Затянувшееся воскресенье

Сегодня закончился один мой кошмар. Как кошмар, собственно, эта ситуация воспринималась мной в самом начале, потом я попытался изменить взгляд на происходящее, и мне удалось, и тут же кошмар превратился сразу в бытовую историю, в очередное приключение.

Кто-то, может быть, и заметил, что я не публиковал истории два дня. Теперь могу объяснить почему. Попытался это сделать раньше, но не смог, давление начинало подниматься, сердце прыгать, я  вместе с ним, и чашка чая норовила опрокинуться на клавиатуру.

Вы, наверное, помните, что у меня двое приёмных детей (почему-то сначала написал трое, какая-то странная описка). Богдану десять, а Ангелине семь. Они родные брат и сестра. Началось всё с того, что в пятницу старший притащил пару двоек, потом попытался их стереть резинкой и переправить на пятёрки, потом так спрятал листы дневника под обложку, чтобы не было видно замечания по поведению за прошлую неделю. В общем, сделал много чего, чтобы схлопотать какое-то наказание. Пойманный на месте преступления с наполовину истертым ластиком Богдан заверил меня клятвенно, что всё исправит, и прямо сейчас готов приступить. Я не кричал, не топал ногами. Не рвал на себе волосы, а просто напомнил ему, что он уже три дня подряд обещает рассказать мне новые английские слова. Богдан заявил, что дано уже всё выучил. Приступили к немедленной проверке. И тут выяснилось, что ровно половины слов горе-хвастунишка не знает.

-Ну, всё, - говорит строгий папа, то есть я, - на выходные, дорогой, такой прогноз: тебя ожидают зубрёжка невыученных слов, местами диктант, местами математические задачи, и, к  сожалению, никаких друзей и походов на каток.

Богдан сказал:
-Я так и знал, - и со слезами ринулся в спасительное место – туалет. Через пять минут вышел оттуда и до самого сна просидел за книгой.

В субботу занятия у него начинались не как обычно во вторую смену в час дня, а в первую с восьми.  Утром отрок был накормлен кашей, напоен чаем и с пожеланием пятёрок отправлен в школу.

Урока всего три. Но Богдан не появился и до полудня. Тут, собственно я и стал беспокоиться. Позвонил классной руководительнице Жанне Асылбековне. Оказалось, что занятия закончились в десять. Учительница обещала позвонить некоторым родителям, спросить, не у них ли Богдан. Я сам позвонил папе лучшего друга моего сына. Папа лучшего друга сказал, что Богдана у них нет. У второго друга Богдан тоже не появлялся. Позвонила Жанна Асылбековна и сказала, что ей кто-то говорил, что Богдан с товарищами собирался пойти кататься на лифтах в новостройках, высотных домах, которые у нас называют «свечки».

Сажусь в машину, медленно проезжаю путь Богдана от школы к дому, потом обратно, еду к «свечкам». Проверяю один лифт, второй, на третьем замечаю, что в лифте стоит видеокамера, а ещё написан телефон диспетчера. Звоню диспетчеру. Объясняю ситуацию, прошу посмотреть или вспомнить, не катались ли сегодня в лифте мальчишки. Диспетчер уверяет, что никаких сорванцов сегодня в лифте не видел. Еду в школу. Школа пуста. Еду в торговый центр «Ткацкий». Иногда Богдан туда заходил после уроков. Безрезультатно. Периодически отзваниваюсь жене, она дома с дочкой на больничном.

Еду на главную площадь города, там сегодня алтайский народный праздник Чага байрам, концерт, торговля, развлечения. Но и здесь сына нет. Ещё раз связываюсь с классной, прошу обзвонить всех одноклассников (телефоны, учительница не даёт, вроде как, это приватная информация). Тесть, гостивший у нас, в это время обшаривает вокзал в поисках пропавшего мальчика. А я еду к полиции. Суббота, машин мало, мест на стоянке полно. Стою, жду. Даю себе ещё полчаса. Но не могу терпеть. Иду к дежурному. Тот направляет меня к полицейскому, запоминаю только его имя Байрам, молодой парень. Идем в кабинет на второй этаж, тот самый кабинет, где два месяца назад Богдана допрашивали по поводу поджога соседского автомобиля.

Полицейский опрашивает меня, записывает приметы, скидываю ему фото с телефона, он тут же рассылает его патрульным (или как там они называются), вызывает инспектора по делам несовершеннолетних, может быть, даже ту самую девушку-офицера, которую мы ждали два месяца назад на допрос, а  она так и не приехала, в результате чего допрос несовершеннолетнего оказался незаконным, так как должен проводится только в присутствии инспектора пдн. Такое вот эхо той давней с машиной.

Не прошло и часа, после моего появления в полиции, а уже позвонили: Богдан нашелся. Вернее, нашли, вернее, догнали, поймали, убегал. Через пятнадцать минут его «доставили». В кабинет сына ввела девушка-инспектор. Богдан насупился, на меня метнул острый взгляд и сразу опустил глаза. Не подошёл. Девушка сразу сказала: «Не хотел идти, говорил, что дома его обижают и бьют».

Тут и сел старик. То есть я уже сидел на стуле. Чувствую, в висках стучит. А что в таких случаях говорят, не знаю. Сказать, что это всё неправда, кто же мне поверит? Какие у меня доказательства? Сказать, что Богдан вообще часто врёт и придумывает? Что ж, некоторые взрослые, которые бьют детей, часто придумывают, что они детей не бьют, а только любят и гладят по голове. Я молчал.

Инспектор и полицейский посерьёзнели и как-то тоже не очень хотели смотреть мне в глаза. Я их прекрасно понимал. Ситуация была неловкая. Тревожная. Пахнущая катастрофой. «Что будем делать?» - наконец спросила девушка. Я сказал: «Делайте всё, как положено в таких случаях». С меня взяли объяснение. И расписку в том, что передали мне ребенка. Но ребенок никак не хотел идти со мной. Я особо и не уговаривал. Я вообще не знал, можно ли мне его уговаривать, даже просто что-то ему говорить, приближаться к нему, после такого обвинения.

Полицейский сказал: «Спускайтесь вниз, подождите там, я  с ним поговорю». Что он мог сказать? Что я бы сделал, будь я полицейским, в такой ситуации – дал бы свой номер телефона и сказал: «Звони, если что, это будет наш секрет». Богдан мне потом рассказал, что именно эти слова и произнес Байрам. Всё-таки не зря я учился на сценариста. Могу угадать, что говорят люди в моё отсутствие.

До машины мы шли с Богданом рядом, но молча. Ехали домой тоже молча. А что я мог сказать: «Что же ты надела? Что теперь будет! Врать нехорошо. Ты перечеркунл все наши хорошие отношения». Всё не то Он, немного и сам догадывался, что сделал что-то не так, но, поскольку вину привык перекидывать на других, например, на Ангелину, думаю, его логика была проста: папа сам виноват, почему решил так строго наказать меня на выходные, вот пусть теперь и расхлёбывает. Может быть, вернуться в интернат и было его целью? Вряд ли. Может быть, таким образом, он надеялся сделать так, чтобы у нас его забрали, а  потом бы его усыновил дедушка, которого Богдан очень любит. Но почему-то дедушка, раньше, когда Богдан и Ангелина жили в интернате, совсем не проявлял желания взять Богдана к себе. Скорее всего, Богдану жаль было, что его не пустят на выходные к друзьям и на каток, и он решил нагуляться в субботу вдоволь, поэтому и пошел с одноклассником Гусевым к нему домой. Когда же от Гусева он отправился ещё немного погулять и его заметили полицейские, он понял, что дело пахнет керосином, и надо срочно придумать что-то такое, что оправдало бы его поведение гораздо больше, чем простая обида на папу.

Сказать, что я не ожидал такого поворота, ничего не сказать. У меня словно вселенная перевернулась с ног на голову. Попал в зазеркалье. Чувствую – голова чешется, рога растут, да и ещё в одном месте свербит.

Жена, Катюша так расстроилась, что не расскажешь. Дочка Ангелина расплакалась, понимает, что теперь может вернуться в интернат. Богдан молчит, весь вечер ходил насупившийся, потом прилег и прямо на диване уснул, без игр, мультиков и сказок. Даже будить не стали.

На следующий день Катя уехала с Ангелиной и тестем на Масленицу, там Катин танцевальный коллектив должен был выступать в праздничной программе. Мы с Богданом остались. Пришел я с ним поговорить. Богдан на меня не смотрит, встал к столу и отвернулся. А мне - тошнее некуда. Но думаю, разговора всё равно не избежать, так что надо не бояться, а плыть по этой холодной реке пока смогу. Зашел в воду, то есть, завел речь.
-Не хочешь со мной говорить, но так хоть выслушай. Не знаю, что тебя толкнуло тебя на мысль сказать такие обидные слова. Про обиду и что мы тебя бьём. Может тебя кто-то научил, но вряд ли. А если научил, то это на его совести, но тому, кто тебя мог подговорить это сделать, слова твои вернуть тебя ему не помогут. Мы с Катей, кончено, расстроились, конечно, нам теперь придётся нелегко, и оправдываться придется и доказывать свою невиновность, но и тебя, друг мой, ждут трудности, понимаешь ли ты или нет, что тебя могут вернуть в интернат. И не одного, а  сестрой. Она-то чем виновата?

Ну и ещё много чего я говорил, спокойно и обстоятельно, будто сам с собой беседовал, про то, что он, Богдан, может и не подумал о последствиях, но теперь они будут. Удивлялся я, неужели ему раньше в интернате жилось лучше, чем сейчас. И неужели он не понимает, что ему надо учиться, что надо дополнительно заниматься, чтобы не отставать от других, напомнил, сколько слов он читал в минуту год назад и сколько читает сейчас, напомнил, что год назад он, третьеклассник тогда не знал таблицу умножения, напомнил, что когда он пришел к нам в дом, то вздрагивал от любого резкого звука. Ну и много ещё чего, и хорошего и плохого вспоминал, что было за этот год. И в конце спросил (опять же скорее сам себя), неужели же я заслужил такую клевету с твоей стороны. Неужели мои легкие шлепки по мягкому месту ладошкой  в минуты крайнего твоего непослушания, или когда я разнимал вас дерущихся с Ангелиной и отшвырнул тебя в сторону – это и есть «бьют»? Ну тогда, значит, всё правильно ты сделал, и пусть всё будет, как будет… А будет так, что теперь нам всем придется, да не один раз, рассказывать разным тётям и в разных местах, как мы живём и общаемся, и какие чувства к друг другу испытываем. И еще почему-то припомнил времена, когда люди массово клеветали друг на друга и что из этого вышло. Ну тут конечно первое историческое образование вылезло. Надо же и его где-то применить, не всё ему в архивах памяти чалится.

Речь, конечно, не шедевр педагогического мастерства, но что ещё я мог сказать. Добавил ещё, чтобы он не переживал, ругать я его не буду, и советую на будущее просто говорить правду, и ничего и никого не бояться.

Потом все вернулись с Масленицы. Был праздничный обед. Богдан молчал. Ангелина весело делилась впечатлениями. Потом Богдан пошел на улицу и принялся чистить двор от снега. А, когда я вышел на улицу, Богдан побежал ко мне с криком: «Папа, папа, я двор почистил». Я сказал: «Молодец». Вечером Богдан учил английские слова и решал математические задачи. Причем я его не заставлял. Иногда он подходил ко мне и обнимал, утыкался головой в живот. Он всегда, каждый день так ластится. Но это воскресенье это было особенно часто, и уже как-то воспринималось совсем по другому, чем раньше. Катя даже удивилась, что мол, он про тебя такое наговорил, жизнь твою под откос пустил в тартарары, а ты его простил и по голове гладишь. А как надо было поступить? Катя обиделась за меня, за нас обоих, ну как же так, столько всего для этого мальчишки было сделано, а он? Да как он мог? И я её тоже понимаю.

Вечером была баня. Мы как всегда ходили с Богданом вдвоём. Разговаривали на посторонние темы, как ни в чём не бывало. А перед сном, как всегда я прочитал детям сказку. Ничего особенного. Если не считать,  что давление подскочило как в субботу, так и не опускалось, и сердце ощущалось внутри тугим комком, посторонним и каким-то чужим.

И тут я подумал, что если так дальше пойдет, то скоро детей точно вернут в интернат, но уже по причине смерти опекуна. И я постарался психологически вырваться из ситуации и взглянуть на неё извне. Итак, предположим самое худшее. Детей забирают, возвращают в интернат. Плохо, но что делать? Помешать я этому не смогу. Значит, придётся или жить дальше, или покончить с собой. Второе я сделать не могу. Будем жить. Жить, значит, наедятся на лучшее. А ещё лучше делать то, что должен, и будь, что будет. Помимо детей у меня есть Катя, которой тоже нелегко. А значит, надо сосредоточиться на её спасении. Понятно, что жить нам после произошедшего будет почти невыносимо, но справиться всё же можно, можно уехать. Решено, останемся одни, всё продадим и уедем во Вьетнам, как когда-то хотели. К тёплому океану. А Ангелина и Богдан? Но не похищать же их. Будем бороться за них до последнего. А если не выйдет? Что ж, год жизни в нормальных условиях, сытно, спокойно, весело – это хоть что-то, после беспросветного детства и интерната, и год жизни в семье, может быть, будет для них каким-то светом, который не позволит их душам погаснуть в подступающей темноте.

Кроме того я вспомнил историю, которую я всегда вспоминаю в таких случаях. Про участника сопротивления, который попался фашистам. Ему предложили сотрудничество, предать всех, он отказался. Тогда ему сказали, что они и сами всё знают, но теперь пустят слух, будто он, этот самый человек, предал всех, рассказал все пароли, явки, схроны, и его имя навсегда покроется позором. Но, даже после этого, он не захотел на фашистов работать, потому что для него самое главное было не то, что о нём будут думать другие, даже его товарищи, а та правда, которую он сам про себя знает. А правда в том, что он никого не предавал. Так вот и для меня самое важное то, что я знаю сам о себе. То, что думают другие, может быть неприятно, но, это не самое важное.

Утром я взял Богдана в колледж культуры. Провел лекции. А после поехали мы в опеку. Там я рассказал, что случилось в субботу. Написал объяснительную. Богдана увели для разговора. Я вышел в коридор. Через какое-то время Богдан вышел. Улыбается виновато. Что он там наговорил? Не знаю. Мне он сказал, что говорил правду и только правду. Ну и на том спасибо.

Вечером позвонили из опеки: нужно взять у председателя уличного комитета справку о составе семьи и характеристику. После работы пошли с Богданом искать этого председателя, ходили по нашим косогорам. И разговаривали. Про Катю, про то, что Богдану нужно попросить прощение. Про то, как вообще прощение просить очень сложно. Иногда, кажется, что почти невозможно. Богдан был уверен, что Катя его не простит. А я уверял его, что простит. Говорил, что иногда очень трудно, признать, что был неправ,  но когда признаешь, когда попросишь прощения, станет легче, гораздо легче, чем ему, Богдану сейчас, хотя кажется, что легче умереть, чем просить прощения. Богдан спорил со мной. Но я знал, что слова мои не пропадают, я знаю немного этого пока маленького человека. Не зря же я учился на сценариста.
На следующий день, когда я пришел с работы, Катя зашла в комнату и закрыла дверь: «Он попросил прощения! Удивительно!» И в доме как-то сразу стало теплее.

Звонила классная руководительница Богдана, сказала, что опека запросила у неё характеристику. Потом позвонила социальный педагог и тоже сказал про характеристику. А вечером во вторник позвонила женщина из опеки и спросила, есть ли у меня машина. Есть. Не мог бы я тогда свозить её, эту женщину, к своим (моим) соседям, чтобы она их опросила о нашей семье (!), так как у них в опеке нет машины, а опросить надо срочно. Я бы сматерился, но к этому времени на меня снизошло такое спокойствие, будто я выпил пятьсот капель валерианки. Будто во мне открылись неистощимые запасы терпения и благожелательности.

Приехал в опеку. Оказалось, прежде чем ехать к нам, надо ещё по трём адресам заскочить к двум председателям уличных комитетов и в одно место опросить соседей семьи, которая приглашена на комиссию в соцзащиту. А комиссия завтра. Ну что делать, взялся помогать – помогай до конца. Поехали мы на Набережную улицу, потом искали Подгорную, а после заскочили на Октябрьскую. Пока ждал сотрудницу опеки в машине я медитировал. А вернее размышлял на тему: сам ли я  притягиваю все эти истории, которые со мной происходят, или эта какая-то сила свыше посылает мне столько испытаний.

Наконец, приехали на нашу улицу. Соцработница пошла опрашивать соседей. А я поиграл во дворе с собакой. Полуовчарка, полудворняга Вася. Вот уж добрейшая душа. Не предаст, не бросит, не скажет, что я её «обижаю и бью». Жаль говорить не умеет, и не расскажет, как мы тут на самом деле живём все вместе. Подставила белое пузо, сложила лапки, как зайчик и млела, закрыв глаза.

После соседей девушка зашла к нам. Посмотрела, как дети живут, поговорила с ними. Богдан и Ангелина всегда рады гостям, рассказывали-показывали. И тут выяснилось, что завтра нам надо прийти в одиннадцать часов на комиссию в соцзащиту, и наш «вопрос» будет рассматриваться первым. На наши растерянные лица девушка отреагировала так: «Ой, а вам что раньше не сообщили?» Ну, если бы сообщили, мы бы так не удивлялись. А может, это специально ход такой психологический: сообщать всё в последний момент.

Отпросился с работы. А Катя и так на больничном. У Ангелины глаза на мокром месте – боится, что её заберут у нас в интернат. Богдану тоже уже вся история в тягость, он уже, наверное, тысячу раз пожалел о своих необдуманных словах, сказанных от минутной обиды. Эх, да и нам с Катей не сладко. Стараюсь поддержать всех, шучу. И, вот так всегда бывает, когда других успокаиваешь, даже в самой безнадежной ситуации, самому гораздо легче. Помните, я  ещё писал, что когда экстремальная ситуация, я  наоборот, чувствую себя как рыба в воде, потому что несчастье уже произошло (типа, как я и предсказывал) и теперь чего уж делать, надо разгребать последствия, а не паниковать. И моя золотая Ангелина помогла мне, когда кто-то начинал вдруг снова впадать в уныние и говорит, мол, как же теперь дальше, что же будет, с семилетней такой серьезностью дочь молвила: «Хватит уже, давайте закроем эту тему». Первый раз от неё услышал это выражение, даже рассмеялся. Всё будет хорошо, всё будет хорошо, повторял как заклинание И даже давление упало. Прочел на ночь сказку. Читаю, а сам думаю, ведь это может бытьв последний раз, если детей заберут. И сказка-то дурацкая попалась, незнакомая, там отцы детей в море со скалы бросают, дети из чудовищ морских вылезают, родителей с трона свергают, братья друг друга рубят пополам, а потом добрые люди живой водой их лечат, короче, вот были времена и никакой тебе соцзащиты.

Утром все выспались. У детей карантин. Хотя Богдан и сказал, что полночи не спал и плакал. Не сильно-то я ему и верю) Приехали в соцзащиту. Полный коридор родителей и детей. Сначала пригласили для разговора Богдана и Ангелину. Потом нас. Богдана вернули в кабинет. Взяли при нас с него клятвенное обещание родителей  слушаться, больше не убегать, учиться хорошо, домой приходить вовремя. И Богдан пообещал. Поздравили его с Днём защитника Отечества, сказали, если он нарушит своё обещание, тогда будут его поздравлять с другим днём, «сам догадываешься с каким, если мужское слово нарушишь». Нам порекомендовали занятия с психологом. Обещали проверки каждый месяц, визиты на дом. Посоветовали терпения, сил, посочувствовали. И отпустили с миром.

Оказалось в полиции слова Богдана фиксировать не стали (!). То есть я мог в опеку сына в понедельник и не приводить, и ничего не рассказывать, и никаких бы наших мытарств не было. Но, если бы этого не было, мог бы я сам жить дальше спокойно? Понял бы Богдан, что он сделал, сказал? Научил бы его, да  нас всех чему-то этот случай? Нет уж, я привык так с детства, со времен своих страшных снов, если кошмар надвигается – не бежать от него надо, а  идти навстречу и встречать его глаза в глаза, как бы ни было страшно и тяжело, и тогда, или кошмар рассеется, или слишком долго бояться и переживать не придётся.

А ещё надо прощать. Даже если тот, кого прощаешь, может одним словом разрушить всю твою жизнь, даже если не понимает, что это делает, даже если он сам не просит у тебя прощения. Такое вот у нас получилось прощенное воскресенье, затянувшееся до среды.

© Сергей Решетнев