Иерусалим - Нагасаки

Сакура в стиле Суми-Э или Шалом из Иерусалима

... Сегодня мне снились твои глаза. Крупным планом. Только глаза и ничего вокруг. И в них было столько всепоглощающей Печали. Они были очень похожи на глаза моей мамы, когда она впервые узнала о своём диагнозе. Прости, но это, наверное, потому, что никак не привыкну к твоему имени. На иврите, как ты уже знаешь, твое имя означает – «мама». Ты тогда так долго и заразительно смеялась. Помнишь? А глаза твои были ужасно грустными. Я еще не знал, что наши Судьбы столь схожи…

 * * *
   «Ну какая из меня мама? Я такая легкомысленная. В общем, я тот ещё подарочек…»
Ты объяснила, что твоё имя с японского означает «Подарок». Как всё-таки имена, которые получают при рождении люди, похожи на них, отражая их характер, повадки и прочие вещи, о которых нам тогда было ужасно скучно разглагольствовать, словно мы уже тогда предчувствовали грядущую трагедию.

* * *
Это было в той, прежней жизни, когда еще не было Светопреставления в твоей Стране. Мы раньше особо не задумывались над тем, что когда-то придётся делить эпоху, в которой нам выпало жить. Делить на «до…» и «…после». Оказывается, это так же страшно, как и терять самого родного человека. Я знаю. Я это пережил. Когда не стало моей мамы. Потом я много раз брал в руки кисть, пытаясь выписать мамины глаза, но у меня ничего не получалось. Наверное, еще не время, сказал я тогда себе и отложил кисть. А вскоре я встретил тебя. В Старом городе. Ты, словно тень мотылька, порхала по древним стенам, в робких лучах, еще до конца не пробудившихся от сна. Ты спешила на свой первый плэнэр, выбирая себе местечко под стенами древнего города, чтобы проникнуться атмосферой Бытия, царившего здесь три тысячи лет назад.

* * *
Неожиданно для себя, я окликнул тебя. Ты обернулась и я увидел твои глаза. В них было столько Надежды и Веры в своё предназначение, что я чуть было не съязвил: "Ну вот, дождались пришествия Мессии. Странно только, что он в женском обличье…Но кто об этом вспомнит лет этак через тысячу, в какие одеяния был облачен Пророк."
У меня тогда мелькнула кромольная мысль: а вошел бы я в историю, как нечаянный свидетель явления Мессии народу? Вряд ли... Потому что торговец сувенирами по имени Мансур уже расшахатил створки своей лавчонки, а старый духанщик Ахмад принялся готовить извечный свой фалафель… Они бы не применули влезть ко мне как минимум в соавторы. Кто же откажется от своего счастья…
               
* * *               
Тебе безумно нравился Иерусалим… Ты готова была рисовать его двадцать четыре часа в сутки, словно предчувствовала, что у тебя не так-то много времени.
«У тебя очень красивая страна…» - задумчиво говорила ты, и твои глаза наполнялись печалью.
А я вдруг влюбился в твою Японию…
«Но ты никогда у нас не бывал…» - печаль уступала место неподдельному удивлению, как непосредственно может удивляться лишь ребенок.
«Неправда! - упрямо возражал я. – Бывал и не раз. Во сне. Но, поверь, это было всё равно, как если бы я побывал там наяву…»
«Вот как?..» - недоверчиво щурила ты свои глаза цвета спелой оливы. И в обрамлении изящных ресниц они превращались в одну изогнутую линию, напоминающую зимнюю веточку сакуры, озябшую на холодном ветру…

 * * *               
Милая Има, сегодня мне снились твои глаза. Они отражали неземную Печаль, вобрав в себя боль и трагедию Мироздания. У меня не хватает слов, чтобы передать всё, что я увидел в твоих глазах.
Возможно, мне поможет кисть…
               
* * *
Помнишь, Има, ты учила меня общению посредством кисти. Обычной дешевенькой кисти из обычного арт-магазинчика, беззастенчиво зажатым с одной стороны духаном Ахмада, а с другой – сувенирным развалом Мансура. Злые языки поговаривали, будто и лавка Мансура, и арт-магазинчик, а также еще полдюжины забегаловок, и лавочек принадлежали вездесущему духанщику Ахмаду. Но нас с тобой тогда совсем не интересовали такие мелочи жизни. Мы были художниками, мы верили в свое предназначение, словно помазанники Божьи, отмеченные знаком свыше…

* * *
А в то раннее утро я окликнул тебя, словно мы были знакомы со дня сотворения Мира, и ты подошла, кивнув мне. Я помог тебе установить твой мольберт. Он показался мне удивительно громоздким. Скорее всего это ты была удивительно хрупкой и миниатюрной, словно Дюймовочка из старой доброй сказки…
               
* * * 
… Мы установили твой мольберт, и я попросил тебя дать мне урок по стилю «Суми-Э». С чего-то же надо было начать беседу. Ты же, судя по всему, была  серьёзно поглощена своим плэнером, обводя прищуренными глазами духан Ахмада, лавчонку Мансура, редких прохожих, торопливо спешащих на утреннюю молитву. Ты искала объект, а они беспрестанно двигались, сновали, словно не желая тебе позировать.

Утро тем и отличается от ночи. Лишь ночью тени замирают. Им тоже нужно когда-то отдыхать…
Я давно уже ничего не искал на этом небольшом иерусалимском пятачке, где мне с детства был знаком каждый камень. И Мансур, у которого я постоянно покупал кисточки, дешевенькие холсты, уже натянутые на подрамники, акрилы, и всё остальное, за чем охотятся в обычной жизни нищие художники, выбравшие свободу. 

Ты удивленно вскинула на меня глаза и, немного запинаясь, сказала:   
«Но для этого нам, как минимум понадобится стол, рисовая бумага, специальная кисточка и туш…»

Я знал, что именно для этого нужно. Туш, кисточку и даже рисовую бумагу я мог бы купить у Мансура, хотя у меня на тот момент не было в кармане ни гроша. Он знал меня с детства и дал бы в долг. Ну а у старого духанщика Ахмада я запросто мог бы выклянчить напрокат пластиковые стол и стул. Всё равно в этот ранний час желающих отведать его фалафель не было. А потом мы славно пообедали бы с Имой его фалафелями. Думаю, до обеда я успел бы написать парочку-другую экспресс-портретов туристов и заработал бы сотню шекелей, а может даже пару сотен.

 Но почему-то в это утро мне было неудобно заниматься шабашкой. Мне казалось, ты стала бы надо мной подтрунивать…
И я молча принялся рисовать Стену Плача. В сотый или тысячный раз…Даже точно не помню. Помню только, что впервые меня озарила идея воссоздать Стену Плача на третий день после бар-мицвы. А может, гораздо раньше, когда я еще возился в детском саду в песочнице и вряд ли без натуры смог бы воссоздать это место Великого Покаяния.
               
* * *
В тот миг я был на все сто уверен, что ты рисуешь старого духанщика и спешащих на утреннюю молитву ортодоксов.
Я же заканчивал по памяти воссоздавать свою Стену с черными фигурками людей, воздающими Молитву Всевышнему…
Каково же было моё изумление, когда я не увидел на твоем холсте ни старого духанщика, ни древних каменный зданий обрамляющих пятачок площади, ни спешащих людей…

На твоём холсте была Стена Плача. Я было хотел подначить тебя. Типа, вот ты какая хитрюга, взяла и слизала мой сюжет. Но осекся. Твоя Стена вышла такой, какую я пытался воссоздать последние три года – с  того самого дня, когда не стало мамы…
Как ты это сделала, я не мог взять в толк, но у тебя это получилось.      
На моих глазах навернулись слёзы, я хотел было отвернуться, чтобы ты не подумала, будто я ужасно сентиментален и меня так легко вывести из равновесия…

Но я не успел, потому что в этот миг ты повернулась ко мне, и я увидел твое лицо. Из широко распахнутых глаз стекались две слезинки. И тогда я всё понял. Да, я понял твою трагедию. И свою. И трагедию тысяч людей, которые теряют своих близких гораздо раньше, чем этого можно было бы ожидать…

А ты лишь прошептала: «Моя мама родилась в Нагасаки через три года после той ужасной войны…»
«А ты? Где родилась ты?» - немой вопрос застыл в моих глазах, которые всматривались в едва проступающее сквозь серые камни Стены лицо женщины. Ее глаза удивительным образом напоминали глаза моей мамы и, быть может, еще тысяч и тысяч матерей, безвременно ушедших на Небеса Обетованные…
               
* * *
А потом мы обедали великолепным фалафелем с хумусом и горячими питами. Старый духанщик Ахмад не поскупился на угощение, заставив всевозможными салатами пластиковый стол, гостеприимно накрыв его выляневшей скатертью, наверняка доставшейся ему в наследство еще со времен Османской Империи.

Хитрюга-духанщик не захотел в конце взять с меня деньги. Таким образом он явно давал понять японской девушке Име, что он самый гостеприимный духанщик если и не во всём Иерусалиме, то уж в Старом Городе вне всякого сомнения. И было бы глупо игнорировать его «ресторан», как он гордо именовал два покосившихся столика и три держащихся на честном слове стула, а также старый фикус, который безнадежно молил о глотке воды, шелестя иссушенными листьями на редких порывах ветра.

«Какое милое место…» - сказала ты.
«Самое лучшее в округе. И ты запросто можешь приходить сюда в любое время дня… со своими друзьями…» - опередил меня старый духанщик, важно выпятив свой живот.

   Ну вот, хитрец выдал себя с потрохами, в очередной раз напомнив, где прячется кусочек бесплатного сыра…

* * *
«Хочешь, поедем к морю…» - предложил я.
«В такую жару?» - твои глаза вспыхнули искорками страха.

«Учись, малыш, быть тактичным…» - неустанно повторял отец в те редкие дни, когда мы бывали вместе.

«Извини…» - сказал я тебе и смутился.
«Всё нормально» - устало улыбнулась ты. – «Я бы выпила чашку чаю…»
«У меня дома есть великолепный чай - цейлонский. Отец привёз со Шри-Ланки…»

Ты пожала плечами и тоже смутилась.

«Я живу недалеко… Четверть часа пешком…»
«О!» - сказала ты.
«Ты неправильно поняла. Мы самые обычные люди. То есть вовсе не богатые…» А квартира досталась отцу по наследству от его дяди. Отец был единственным его родственником, вот и…»
«Понятно…» - ты всё ещё медлила.
«Ты же обещала дать мне урок по стилю «Суми-Э»
«Надеюсь, твоя комната не обставлена в японском стиле, - доверчиво улыбнулась ты, - и в ней найдётся стол, стул…»
«...и даже мольберт, и пара листов рисовой бумаги с изящной кисточкой из хвоста куницы…»
«…которую тебе привёз отец из Шанхая?» - рассмеялась ты.

О, Има, как же мне нравилось, когда ты смеялась. В твоём смехе было журчание ручья, прибой моря, свежесть весны, а  твои глаза полыхали бело-красным разноцветьем сакуры. Жаль, что тогда я не сказал тебе об этом…
               
* * *
«Суми-э» был лишь предлог. Как и чашка чаю.
С порога ты попросила стакан обычной холодной минеральной воды. Я вытащил из морозилки полулитровую пластиковую бутылку запотевшего «Невиота», и это сблизило нас сильнее самой изысканной церемонии чаепития и даже крепче чашечки сакэ.

А потом мы рисовали в стиле «суми-э» веточки сакуры, бамбук, и я уже не помню, что… Потому что в те мгновения я был плохим учеником. Вместо того, чтобы вникать в тонкости изящного стиля, я всматривался в твои глаза, словно пытался запомнить их навсегда. Ты же без устали хвалила меня за успехи, удивляясь, как это я, ни разу не бывавший ни в Китае, ни в Японии, умудряюсь схватывать буквально всё на лету.

Увы, я ни разу не был в Китае, где зародился каких-то шесть сотен лет назад этот удивительный стиль, ни в Японии, куда завезли его вездесущие китайцы, которые, оказывается, во все времена умудрялись ловко втюхивать свой товар. Я не любил летать самолетами на столь длинные расстояния. А может, просто боялся. И сколько меня не уговаривал отец хотя бы разок отправиться с ним в путешествие в далекие экзотические страны, я всегда отнекивался.
               
* * *
«Просто ты отличная учительница. В этом весь секрет…» - не скупился я на комплименты. И твои глаза лучились радостью. Ты уже поведала мне, что преподаешь уроки изобразительного искусства в начальной школе. И очень этим гордишься, потому что стабильный заработок позволяет тебе хотя бы раз в год, во время школьных каникул, путешествовать, набираясь новых впечатлений. «Да, ты просто супер-учительница! И ты запросто могла бы преподавать в Бецалеле… Но тебя вряд ли подпустят к  кормушке…»
Последнюю фразу, я разумеется, вслух не произнёс. Зачем славной японской девушке Име негатив. На Святую Землю восходят исключительно за позитивом, и она его получит...
               
* * *
Мне казалось тогда, если я признаюсь, что освоил этот немудреный стиль ещё в детской школе изобразительных искусств, задолго до бар-мицвы, ты воспримешь всё происходящее за неудачный розыгрыш с моей стороны и обидешься. А я не хотел тебя терять. Ни тогда, ни позже, ни сейчас.

Потом я забросил «суми-э». Причина была банальна, как яйцо страуса. Надо мной бесконечно подтрунивали однокашники,  уверенно, как им тогда казалось, штурмующие высоты модерн-арта, абстракта и других ужасно модных течений…

Я же, похоже, в глубине души всегда тяготел к классическим стилям. И даже Стену Плача всегда рисовал втайне от других…
Судьба всех одарила поровну. Моя преданность классике, позволяет мне заниматься любимым делом, не растрачивая себя на поденную работу, которой заняты многие так и не достигнувшие модерн-артовских высот. Я вполне неплохо пишу портреты, и это даёт мне достаточный заработок, чтобы в свободное время заниматься живописью.

* * *
Через пару часов мы устали от «суми-э». Точнее, устал я. Сколько можно притворяться, корча из себя прилежного ученика. Это всё равно, что изучать алфавит, который ты давным-давно знаешь. Мы прошли в небольшой салон, стены которого были заставлены стеллажами книг. Часть книг остались еще от отцовского дяди, часть мы перевезли из нашей старой амидаровской квартирки.

Странно, но ты сразу же обратила внимание на полку с отцовскими книгами. Часть из них была на английском. И последняя из них – моя гордость.
«Так твой отец – писатель?..» - не то спросила, не то констатировала ты.
«Да…»
«Какие великолепные иллюстрации…»  - задумчиво сказала ты.

Я сжался в жалкий комочек. В животе сладко заныло. Со мной всегда происходило такое, когда хвалили мою работу, еще не подозревая о том, что эта работа выполнена именно мною, а не кем-то иным. Тогда это нельзя отнести на счет ни к чему не обязывающего комплимента.

«Это настоящий модерн-арт. Я всегда считала, что этим стилем могут овладеть лишь те, кто преуспел в классических стилях…»
Странно, я тоже так всегда считал. Но не говорить же об этом вслух, когда она крутит в руках самую последнюю книгу отца, иллюстрации к которой он доверил оформить мне.

«Пускай твою мазню увидит весь честной мир…» - снисходительно сказал он.

И «миру» понравилось, судя по отзывам литературных критиков. Все, словно сговорившись, плавно переходили с сюжетных линий и композиционных «завихрений», которые так отличали творчество отца, к моей «мазне», не скупясь на многоголосые дифирамбы…
По глазам отца я видел: он очень гордится мною.

А тогда ты полистала книгу и на одной из первых страниц наткнулась на имя художника, каждой буковкой совпавшую с именем автора книги. В твоих глазах вспыхнуло непрекрытое восхищение.
               
* * *
Потом мы пили с тобой чай и болтали ни о чем… И нам было наверняка точно так же хорошо, как когда-то отцу, когда они подолгу болтали с мамой о литературе, искусстве и других, как мне в детстве казалось, ужасно скучных вещах. Но я не протестовал, потому что видел, как они были счастливы. Тогда я еще не знал, что такое счастье, но маленьким детским сердцем чувствовал, что таким вот оно и бывает. Круглый стол посреди салона, чай в дымящихся чашках, и тихая беседа двух любящих друг друга людей…
***
А потом пришло письмо из Нагасаки. Оно было написано на корявом английском,, как когти Смерти, от ее подруги. Собственно оно и было о том, что Имы больше нет. Рак крови. Те бомбы,, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки достали ее через много десятилетий.

 ***
Художник взялся за кисть.
Ему не нужна «натура».
Память смотрит с холста.
                (Иерусалим - Нагасаки)

___________________________________

© Александр Акишин. Сакура в стиле «Суми-Э» или Шалом из Иерусалима, Тель-Авив, 2011