну и заручившись её словом, что ряды их пополнятся. И хотя Нина на работе бурно развивала учение, но подчинённые вовлекаться не торопились, а чтобы не огорчать начальницу, говорили:
- Ещё холодно! Мы попозже!

А потом и Нина Аркадьевна подзапустила учение. Марина же, встречая её по утрам заспанной, простодушно спрашивала:
- Похоже, ты опять проспала заветы гуру?

Между тем подошёл пенсионный возраст и Нину Аркадьевну, вопреки её желаниям, с цветами и музыкой проводили ни отдых!

А Жанна, проплавав на судне лет пять поваром, не нажив ни кола, ни двора, голой-босой возвратилась к родителям, но мальчонку прижила! И когда на перроне Нина Аркадьевна увидела этого в маленькой тельняшечке и бескозырке морячка, в честь деда названного Аркадием, она дала себе слово, что больше никогда не расстанется ни с Жанной, ни с внуком!

Она-то дала, а вот Жанна…! Не могут они с дочерью жить вместе. Не могут, и всё тут! Не берёт их мир! Как два медведя в одной берлоге. Пытались берлогу разменять – не получается!

Нина Аркадьевна вроде и уступает Жанне, и Аркашку без памяти любит, а дочь на неё зверем смотрит!

Виктор, не зная, чью сторону принять, больше молчал, а однажды за ужином выпил полбутылки водки, лёг спать и не проснулся!

Схоронив мужа, Нина надеялась, что горе сблизит мать и дочь. Не сблизило. Поэтому и живёт она вдалеке, а подзаработав деньжат, приезжает домой, чтобы порадовать гостинцами внука, да вклад на сберкнижке пополнить.

В свой последний  приезд  Нина Аркадьевна, встретив на улице Марину, затащила её к себе:
- Пойдём, пойдём! Мы сто лет не виделись!
- Да я Ивану ничего не сказала! – вяло сопротивлялась Марина.
- Ничего страшного с Иваном твоим не случится!

Наблюдая за подругой, как та хлопает холодильником, расставляет посуду, Марина заметила, что нет уже былого величия в Нине Аркадьевне. Потухшие глаза, руки без маникюра.

Хозяйка налила в стопки водку:
- Ну, Мариш! За встречу!
- Ты ж не пила раньше водку! – удивилась Марина.
- А, теперь пью! Но не часто, и не на свои! – поправилась та.

Нина подкладывала гостье закуску: - Ешь, ешь! – и внезапно, бросив на пол вилку, упала Марине на грудь и зарыдала так горько, безудержно, со всхлипами и прерывисто бормоча:
- Ма-Мариш! За что мне э-это на-на старости ле-ет! Я ль её не люби-ла-ла, не берегла?

Марина гладила её по давно некрашеным, с сединой, волосам, по плечам:
- Ну, успокойся! Ну, будет, будет! Перестань, ну, всё, всё!

А Нина Аркадьевна вся дрожала и плакала так безутешно, пока всё не выплакала, не выговорила наболевшее! Потом, вконец обессиленная, села на стул и тихо произнесла:
- У тебя же дочка совсем другая! И умница, и деньги вам шлёт, и подарки дарит! А у меня…!

Да, другая! – согласилась с нею Марина. И, помолчав, добавила:
- Только приезжает она раз в год: - Мама, папа! Как вы тут? Чмок, чмок! Вот вам то, вот вам это!
Я ещё и разглядеть-то её, как следует, не успела, а она
- Ну, всё! Я поехала! У меня работа! – и улетела, ласточка!

Марина вздохнула и продолжила:
- Нет у неё потребности общаться с родителями. Не тянет её к нам! После её отъезда Иван с неделю в большой комнате по ночам вздыхает, а я в спальне в подушку плачу, да мать свою вспоминаю.

Нина Аркадьевна удивлённо смотрела на неё. Марина редко открывала душу, а тут разоткровенничалась:
- Ты ведь знаешь – мать моя последние два года из дома не выходила, уже видела и слышала плохо, поэтому ни телевизор, ни радио не включала и дверь днём на ключ не закрывала. Боялась, что звонка не услышит. Я открою дверь, а она уж так рада: - Ой! А я тебя ждала, ждала! У меня и чайник горячий. Мы с тобой сейчас чайку попьём!
А я: - Привет, мам! Не буду я чай пить! Дела у меня!

Она смешается, подбородок задрожит, а я ещё и прикрикну:
- Ну, чего ты? – выложу что-нибудь на стол – и побежала! Вот так и навещала её всё наскоком, да нахрапом! Мне соседка уже после её смерти рассказала, что она целыми днями по комнате бродила, да сама с собой разговаривала!

Ещё хотела Марина рассказать Нине Аркадьевне, что если бы вернуть то время, когда была жива её мать, то, отбросив все дела, пришла бы она к ней: сидела бы – не насиделася;  глядела бы – не нагляделася; расчесала бы  гребешком её седые волосы, да отёрла платочком слёзы благодарные!

Утаила это от подружки Марина, потому что слова те, как цветы запоздалые, которым и хотелось бы расцвесть, полыхнуть ярким заревом и подарить нечаянную радость – да только время их ушло!

Возвращаясь в полупустом вагоне в пельменную, Нина Аркадьевна вдруг вспомнила, что в первый год замужества, устав от любовных ласк, она строго сказала Виктору:
- Всё, всё! Ты спи, а я почитаю! – и, открыв наугад огромный фолиант, воскликнула:  - Вить, у нас всё будет так, как здесь написано!
- Как? – полусонно спросил муж. 
- А вот как, слушай: - «Молодость, она ведь как жаворонок, поющий по утрам; а старость, подобно соловью, должна иметь и свои вечерние песни!»

Не сбылось! Нет у неё вечерних песен, как не было их у матери и свекрови! Не поются они ни в закутке, ни в доме для престарелых!

Угомонился февраль уже под утро, перестало дрожать стекло, и Нина Аркадьевна наконец-то забылась тревожным сном. У неё скоро день рождения – 60 лет! Где и с кем она встретит его? И встретит ли? Как знать?
                2000 год

               
Глава вторая.  СТАРИК  и  ЕГО СТАРУХА

Которую уж ночь невесёлые мысли одолевали старика, мешая уснуть. Он то сбрасывал с себя одеяло; то, подзамёрзнув, вновь лез под него, и думал, думал.

Говорят, что старость – это когда нет желаний. Видимо, подобное время пришло и к нему, когда телевизор навевает тоску, а общение с людьми – скуку. И лишь природа всё ещё действует на него умиротворяющее, когда на даче поют соловьи, цветёт сирень, а в озере в ясный день прямо у берега резвятся сеголетки.

Старик сидит на берегу на резной лавочке, любовно сработанной собственными руками и, опёршись на спинку, затылком чувствует тревожный взгляд старухи, которая, поливая грядки, с лейкой бродит по участку и мысленно говорит ему:
- Да не расстраивайся ты! Ну, не приехала дочка, значит, сейчас не смогла и приедет позже! Ничего же не случилось!

Они со старухой так долго прожили вместе, что им не нужны слова – достаточно взгляда, вздоха.

Иногда он смеётся над её глупостью, но уж в проницательности ей не откажешь!
И старуха конечно же знает, отчего в солнечный день пасмурно у него на душе, отчего гложет его тоска-печаль? И не только потому, что не приехала дочка на его юбилей. Хотя ждал он её, как никогда!

Свои прежние круглые даты, когда был ещё крепок не только духом, но и телом, отмечал он в кругу родственников и друзей. Этот же день рождения хотел встретить и проводить с самыми близкими и дорогими ему людьми, ибо чувствовал, что юбилей этот у него – последний!

Двое близких – его старуха и внук – были рядом и не хватало лишь дочки – единственной, кровинушки; но опять позвала её в дорогу работа, и улетела она в южный город, где плещется синее море, решая там свои важные дела и делишки, не забыв при этом поздравить отца по мобильнику!

Замуж дочка выскочила рано, ещё первокурсницей. В дочкину семейную жизнь старики не встревали, да и зачем? Живёт от них далеко и проблемы свои решает сама.
С зятем же у старика родственные отношения так и не сложились. И хотя относился он к нему корректно и доброжелательно, но душевного тепла к зятю не испытывал.
Ещё в первый год дочкиного замужества пригласил старик зятя на рыбалку. Тот, хоть и с неохотой, но согласился. Вечером старик ужин готовил основательно. И когда зять оторвался от журнала, на столе уже дымилась запашистая, приправленная лаврушкой, перцем и укропчиком, наваристая уха! А шашлыки лоснились тёмно-золотистыми боками, и с нанизанными вперемешку кольцами лука издавали такой аромат, от которого щекотало в носу, и сладко замирала душа! А посреди стола возвышалась вынутая из ручья, чистая и прозрачная, как слеза, бутылка водки!
Но душевного разговора, на который рассчитывал старик, так и не получилось! На вопросы тестя зять отвечал односложно:
- Да! Угу! Ммм! – или вообще не отвечал, и по всему чувствовалось, что нет у него охоты разговаривать с тестем!

Последующие двое суток старик ловил наживку, ставил плавуны, снимал с них рыбу, готовил еду и, поглядывая на зятя, который томился от ничегониделания, стал и сам тяготиться его обществом. Никогда ещё рыбалка не вызывала у него такого неудовольствия!

Поэтому, когда старик предложил:
- Может, поедем домой? – зять согласно закивал головой.

Дома их ждали много позднее.
- Вы ж на неделю уезжали! – удивилась старуха. Но старик объяснил, что не было клёва, и больше о рыбалке ничего не рассказывал. Лишь когда дочка с мужем уехали, на расспросы старухи ответил:
- Это была моя первая и последняя с ним рыбалка!
- Почему? – спросила старуха.
- Служить бы рад, прислуживаться тошно! – и слово своё сдержал. Никогда больше зятя на рыбалку не приглашал.

А потом у дочки появился сын, которого родители назвали Сашей, старик же со старухой кликали его Шуркой.
С тех пор так и повелось: дома он – Саша, а у деда с бабкой – Шура!

Деду уж больно хотелось заразить внука рыбалкой. Ну, и заразил! Приедут домой: Шурка взахлёб рассказывает – какую щуку он поймал, а ка-ку-ую упустил; руки разведёт так, что этакая громадина и его бы утащила! Но старуха, желая ещё больше раззадорить внука, восклицает:
- Да ну? Неужто такая? Вот это да!

Дед посмеивается:
- Шур, может, малость поменьше?
Шурка уступает, но ненамного, потом ещё, и ещё. В итоге выясняется, что ушедшая щучка весила этак граммов триста. Но всё равно радости у внука – воз и маленькая тележка!

Старики же у дочери бывали только наездами, когда отвозили Шурку, и по возвращении домой, вспоминая её грустные глаза, старуха вздыхала:
- Почему я не учила её выбирать себе мужа?
- А тебя кто учил? – спрашивал старик
- Никто! Но время такое было! Думали, всё придёт само собой. К нам вот пришло, а у неё, похоже, счастья-то женского нет! Одна тянет воз и молчит!

Как-то дочка приехала вдвоём с Шуркой и, когда тот угомонился, завела с родителями разговор:
- Папа, помнишь, я не приехала на твой юбилей? В командировку летала!
- Как не помнить? – ответил отец.
- Именно в твой день рождения я познакомилась с человеком, с которым хочу связать свою судьбу. Это ты сделал мне такой подарок! Мы пока ещё не вместе, но он меня очень любит! А, кроме меня, у него существует ещё одна любовь – небо! Я не тороплю события, но когда и я поняла, что мы нужны друг другу, то скрывать от мужа  ничего не стала! Я ж не умею врать!

Старики и тогда не стали вмешиваться в дочкину жизнь, считая, что она уже достаточно взрослая!

Какое-то время спустя дочка пошла в ЗАГС во второй раз.
- Ну, как тебе новый зять? – спросил у жены старик, когда они познакомились с ним.
- Мне понравился, а тебе? – вопросом на вопрос ответила старуха. – Ты же у нас душ человеческих знаток!
- Ну, предположим, не такой уж я знаток! А что камень за пазухой Костя не держит – увидел сразу. Обжёгшись на молоке – дуют на воду! Наверное, не просто им будет в начале, но он нормальный, в хорошем смысле этого слова, мужик – и я этому рад!

Старуха облегчённо вздохнула. Она знала, что первое впечатление  старика никогда не обманывало!

Тем летом и зять побывал у них на даче. На дальние озёра со стариком не поехали – не было времени; а на своём, ближнем, нарыбачились вволю!

Старуха никогда не думала, что в их озёрке, кроме ершей и пескарей, ещё что-то водится; но когда увидела щуку килограмма на три, выловленную Костей, то поняла, что у старика появился достойный компаньон!

Старик топил баню, зять чистил рыбу, и как старуха ни пыталась отнять у него нож – ничего у неё вышло! Зять говорил:
- Я сам! Это мужская работа! Вам же ещё уху варить!
Поэтому старуха с дочкой беседовали на лавочке, и мать свою дочку видела счастливой!

Когда же солнце пошло на закат, они, до этого напарившиеся, сидели впятером за столом, и у старика со старухой лица были такими просветлёнными, что скрыть это им никак не удавалось!

Старуха от этой радости больше суетилась, чем сидела: бегала в дом и приносила оттуда то перец, то горчицу, то салатницу. Подкладывала зятю лучшие кусочки и, сунув руки под передник, умильно глядела на него!

Зять приехал чуть подпростывшим, а тут ещё и ветер на озере прохватил его, поэтому даже после бани покашливал и, по всему было видно, что недомогал. Дочка, как показалось старухе, не очень внимательно к этому отнеслась, и даже сердито заметила:
- Одеваться надо было теплее! А то в одной рубашке на озеро поехал!

Поэтому старуха опять сбегала в дом за курткой и заботливо накрыла ею плечи зятя.
- Смотри, не простынь окончательно! – верещала она, своими действиями давая понять, чтобы и дочка ухаживала за своим мужем точно так же, как она всю жизнь ухаживала за стариком. И, чтобы как-то приободрить зятя, она поглаживала его по плечу, сдувала невидимые пылинки и без умолку тараторила:
- Пусть она не думает, что у тебя защиты нет! Ты теперь мой сыночек, и если она будет обижать тебя, ты сразу звони мне! Твои родители далеко и, может, считают, что ты здесь «сирота казанская»! Но у тебя есть «тёщенька», и я всегда буду на твоей стороне!

Она старалась говорить всё это серьёзно, но, ликуя в душе, видела, что и дочка, и её отец смеются до слёз!

Понимая, что если её вовремя не остановить, то тираду свою она ещё долго не закончит, старик, погладив её по плечу, добродушно сказал:
- Угомонись! Плевако ты наша!

На следующий день, когда дочка и зять уже стояли у машины, старуха не отказала себе в удовольствии и, погладив Костю по лацкану пиджака, нежно проворковала:
- Помнишь, что я вчера сказала тебе? Ежели заботиться о тебе не будут, ты сразу звони мне! И хитренько взглянув на дочку, продолжила:
- Когда оба будете беречь друг друга, тогда вам ничего не страшно!

Вечером того же дня старик сидел у озера, и когда подсела к нему жена, сказал:
- Ну вот, теперь и помирать можно!

Старуха вскинула на него глаза: - Ты что это удумал? – и добавила: - Рано ещё!
- Как знать? – продолжил старик. – За дочку у меня теперь тревоги нет, и больше внук беспокоит! Пойду к нему!

Шурка приехал выросший, с чуть заметным пушком над верхней губой, говорил басом и на имя: - Шура? – не откликался.
- Ты что, не слышишь? – как-то обратился к нему старик.
- Слышу! – ответил внук.
- Почему не отзываешься?
- Мне не нравится это имя! Я уже взрослый и хочу, чтобы называли меня Сашей!
- А может, Александром? – усмехнулся дед.
- Можно и Александром! – не возражал внук.

Старик и старуха к имени «Александр» привыкли не сразу, но старались оба!
- Шу…! – скажет старуха, и тут же поправится: - Александр!
Дед забудется: - Шур…! – и тоже – Александр!

Перед отправкой внука домой уже и дед, и бабушка называли его только полным именем!

От старика же сон стал бежать.
- Что, не можется? – спросит старуха.
- Да так! – отмахнётся старик.
Докопав картошку, старик вечером сказал жене: - Дай мне таблетку!
- А нету! Закончились! – перебирая в коробочке, ответила та. – Может, в аптеку съездить?
- Да нет! Поздно уже! – и через полчаса спросил:
- А в квартире есть таблетки?
- Есть! И валидол, и нитроглицерин!
- Я поеду в город, а завтра утром вернусь!

Старуха встревожилась:
- Так, может, и я с тобой?
- Лучше картошку собери! – и, поймав её взгляд, успокоил:
- Не волнуйся! Всё в порядке будет!

Старуха весь вечер занималась картошкой, устала, легла и, как будто провалилась!
Утром проснулась, сварила кашу, вскипятила чайник, но завтракать одна не стала:
- Вот приедет, вместе и позавтракаем!

Прошёл час, два – старика нет! Забеспокоилась, спохватилась, и на автобус! Как бежала к дому – не помнила! Вот и знакомая дверь. Не доставая ключ, позвонила. Тихо! Отгоняя то страшное, дрожащей рукой нащупала в сумке ключ и открыла дверь.
Старик лежал на диване лицом к спинке, левая рука свисала до пола. Она подняла её – рука была безжизненной!

Дочка приехала вся зарёванная, с опухшими глазами, из которых ручьём лились слёзы. Мокрым лицом она тыкалась мужу в грудь, и плакала, и плакала. Шурка болтался по квартире, как неприкаянный, подолгу стоял то у одного окна, то у другого, но дрожащие плечики выдавали, что он плачет!

И лишь старуха, чёрная и безмолвная, не могла оторвать взгляд от старика, который уходил, оставляя её одну. И дольше века длился день, когда она прощалась с ним!

Через несколько дней дочка уехала.
- Мама, поедем к нам! – вытирая мокрый нос, перед отъездом говорила дочка. – Ну, что ты будешь делать одна?
- Сейчас не поеду! Может, попозже!
- Ну, когда попозже? Поедем сейчас! – настаивала дочка.
- Поезжайте с Богом! Я приеду, обязательно приеду!

И приехала! Она видела, что после смерти отца дочка постепенно приходит в норму и, если глядя на мать, начинала хлюпать носом, то старуха утешала её, что всё это закономерно: старики должны уходить, а молодым ещё жить, да жить!

Ещё старуха замечала, что у дочери в семье лад, что муж её второй – первому не чета, и на жену свою глазами влюблёнными смотрит! Старуха знала в этом толк. Точно так же, будучи молодым, смотрел и на неё старик!

По весне старуха уехала. У неё в этой жизни оставалось одно незаконченное дело. Она должна была привести в порядок то место, где схоронила старика.

Как-то, ещё задолго до его смерти, они увидели на кладбище могилу, у которой хотелось остановиться: скромный памятник, никакого великолепия, но с какой любовью и тщанием было ухожено местечко в ограде! Тогда старик сказал ей: - Когда одного из нас не станет, второй должен так же убрать могилу. Дочка наша далеко, ездить будет редко, зачем ей лишние хлопоты?

Поэтому старуха всё лето делала то, что, как она считала раньше, должен был выполнить её старик, ибо не предполагала, что переживёт его!

Выбирала памятник, нанимала рабочих, которые выравнивали место; засыпая всё щебёнкой, ставили оградку. Ей казалось, что они торопятся, и за дополнительную плату или за бутылку водки просила что-то переделать, а когда они уходили, сама подсыпала уголки и всё поглядывала на фотографию старика, мысленно советуясь с ним:
- Я всё правильно делаю?

На этой фотографии он ещё не был стариком, и непрофессиональный фотограф – кто-то из его сокурсников в институте повышения квалификации, поймав в объектив его взгляд – проницательный и мудрый с едва заметной усмешкой на добрых губах, как-то сразу увидел его внутреннюю силу и всё это проявил на бумаге, тем самым оставил запоминающимся его в общем-то нефотогеничное лицо!

Старуха любила эту фотографию, и в оградке через неё каждый день разговаривала со стариком:
- Ну вот, вроде всё получилось! Конечно, ты сделал бы лучше, чем я или шабашники! Но и я старалась, поверь!

И ей казалось, что она слышит его голос, чуть насмешливый, но такой родной:
- Ну, куда уж лучше? Знамо, что старалась! Хотя вот там – кривовато! Да что с тебя взять? Ты ж у меня маленько глуповата!
- Во, во! Тебе б только насмешки надо мной строить! – выравнивая кривизну, оправдывалась старуха. – Надо было мне там лежать, а не тебе! Когда я тебе на что-то указывала, ты как мне отвечал? Ага, Райкина вспомнил: - Хритиковать казий мозет! Казий!

Поговорив так со стариком, старуха ехала на дачу. Воды из озера носила мало, грядок в тот год посадила совсем немного, да и силы постепенно покидали её. А вот за пионами любимыми ухаживала. Вечером же сидела у озера на лавочке и беседовала уже с тем, что окружало её:
- Ты, берёзка, смотри – без меня тут не скучай! Ты ж ещё молодая, тебе расти и расти! – Что-то ласточек не видно. Наверное, детей своих летать учат! Ты, берёзка, передай им, чтобы и в следующем году под застрехой гнездо свили. Это ничего, что ставни будут заколочены! Пусть не пугаются!

В сентябре приехала дочка с семьёй, все вместе убрали урожай. Съездили на кладбище.
- Вот! – сказала старуха. – Для отца сделано всё. Тебе же останется только меня прибрать!

И дочка, и её муж в два голоса принялись уговаривать старуху на зиму переселиться к ним.
- Мама, поедем! – убеждала её дочка. Ты же за лето вся исхудала, почти ничего не ешь! Я понимаю, что ты не привыкла обедать в одиночестве, а с нами и у тебя аппетит появится!

Старуха, прежде общительная, теперь вслух говорила мало и, не желая огорчать дочь, отвечала неопределённо:
- Ладно, посмотрим! Может, и соберусь!

Провожая дочку, она прижала её к себе и, вдыхая родной запах её волос, шеи, губами прикоснулась к её уху! Притянула к себе и внука. Тому бабушкина нежность показалась лишней, но, не желая её огорчать, он миролюбиво пробасил:
- Правда, баб, приезжай! Супом грибным меня покормишь, и подливой!

Она смотрела в окно на отъезжающую машину и, заметив, что дочка машет ей рукой, прошептала:
- Да хранит тебя любовь моя! – ибо знала, что больше никогда её не увидит!

Наступил дождливый октябрь, прошёл Покров, а старуха прибиралась в доме и готовилась к своему уходу. Она уже больше недели ничего не ела и лишь по утрам выпивала чашку чая. Но чувства голода не было, лишь сама становилась всё легче, и легче.

Съездила на кладбище, посмотрела – всё ли там в порядке? Подмела опавшие листочки и присела на скамейку. Старику в тот раз ничего не говорила, молчал и он.
В свой последний день старуха не стала пить даже чай, достала целлофановый пакет с одеждой, вынула паспорт, всё сложила на стол. Взглянула на календарь: 18-е. Позвонила на телеграф и на дочкин адрес отправила телеграмму, где было всего три слова:
- Приезжай двадцатого – мама! – После этого отключила телефон.

Когда она вышла из дома, уже смеркалось. На ней было старенькое, ещё со времён Советского Союза, финское пальто и платок. Она никогда не носила платков, но в этот раз, желая быть неузнанной, надела его специально. В автобусе отвернулась к окну и бездумно смотрела в него.

Она медленно, но уже невесомо шла по кладбищенской тропинке, ни о чём земном не думая, и ничего не жалея; и только ветер в кронах деревьев шумел тревожно и глухо, отвлекая её от того главного, что привело её сюда!
Вот и знакомая оградка. Старуха отворила её и вошла внутрь!

Её обнаружили на следующий день! Она лежала плашмя, лицом вниз, застывшими пальцами обнимая холмик, под которым покоился её старик!

* * *

Прошёл ровно год! У ворот кладбища, ближе пополудни, остановилась тёмно-красная машина, и по свежим брызгам грязи на её боках было видно, что путь машина проделала неблизкий. Из машины вышли трое: молодая женщина в расстёгнутом пальто, такой же молодой мужчина в лётной форме и курсант военного училища с лычкой первокурсника на рукаве. Мужчина вынул из багажника цветы и подал букет своей спутнице. После чего все трое направились вглубь кладбища.

Пилот бережно поддерживал жену под локоть и говорил:
- Только не плакать! Тебе нельзя волноваться! Это может отразиться на маленьком! – и провёл ладонью по её животу.
- Не буду! – печально улыбнулась женщина.

Они долго стояли у двух могил, одну из которых уже сами приводили в порядок.
- Памятники немного отличаются один от другого! – сказала дочка и подумала:

- Ну и пусть! Они ведь тоже были разные – спокойный, рассудительный трудяга – отец; и порывистая, иногда взбалмошная, но всегда заботливая мать!

Ещё в машине, слушая музыку, она уверяла мужа, что плакать не станет! А, подъезжая к городу, где прошло её детство и где больше её никто не ждал, она настроила волну на концерт по заявкам, и приятный женский голос мелодично напел в эфир то состояние её души, какое испытывала она сейчас! Весь текст она не запомнила, а вот последний куплет преследовал её: 

          Будет вечной работа, будут вечно проблемы
          И дежурные фразы, и пустые слова!
          Только мама не вечна, ты пойми это сразу!
          Ты пойми это раньше, пока мама жива!

Почему всё это начинаешь понимать, когда уже ничего нельзя изменить?

Она взглянула на сына. Только теперь, когда их не стало, она начинает видеть, что сын – не только радость и свет в окошке! Это ещё и тревога её; и зеркало, в котором отразится всё то, что она – мать,  вложила в него; и что вложил в него отец – её бывший муж. Потому что и она – продолжение своих родителей, и какой бы она ни была взрослой, умной сильной – она всё ещё нуждается в их защите! И только они знали её достоинства и изъяны, и дороже её у них не было никого!

Сын поймал её взгляд. А чтобы мать не заметила слезинку в уголке глаза, поднял голову и стал смотреть в небо! Он уже взрослый и не должен плакать. Так учил его дед! А ещё он думал: - Его любит мама, и с отчимом повезло! Друзья называют его Сашей; педагоги в училище – Александром; у него есть любимая девушка Наташка, которая, в отличие от других, зовёт его Сашутой.
 Но дорого дал бы он сейчас за то, чтобы воочию ощутить на себе заботливо-внимательный взгляд деда и услышать от него шелестяще - ласковое:
- Шу-урка!

                Э П И Л О Г

Эти старики – мои соседи по даче. Наши участки разделяет невысокий заборчик, а тропочка к озеру – общая.
Я теперь часто сижу на лавочке у воды и ворошу события десятилетней давности, когда переехала в это местечко.

Первое время мы только здоровались, да перебрасывались через забор ничего не значащими фразами, но когда я подарила соседям свою книжку, то стала бывать и в доме у них.

- Иди чай пить! – кричала мне с крыльца Пульхерия Ивановна.  (так окрестила её моя дочка). И, бросив все дела, что-то  кинув в тарелку и сунув в карман диктофон, я спешила на посиделки.

Мне всегда было интересно слушать, как незлобиво подшучивал над женой старик:
- Ты сегодня с водой шла, так опять не под ноги, а в небо глядела! А на мостках две ступеньки шатаются!
- Так переделай! – вскидывалась старуха.
- Дык не успел ишшо! – ёрничал муж. – Только заготовки сделал, завтра и укреплю, а то и вправду сверзнесся, да ногу сломашь!
- Вот сам за мной и ухаживать будешь!
- Да уж ясно, что сам! Кому ж нужна старуха с одной ногой, да к тому же – болтливая?

Старуха, бывало, что и рассердится, но уже через минуту, позабыв обиды, смеётся!
Поэтому, чтобы не очень бросался в глаза, я ставила диктофон за чашку или за сахарницу.

В первый раз, когда старик увидел мою «машинку», то улыбнулся и спросил:
- А не продёрьнесс?
Я засмеялась, вспомнив это Астафьевское из «Царь-рыбы» выражение, и пообещала, что не «продёрьну»!

Уже третье лето я встречаю без своих «Афанасия Ивановича» и «Пульхерии Ивановны»!

Кипенно-белой стояла у моих соседей старая сирень, а молодая, тёмно-сиреневая, ещё благоухает! Скоро распустятся головки разноцветных пионов, которые так любила «Пульхерия Ивановна»! Всё также поют соловьи, и ласточки гнездо под застрехой свили. Только не сидит уж вечерами на резной скамейке «Афанасий Иванович», да буйную траву косить некому! Зарастает будыльём и крапивой ухоженный когда-то участок, закрыты ставенки в доме, и лишь подросшая у лавочки берёзка беспечно шумит листвой, да ветер с озера обещает непогоду!

Я нарушила обещание, данное старику, когда он спрашивал меня:
- А не продёрьнесс? – и переложила на бумагу диктофонные записи.

И мне грустно, что не старосветские гоголевские, а современные «Пульхерия Ивановна» и «Афанасий Иванович» распрощались со мной!
         
                2000 год.