деревяшка

Дяде Даниле автомобиль подарят – вот так! Указ, говорят, какой-то вышел. Ветеран он, инвалид. Горец, из села Сабакки. Повезло сабаккинцам: автомобиль будет теперь в селе. И слава богу, пусть хоть государство вспомнит о подвигах этого плешивого героя, если уж народ безмолвствует. Автомобиль не помещает. Может, водитель где-нибудь на пустынном перевале хоть бибикнет, если уж не подберёт заблудшего путника. Взбодрит человека. Радоваться надо. А ну бы и этого не было – что тогда? На фоне свирепого воя голодных волков «би-би» авто в горах – это тоже тебе не баран чихнул.


        Однако же люди на радость Данила или Коряги, как его ещё кличут,  откликнулись как-то очень сдержанно. Смерть соседской коровы в объятьях медведя и то вызывает здесь больше эмоций, положительных. А тут каждый воспринял эту весть чуть ли не как личную трагедию, словно машину инвалиду собираются покупать на последние гроши, отложенные ими на новые галоши. Нужны, говорят, нам его «би-би»!
Заёрзало село, обиделось на сельсовет, партию и правительство. Женщины магала Силисар* и вовсе изменились до неприличия: перемирились все. Женщины! Одного магала! И вдруг перестали говорить друг другу гадости и таскать за волосы. «Бывает же такое!» - удивляются мужчины. Разговаривать, родимые, стали, друг к дружке ходить. От напора нахлынувших чувств сна нормального лишились и есть стали меньше. Когда уж тут жевать и дрыхнуть, если вокруг столько интересного происходит! 
- Слышала, женщина? – вопрошает кривоногая Барият, вклинившись в похожую на тень старушку Периханум. – Деревяшке-то машину, говорят, дадут!

        Периханум, эта бессмертная ворона, давно уже об этом указе слышала. До выхода самого указа. До того, наверное, как родился тот, кто издал этот указ. Она всё знала. Но, услышав новость от соседки, она снова потемнела, как тандыр*, который не достаточно жарко натопили перед выпечкой каравая.
- Да-а-а? Не может бы-ы-ыть! – ткнула она Барият своей костлявой рукой. – В своём ли ты уме – за что? За его байки про войну?
*Силисар – сплетни.
*Тандыр – круглая печь для выпечки хлеба.


        - Машину? Коряге?..  – свисает с веранды грудастая Рукият и, небрежно раскрывая свой маленький ротик с черешневыми губами, роняет вниз
тяжёлые, как гири, слова: - И на кой ему машина – ему бы больше носилки подошли, на которых вперёд ногами выносят. Они как раз доставят его по месту назначения.
- Вот-вот, - радуется Барият. – Именно такой транспорт по нему и плачет. Пусть себе прокатится. На здоровье! Будет знать, как под чужими окнами лазить.
- Усы-то какие, подлец, носит – пучком, прям как у Гитлара*, - вставляет Периханум. – Шипьун*!


        Но по поводу подарка инвалиду больше всех, между прочим, разоряется Мина, квадратная, похожая на вышедший из-под пресса тюк женщина. Голова у неё посажена прямо на туловище, без шеи. Её полный проклятий и причитаний рот давно был активирован – он то нервно открывался, то в нетерпении закрывался, - просто очередь не доходила, но теперь женщину прорвало:
- Ах, чтоб этих лемцев*!.. Ах, чтоб им, бестолочам проклятым!.. Да чтоб их, этаких таких этих!.. – захлёбывается  она от эмоций. – Бешеных шайтанов собачьих!.. Столько молодых орлов загубили, а Корягу этого назад отправили, целёхоньким и невредимым. На наши головы! Да чтоб им пусто было, фашистам проклятым!
*Гитлар – Гитлер.
*Шипьун – шпион.
*Лемцы – немцы.


        Врёт, друзья. Всё немного не так. Во-первых, это Мина сгоряча свою варежку раскрыла. Во-вторых, где там целёхоньким - инвалидом Данила немцы сделали: ногу оттяпали... отрезали… отстрелили. Теперь одна нога у него деревянная. То ли бук, то ли липа иль ольха – того мы не знаем, но дерево. И прямо скрипит ужасно, когда по улочкам села ковыляет. Людей распугивает. Потому его и прозвали Деревяшкой. А так имя родное было ему – Коря… Нет, не Коряга. Коряга – это его прозвище. Коряга, Сювались, Шипьун, Хирюрг и даже Данил - всё это прозвища. А звали Деревяшку… Как же его?.. Ну как-то же звали человека! То, что звали, это я помню, а вот как – Аллах меня простит…  Да и упомнишь ли тут, когда у каждого здесь по дюжине прозвищ! На языке вертится, а сказать не могу. И что за привычка у людей клички давать! Нехорошо это. А ведь как-то же звали его, героя нашего? Этого Корягу кривокосого, чёртова Деревяшку!


         Такой, знаете, сам невзрачный тип - чурка с усиками. Ассиметричная фигура. Одна нога прямо перпендикулярно упирается в землю, другая, деревянная, выброшена в сторону. И грудь, как у шахматного коня, сильно выпирает вперёд. Выцветшие серые глаза, как занозы, впились в широкое скуластое лицо монголоидного типа с длинными, глубокими морщинами и впалыми щеками, покрытыми серой колючей щетиной. Под высокий, острый нос с раздутыми ноздрями как будто курица стрельнула, пригнувшись задом. Это там  усы такие, а не то, что вы можете подумать, увидев этого бывшего воина. Из-за этого бесформенного пучка волос Периханум и прозвала его Гитларом.


         Весь день, можно сказать, рыщет по селу: высматривает, вынюхивает, выискивает. Он был санитаром медпункта села, но почему-то все его называли хирургом, что в соответствии с его несколько дефективным произношением переросло в прозвище – Хирюрг. В отсутствие главврача, как он называл фельдшера медпункта, Хирюрг даже принимал больных. Конечно, оперировать он не оперировал, побаивался всё-таки не то отрезать и не туда пришить, но лечить лечил. Лечи-и-ил – скольких, собака, чуть на тот свет не отправил. Не знал ведь, Сювались, понятия не имел, какое лекарство от чего, и куда его больному нужно положить, чтоб хворь отступила: в правый угол тёмного танха* или под край серого паласа, повёрнутый в сторону Каабы. Тоже вот наука, понимаешь. А наш Данил не особо силён был в науках. Институтов и академий он не оканчивал. Но четыре класса всё же было за спиной. Худо-бедно выучился грамоте, мог даже, наверное, что-то читать и писать, иначе бы ему на войне не дали звания ефрейтора и не назначили командиром отделения. И судя по медалям, которые он носил на старом, помятом пиджаке, командовал он неплохо.  Теперь обязанности санитара тоже он исполнял ревностно, но вот насчёт медицины Хирюрг был, прямо скажем, слабоват. Однако не унывал. Жил активно и всюду совал свой острый нос. Там, где не хватало сил и ума, на выручку приходили партбилет и протез. «Билеть есть – ум не надо!» - отшучивался он и смело предъявлял свой партбилет всюду: и в отделе кадров вместо диплома, и леснику вместо мандата, и даже мулле в ночь на пятницу вместо садаки*. «Посёлть вам! - посылал он. - Негирамотние бараны! Даже моя деревянная нога, - постукивал он тростью по протезу, - не так деревянна, как ваши головы».
По поводу этой ноги у инвалида была своя история. В ней фигурировали немцы, окопы, гранаты, танки… - чего только не было. И так ладно, так складно он ведал о том! Только вот слушавшие несколько недоверчиво воспринимали рассказ и даже, плуты, насмешливо переглядывались. У людей, конечно, как всегда, имелась своя, несколько отличная от ветерановской версия этой истории. «Да кто его знает, - смеялись они, - где он, под каким кустом, Сювались,  спрятался и отстрелил себе ногу, сам! Чтоб домой комиссовали. Видать, по маминым кукурузным баклукам* да по соседской дочери-невестке соскучился».  Вот
*Танх – большой ларь для хранения муки.
*Садака – пожертвование.
*Баклук – хлеб из просяной или кукурузной муки.



даже как считали. «Немцев, - говорили, - он, чурбан липовый, и в глаза не видывал».
Да, да, чего только не говорили - язык ведь он без костей. Правда сам наш ветеран тоже не был ангелом. И привирал тоже малость, не без того. У истории одной только этой своей ноги у него было множество различных вариантов. И нужный вариант подбирался в зависимости от контингента слушающих. Чем покладистей аудитория, тем герой круче закручивал сюжет рассказа и тем выше поднимал планку. Иногда до генералов, негодник,  добирался. Маршалы начинали мелькать в рассказе. Да что там маршалы - самого Гитлера мог отмутузить, если находились свободные уши и хотелось нарочно кому-нибудь взвинтить нервы.
- Ну, это, брат, ты уже загнул! – не выдерживал какой-нибудь нетерпеливый слушатель. – Где же это, интересно, у немцев были руки, когда ты их со своим вшивым отделением штабелями укладывал? Сказки-то не сочиняй.
- Посёлть! – отмахивался ветеран. – «Сказки»!.. Это не сказки – художественний оформление називается, баран негирамотний!
 

         Вот, ей богу, народ тоже какой пошёл - нетерпеливый! Ну приврал малость человек – нет чтоб промолчать – обязательно поддеть надо ветерана. Им, видите ли, правду голую подай. На это, между прочим,  Данил резонно возражал: «Ты же, говорит, не бегаешь по улице голый?» И тут он – к месту не к месту – что-то там такое вставлял, чем обнаруживал свои широкие, как ему казалось, познания в истории, и тем самым окончательно сбивал собеседника с толку: «Даже мальчик из пещеры Тешик-Таш срам свой
прикрывал, - не без гордости говорил он, вспоминая врезавшийся ему в память рисунок в учебнике. - Так и здесь, поведать голый рассказ - это, брат, всё равно что поставить перед гостем горяченький афар* с простоквашей, но при этом забыть намазать его маслом.  А без масла какой же афар? Наказание одно!»
И прав ветеран! Дай ты человеку отвести душу. Пусть себе уничтожает фашистов, как дуст вшей – тебе что за забота. От художественных приёмов ветерана, корова твоя, небось, не станет давать меньше молока. Так нет же – обязательно прищемить надо, ужалить как-нибудь.
*Афар – тонкий пирог с различной начинкой.


         Вот так было и тогда, когда он, осуществляя санитарный надзор, проходил по узеньким, кривым улочкам села. Люди болезненно реагировали на замечания и угрозы наложить штраф за беспорядок: выброшенный в неположенном месте мусор, рассыпанный на дороге навоз, антисанитарию в доме или где-то в общественном учреждении. Прямо лаялись люди с санитаром, если не успевали спрятаться, заслышав страшный скрип его протеза, и попадали под его раздачу. Никому ничего Хирюрг не спускал. Виноват не виноват - всех подряд распекал, на кого зуб имел. И то верно, некоторых и вправду не за что было жаловать: выбрасывают на дорогу всё что ни попадя. И что только не встретишь здесь на улочках: обглоданные кости, свалившиеся с воза с навозом разорванные калоши, тёмные следы ручейков разъедающей глаза мочи из скотника. Немало интересного можно встретить и на стихийных свалках, которые то и дело возникают то там, то здесь совсем рядом с селом: сдохшую куру, ведро с оторванным дном, помятые чайники с отвалившимися носиками, тазики дырявые, опять же кости и поволоченные собаками по земле шкуры животных. Такое разнообразие всего здесь разбросано, что, кажется, стоит лишь хорошенько порыться, и тут найдёшь даже обломки Титаника и челюсти динозавра. Свежие! С ещё кружащими над ними мухами. И мухи здесь тоже какие-то особенные: породистые, крупные и очень злые. Стоит санитару куда-нибудь исчезнуть на пару недель, как они, расплодившись, поднимают над селом такой гул, что кажется, где-то рядом с селом разместился вертолётный полк. Повезло - дожди здесь явление частое, а то бы мухи, одурманенные запахом  скотской мочи, начали бы гавкать и на людей кидаться.
- Только дожди и я спасают вас от мора, - обращался к сабаккинцам Данил, тыкая себя в горбатую, как смеялись люди, грудь. – А то бы вши и крысы давно бы вами закусили и губы себе салфеткой вытерли. Бараны, не знающие гигиэну! – высокомерно заключал он.
- А это что ещё – «гигиэна»? - интересовались слушавшие.
- Гигиэна? Гигиэна – это… Это-а-а… Ну, это… как его – гигиэна! Порядок органов… организма. Ферштейн?
- Сам ты ферштейн! - парировали в ответ. – Перед немцами, небось, так не выпячивал грудь, вояка!
- Посёлть! – отмахивался Хирюрг и, отвернувшись в другую сторону, начинал что-то там такое насвистывать. Дескать, мели Емеля – твоя неделя.


        Это был свист без мелодии, без души, такой нервирующий свист, каким обычно здесь дразнили уличных собак. Он часто прибегал к этому приёму: когда не находил достойных слов, чтобы поставить соперника на место; когда навстречу попадались женщины магала Силисар, которые – убей - не могли пройти мимо, чтоб хоть чем-то не поддеть его; когда он сам хотел кого-то ужалить. Такой был человек, крючковатый: за всё зацепится, всё заметит, мимо не пройдёт. Всегда был полон желания показать власть, которой он был облачён государством. Так ведёт себя преданная собака, которая с одинаковым остервенением лает на тех, кто пришёл поджечь дом хозяина, и на тех, кто прибежал на тушение пожара


        Во время одного из своих ранних рейдов по улицам села он также напоролся и на Мину. Вернее, на её ведро с мочой и навозной жижей, которое она чуть свет выносила из скотника, чтобы тайком вылить на улицу. Вам знакомо это вороватое состояние, когда человек, совершающий что-то неприглядное, незаконное или постыдное, напряжён, собран в кулак, сжат, как пружина, готовая мгновенно разжаться при малейшем прикосновении или любой другой помехе. А тут перед женщиной внезапно, как джин из земли, вырастает сам санитар. Со своей деревянной ногой, глазами-колючками и заляпанной усами верхней губой. Нога, между прочим, в это не скрипела, так как все болтики и винтики были смазаны солидолом. Вот и подкрался инвалид незаметно. Понятное дело, Мина вздрогнула, невольно закачалась со своим ведром, из которого неожиданно выплеснулось некоторое количество содержимого и слегка обдало лицо и одежду ничего не подозревающего блюстителя порядка. Вздрогнувший Хирюрг мгновенно сделался пятнистым, как ягуар, и был наделён весьма устойчивым специфическим ароматом верблюда-самца в брачный период.  У санитара, знаете, аж дыхание перехватило от такого множества событий и запахов. Столько всего и так неожиданно плеснулось на него, ещё полусонного, в такую рань, что  он от удивления не успел даже как следует рассердиться.
- Хенде хох! – направив на Мину трость, крикнул он, видимо, желая как-то разрядить обстановку.


        Та, увидев окатанного жижей санитара во всей красе, резко отшатнулась и опрокинула ведро, обливая свою ногу в галоше зловонной консистенцией. Видимо, её внезапно напугал  боевой раскрас  Данила.
- Акт, акт составлю! – приходя в себя, закричал санитар. - Штлаф!..
А Мина тоже, даром что женщина, а всегда на взводе. Горячая дама, точно блин, подёргивающийся на шипящем масле в сковороде. Сразу оружие своё обнажает. В тряпку уложила бедного ветерана:
- Какой «стляф»? – взбесилась она, брезгливо отряхивая свою ногу, и отмочила такое, что у бедного ветерана на всю оставшуюся жизнь фотография в память впечаталась: женщина мгновенно нагнулась вперед, ловким движением рук забросила подол платья на спину и громко хлопнула себя по ляжкам: - Вот тебе стляф! – покраснев от злости, выпалила она.


        Искры посыпались из глаз санитара. Его как током ударило, и голову как-то отбросило в сторону от увиденного. Сам он тоже отшатнулся, и, видимо, поскользнувшись на камешке, громко шаркнул ногой,  потерял равновесие и, далеко отбрасывая вырвавшуюся из руки трость, рухнул на землю, поднимая вверх мутный столб пыли.
- Ва-а-ах!.. - поднимался ошеломлённый Данил. – Это что было?!


        Некоторое время он стоит как вкопанный и ничего не соображает. Потом, отряхиваясь, покачивает головой и на задумчивом лице его проступает странная улыбка:
-  Где же ты во время войны была? - вслух думает он, протягивая руку в сторону Мины. – Три года воевал, а такого чудо-оружия мне даже у немцев, учёных-копчёных сукиных детей, видеть не доводилось. Без выстрела сражает человека наповал!
- Чтоб ты сдох, верблюд вонючий!
- Война бы закончилась, едва начавшись. Пару батальонов таких отчаянно горячих женщин – и немцы, сювалиси, точно бы тогда онемели. И ослепли. От одного только вида этого новейшего оружия!
- Ах, чтоб!.. Ах, чтоб их, лемцев твоих проклятых!.. – как возбуждённый  орангутанг, колотит Мина кулаками себя в грудь. – И как они могли тебя назад отпустить – пусть бы у себя и оставили, Гитлара второго! Меньше бы деревяшкой своей скрипел по улицам!


        Санитар добродушно смеётся:
- Теперь и так меньше буду скрипеть, потерпи, родная, чуток – мне вот-вот машину подарят, - говорит он и начинает насвистывать.


        Это спокойствие Данила ещё больше взбесило Мину, и она громко прокричала загадку, видимо, призывая подруг присоединиться:
- Век гадать – не отгадать: голова чугунная, нога деревянная, грудь лошадиная, с медалями снаружи и пустая внутри – кто-о-о?
- Данил, Дани-и-ил, наш ветеринар! – откликается Барият с соседнего огорода. – Вишь, сколько медалей на горбатую грудь нацепил. Аллах один ведает, с кого они сняты.
- И не говори! Какую только железяку блестящую не увидит, тут же нацепляет себе на пиджак.
- Осёл останется ослом, хоть осыпь его звездами! – зазвучали уже стихи с балкона.



        Санитар насвистывает ещё громче.
- Чтоб ты сдох! – ругается Мина. – Сам себе в окофе* ногу прострелил – теперь героем ходит. Дезентир*!
- А как же, соседская дочь ведь снилась, кабелю! – падает с балкона.
- Погодите у меня, - грозит им Хирюрг, - встречу на дороге – ни за что машину вам не тормозну.
- Да какая, помилуйте, машина? Кому – тебе? – не может смириться поспешившая на шум Периханум. – Моему-то ведь и велосипеда не дали. А ведь тоже ветеринар был и тоже воевал, инвалидом вернулся – без глаза. Ему почему не дали машину?
-  Ему нельзя… как тебя? - спокойно отвечает санитар, у которого, видимо, вылетело имя из головы. – Видишь ли, - говорит, - ведьма костлявая, мёртвым запрещено ездить на машине! Штлаф!..
- Какой «стляф»? А тебе можно, такому?..
- Какому? – перестаёт Данил насвистывать. – Я мужчина ещё вполне, так сказать, живой. Можно сказать, цветущий!
- И страшно скрипучий! – стреляют опять с балкона.


        Женщины смеются.
- Да чтоб у него!.. – захлёбываясь от смеха, причитает Периханум. – Да чтоб у этого кабеля всё скрипело и отваливалось… в самый неподходящий момент!


        Раздаётся взрыв женского смеха.
- Тьфу-у, бесстыжие! – отворачивается «ветеринар». – Ей богу, не остановлю! Вот боком машины об вас тереться буду, а не остановлю. На газ, наоборот, у лужи надавлю, грязью обрызгаю – и прочь умчусь.


        Тут Рукият, собираясь с мыслями, что-то ёрзает, облокачивается на перила, чем ещё больше выпячивает свою пугающе мощную грудь, и
*Окоф – окоп.
*Дезентир – дезертир.



наконец размыкает сочные, полные губы:
- И чем же, - говорит, - ты, наполовину деревянный, собираешься на этот самый газ надавливать? Педаль-то далеко!
Женщины многозначительно переглядываются, и опять раздаётся их убийственный для Хирюрга бесстыжий смех. Но герой наш был не из робкого десятка.
- Не беспокойтесь, - говорит, - дорогая фрау! Люди и без ноги неплохо обделывают свои дела. И даже ездят. Потом…
Это «потом», кажется, вызывает неодобрительную реакцию у женщин, которые, видимо, инстинктивно чувствуют свою монополию на подобные шутки. И немного стушевавшийся герой спешит продолжить: 
- И летают тоже. Даже кино есть о таком лётчике. Мересов*, кажется, зовут. Безногий, а герой! – с гордостью говорит он, и ответив усмешкой на недоверчивые взгляды женщин, берёт реванш: - Как я!
- Мерес-верес не знаем, но ты…
- Этот полетит! – перебивает Мину Периханум. – Его в рекету* засунь, он, шайтан, рекету в небо поднимет. На луну сядет.
- Точно! – капает яд с балкона. – На луну сядет и оттуда на землю нужду малую справит.


        Конечно, женщины смеются.
- Он может! - поддерживает Барият. – Описается и на землю вернётся.
- Как пить дать вернётся, - поддерживает балкон и подключает тяжёлую артиллерию. – Возвращаясь с луны на землю, по пути ещё солнце посетит.
- Ах, темнота, ах вы бараны негирамотние, - искренне удивляется Хирюрг, - как же это я в дороге от луны к земле на солнце сяду, если солнце, оно как картошка в углях. Горячее оно, обжечься можно,  дикарки пещерние.
- Ну конечно, обожжешь тебя, усы твои проволочные.
- Там не только усы подпалить, там, на солнце, можно, дуры вы этакие,
*Мересов – Маресьев, безногий лётчик, прототип героя повести Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке».
*Рекета – ракета.



чайник вскипятить, - просвещает санитар тёмные массы. – Там, знаете сколько?.. Там много градусов, - говорит он и, чтоб компенсировать неточность, добавляет: - По Цельсину*!
- Ты сядешь! – утверждают женщины. – Ты там и чай вскипятишь, и тамошних жителей «остляфуешь». Да ты кого угодно со света сживёшь!
- Вот платки безмозглые, а! – смеётся Деревяшка. - Да как же, помилуйте, я на солнце сяду… или на луну, если они размером с лаваш?
- Сядешь, сядешь! – не сдаются те. – Ты хоть самому шайтану на шею сядешь. И деревяшку ещё свою оттуда свесишь. Да ты куда угодно запрыгнешь, если хозяин науськает.
- Да его, я так полагаю, и шайтаны побаиваются, - не унимается Периханум. – И за что это ему машину? Разве он один на свете ветеринар?
- Не «ветеринар», чёрная мамба*, а ветеран, - поправляет санитар. – Ветеринар - это ваш врач, специалист по рогам и копытам. А я ветеран – прошу любить и жаловать. А то, ей богу, на машине не покатаю…


        И не покатал ведь, не успел. Едва счастливый обладатель авто сел за руль – сразу машину опрокинул. Со стены сиганула. На дорогу. Вот ей богу! Какая жалость!.. Новая совсем машина! Салон даже не пропитался ещё запахом навоза. Даже кузов гвоздём поцарапать детвора не успела. А какие были планы!.. Испоганил, Сювались, автомобиль. И какой автомобиль: салон, четыре колеса, руль… Все опции, словом. «Запорожец» такой, на полтора человека. Вместе с водителем! Сколько-то километров в час и ноль лошадиных сил! А в те времена это была машина. Не было ведь в селе других авто. И сердобольные жители ещё с сеном выбегали на дорогу, если какую-нибудь колымагу с мотором заносило сюда. Покормить всё норовили. Ну, с сеном, может, уже и не выбегали, но что-то там такое было. Не ведали ведь всю разницу между желудком коня и двигателем внутреннего сгорания. Тёмный был народ. И вождение давалось плохо – не слушалась машина. Не успевали завести – как та с разбегу врезалась в какую-нибудь стену. Или со скалы сигануть норовила в пропасть, пока незадачливый водитель педаль тормоза искал. А до тормозов ли, когда на тебя направлен взор женщины из магала
 *Цельсин – Андерс Цельсий, изобрёл стоградусную шкалу измерения температуры
*Чёрная мамба – ядовитая змея.


Силисар? Газ!.. На газ надо давить. На что же, чёрт побери, эта педаль ещё существует, если не на такой случай!..


        Поторопился… Ей богу, Сювались, поторопился. Растерялся, что ли? Только он завёл свой «Запор» и хотел выехать со двора, как впереди замелькала квадратная фигура Мины. И что же вы думаете – у него нет сердца? Конечно же оно застучало. Прямо, можно сказать, приподняло человека от гордости. Вмиг он переключил передачу и… Газ!.. Где газ? Дал газу на всю катушку. И красная «мыльница»  так  рванула, что поехала. Вот ей богу! И всё так круто, всё так эффектно. И помчался гордый санитар навстречу Мине, которая, застыв на месте, глядела на его чудо-авто, и готова была, как казалось счастливцу за рулём, лопнуть от зависти и злости. Но что это?.. Почему Мину относит вдаль? Куда она, дура, удаляется от него? Не шайтан ли это?.. Сювались страшно перепугался. Так сердце сжалось, что прямо палёным запахло из груди. Ему даже показалось, что оттуда дым повалил. Всё тело напряглось, даже протез дёрнулся, чтобы нащупать тормоз. И пальцы на нём пошевелились. Ну, пальцы это вряд ли – не было пальцев на протезе. Мастер, собака, не вырезал – поленился. И нога деревянная была без нервов и не могла дёрнуться – всё это, видимо, показалось нашему уважаемому ветерану. Не каждый день ведь такое чудо увидишь: ты едешь вперёд, а машина - назад. Это ведь потом Хирюрг понял, что он не ту передачу, собака, включил и что тормоз у этой паршивой колымаги не под ногами находится, как у всех порядочных машин, а где-то тут под носом, на руле. Позор какой!


         Вот и полетела машина. Через стену. На дорогу приземлилась. Инвалид и бибикнуть Мине не успел – какая досада! И как же это его угораздило? Стыдоба-то какая! Весь зад и бок отбило! Машине. Сам-то он здоров как бык. Вылез из завалившейся на бок машины. Сначала с грохотом вверх, как люк танка, открылось помятое дверце, потом высунулось его широкое вверху и узенькое ко рту и подбородку крысиное лицо с усиками. Он огляделся - не видел ли какой «сювались» его бесславный дебют. Не заметив свидетелей, он облегчённо вздохнул, потом втянул полные лёгкие воздуха, и, доставая слова из самых глубин своей переполняемой чувствами души, озвучил первое, что пришло ему в голову: «Не дождётесь, собаки, - выпалил он, - я живой!».


         И, опершись локтями о салон, кряхтя и причитая, выбрался уже весь. Кроме ноги. Нога в салоне осталась, уже не новом. То ли от напряжения ремни лопнули, то ли болты полетели – словом, выдернуло деревяшку. А так всё обошлось: ничего больше не оторвало, как сразу заметили наши женщины, и не отвалилось. Все запчасти на месте.


         Беда всегда объединяет людей - всё село навестило пострадавшего. Женщины магала Силисар, между прочим, тоже не преминули выразить своё сочувствие. Афаров наготовили - масла не пожалели, фруктов там, трав… – всякой дряни натаскали.
- Вах-вах-вах! – причитает Периханум. – Ты нас чуть до инфаркта не довёл. Пусть Аллах отведёт беду! Такую машину угробил!
- А сам жив остался, да? – как бы в продолжение говорит Данил и смеётся.


        Когда до них дошло, женщины тоже смеются.
- Ну разве ты в тех летах, чтобы машину водить? – любяще отчитывает Периханум – Да ещё со своей деревяш… со своей ногой, которая это… Беречь себя надо.
- Конечно, надо, - сочувственно смотрит на больного взрывная Мина. – И хорошо, что ты не сдох!.. Астафируллах! Я говорю… в смысле…
- В том смысле, - подключается Барият, - что, не будь твоего скрипа – по улицам села коркодилы* бы ходили.
- Без гигиэны-то! – добавляет Рукият. – Ферштейн?


        Ветеран садится в постели и, покачивая головой, тихо смеётся.
- Ах, нога, нога – деревяшка моя! – говорит он. – И что только вы, бессовестные, о ней ни сочинили.


        Женщины плутовато переглядываются.
- Баклуки, говорят, соседская дочь. Чуть ли не сам я ногу себе отрезал… Ну напридумают же, а? И, главное, так серьёзно утверждают, что я порой и сам начинаю сомневаться.


        Гостьи опять переглядываются и едва сдерживают смех.
- А в самом деле, - обращается к ветерану Рукият, - неужто соседка была настолько хороша, что ты вот так вот… подверг себя такому испытанию – ногу прострелил? Изверг, - говорит, - какой!


        Ветеран на миг теряется, не сразу находится, как среагировать. Женщины, видя его замешательство, торопятся закрепить успех Рукият и в поддержку ей вторят:
- Ах, соседская дочь, соседская дочь!


        Видя выражение лица Данила, они не удерживаются от смеха. Тот ещё миг сидит в растерянности и потихоньку сам тоже начинает трястись и заводиться.
- Посёльт вам! – взрывается он наконец и начинает уже громко смеяться. – Посёльт, волчицы шкодливые!..


        Вот, друзья! Куда опять женщины сворачивают, что болтают! Человек, можно сказать, жизнь… Пусть не жизнь – ногу за родину отдал, а им всё хиханьки да хаханьки. В кусты, говорят, забежал и себе ногу отрезал. Прострелил в «окофе». Баклуки, говорят, соседская дочь!.. И что теперь – из-за соседской дочки он себе ногу прострелил? Да нет же, родные. Не может того быть. Не думаю. Даже не хочется верить. Не знаю, не знаю.  Это как посмотреть. Может?..


        Ах, соседская дочь!