1. Скажите, девушки, подружке вашей

               
                Les mariages se font dans les cieux.

     В день приезда было знамение.
     Яркое солнце блистало; воздух, как бывает высоко в горах, казался осязаемым; плыли в небесной синеве клочки белых облаков.
     Но что-то неуловимо изменилось, набежали тени и…
     И дождь и солнце – сразу вместе в сияньи хлынули с небес…   
     Крупные капли высыхали в воздухе, не достигая выгоревшей травы. Но растаяли облака, затихло эхо грома и пошло в горах всё по-прежнему.
     Я стоял над оврагом возле лёгкого металлического забора, вокруг кружились незнакомые дети. С ними предстояло прожить месяц.
     …Сегодняшним утром на обширной площадке за распахнутыми заводскими воротами между автобусами шумел народ – взрослые, молодые люди, детвора. Собиралась смена в пионерский лагерь. Одни здоровались, другие прощались, кто-то, увидев старого знакомого, громко окликал его, кто-то и плакал, впервые расставаясь с родителями.
     Вот приличная девушка, взгляд живой; спросим:
     – Где здесь Татьяна Фёдоровна?
     – В лагере, – ответила она.
     Да? Что скажет о Татьяне Фёдоровне вот эта дама, явно учительница, или вон те суровые ответственные товарищи? А нужно ли вас спрашивать? Не нужно, обойдутся.
     В один из автобусов я положил свои вещи и ждал отъезда.
     Часа через полтора списки составили, отъезжающих проверили,  пересчитали, усадили, дали команду трогаться.
     Мы поехали.
     Сначала по городским улицам. Потом по предместьям. А потом по узкой, с интенсивным движением, шоссейной дороге, вьющейся среди поселков и полей. Справа явилась широкая, но мелкая, в ладонь, река. Вскоре окрестности стали заметно суше, поселки реже, река – полноводнее, а воздух – чуть прохладнее. Июль только начался, но палящее солнце ещё в мае сожгло траву, и жёлтая, постепенно сужавшаяся долина, обрамлённая такими же жёлтыми предгорьями, постепенно приближавшимися и увеличивающимися в размерах, лежала пустынной, лишь зеленела обжитая полоса между шоссе и рекой. За последним равнинным городком, там, где горные отроги сближались, дорога раздваивалась. Главная шла в темнеющее вдали ущелье, из которого вытекала крупная река; вторая, направо, вела коротким путём на высокогорье.
     Колонна наша свернула направо и втянулась в узкую долинку, дно которой занимало русло горной речки. Снег на ближних хребтах растаял и речка почти пересохла: бедная струйка воды извивалась среди бесцветной глинистой почвы, смешанной с камнями. У посёлка возле дороги из огромного холма сочился родник. Мы остановились.       
     Тишина огласилась детским гомоном. Бегали, кричали, толпились у воды.
     Место было неуютным, но зной остался в долине, здесь просто жарко.
     Через полчаса поехали дальше.
     Холмы стеснились, прижав шоссейную дорогу вплотную к речке. Начался серпантин, закрутивший дорогу в спираль; склоны резко уходили назад и растворялись во вздыбленной массе гор. Перспектива менялась поминутно; кошары, мимо которых мы только что проезжали, оказывались глубоко под нами и сверху виделись чистыми и аккуратными, а дорога представлялась рваной чёрной ниткой, упавшей в ноги.
     В ушах звенело. Гул автомобильных моторов приобрёл визгливый оттенок.
     Выше, выше, по серпантину. С одной стороны – глубокие овраги, с другой склоны упирались в небосвод, и на голубом фоне весело качались плотные жёлтые корзиночки пижмы. В окна врывался ветер и приносил запахи незнакомых трав.
     Подъём закончился, дальше дорога пролегала по водоразделу. Усталость, быстрая смена давления и панорама, открывшаяся взгляду, заставила замолчать детей и взрослых.
     Перед нами расстилалась горная страна, прорезанная глубокими ущельями. На дне ущелий пенились холодные реки, берущие начало в ледниках, что блестели на заоблачных высотах.
     Над миром, на Чистых Голубых Небесах сияло великолепное Солнце, сильное, яркое, обжигающее.
     Здесь начинались настоящие горы, и первой стояла, недвижно и спокойно, Вершина, не самая, быть может, могучая, но самая близкая из нескончаемой череды горных пиков. Она господствовала над местностью, и в прозрачном воздухе ясно виднелись складки и тени на её склонах. Настоящая гора – на равнине она виднелась издалека, смутно угадываемая в запылённой черте над горизонтом.
     Вершина неторопливо надвигалась, захватывая всё больше неба. Вечный покой истекал от поражавших воображение каменных стен.
     Колонна остановилась на насыпи через лощину.
     – Приехали! – закричали дети.
     Дорога утомила пассажиров, но сейчас мы оживились.
     Высыпали из автобусов.
     Было просторно, свежо, необычно.
     По одну сторону шоссе цепью возвышались небольшие холмы, за которыми, как  объяснили мальчишки, находился лагерь, по другую расстилалась широкая волнистая поляна.
     Детвора сбежала на дно лощины и помчалась по накатанной грунтовой дороге меж невысоких деревьев.
     Вслед за детьми я вступил на территорию пионерского лагеря. Возле ладного кирпичного домика под сенью деревьев стояла полная особа лет сорока в белоснежном халате. Расставив ноги и подбоченясь, она доброжелательно рассматривала входящих. Пожалуй, это и есть Татьяна Фёдоровна; представимся.
     – Так это вы! – воскликнула она, протягивая руку. Пожатие было крепким. – Будем работать. А где ваши вещи?
     – Вот.
     – Да? – удивилась Татьяна Фёдоровна скромному портфелю. – Ну, ничего. У нас мало мужчин и вы возьмёте первый отряд. Походите, посмотрите, а потом мы всех соберём на линейке. Будем работать.
     Она смотрела весело и уверенно, румяная, цветущая женщина, но её представление обо мне не совпало с действительностью. Впрочем, я ей понравился.
     Пойдя в направлении, указанном Татьяной Фёдоровной, я оказался у жилого павильона, одним углом опиравшимся на склон холма и с высоко поднятыми над ним другими. В сторонке, удручённые непривычной обстановкой, жались две молодицы, одна светленькая, другая темноволосая.
     Дорожка вдоль павильона привела к лестнице без перил с необычно широкими бетонными ступеньками. За лестницей дорожка продолжилась, и там, один под другим как на ярусах, располагались ещё два павильона, точно таких же, как и предыдущий. На веранде верхнего на перила облокотилась девушка, та самая, с которой разговаривал в городе.
     Что ж, спросим ещё раз:
     – А где первый отряд?
     – Здесь, – ответила она.         
     Вот теперь можно погулять: пойдём вниз по лестнице. Она закончилась там, где склон холма превратился в пологую площадку, на краю которой, над обрывом, размещалась дизельная электростанция. Настойчивый ритмичный стук двигателя заглушал все остальные звуки.         
     Той же лестницей я поднялся до последней ступеньки, а затем тропинкой и на вершину холма – наивысшую точку лагеря. Тропинка перегнулась через неё, мелькнула сквозь щель в ограде, прозмеилась – не догнать! – по красным осыпям и затерялась в уютной рощице за оврагом.
     Вид был не плох.
     Небольшая горная долина, затянутая дымкой, отгородилась от мира высокими горами.
     На юго-западе небо серело пылью, поднятой двухмиллионным городом. На северо-востоке, в поднебесье, вздымалась серая Вершина, окутанная туманом. Она отделялась от нас горными кручами, что сцеплялись словно зубья гигантских шестерён; между ними должно быть ущелью. И, действительно, оттуда доносился непрерывный глухой шум текущей по камням воды и смешивался с рокотом дизеля.
     Немного красок дала природа долине, растительность обошла осыпи и выступы скальных пород. Блестели меловые обрывы. За оврагом на ровной поляне, где трава так же тронулась желтизной, разместились какие-то постройки. По голубому небу бежали лёгкие облака и бросали тени, скользившие по горам. Сияло солнце. Деревья застыли, впитывая жар лета.
     Я вновь ощутил незыблемость Природы и неизменность Вечности – чувства, испытанные  на дороге при виде заоблачной Вершины.
     Неуловимые тени подвижных облаков скрадывали подробности рельефа и оттого казалось, что очертания местности не остаются неизменными, а краски становятся то ярче, то бледнее. Игра теней, прямых и отражённых солнечных лучей, окрашенных то красным, то чёрным, то зелёным, то каким-нибудь другим ещё цветом, наполняли воздух живой подвижной тканью, той самой, что сумели запечатлеть на своих полотнах французские импрессионисты. Краски отделялись от своих предметов и свободно блуждали в замкнутом пространстве. Угольные разломы вдруг становились фиолетовыми, меловые обрывы розовели, меняли форму и размеры. С каждым новым беспечным облачком, набежавшим на солнце, с каждой новой тенью являлся новый, неповторимый лик долины, – так в калейдоскопе одни и те же разноцветные стёклышки, складываясь по-иному, создают узоры, запоминающиеся на всю жизнь.
     Появились дети.
     Я спустился пониже, к двум соснам над красным оврагом.
     Здесь и было дано знамение: ударил гром в ясном небе и пролился дождь.
     Говорят, что слепой дождь к счастью.

     Заговорил репродуктор, созывая на линейку.
     На линейке, так называется площадка для общих сборов, не протолкнёшься.
     Татьяна Фёдоровна, начальница лагеря, раздавала детей. В первый отряд она отсчитала пятнадцать девочек и шестнадцать мальчиков. С затаённым ужасом я смотрел на своих подопечных. Девчонки с достоинством шептались, мальчишки прыгали, орали, обменивались тумаками. Вожатой мне досталась уже знакомая приличная девушка. „Ирина опытная”, – уважительно сказала Татьяна Фёдоровна. С детьми Ирина управлялась умело, и они слушались, не беспрекословно, но слушались. Девица, правда, была не в моём вкусе, лицо круглое, ноги узловатые, глаза коричневые, как арбузные семечки.
     Как меня встретили дети? Девочки посмотрели равнодушно и снова зашептались, мальчики с презрением отвернулись. „Господи, – читалось на пионерских лицах, – ещё один! вот напасть!”
     Так началась моя педагогическая деятельность.
     – Ну-с, с чего начнём? – деловито спросил я свою вожатую.
     – Сейчас будет обед, – начала она, – и вам…
     – Игорь Васильевич, – прервала Ирину незаметно подошедшая Татьяна Фёдоровна, – срочно отправляйтесь в столовую и накрывайте на свой отряд. Вы получили фартук?
     – Нет. А…
     – Ира, – обратилась Татьяна Фёдоровна к  вожатой, предварительно строго глянув на меня, –  ты немножко помоги Игорю Васильевичу освоиться. Объясни ему что и где.
     „И почём”, – сердито и еле слышно буркнул я.
     Столовая находилась рядом с линейкой. В просторном зале, уставленном столами, дежурные разносили посуду. Повариха показала место первого отряда, сунула в руки полное ведро „первого” и огромный половник: на, шевелись!, а дежурные тут же принялись подавать „второе”. Девчонки, приставленные ко мне Ириной, разливали по стаканам компот.
     Всё, готово.      
     Вошли дети. В столовой стало тесно и шумно от криков и стука ложек. Крутые парни из моего отряда чокались, поздравляли друг друга с приездом и старались принять содержимое стакана одним махом.
     Минут через десять в зале началась новая суета. Поев, ребёнок должен сам отнести посуду на мойку, а уже потом имеет право уйти. Мойка, разумеется, находилась в противоположном от входа углу столовой. Забурлили встречные потоки. От еды дети отяжелели, но не смолкли. Мои девчонки протирали столы и ставили стулья вверх ножками на столешницы. Получалось ловко.
     – Ну-с, подружки мои, откуда вы всё знаете?
     – А мы сюда каждое лето приезжаем.
     – Я здесь в третий раз, – с гордостью сказала одна девочка.
     Сам же я всего дважды был в пионерском лагере, ребёночком. И весьма противным.
     – Игорь Васильевич, – торопила Татьяна Фёдоровна, – давайте быстрее. Бельё вы получили? А занавески?
     Пионерский лагерь, однако, для взрослого не сахар.
     В каптёрке под столовой мне выдали под расписку тридцать три комплекта постельного белья и прочую чепуху, необходимую для полноценной жизни, среди которой числился и передник – „фартук кухонный обыкновенный”, артикула и номера не помню. На животе карман, тесёмки завязываются за  спиной.
     Тут же теснились мои новые коллеги – воспитатели, школьные учительницы. Воспоминания о школе у меня остались неважные; и через много лет предубеждение сохранялось.
     День шёл на убыль, но не кончался. В нашем павильоне, как и в остальных, кипела жизнь – вешали занавески, застилали кровати, кричали, ссорились. Половина отряда исчезла неведомо куда. Ирина, не замечая моей беспомощности, довела уборку до конца. Заглянула к нам Татьяна Фёдоровна.
     – Игорь Васильевич, – скомандовала она, – будете спать в палате мальчиков. Вот здесь. А сейчас на полдник. Чай с печеньем.
     На веранде зеркало: примерим фартук. Вид получился глуповатый.
     Лёгкое беспокойство: „Главное – чтобы не заметили. А так…, соответствует…”
     После полдника дети опять исчезли, наступило временное, обманчивое затишье.
     Солнце клонилось к западу и по-новому освещало наш мирок. За день воздух прогрелся и дымка, что в течение дня заволакивала верховья долины, исчезла. Напротив, за провалом ущелья, поднималась лесистая гора, невысокие деревья окружали полянки, связанные овечьими тропами. Далее вырастала другая гора, ещё круче, ещё выше, под самый диск солнца, в складках её уже легли глубокие тени.
     У нас же по выпуклому склону холма устроили лестницу с такими широкими ступеньками, что можно подниматься не запыхавшись. Высаженные вдоль дорожек тонкие топольки и ёлки  совсем молоды, а потому незаметны. Склон переходил в покатое место с игровыми площадками, линейкой и столовой. Ещё ниже – хозяйственный двор и дизельная. 
     Павильоны, рассчитанные на два отряда, были одинаковой планировки. На общую веранду, условно делившуюся пополам, выходили двери палат и маленьких торцевых комнаток. Из каждого отряда спускалась лесенка на бетонную дорожку.
     По такой дорожке шла в наш отряд Татьяна Фёдоровна: срочно в павильон.
     Татьяна Фёдоровна похвалила Ирину, потом серьёзно спросила:
     – Как ваши дела, Игорь Васильевич?
     – Хорошо.      
     Она строго покачала головой:
     – Черед полчаса линейка. Постройте отряд и приведите на линейку. Не опаздывайте. Здесь, в горах, вы поздоровеете, – добавила она, внимательно глядя на меня.
     В мелких трудах время протянулось до ужина. Я присматривался к детям, слушал, что и как они говорят, старался обменяться хотя бы словом с каждым подростком, спросить имя. Девочки отвечали неохотно, а мальчишки и вовсе не доверяли: для сорванцов новый взрослый означает новые неприятности.
     В репродукторе заиграл горн – пора.
     Мы с вожатой строили детей. Попарно: сначала девочки, потом мальчики. Когда рассортировались, тогда и пошли. Нескоро, правда.
     Войти на линейку можно только по команде, и отряды столпились у ёлок. Воспитатели проверили детей, одёрнули непосед. Татьяна Фёдоровна с трибуны дала знак.
     – Шагом марш! – громко сказала Ирина, и мы первыми предстали перед ясными очами Татьяны Фёдоровны.
     Между линейкой, длинной стороной ориентированной вдоль забора, и самим забором, пробегала лёгкая тропинка под берёзками. Перед ними стояла трибуна – помост, на которую и взобралась Татьяна Фёдоровна.
     С этой позиции Татьяна Фёдоровна увидела, что её дитячье воинство ровно выстроилось за П-образной чертой, насыпанной известью.
     За спиной легионов росли в ряд молоденькие тянь-шаньские ёлочки.
     Начальница открыла рот и все замолчали.
     – Дорогие дети! Вы приехали в лагерь набираться сил и здоровья. Мы знаем, что к нам сюда приехали умные, красивые и послушные мальчики и девочки…
     Место первого отряда находилось в правом нижнем углу и небольшая линейка хорошо проглядывалась одним движением глаз.
     –…будете слушать ваших воспитателей и вожатых, посмотрите, какие они у вас славные, – продолжала начальница…
     Кроме меня на линейке находилось ещё двое лиц мужского пола – мой ровесник Александр Иванович и крупный парнишка около пятого отряда, видимо, вожатый.
     –…наш лагерь очень хороший. Посмотрите кругом – какие высокие, красивые горы. Вы будете ходить в походы…, – соблазняла детей Татьяна Фёдоровна.
     Над небольшой горной долиной мощно довлела Вершина.
     Пышное облако зацепилось за скалы, застряло и клубилось в нетерпении.
     Дети тоже скучали.
     Возле трибуны на алюминиевом стуле – девушка с аккордеоном.
     Дети устали. Они переминались с ноги на ногу, баловались. Малышня села на корточки.
     – Игорь Васильевич, – подсказала Ирина, – вам пора в столовую. Возьмите девочек, отряд я приведу сама.
     Передник у меня с собой. Девчонки завязали тесёмки за спиной.
     Накрыли на ужин. У крыльца столовой бушевала стихия – народ опять хотел кушать.
     – Руки, дети, покажите ваши руки! – потребовал я,  вспоминая своё пионерское детство.
     – Они чистые, чистые! – кричали мальчишки и прятали руки за спину.
     – Не пущу! – и подростки нехотя, с оглядкой – зырит! – совали кончики пальцев под воду.
     Уселись, умолкли, застучали ложками. Мальчики чокнулись и выпили по стакану киселя за первый вечер. Поужинали. Пошли в отряд. По дороге половина разбежалась. Куда делись? А они набились в палаты и развалились на кроватях.
     Когда же день кончится?
     Стемнело. Зажглись мощные светильники на крышах.
     Прошла Татьяна Фёдоровна, сказала важно:
     – Сегодня массовка. Игорь Васильевич, проследите, чтобы все ваши дети были.
     Массовка – так назывались танцы.         
     Завели музыку. На широких ступеньках лестницы прыгала детвора. Здесь, как и везде, соблюдалась своеобразная иерархия. Старшие наверху – девочки отдельно, мальчики отдельно; младшие – внизу, вперемешку. Твистуют. Смешно. В пятидесятые годы дети плясали не так вольно, а чинно, благородно – польки, коробочки, молдявеняски, танцы, которым следовало учиться.
     Наконец, отбой. С криком, гамом, шумом, поминутной беготней: „Ты куда?” – „В туалет.” –  „Но ведь только что был.” – „Ещё хочу!” – всё с достоинством! – улеглись, но не замолчали.
     Ирина сказала:
     – Надо составить список отряда и график дежурств.
     – Ай, завтра.

     Но вот и замолчали. День первый закончился.
     Слава Богу! Я вышел на дорожку, протиснулся меж ёлочек, сделал несколько шагов вверх по склону и поднял голову к небу.         
     Чёрное Небо с близкими яркими звёздами опрокинулось на меня. Галактика, великая, могучая Галакт…
     Чужой природе звук. Он зародился в палате у девочек первого отряда, пронёсся по кроватям, перекинулся к мальчишкам. Сделав круг, звук перебрался в закрытые рты мальчиков второго отряда, а затем и к девчонкам. И стих.
     Млечный Путь разлился рекой. Поразительно…
     Звук, однако, не умер. Он затаился в девчоночьей палате и, выждав, начал новый виток. На веранде зажёгся свет. Я поспешил в отряд, встал возле чьей-то кровати. Детки лежали смирно, зажимая рты под одеялом. Вырвался у кого-то предательский смешок, и палата, а затем и павильон затряслись от радостного детского хохота.
     Завтра Татьяна Фёдоровна устроит выговор.         
     Угомонились не скоро.

     …Рассеянный полумрак заполнял долину. В далёких ущельях плавали полосы лилового тумана. Пала роса. Зябко…
     Татьяна Фёдоровна в белом халате.
     – Игорь Васильевич! Ирина! Планёрка! В беседке! – и ткнула рукой вверх.
     В беседке над нашим павильоном собрались воспитатели и вожатые.
     – Все пришли? – осведомилась Татьяна Фёдоровна и заговорила об обязанностях педагогического персонала.
     Предвестниками восхода вырвались в небо из-за Вершины прямые солнечные лучи.
     –…У каждого воспитателя должен быть план.
     Упомянула Татьяна Фёдоровна и моё имя:
     – Воспитатель первого отряда Игорь Васильевич человек у нас новый, но, думаю, справится. Первый отряд сложный и тяжёлый, Ирина поможет. Игорь Васильевич, вы должны…      
     Взошло светило и затопило своим обжигающим светом лагерь, долину, весь мир. Горные ели отбрасывали резкие конические тени.
     Я разглядывал женщин, но ни одно лицо не привлекало внимания. Посмотрел и на девушек, вчера так испуганно прижавшихся друг к другу. Светленькая, Винсента, стала вожатой во втором отряде. Соседка.
     – Планёрка окончена! – объявила Татьяна Фёдоровна. – Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи! По отрядам! Игорь Васильевич, дети должны ходить строем.
     Репродуктор заиграл побудку.
     В мальчишечьей палате воспитатель голосом, начисто убивавшим охоту спать, тихо и внушительно сказал: „Батарея, подъём!” Этой интонации я научился у старшины, будившим в армии нашу казарму. Батарея не шелохнулась. „Подъём! На зарядку!” – сдёрнул я одеяло с ближайшей кровати. „Чего? – противно закричал ребёнок, хватая одеяло и натягивая его на себя. – Чего лезете!” Мальчишки затаились и приготовились к отпору.
     Но отступать нельзя.
     – Ну-ка, девочки, всем вставать! – за стеной Ирина тоже повысила голос. – Немедленно!
     Татьяна Фёдоровна прошла по-хозяйски, заглянула, нашла упущения.
     – Игорь Васильевич! – только и сказала она.
     Нехотя, ругаясь и ужасно скрипя суставами, подростки поднимались. Пять или шесть мальчиков соскочили с кроватей без понуканий и молча вышли. Наконец, мы заставили всех встать, выйти из павильона и построиться на дорожке. Это была трудная задача, потому что проклятые дети расползались как тараканы. Пока занимаешься одним, другой за спиной исчезает неведомо куда, а когда поворачиваешься ко второму, пропадает первый. Так было всегда, где и когда бы мы ни строились: утром, вечером или днём, собирались ли мы в столовую, на линейку в поход или куда-то ещё. Так было всегда. Куда они девались, каким образом, в какое измерение проваливались, откуда внезапно появлялись – осталось тайной.
     На спортплощадке уже собрались пять отрядов, вытянулись цепочками. Присутствовала девушка лет двадцати с аккордеоном в руках. Девушку звали Ольга Николаевна, она была „музыкальный руководитель” или попросту „музрук”. Готовился поработать и „физкультурный руководитель” – „физрук” Александр Иванович. Он разминался – взмахивал ногами словно  футболист перед выходом на поле. Мы дружески поздоровались.    
     Татьяна Фёдоровна как бы невзначай прохаживалась поодаль.
     Загораясь гневом, она смотрела на жалкие остатки первого отряда, приведённые мной на физзарядку.
     – Игорь Васильевич! – распорядилась Татьяна Фёдоровна. – Пойдите и приведите всех!      
     Я пустился на поиски; с верхней ступеньки лестницы полюбовался долиной, утренней мглой дальних ущелий, взглянул на Вершину, блиставшую полоской нерастаявшего снега среди скал, посмотрел на спортплощадку и призадумался – где ж эти? А вот где: из-за ели выплывали облачка дыма. Я подкрался и внезапно выскочил перед ними. Чингачгуки сонно сидели на корточках и курили в цыганочку – единственную сигаретку после затяжки передавали по кругу. Мальчишки не успели даже растеряться, они отводили глаза и плевались.
     – Вот, Татьяна Фёдоровна, привёл.
     – Становись! – закричал физрук, поднёс к губам свисток и свистнул. – Продолжаем! Делай раз…
     Ольга Николаевна растянула аккордеон, и под бодрые фальшивые звуки первый отряд включился в общее занятие утренней гимнастикой.
     Если самые маленькие старательно повторяли движения Александра Ивановича, если дети постарше упражнялись с ленцой, то мой отряд выглядел плачевно. Девочки томно и небрежно потягивались, мальчиками же гордился бы любой компрачикос – целая армия гуинпленов настолько нелепо водила руками и ногами, корчила такие замечательные рожи, что трудно удержаться от смеха. Однако мне удалось согнать улыбку с губ и даже сделать вид, что не  вижу, как в конце отряда сели на землю, и – ошибся.
     – Игорь Васильевич! – рявкнуло у меня за спиной.
     Я вздрогнул от неожиданности и обернулся.
     – Игорь Васильевич! Это что ж такое? – с горечью произнесла Татьяна Фёдоровна.
     Вот она зачем на спортплощадке.
     – Позор! – закричала начальница. – Первый отряд, повторяй за мной!
     Татьяна Фёдоровна указала глазами моё место – в конце цепочки, там, где самые трудные, а сама принялась проводить зарядку с первым отрядом. Она безжалостно подпрыгивала и приседала, подгоняя неуспевавших:
     – Вот так! И каждый день! – и вытерла лоб белоснежным платком.
     Потом стелили постели, умывались. Составили список детей и разработали график дежурств по столовой и павильону.    
     Репродуктор созвал отряды на линейку.
     Татьяна Фёдоровна рассказывала детям о планах дня. А мне пора накрывать на завтрак.
     В раскрытые окна столовой врывался свежий ветер с гор, вздымал занавески, солнце освещало зал. Вкусно пахло манной кашей, сдобой и какао.
     После завтрака настал час уборки. Ссоры, крики, шум. Исчезает тряпка, потом исчезает ведро, потом – швабра. А где дежурный? Где?
     Сидит на скамейке.
     – Чего сидим?
     – Веника нет.
     – А где веник?
     – Мочится.
     – Как это – веник мочится?
     – А вот так.
     – Покажи.
     Белобрысый подросток Паша, дежурный по отряду, ведёт меня к водопроводу. В мойке для ног лежит веник.
     – Почему в воде?
     – Мочится.
     – Мокнет.
     – Ну, мокнет.
     – Возьми, иди, подметай.
     – Он ещё не намочился.
     С другими точно такая же история. И так каждый день до конца смены. Пустяковая работа затягивается надолго и выполняется плохо.
     Пришла старшая вожатая, худенькая кореянка Света, принесла школьные тетради, лист ватмана, карандаши, краски. Следом объявилась Татьяна Фёдоровна:
     – Игорь Васильевич, где план воспитательной работы вашего отряда?
     Euch, Mein Lieber Gott, план…
     (Вообще-то я подумал по-русски. И гораздо энергичнее).
     – А где стенгазета?
     Ох, стенгазета… Verfl;cht…
     – Где?      
     – Будет.
     – Когда?
     – Не знаю.
     – Игорь Васильевич!
     – Завтра вечером.
     – Сегодня после обеда.
     – Татьяна Фёдоровна…
     – Ирина, помоги Игорю Васильевичу. Чтобы к полднику газета висела. И план. Проверю.
     Наконец, вымыли крыльцо, четыре ступеньки, постелили половичок. Эй! По чистому не ходить. Таким трудом досталось…
     Дорожку я поливал сам. Из шланга.
     Нравилась мне эта работа. Есть в ней что-то захватывающее, глубокое, философское. Можно сосредоточиться.
     Радужные капли падали на серый бетон и темнели, сливаясь в одно бесформенное пятно. Но вскоре оно исчезало, и следа не оставалось.
     Наши соседи тоже закончили уборку. Валентина Васильевна, тамошняя воспитательница, заслуженно отдыхала. К Винсенте в гости пришла черноволосая подружка, и они, облокотившись на перила веранды, наблюдали за поливальщиком.
     А Ирина напоминает:
     – Игорь Васильевич, отрядная работа.
     Чёрт подери, какая-то отрядная...
     Я бросил шланг. Зачем приехал? Чтоб вот так мучиться?
     Побежала Ирина в радиорубку и объявила:
     – Первому отряду собраться у своего павильона.            
     Оказывается, полтора часа в день, с половины одиннадцатого до полудня, выделяются на непосредственное воспитание детей на патриотическом или каком-либо другом материале. Штука эта называется отрядной работой. 
     Данную работу предписывалось проводить на отрядных местах, в качестве таковых использовались топчаны, расставленные в тенистых укромных местах высоко над павильонами. Наш топчан удобно расположился возле бетонной лестницы у самой последней ступеньки. Он стоял среди ёлок, и отсюда мы видели весь лагерь. 
     Мне впервые приходилось заниматься подобным, поэтому инициативу взяла на себя вожатая. Выбрали название отряда, отрядную песню и „речёвку” – своеобразный стихотворный лозунг, выкрикиваемый хором. Затем Ирина с двумя девочками ушла в павильон. Чем занять детей? Маялся, поглядывал на часы. Девочки шептались, мальчишки баловались.
     Татьяна Фёдоровна тут как тут, с инспекцией:
     – Игорь Васильевич, как стенгазета?
     Я неопределённо показал вниз:
     – Рисуем.
     – А план?
     – Пишем…
     Татьяна Фёдоровна с сомнением покачала головой.
     Дети – крепкие, здоровые, подвижные и горластые. Большинство испытывало ко мне предубеждение, зная, что взрослые зачастую ведут себя плохо и нечестно. И я к подросткам обращался с опаской, ожидая подвоха и беспричинной грубости. Настроение моё улучшилось, когда пришла Ольга Николаевна, музыкантша. Жёсткое, даже злое выражение молодого лица удивило.
     Мы поучили отрядную песню, на этом и закончили. Детвора с удовольствием разбежалась.
     На веранде Ирина и девочки рисовали стенгазету. Пристроившись рядом, я сочинял план воспитательной работы и под диктовку вожатой кое-как создал нечто приемлемое; а в тихий час перебелив документ, с чувством законной гордости отдал Татьяне Фёдоровне.
     – Хорошо, – равнодушно сказала она, забирая тетрадку.
     В обед повторились и деловитая суета в столовой, и разгул голодной стихии перед крыльцом, напоминавший стрелецкий бунт, и процедура: „Руки покажи, руки!” – „Они чистые, чистые!” и „Убери за собой посуду!” – „Это не моя!” – „Татьяну Фёдоровну позвать, чтоб она убрала?”
     Затем разыгралась трагедия тихого часа.
     Дети к строгому режиму не привыкли и не могли заснуть. Они ворочались, шептались, бегали с глупыми смешками в „туалет”. Не располагал ко сну и жаркий летний день; лёгкий сквозняк трепал занавески на окнах, не принося прохлады в комнаты. Ирина покрикивала на девочек, Валентина Васильевна повышала голос, да и с нижнего павильона доносилось отчаянное: „Да успокоишься ли ты, наконец!”
     Татьяна Фёдоровна, бдительная и строгая:
     – Игорь Васильевич, почему ваши дети не спят? Немедленно уложите. Саша, ты чего? Майку сними, на правый бок, закрой глаза. Молодец. А ты, мальчик, почему не спишь? На правый бок. Умница. Игорь Васильевич, мальчики должны спать в одних трусиках. Славик! Ну-ка, спать!
     Татьяна Фёдоровна ушла довольная.
     Но нет, не спали. А у меня глаза слипались.
     – Ура! – прокатилось над горами.
     …На дальней заставе солдаты схватились за оружие.
     – Оставить! – сказал командир. – Это дети в нашем лагере проснулись…
     После ужина приехала кинопередвижка; показывали в столовой. Экран повесили на торцовой стене, поставили стулья в центральном пролете, завернулись – вечером холодно – в покрывала. Некоторые устроились на полу, другие залезли на столы.
     Фильм меня не занимал; ловя взгляды блестящих девичьих глаз, я ушёл в отряд.
     В павильоне царила непривычная тишина.
     Поднялся на холм. Обитаемая часть лагеря освещалась электрическими огнями.
     …Лежу на траве, заложив руки под голову.
     В необычайно чёрном небе лучатся разноцветные звёзды.
     Насекомые поют песни своим любимым.
     Глухо шумит горная речка.
     Взрывы смеха доносятся со столовой.
     Мощные светильники издают низкий вибрирующий гул.
     Душе хочется чего-то необычного. Томится она.
     Татьяна Фёдоровна появилась на веранде, заглянула в палаты, постояла у стенгазеты.
     А я уже тута.
     – Почему вы не в кино? – спросила начальница с веранды. – Игорь Васильевич, вы не должны оставлять детей ни на минуту.
     – Да как-то ещё не привычно, Татьяна Фёдоровна.
     – Вам нравится в лагере?
     – Да, – искренне ответил я.
     – Всё будет хорошо. Отряд не оставляйте без присмотра. Вы отвечаете за детей. Завтра до подъёма – планёрка. На вечерней линейке ваш отряд вёл себя безобразно. Усильте. Перед сном пусть моют ноги, особенно мальчики. А сейчас идите в столовую.
     “Yes, sir!”. В кино не пойдём, пойдём к звёздам.
     Силуэты безмолвных гор окружали долину. Мерцающие звёзды летели на землю.
     Прибежали дети, началась сутолока, поднялся крик, тесно стало. Второй отряд норовил пробежать через нашу часть веранды к водопроводу, им так ближе. Мои не пускали:
     – Полы не моешь, а прёшь! Иди отсюда!
     Даже дрались.
     – Ноги мыть, ноги! – крикнули воспитатели одновременно. – Первый отряд! Второй отряд!
     Веранда опустела.
     – Спокойной ночи, – пожелал репродуктор.
     Татьяна Фёдоровна, похоже, никому не доверяла – в который раз за день обходила павильоны.
     – Игорь Васильевич, – спросила она строго. – У вас дети на месте?
     – Все, Татьяна Фёдоровна, все здесь.   
     – Сейчас проверим, – она обошла палаты, перечитала детей.
     – Игорь Васильевич, – наказала начальница, – ваша задача, чтобы отход к сну был организованным. Проследите.   
     Отбой – в десять, уснули – полдвенадцатого.
     Уставшие Валентина Васильевна и Винсента сидели на скамейке у дорожки; позвали меня.
     Росшие за скамейкой ёлочки мягко кололи длинными иголками. Молчали. Валентина Васильевна зачем-то изучала мою особу.
     С гор тянуло холодом.
     Мальчишки сопели, бормотали во сне, пукали.
     Не успев перебрать в памяти события минувшего дня, я заснул… 
     …Предутренний сумрак в долине.
     На топчане завернулся в захваченное покрывало, привалился к перильцам и, пригревшись, задремал.
     Воздух светлел, таял фиолетовый туман в дальних ущельях.
     Кто-то тряс меня за плечо.
     – Игорь Васильевич, – говорила Ирина, – пойдёмте на планёрку.
     Её лицо было совсем близко.
     – Как вы узнали, что я здесь?      
     – А вас видно с беседки.
     – Все в сборе? – Татьяна Фёдоровна смотрела серьёзно и собранно. – Начнём. Товарищи…
     В покрывале так тепло, так уютно, а объятия Морфея так крепки, что я чуть не свалился со скамьи. Поймал меня на лету Александр Иванович, но головой я задел стойку беседки. 
     Наверно, был ужасный грохот, потому что подвижное лицо Татьяны Фёдоровны омрачилось.
     …Лужский полигон, учебный класс. Столы и табуретки, намертво привинченные к полу, разделяло значительное расстояние; облокотиться на стол не было никакой возможности. Занятия продолжались полтора часа без перерыва; на нас, слушателей, нападала сонливость и качала на табуретках. Обязательно падал какой-нибудь несчастный, успевая, однако, схватиться за край стола. Всем становилось смешно и хмурый лектор-подполковник отпускал весёлую армейскую остроту.
     Моей остроты, по счастью, дамы не слышали.
     –…И, наконец, – продолжала Татьяна Фёдоровна, – вчера очень плохо прошёл отход ко сну в первом отряде. Игорь Васильевич, будьте, будьте… – она поискала слово, – решительнее. Мы  понимаем, что вы человек новый, но пора, пора…
     Черноволосая девушка, подружка Винсенты, участливо глянула на меня.
     Валентина Васильевна улыбнулась.
     Татьяна Фёдоровна раздала нам планы воспитательной работы. В моей тетрадке на первом листе было начертано: „Утверждаю”, дата, размашистая подпись.
     Распорядок дня мне был уже известен, а сегодня утром на специальной доске возле столовой висело красочное расписание общелагерных мероприятий. Самым значительным событием в смене, как следовало из детских разговоров, являлся костёр. Костёр разводится дважды – на открытие смены и на закрытие. По расписанию костёр открытия намечался на субботу, на пятый день приезда.
     Утро прошло в муках. И вот почему. 
     Павильоны и территория лагеря убираются вовсе не специальными работниками, а самими детьми. Назначаются дежурные из отряда, которым необходимо протереть пыль на подоконниках и кроватях, вымыть полы в палатах и на веранде, вытряхнуть половики, подмести вокруг павильона, сделать ещё много чего, дождаться „сантройки” и получить оценку – от „двойки” до „пятёрки”. Сантройка, или санитарная тройка – орган карающий, состоит он из медсестры и представителей дежурного по лагерю отряда. Последние самые опасные. Дело в том, что назначается, каждый день новый, дежурный отряд по лагерю, обязанности которого весьма разнообразны и значительны. Если у тебя есть враги в дежурном отряде – тебе конец, получишь двойку или оскорбительную тройку. И скандал на планёрке. Образовывался замкнутый круг: дети заниматься уборкой не хотят, а навести порядок надо. Хоть сам возись. Вот и стой над дежурными и трать невероятное количество энергии на пустяки: „Стул отставь, вытри здесь”, „Покрывала поправь, да ровно, ровно!”, „Тряпку намочи как следует!”, „А ты чего сел, давай, давай!”, „Эй, куда пошёл, ещё не закончили!”… Дело двигалось.
     Я предвкушал окончание санитарного часа, как вдруг почувствовал себя плохо. Руки и ноги похолодели, лицо побледнело. Сев на кровать, я сделал вид, что зашиваю рубашку. Минут через пятнадцать нормальное состояние восстановилось.
     Татьяна Фёдоровна осмотрела палату и спросила:
     – Игорь Васильевич, а трудовой десант?
     Ах? Да-да, десант, блин…, трудовой…, как же…    
     Что опять на мою голову?
     – Кроме павильона отряд имеет дополнительную территорию, – с удовольствием разъяснила Татьяна Фёдоровна, – на которую выбрасывают трудовой десант. Каждый день. Ваш участок – вокруг столовой. Ирина знает.
     – А…      
     – Не заставляйте меня напоминать воспитателям об их обязанностях.
     И мы выбросились на дополнительную территорию.
     Первому отряду, разумеется, досталось самое людное и грязное место лагеря. Возле столовой от смятых конфетных оберток, сигаретных пачек и прочего мусора рябило в глазах.
     Не успел оглянуться – мальчишки доложили: „Готово”.
     Идём по следам трудового десанта: окурки исчезли – понятно, остальное осталось.
     – Карманы вывернем. Быстренько.      
     Так. Пачка сигарет, спички, окурки.
     Подростки сморщились, не понравилось.
     Ломаем сигаретку.
     Подействовало, кое-как убрали.
     Хорошо; табак возвращаем, смотрим часы – до начала отрядной работы двадцать минут.
     Возле столовой стоял грузовик, шофёр с улыбкой прислушивался к нашим препирательствам. Мы разговорились. Шофёр Николай, или Дядя Коля, как обращались к нему мальчишки, мне понравился.
     Повторная разведка хозяйственного двора, огороженного штакетником, дала сведения:  лагерь ограничивали два оврага, сходившиеся к ущелью. На острие получившегося угла размещалась дизельная станция. Тропинка огибала станцию и летела в ущелье, внизу серело дно горной речки.
     От столовой асфальтовая дорога, изогнувшаяся над оврагом, вела к воротам. Кирпичный домик у ворот, так понравившийся мне в день приезда, был медпунктом. Клёны шумели над крышей. Медпункт стоял у подножия холма; вверх вела тропинка: вот высокая мрачная ель, как на картинах немецких романтиков, заброшенный топчан под ней. А дальше лужайка, лестница и мои дети на отрядном месте.
     – Ирина, что сантройка?
     – Пять, пять и пять, – гордо ответила она, – что означало: за чистоту павильона, за чистоту территории вокруг павильона и дополнительной территории получены пятёрки.
     И по радио сообщили результаты уборки. Мы были довольны: „Первый отряд – отлично”. Олег Лаптев высунул язык в сторону репродуктора.
     Чем занять детей, что говорить? По моему мнению, они не понимали ничего. Девочки, правда, ещё могли сосредоточиться, но мальчики, как существа более примитивные, вертелись, задирались, тянули за волосы девчонок и издавали нелепые вопли. Мы с вожатой то и дело одёргивали какого-либо непоседу и забывали, что хотели сказать.
     Окружающий мир чудесен.
     Подле нас зеленела ёлочка, маленькая, густая. Поодаль шумели молодые тополя. Порой кузнечик залетал к нам, с сухим шорохом распуская веером красные прозрачные крылья. Клочками обоев порхали бабочки над чистыми травами. Сверху упала гусеница и, выгибаясь синусоидой, поползла по дощатому настилу. В детстве меня занимал важный вопрос – где у этих гусениц морда, а где попка, но, оказывается, это и сейчас было интересно. По телу гусеницы строго расположенными пучками торчали длинные неприятные волоски.
     Я равно хорошо видел веранду нашего павильона – она пустовала, видел павильон третьего-дробь-четвёртого отрядов, видел, как Татьяна Фёдоровна поднялась на высокое крылечко и вошла в свою комнатку; сам чётвертый отряд сидел на соседнем с нами топчане и вожатая читала вслух малышне книжку; видел на дорожке шедшую по педагогическим делам Ольгу с аккордеоном.
     В промежутке между павильонами бетонная лестница спускалась к спортплощадке и растекалась тропинками к столовой, линейке, к расставленным там и сям скамейкам-качалкам. Одинокий тонкий тополь рос у гидранта, покрашенного красным, полоса штакетника отрезала захламленный хозяйственный двор от остальной территории лагеря, у домика дизельной мелькала фигура моториста дяди Саши.
     Земля залита солнечным светом. В глубине долины блестели меловые обрывы, дымка скрадывала пространство. Застыли ели двумя конусами – самим деревом и тенью. Вершина окуталась облаками. Утренняя прохлада ещё не сменилась жарой дня, гулял ветер, принося благоухание горных лугов с далёких хребтов.
     Настойчиво стучал дизель.
     За оврагом на поляне шла стройка и оттуда доносилась грубая брань, напоминающая о существовании иного мира, недетского, грязного и жестокого.
     Рядом с детьми, на просторе, меня охватывало ощущение свободы и беззаботности.  В новой стране всё являлось игрой и даже оплачивалось, а функции воспитателя носили, казалось, игрушечный, несерьёзный характер.
     Беспокойная Татьяна Фёдоровна возникла на фоне неба:
     – Как ваши успехи? – обратилась она к детворе. – Как Игорь Васильевич, не обижает вас?
     – Нет, – закричали дети. – Не обижает.
     – Сейчас к вам Ольга Николаевна придёт. Игорь Васильевич, куда вы смотрите?
     Неровен, изящен, непредсказуем полёт бабочки, как непредсказуемы па капризной балерины.
     – Извините, Татьяна Фёдоровна.
     Отрядная работа прошла сносно. Курильщики заторопились, побежали за ель, остальные растворились в атмосфере.
     До обеда оставался час. Пауза в бесконечной суете лагерной жизни.
     Обед. Сегодня по графику в столовой дежурили мальчишки, народ ненадёжный. Каждого надо стеречь. Наконец, вытерли столы, составили стулья. И поссорились.
     Лужайка возле столовой опустела – детвора убежала в павильоны, – а на скамейке у ёлок сидела девчушка и плакала горючими слезами.
     – Что плачешь, милая?
     – Домой хочу. Здесь плохо.
     Завязался разговор, из которого выяснилось, что девочку зовут Нателла, что она из четвёртого отряда и что ей в лагере не нравится. С Нателлой никто не играет и вообще без мамы плохо.
     – Может, на скамейке покачаемся и придумаем что-нибудь?
     – Нет, ничего не хочу.
     – Тогда поищем какого-нибудь замечательного кузнечика, ну, скажем, белого.
     Белый кузнечик есть мечта любого маленького мальчика и девочки. В поисках мечты малышня прочесывала траву и заросли по всей территории лагеря.
     – Ах, не хочу, – кокетливо сказала Нателла.
     – В каком классе ты учишься?
     – В четвёртом.
     – Смотри, как интересно: и класс четвёртый и отряд четвёртый. Видишь, как тебя здесь любят. В отряд пойдём?
     Девочка подумала и сказала:
     – Пойдём.
     Я вытер слёзы с пухлых щёчек, взял Нателлу за руку и отвёл в павильон. Воспитательница сердито отчитала девчушку, позвала вожатую, высокую подружку Винсенты, и та увела Нателлу спать.
     В дверях девочка оглянулась.    
     Объявили послеобеденный сон. У нас на веранде дым коромыслом – гуляли.
     На сегодняшней планёрке педагогический коллектив под командованием Татьяны Фёдоровны обсуждал процедуры открытия лагерной смены. У Александра Ивановича на лице была написана выразительная скука.
     „Будут гости из города, – подчеркнула Татьяна Фёдоровна. – Девочки из первого отряда покажут танец с лентами, а мальчики – пирамиду”.
     – Это уже было в первой смене, – сказала одна училка. – Давайте что-нибудь другое.
     – Нет, – твёрдо ответила Татьяна Фёдоровна. – Пирамиду понимают все.
     Мальчики единогласно пожелали принять участие в репетиции, однако Ирина взяла только семерых, посообразительнее. Половина отряда ушла на линейку; уложить оставшихся не получалось. Сторожишь мальчишек – проказничают девчонки; перейдёшь в палату к девочкам – шумят мальчики. Наконец, замолчали, некоторые заснули.
     Татьяна  Фёдоровна удивилась тишине в первом отряде:
     – Где ваши дети?
     – На линейке. Репетируют.
     – Хорошо, – недоверчиво протянула Татьяна Фёдоровна.
     Действительно, настал истинно тихий час, а отдалённые звуки аккордеона и голоса: „Делай раз, делай два, …” как бы утверждали тишину. Почти незаметный ветер, уравнивавший давления между теневой и солнечной сторонами павильона, пролетал через палаты. 
     Я посмотрелся в зеркало, висевшее на веранде, не очень себе понравился и решил поспать.
     Но сон не шёл.
     …И опять на далёкой заставе молодые солдаты приготовились к отпору неведомому врагу.
     – Нет, Ингус, нет, – с доброй улыбкой сказал легендарный пограничник Николай Фёдорович, – это не враг. Это хуже. Это в „Радости” дети проснулись…
     После полдника Нателла ждала возле столовой. Она спрыгнула со скамейки:
     – Пойдём, погуляем, – и взяла меня за руку.
     Мы бродили по лагерю, рвали цветы, искали кузнечиков и мило беседовали. Устав, Нателла сказала:
     – Иди в отряд. Я тебя позову.
     Производственный роман начался.
     В павильоне дети валялись на кроватях – любили они это дело, выгнал, заставил дежурных намочить тряпку на крылечке, распорядился:
     – Далеко не уходим. Сегодня репетируем торжественную линейку.
     Через нашу часть веранды протащился, наследив, подросток из второго отряда.
     – Валентина Васильевна, пусть ваш мальчик вытрет за собой.
     Она заступилась за своего воспитанника.
     – Нет, пусть вытрет. Мои не ходят через вашу территорию.
     Валентине Васильевне не понравилась моя настойчивость.
     Белобрысый Паша вертелся перед зеркалом.
     – Ты что делаешь?
     – На пианино играю! – и исчез.
     Зеркало, свет мой, показало, что, даже причесавшись и сдвинув очки на кончик носа, я не обрёл пронизывающе невидящего взгляда, свойственного настоящему педагогу, но, вспомнив о Нателле, просиял и повторил вслед за Мальволио-Меркурьевым: „Она меня любит!”
     – Всем отрядам собраться возле своих павильонов и пройти к линейке! – голосом старшей вожатой объявил репродуктор.   
     Собрались, прошли, ждём.
     – Саша, не вертись! Вова, стой смирно! Девочки, что это такое? – слышалось со всех сторон.
     – Что у нас? – спросил я сосредоточенную Ирину.
     – Отрабатываем торжественный марш и построение, – серьёзно ответила она.
     Татьяна Фёдоровна шепталась со старшей вожатой, Александр Иванович с отвращением смотрел по сторонам, Ольга с аккордеоном сидела на стуле.
     Почувствовав взаимное расположение с Александром Ивановичем, мы перешли на „ты” с первого дня. Татьяну Фёдоровну и её присных он недолюбливал и не скрывал своей неприязни.
     – От них не жди ничего хорошего, – приговаривал он. – Я с ними десять лет в лагерях работаю.
     Есть в школах должность „завуч”. Что это такое, никогда не знал, но помнил, что завуч чудище обло, стозевно и лайяй, страшней директора. Если директор в школе подобен громовержцу Зевсу, недосягаем на своём Олимпе, то завуч – гроза учителей и учеников, экзекутор, истязатель, диавол во плоти. Вот и Татьяна Фёдоровна была завуч. На лето в лагерь она брала с собой подчинённых, хорошо испытанных и проверенных в школьных и иных баталиях, – Ирину, Валентину Васильевну, Свету, да и самого Александра Ивановича, учителя физкультуры. Но Александр Иванович не ладил с соратницами, а я, к сожалению,  прислушивался к его мнению и настраивал себя на конфронтацию с Татьяной Фёдоровной. Мне даже и в голову не приходило, что физрук не прав.
     Он подошёл к первому отряду и заговорил со мной; Ирину, бедняжку, даже не заметил.
     Совещание у начальниц закончилось, Татьяна Фёдоровна с проворством гиппопотама залезла на трибуну, козочкой прыгнула Света и взяла микрофон:
     – Раз, раз, раз, – проверяет, так принято.
     – Адын, адын, адын, – передразнил я.
     Александр Иванович ядовито заулыбался.
     – К торжественному маршу на линейку приготовиться!       
     Ирина нервничала.
     Из-за ёлок появились горнист с барабанщиками. От волнения они сбивались с ноги. Горнист был хорош: красный от усердия, он выдувал прерывистые звуки, похожие на страстный рёв осла. Два других мальчика, также гордые оказанной им честью, таращили глаза и свирепо колотили в барабаны. Они остановились у трибуны и смолкли.
     Ирина дрожащим голосом сказала:
смены, шагом марш!
     Пионеры почувствовали ответственность момента и, добросовестно пыля, двинулась к своему месту на линейке.
     За нами и другие.
     – Молодцы! Послезавтра пройдём ещё лучше. Правда, ребята? – похвалила маленький народ старшая вожатая после того, как все отряды расположились за белой чертой линейки и осела пыль.
     Польщённая детвора закричала:
     – Правда, правда!
     И дети, и Ирина довольны:               
     – Хорошо прошли!
     – Мы ещё порепетируем и будет ещё лучше, – уверенно заявила с высокой трибуны Татьяна Фёдоровна. – Мы должны показать Василию Фёдоровичу, что не зря приехали сюда.
     Василий Фёдорович – директор завода, которому принадлежал лагерь. Личность, понятно, важная. Так и говорили: „Василий Фёдорович”.
     Ирина успокоилась и счастливо улыбалась.
     – А сейчас, мои дорогие, мои славные, – подлизывалась Татьяна Фёдоровна, – мы дружно пойдём в столовую на ужин и вкусно покушаем. А вечером устроим массовку. Вот видите, как мы стараемся для вас.
     Спокойно дети ни минуты не стояли; я машинально делал им замечания, а сам рассматривал присутствующих, ища красивое женское лицо, так делают все мужчины, где бы они не были.   Много говорят о скоротечных лагерных романах, но вот лагерь, а предмета для романа просто-напросто нет. Эта стара, эта толста, эта слишком красится, у этой ноги кривые, а эта растрёпа, ай… Ирина? Но она мне не нравилась.
     …Микрофон снова взяла Света.
     – Напр;-в;! Нал;-в;! С линейки шагом марш!
     Горнист и барабанщики снова взялись за дело, Ольга снова растянула аккордеон, линейка опустела.
     У крыльца столовой бушевала стихия. Стрелецкий бунт, неплохо бы наутро казнь устроить, завтра, например…
     После ужина пришлось задержаться в столовой – снова дежурили мальчики, они ленились и могли сбежать, бросив грязными отрядные столы. В зале тем временем появлялись какие-то взрослые – наступила очередь „седьмого отряда”, обеспечивающего материальную жизнь лагеря, – повара, шофёры, медики, другие работники, ну и сама Татьяна Федоровна.
     Незачем выслушивать её замечания – уйдём.
     На линейке шумели под ветром мелкими листьями деревца, тополя и берёзки, совсем как в России. Хорошо видимая Вершина как бы дрожала в поднебесье – заметные глазу завихрения воздушных течений искажали перспективу.
     Присел на помост старичок и представился:
     – Леонтий Макарович, бухгалтер, а вы воспитатель Игорь Васильевич.
     Пальцы на обеих руках у Леонтия Макаровича потемнели от табачных смол, он имел привычку докуривать сигаретки до конца.
     Отдохнув, мы пошли в горку.
     На Вершине когда-то кипела горная порода; застыв, она легла каменным пенным облаком высоко над нашими головами.
     Бухгалтерия Леонтия Макаровича находилась под павильоном первого отряда; там, где перекрытие и склон расходились, образовалось достаточно пространства, в котором устроили комнатушки. В одной Леонтий Макарович жил и работал. С утра до вечера он перебирал накладные, стучал костяшками счётов и, как положено всякому бухгалтеру, удручённо вздыхал.
     Опять дети на кроватях:
     – Дома будете валяться. Идите на улицу. Скоро массовка.
     Солнце клонилось к закату.
     Время от ужина до массовки, то есть танцев, некоторым образом свободно, и я забрался повыше по склону, чтобы увидеть, как на долину надвигается ночь.
     Солнце уже зашло за горы и последними лучами окрасило розовым облачко на западе. В до-лине темнело. Облачко посерело и исчезло; сначала дальние, а потом и ближние склоны превратились в слитную чёрную массу. Блеснула звезда, затем ещё… ещё… и, наконец, над миром воссиял мерцающими звёздами торжественный и высокий купол Ночи.
     Внизу зажгли электричество, но холодный искусственный свет не достигал моего места.
     Опять Млечный Путь, волшебная река, проливался сквозь Вечность. Я не знал звёздного неба, но названия Ригель, Денеб, Альгениб, Фомальгаут возбуждали мой беспокойный ум. И снова душа отрывалась от земли, металась среди далёких светил, требуя чего-то невыразимого словами.
     …Завели музыку; на лестнице скакало население лагеря. Мальчики старших отрядов застенчиво приглашали девочек, бережно и неумело охватывая барышень за талию.
     Малышня резвилась…
     В репродукторе пело:
                Lonely is a man without love…
     Татьяна Фёдоровна разговаривала с коллегами-училками. Винсента с подругой весело смеялись. Я вступил в разговор с ними, но заскучал и сказал небрежно:
     – Вы, молодёжь, гуляйте, а нам, старикам, уж по домам пора.
     Моя интонация задела черноволосую девушку.
     А жизнь кипела, бурлила, как будто и не было долгого, шумного и крикливого дня.
     Далее всё, уже всё неразрывно связанное между собой, повторилось – отбой, ночная прохлада, „Ты куда?” – „В туалет”, оглушительный треск цикад, „Ноги вымыл!”, рокот дизеля и шум реки, „Глаза закрой!”.    
     Наконец, спим. На скамейке меж ёлочек я поднял голову и снова утонул в чёрном звёздном океане неосознанных томительных желаний.
     …Проснулся в шесть утра. Свежесть пробирала до костей; и свитер не согревал. Вприпрыжку взбежал на холм, вдохнул полной грудью, потянулся, присел, выпрямился.
     Татьяна Фёдоровна в белоснежном халате, шедшая от хлораторной вниз, дивилась.   
     Тугая струя из гидранта била в лицо. Холодная вода стекала в брюки, зябко и смешно.
     Прекрасным было утро!   
     На планёрке Татьяна Фёдоровна заявила:
     – Ирина, Игорь Васильевич, завтра первый отряд дежурит по лагерю. Игорь Васильевич, вы освоились, поэтому самое сложное дежурство достаётся вашему отряду, как старшему. Это очень ответственное дежурство, завтра костёр, приедет много гостей.
     Затем Татьяна Фёдоровна выражала неудовольствие моей персоной: „Игорь Васильевич, отход ко сну в вашем отряде совсем не организован”. Мне это очень не нравилось, но возражать не хотелось; ну тебя, промолчим.      
     После завтрака у меня начался упадок сил. Чтобы скрыть слабость, я взял стул, поднялся немного по склону, сел и, обливаясь холодным потом, с трудом руководил уборкой павильона. Ужасное состояние длилось долго, около получаса.
     Я смотрел на утреннее солнце над долиной, на бегущие по горам тени облаков, на застывшую каменную пену Вершины и не понимал, что со мной происходит; изредка, когда вопли на веранде усиливались до невозможного, или, напротив, подозрительно стихали,  отрывался от созерцания мироздания и жёстким, неподчиняющимся языком покрикивал на нерадивых.
     Прошла сантройка, объявила по радио результаты:
     – Первый отряд: павильон – пять, территория – пять, дополнительная территория – два!
     Почему?
     Ирина в сердцах сказала:
     – Какой отряд дежурит сегодня? Третий? Послезавтра посмотрим.
     Прилетела разгорячённая Татьяна Фёдоровна:
     – Игорь Васильевич, в чём дело? Почему у вас двойка? Немедленно уберите дополнительную территорию.
     Quel diable! Кто там у нас на дополнительной территории: Климов, Неретьев, Воробьёв, мой друг Паша – народ известный, да.
     – Сейчас, Татьяна Фёдоровна, сделаем. На пять. 
     – Игорь Васильевич, так нельзя. Предупреждаю вас. Это работа.
     К этому времен силы мои восстановились и я был к чему-то способен. Собрали дежурных, из третьего отряда позвали члена сантройки, миловидную девочку лет четырнадцати. Пошли.
     – Вот, посмотрите, – сказала девочка, разводя ветки кустов и показывая на нечистоты в кустах.
     Возмутительно: самая грязная часть лагеря досталась нам. Здесь всегда толпились люди,  швыряя под ноги всякий мусор, а унизительная обязанность убирать за ними, к тому же руками, вызывала брезгливость у детей и взрослых. Неужели лагерь, спрашивается, так беден, что не в состоянии ввести штатную единицу подметальщика? На высказанные Татьяне Фёдоровне соображения был получен ответ: „Вы, Игорь Васильевич, ничего не понимаете. Это элемент трудового воспитания”.
     – Девочка, а ты исправишь нам оценку за уборку?
     – Нет, – отвечала девчонка с никчемной бескомпромиссностью. – Оценка уже поставлена.
     Искусство жизни – компромисс. Но у пионерии другие задачи.    
     – Тогда мы не будем убирать.
     Она пожала плечами, повернулась и ушла.
     Что ж, сделаем так:
     – Мальчики, давайте соберём мусор вместе, а потом я пойду к Татьяне Фёдоровне на доклад…
     Первый отряд сидел на топчане: ясно, что последующие полтора часа моей жизни будут потрачены на бесполезные замечания. Ирина отсутствовала, у неё дела в павильоне, я предоставил детям свободу и погрузился в размышления.
     Слишком часто раздавался голос Татьяны Фёдоровны, то укоряющий, то добродушный –  „Игорь Васильевич! Игорь Васильевич!” Она упрекала меня и не всегда справедливо; я терпел, догадываясь, что Татьяна Фёдоровна не желает плохого. Но почему она высказывается публично, почему моё имя висит у неё на языке, не влюбилась же – глупая мысль! – она в меня, я не принадлежал к числу мужчин, сводящих с ума женщин, да и значительным характером природа меня не наградила, к тому же и разница в возрасте прилична. Конечно, опыта работы с детьми у меня не было, но и серьёзных промахов за мной не числилось, разве что двойка за дополнительную территорию. Но это разговор завтрашней планёрки. Что-то не так. Может быть, прав Александр Иванович – хорошего не жди.
     С поляны за оврагом, где шла небольшая стройка, лились потоки виртуозной ругани.
     Девочки краснели, мальчишки глупо улыбались.
     Как обычно, я не мог придумать какое-либо занятие; наконец, предложил рассказать о себе – в какой  школе учишься, в каком классе, где живёшь, какая книжка нравится, какой фильм любимый. Сначала оживились, потом остыли – неинтересно. 
     Тут отрядная работа, к счастью, закончилась.
     День проходил в обычной суете.
     С первого дня и до самого конца смены самым ужасным испытанием было послеобеденное время – тихий час, время, отводимое дневному сну. Задумано неплохо – организм, отягощённый обедом, занят собой и какие-либо беспокойства тут ни к чему. Хочется лечь, закрыть глаза, дать мыслям простор и незаметно заснуть. Вот львы – славно покушают и дремлют в тени, близоруко и ласково наблюдая игру солнечных зайчиков, бегающих по шкуре любимой львицы, а вот детки…, стервецы, нет…, егозят…   
     И мне хочется спать, веки держу пальцами, чтоб не опустились. Завалиться бы на часик-другой. Но стою посередине палаты и делаю бесполезные замечания каждому ребёнку.
     Лежат неспокойно, переругиваются. Крутят пальцы перед глазами. Всякий звук, особенно неприличный, вызывает оживление. 
     Проходит восемь минут, четырнадцать, двадцать…, жарко, душно… Дети затихают.
     Перебираюсь на кровать…
     Но вдруг: „Можно в туалетную?” И, получив разрешение, маленький негодяй, еле сдерживая смех и производя как можно больше шума, – одним словом, делает всё, чтобы его возненавидели, – выходит.
     Тридцать пять минут, шестьдесят, наконец – девяносто!
    – Ура! – грохочет в горах.
     А я глаз не сомкнул…
     Но сегодня что-то особенно хотелось закемарить, а мальчишки, как назло, настойчиво приставали:
     – Ну, можно мы спать не будем, ну, пустите нас в рощу, мы тихо будем… 
     Что делать! Как вы надоели! И сказал:
     – Ладно. Идите на хоздвор, почистите там. Только тихо!
     Убежали.
     Я расположился сладко зевнуть, но тут заглянула Татьяна Фёдоровна и властным жестом поманила:
     – Игорь Васильевич, почему ваши дети находятся на хоздворе и кричат во всё горло?
     – Я отправил. Они здесь бесились, так пусть сделают какое-нибудь доброе дело для лагеря.   
     – Вы сделаете доброе дело, если заберёте их и уложите спать. Порядок, как вам, наверное, известно, начинается с соблюдения режима. А хоздвор уберут и без вас.
     Вот…, пойдём вниз…
     Мальчишки насобирали разбитых ящиков и устроили костёр. Представляю, с каким оскорблённым видом они объясняли Татьяне Фёдоровне, что развести костёр им велел Игорь Васильевич и что она обижает хороших послушных мальчиков нелепыми подозрениями.
     Перед ужином старшая вожатая ещё раз устроила репетицию торжественной линейки, а потом пала ночь и все убежали на танцы. Как хорошо – нет никого! Пройдясь по палатам, собрав и сложив разбросанную повсюду детскую одежду, я сел за стол на веранде.
     Впечатления, обрушивавшиеся лавиной, вызывали необычно приподнятое, особенно по вечерам, настроение, когда день закончен и искусственный свет подчёркивает волнующую, привлекательную темень ночи. Высокогорье, непривычность обстановки, богатство событий, непосредственность детского мира обостряли мои чувства, а чувства требовали выхода.
     Я раскрыл школьную тетрадку, чистые страницы ждали моих мыслей. Но перо не нанесло и штриха – слишком многое хотелось выразить несколькими словами. Мне становилось обидно – такое изобилие переживаний бесследно ускользало в прошлое.
     Татьяна Фёдоровна застигла на месте преступления:
     – Игорь Васильевич, вы на работе и должны находиться рядом с отрядом. Идите на лестницу, сегодня массовка.      
     Освещённую лестницу усыпала веселящаяся детвора.
     Интересно устроена эта лестница: не крута, ступеньки неравной ширины достаточно просторны и на каждой помещалось две-три пары.
     Я намеренно прошёлся перед глазами Татьяны Фёдоровны, и встал так, чтобы быть у неё на виду.
     – Белый танец, белый танец, – закричали дети.
     Подошла высокая черноволосая девушка, подружка Винсенты. Неловко протянув руку, она сказала:
     – Приглашаю вас.
     Мы танцевали и говорили какие-то пустяки.
     Закончилась музыка, я вежливо улыбнулся.
     – Вы воспитатель первого отряда. Вас зовут Игорь Васильевич.
     – Да.
     – Пойдёмте наверх, – мягко, но настойчиво сказала девушка.
     Обходя детей, мы поднялись до конца лестницы, миновали полосу елей и остановились на открытом месте. После захода солнца я ещё ни разу не оказывался так высоко и теперь с любопытством смотрел во тьму – мрак, вдалеке на западе на разной высоте светились редкие точки электрических огней, а где-то слева под самыми звёздами дрожал слабый отсвет костра.
     – А вас как зовут?
     – Рита. Маргарита.
     – А по батюшке?
     – Маргарита Генриховна.
     Всем известно, что Генрихи бывают белобрысые, в крайнем случае, рыжие, в красивой чёрной форме, но никак не смуглые и темноволосые, и сегодняшний папа Генрих в мои представления не вписывался.
     Но меня поразило совпадение имён, в котором был, наверное, некий знак.
     Бабушка моя Маргарита Карловна. Голубоглазая, белокурая, с косой по моде конца девятнадцатого века. Мягкое задумчивое лицо. Гретхен за прялкой.
     – А вы в каком отряде?
     Звёзды над нами висели так низко, что, протянув руку, можно коснуться любой.
     Какая-то беззащитность перед мраком открытой бездны над нашими головами.
     Страшно.
     Ужас.
     Маргарита вздрогнула и подалась ко мне.
     – В четвёртом. Я вожатая. Мы здесь на практике.
     У девушки было красиво очерченное удлинённое лицо, тонкий с горбинкой нос, высокий чистый лоб.
     – Вы учитесь в педагогическом?
     – Нет, в университете, на филологическом. Мы с Винсентой в одной группе. И очень испорченные, у нас на филфаке все такие.
     – Люблю испорченных. Прекрасные люди.
     – Откуда вы знаете?
     – Личный опыт, Маргарита Генриховна. Тяжким трудом добыт.
     – Да?
     Звёзды светили нам.
     После паузы я спросил:
     – А вы сильно того…, ну, этого…
     – Вы о чём? – не поняла Маргарита.
     – Ну, это… того… испорчены…
     – Да, нет, не очень, – растерянно сказала девушка.
     – И правильно. Лучше меньше, да лучше.
     Музыка гремела.
     Чёрный молчаливый силуэт гор, ярко освещённая лестница, на которой кипели танцевальные страсти.
                While the music has began…
– пело внизу, но и здесь каждое слово слышалось отчётливо.
     Маргарита, высокая и стройная девушка.
     Руки наши случайно соприкоснулись.
     – Скоро отбой. Изволите вниз?
     – Нет, постоим ещё.
     Над миром царила тишина; гудение мощных светильников, ровный несмолкающий рокот дизеля, детские возгласы – случайные звуки, суета. Они заглохнут, останется покой, шум реки и шорох ветра.
     Протяни руку – коснёшься звёзд.
     Мы оказались вдвоём против открытой Вселенной.       
     Звёздный ужас.
     Объявили отбой.
     – Проводите меня, – повелительно сказала Маргарита.
     Дети на ступеньках недовольны – только развеселились.
     На пересечении лестницы и дорожки Маргарита жестом пропустила меня вперёд.
     Простились у крылечка четвёртого отряда. Татьяна Фёдоровна с веранды сверкнула глазами.
     Потушили свет. Ну, вот…, спят.    
     Присяду-ка перед сном. Скамеечка; ручки так, ножки эдак. Голову к Млечному Пути, вот так…, так…, о! Где звезда Сад-ад-Сууд?
     Подошла Винсента и, помолчав, сказала:
     – Пойдёмте, погуляем. Нас ждут.
     Девчонки – Винсента, Маргарита, Ольга, с ними и я, качались на качелях, кружились на карусели. Ночь была прохладна и тиха, возбуждённый наш смех разносился далеко. Мы так бы и веселились до утра, если б не побаивались Татьяны Фёдоровны.
     Утром на планёрке штормило.
     – Как! – восклицала Татьяна Фёдоровна. – Вчера первый отряд получил двойку за дополнительную территорию. А в тихий час воспитатель отправил мальчиков на хоздвор. Игорь Васильевич! Потрудитесь объясниться.
     – Виноват, не досмотрел. Больше этого не повторится.
     – Товарищи! – официальным тоном сказала Татьяна Фёдоровна. – Мы должны извлечь уроки из недопустимого поведения Игоря Васильевича.
     Кто-то свыше переключил в Татьяне Фёдоровне коробку скоростей и совершенно нормальным тоном она заговорила: 
     – Сегодня в лагере костёр. День особенный. Дежурит первый отряд. Игорь Васильевич, Ирина, вам придётся тяжело, но надо всё сделать наилучшим образом. Воспитателям держать отряды в полном порядке. После уборки детей в павильоны не пускать. Ваши территории должны быть чистыми. Распорядок дня не нарушать. У первого отряда, как дежурного, отрядная работа отменяется. Надеюсь, вы не подведёте. Ирина человек проверенный и ответственный. Приедут гости из города. Игорь Васильевич, на вас возлагается большая ответственность, тем более, что сегодня суббота.
     Солнце взошло. Подъём.
     Мы с Ириной назначили дежурных по лагерю, в столовую, на спортплощадку, на ворота. На ворота желали все, этот пост считался самым престижным. После долгих  споров, обид, криков нашли решение, устроившее всех.
     Воззвал репродуктор:
     – Всем отрядам построиться и пройти на линейку.
     Провели последнюю репетицию торжественного построения – тоже очень важное дело.
     В столовой обязанности дежурного отряда оказались несложны: расставить стулья, накрыть на все столы, тарелки с кашей принести. Остальное сделают воспитатели. В общем, ничего особенного. Управились мы быстро и Татьяна Фёдоровна нарядила меня резать хлеб.
     Очередная волна бессилия нахлынула на меня после завтрака. Как и вчера, на виду у всех я целый час истекал холодным потом под жгучим солнцем. Хоть бы не заметили…
     Не заметили. Прошло.
     Сегодня Ирина в составе сантройки обходила отряды и ставила оценки. Не таясь, она инструктировала доверенных девчонок: „Набросайте им бумажек”.
     Естественно, что сегодня сантройка была снисходительной к первому отряду
     Наказав остающимся никого не пускать в палаты, я собрался в вояж по местам боевых дежурств, но тут три соседских мальчугана попытались прорваться к себе через наше крылечко. Я обругал их довольно грубо; Валентина Васильевна, к сожалению, услышала.
     Веранда павильонов приходилась на два отряда. В этом не было бы ничего страшного, если б не мытьё полов. Приходилось делить веранду пополам. Но здесь тонкость: во время мытья полов наша территория должна быть поменьше, а в остальное время – побольше. Поэтому демаркационная линия имела тенденцию к перемещениям в течение дня, что вызывало пограничные споры. Споры естественным образом перестали в вооружённые конфликты – тряпки, веники, подушки и проч. Как раз случилась серьёзная драка из-за неправильно поставленного стула. И у воспитателей возникали недоразумения.
     Неужели в этой пионерской жизни всё делается так, чтобы усложнить существование детям и взрослым?
     Обход начался с визита к Леонтию Макаровичу. Дымили молча, он посматривал на меня, не прекращая подсчётов. По радио Ирина сообщила долине оценки за утреннюю уборку; особенно выразительно прозвучало: „Третий отряд, дополнительная территория – три”. Затем  радиорубка; радист Женя, не в пример старичку-бухгалтеру, баловался чужим табачком. Он показывал мне аппаратуру, понимая свою значимость в жизни лагеря: извещения о событиях, больших и маленьких, распоряжения и приказы озвучивались через его комнатку и становились достоянием окрестностей. Возле столовой чисто; Николай, подняв капот грузовика, копался в моторе. Увидев меня, он вытер руки ветошью и сказал: „Давай по сигаретке”.         
     – Дядь Коль, сигарет привезёшь?
     – Привезу. Каких тебе?
     – С фильтром. „Родопи”.
     Николай уважительно кивнул. „Родопи” считались дорогими.
     На спортплощадке физрук и Саша-вожатый складывали костёр, напоминавший вигвам. Александр Иванович не курил, Саша-вожатый – ну, так это, при случае. Сегодня у него именно такой случай.
     Мои дежурные мальчики играли в футбол и безбожно матерились. Александр Иванович сердился и грозился отобрать мяч.
     Тут и Татьяна Фёдоровна с проверкой:
     – Игорь Васильевич, как ваше дежурство? Что-то ваших на воротах многовато.
     – Вот, с обходом. Пока всё в порядке. Сейчас проверим.
     Татьяна Фёдоровна внимательно оглядела моих собеседников. Александр Иванович смотрел на зелёные леса окрестных гор, Саша завёл руку за спину. А мне пришлось вздохнуть:
     – Ну, ладно. Иду дальше…
     Татьяна Фёдоровна смотрела вслед.
     На асфальтовую дорогу, с обеих сторон обрамлённой живой изгородью, выбежала Нателла. Увидев меня она воскликнула:
     – Смотри, что я нашла!
     – Какой замечательный! – препротивного вида кузнечик сидел на ладошке у девочки; задние ножки связаны, чтобы не улетел. – Пойдём, Нателла, погуляем.
     – Мне некогда, – отвечала моя повелительница. – Меня ждут. Я тебя найду, когда потребуешься.
     Самое прекрасное место лагеря – это ворота. Отсюда папа-мама появляются, отсюда домой уехать можно. И вообще…
     Заводской автобус приехал час назад, но прибывали новые машины и в надежде на приезд родных у ворот суетилась детвора. Бегали вожатые, забирали детишек в отряд, но те настойчиво возвращались назад.
     Мои пионеры набились в беседку. Дежурили они с удовольствием. Кто-нибудь из них снимал трубку телефона и говорил, а репродуктор послушно повторял:
     – Саша Каменков из пятого отряда, к тебе приехали.
     Иногда дозвониться не удавалось, тогда писали на бумажке имя и фамилию счастливчика, бежали в радиорубку и оттуда сообщали:
     – Света Ларионова, третий отряд. Тебя ждёт мама.
     Получив расписку за ребёнка, дежурный торжественно отпирал калитку.
     Но главная прелесть дежурства заключалась в другом. Там, на свободе, у изгиба дороги бил родник. Малышня с бутылками в руках канючила:
     – Пусти, ну пусти, ну, чё ты, жалко тебе, что ли?
     На что начальники-дежурные высокомерно отвечали: „Только со взрослыми”.
     Я взял всех страждущих.
     – Под вашу ответственность. Личную. – В голосе Паши, отпиравшего калитку, звучал металл.
     Ключ он спрятал в карман.
     По очереди спускались в глиняный овраг к роднику. Вода нехолодная и невкусная, зато вышли из лагеря.          
     Утром, стараясь утихомирить страсти, дежурство на воротах мы разделили не на две смены, как принято, а на пять по два человека. Каждой паре назначили время, но ждать никто не мог и здесь околачивались все десять.
     „Хоть знаешь, где искать”, – и вслух сказал:
     – Появится Татьяна Фёдоровна, все брысь отсюда, двое остались. Поняли?
     Началась отрядная работа. Лужайка возле ворот опустела.
     Медсестра Лариса Николаевна, полная жизнерадостная дама, принесла табуретки. Мы устроились в тени и принялись сплетничать. На пятый день жизни в лагере почти все знали про всех почти всё; было о чём посудачить. Родственность наших душ зафиксировалась во время медосмотра – пока детей взвешивали, измеряли рост, записывали в книгу, мы славно позлословили.
     – Как мои, не докучают?
     – Мальчишки, – ответила медсестра. – Пускай.
     Завхоз Аким держал осла. Сейчас этот осёл с увлечением пасся у забора. В свободное время он давал уроки музыки нашему юному горнисту.
     Мы с Ларисой Николаевной переглянулись и захихикали.
     Место у ворот мне очень нравилось. Кирпичный на высоком цоколе домик медпункта, каменное крылечко, клёны и берёзки, живая изгородь, ограда на фоне красной осыпи и красивые ворота удачно гармонировали, организуя уютное, замкнутое, как бы отделённое от мира, пространство. Дорога, обрамленная невысокими деревцами, спускалась к столовой. Над кронами вдали высокая лесистая гора и на ней под самым небом аккуратные домишки.
     – Пора и честь знать, – сказал я, вставая.
     – Заглядывайте, – пригласила Лариса Николаевна.
     – Да всё дела, – меня беспокоила Татьяна Фёдоровна.
     …Тропинка вела мимо тряпочной кибитки Акима. Он был местный житель. Дом у него стоял в посёлке и там он жил зиму, а на лето перебирался в лагерь всей семьёй. Захватывал и  скотину, которую кормил остатками пищи со столовой. Завхоз любил природу и вдоль тропинки разбил несколько грядок с розами, грубоватыми горными цветы.
     С высот веранды своего павильона Татьяна Фёдоровна и воспитательница третьего отряда Светлана Романовна расстреливали меня глазами.
      – Игорь Васильевич, где вы ходите? Почему вы не в отряде? Это непорядок, вам уже не раз говорили.
     – Татьяна Фёдоровна, наш отряд сегодня дежурный и мои дети находятся в разных концах лагеря. – Татьяна Фёдоровна, сегодня ж наш отряд дежурит, вот и хожу.
     – Что на воротах?
     – Порядок.
     Светлана Романовна пожаловалась на меня за тройку за дополнительную территорию. Надо отбиться:
     – Вчера мои дети плохо убрали, а сегодня ваши. Только и всего.
     На веранде под руководством Маргариты четвёртый отряд распевал:
                Где-то на свете колдунья жила…
     Маргарита прислушивалась к нашим разговорам и, когда они закончились, спустилась на дорожку:
     – Вы не могли бы после отрядной работы подняться наверх, – она показала на живописную арчу высоко над павильоном.
     – Поднимусь.
     Тётки не слышали, но смотрели неодобрительно. Маргарита схлопотала замечание от Татьяны Фёдоровны.
     Нателла испепеляла взглядом свою вожатую.
     Отряд пустовал, девочки-дежурные шептались, Ирина заперлась у себя в комнатке.
     Для порядка одёрнул покрывала на кроватях, разровнял половики.
     Прибежал второй отряд, следом спустилась расстроенная донельзя Винсента.
     – Кто вас обидел?
     – Не слушаются.
     – К чёрту этих детей, успокойся.
     Вот отправился я на условленное место, сел на траву и стал ждать.
     В лагере немало находилось уютных местечек; кто-то со вкусом расставил домики на небольшой территории, рассадил деревья, протоптал тропинки, намеренно создавая романтические пейзажи на некогда безлесном холме. Тянь-шяньская ель, две-три арчи, изящный поворот тропинки, кусочек дальних склонов, видимый между усыпанными иголками ветвями, неуловимые тени на горах, облачко в голубом небе, крохотная полянка – вереницей следовали друг за другом, и на каждом таком клочке земли хотелось остаться навсегда.
     Место, где Маргарита назначила мне свидание, представляло из себя весёлую лужайку возле высокой арчи. За спиной полукругом стояли ёлки, а перед глазами открывался вид на долину. Внизу павильон четвёртого отряда и по веранде ходила Татьяна Фёдоровна. 
     С неба яркое солнце посылало горячий свет, трава пахла жарко и маняще, от елей исходили потоки тепла. Насекомые вились над цветами, ползали по травинкам, прыгали на одежду. Неподвижно стояли строгие хвойные деревья, а топольки вдоль лестницы нежно и отзывчиво серебрились под ветром. Дальний угол долины затянуло дымкой; из ущелья доносился вечный шум горной реки.
     – Как хорошо, что вы пришли, – сказала Маргарита, опускаясь рядом со мной на землю.
     Получилось, совсем нечаянно получилось, что мы сидели очень близко, почти касаясь друг друга.
     Девушка была смугла, руки хорошей формы, ровные пальчики с продолговатыми ноготочками.
     На веранде Татьяна Фёдоровна разговаривала с воспитательницей.
     – Какая жестокая женщина, – сказала Маргарита. – Почему она с вами так?
     – Не знаю. Пустяки. На правах благодетеля. Моя мать знакома с ней.
     – Расскажите о себе, – попросила Маргарита.
     – Да ничего особенного. Двадцать восемь лет. Преподаватель в политехническом.
     – Диссертацию пишете?
     – Нет, не хочу. Слишком рано прочитал „Путешествия Гулливера”. Всемирная Академия Наук, лапутяне всякие. В жизни грубее и проще. Не хочу.
     – А какой ваш факультет?
     – Энергетический.
     – Почему вы туда поступили?
     – В нашем роду все электрики. Василий Иванович, мой дед, отец, теперь вот моя очередь. Говорят, даже прадед тоже занимался электротехникой. Но лучше о вас поговорим.
     – Мы с Винсентой здесь летней практике.
     Маргарита училась в университете. Студенты университета и одеты лучше и держатся смело, чтобы не сказать – развязно и высокомерно, да и в массе они более красивы – одним словом, это другой социальный слой, богаче, ближе к власти. Мы, из политехнического, выглядели плоше, но к университетским относились пренебрежительно. Учиться у нас, особенно на энергофаке, намного сложнее, и образование наше оказывалось более значительным и глубоким; мы считали, что являемся технической опорой цивилизации, пусть не блестящей, но наиболее грамотной её частью, являемся созидателями, серыми тружениками, не склонными к бесплодным рассуждениям и всякого рода легковесным решениям. Точными науками нам исподволь внушалось, что все явления связаны между собою, что есть причины, есть и следствия. Строгость математических выводов и логических построений мы умели, воображалось, распространять и на события обыденной жизни.
     – А почему вы пошли на филфак?
     – Понимаете, так проще. Моя мама работает доцентом на историческом. Решили, что мне лучше на филфак. Нет ни математики, ни физики.      
     – И будете учительницей русского языка в школе?
     – Нет, буду писать диссертацию. Мама поможет, – Маргарита улыбнулась с мудростью наивного ребёнка.
     Татьяна Фёдоровна сошла на дорожку и двинулась в сторону ворот.
     Распевали в репродукторе:
     – …Не повторяется, не повторяется, не повторяется такое никогда…
     – Как по-вашему, кто я по национальности? – спросила Маргарита.
     – Мне кажется, вы с Кавказа, – ответил я осторожно, хотя считал, что девушка татарского происхождения.
     – Моя фамилия…, – она назвала распространённую армянскую фамилию. – Но мама у меня русская. А папа доцент в ирригационном. Я богатая невеста. Почему у вас такая фамилия? Вы кто?
     – Русский, точнее, православный. Почему такая фамилия, не знаю.
     Мне была известна история нескольких поколений нашей семьи, не вся, конечно. Но зачем ей?
     По лагерю бродили приезжие и заводские начальники разных сортов.
     Голосом Татьяны Федоровны всполошился репродуктор:
     – Игорь Васильевич, подойдите к воротам!
     – Mademoiselle, прошу извинить. Служба-с.
     Маргарита Генриховна милостиво кивнула головой.
     На воротах гомон – как на птичьем базаре. После отрядной работы детвора снова сбежалась сюда и облепила ограду, ожидая появления на дороге запоздалых родителей.
     – Игорь Васильевич, где вы ходите? 
     – В отряде был, Татьяна Фёдоровна. Как вы велели.
     – А почему вы спустились сверху?
     –Так ближе и быстрее.
     – Отправьте детей по отрядам.
     – Есть! Разойдись!
     Фигушки.   
     Я позвонил в радиорубку:
     – Воспитатели! Пожалуйста, заберите своих детей от ворот!
     – Мальчики, девочки! – уговаривали мы. – Уже не приедут ваши папы и мамы. Но в следующую субботу – уж точно.
     Однако наших сил не хватало. Вызвали физрука.
     Александр Иванович пришёл заспанный и недовольный, костёр он сложил, что ж ещё?
     – Саша! – сказала Татьяна Фёдоровна. – Наведи порядок.
     Александр Иванович зевнул, достал из широких штанин свисток на длинном шнурке и свистнул.
     Все обернулись к нему.
     – Объявляется репетиция костра. Пошли, покажу, как будет гореть костёр.
     Снова возник репродуктор, на сей раз голосом Ирины призвал меня:
     – Игорь Васильевич! Немедленно придите в отряд!
     Бедная женщина, что случилось?
     – Разрешите идти, Татьяна Фёдоровна? Зовут.
     Мне нравилось проходить мимо грядок с розами. Остановился у четвёртого отряда, спросил Маргариту:
     – Всё в порядке?
     Детки её на веранде старались:
Умчи меня, олень, в свою страну оленью…
     Маргарита перегнулась через перила и улыбнулась.
     Господи! Как хорошо на лестнице: любуешься елями, голубым небом, далёкими горами. „Простор-то, простор!”
     В отряде нервничала Ирина:
     – Пора в столовую.
     Миновали кошмары обеда и тихого часа. В пять вечера тишину рвануло, и пограничники улыбались, забыв на миг, что и враг не дремлет.
     После полдника начались сборы на торжественную линейку. Девочки давно были готовы, а мальчики спохватились только сейчас. Начались ссоры из-за утюга, споры – кому первому причесываться перед зеркалом, кому первому мыть ноги. Сумятица, крик. Наконец, объявили:
     – Отрядам построиться и пройти к линейке.
     – Василий Фёдорович приехал, – зашелестело.
     – На торжественную линейку, посвящённую открытию лагерной смены, шагом марш! – закрыв от волнения глаза, выкрикнула старшая вожатая.
     Горнист и барабанщики, гордые от ответственности, опять сбивались с шага, опять вразброд топали отряды, выстраиваясь по периметру линейки.
     В происходящем улавливалась какая-то нелепая комичность и такая же нелепая серьёзность.
     – Дружина! Смирна-а! – закричала старшая вожатая и, чеканя шаг красными носочками, подошла к трибуне, вскинула руку и отрапортовала:    
     – Товарищ начальник директор лагеря Василий Фёдорович! Дружина пионерского лагеря „Радость” на торжественную линейку, посвящённую открытию лагерной смены, построена! 
     Микрофон взяла Татьяна Фёдоровна:
     – Дорогие дети…
     Топчан-трибуна лопалась от народа. Ужо понаехали…
     Мы с Маргаритой встретились глазами, и что уж там говорила Татьяна Фёдоровна – не важно.               
     –…А теперь слово предоставляется директору завода Василию Фёдоровичу.
     Вперёд выступил невысокого роста человек с добрым улыбчивым лицом и сказал:
     – Если вам здесь нравится, значит, мы стараемся не зря. Набирайтесь сил, дети, помните – скоро в школу.
     Против обыкновения стояли спокойно, не баловались.
     – Смирна-а! – снова закричала Света. – К торжественному подъёму флага то-всь! Право подъёма флага предоставляется лучшему мальчику первой смены Саше Тихомирову!
     Бьют барабаны, трещат барабаны… Щёки горниста лопаются… Ольга играет марш… Василий Федорович что-то шепчет на ушко Татьяне Фёдоровне. Та улыбается.
     Вышел обыкновенный мальчишка – ноги не гнулись, нервными движениями потянул трос флагштока.
     Флаг пополз к небу, но не развернулся – ветер поднимался позже.
     Торжества продолжались. Выступали, махали флажками, пирамида была, Ольга играла – устала; весело было.
     – С торжественной линейки шагом марш!
     Торопятся, бегут. Едят, только ложки стучат. Василий Фёдорович ходит между столами, Татьяна Фёдоровна – за ним, следит, чтобы ребёнок отвечал правильно.
     Стемнело. Весь лагерь собрался вокруг костра. Дети прыгали от нетерпения. Наконец моторист дядя Саша плеснул солярки, дохнул перегаром и бросил спичку.
     …Всполошились на дальней границе. Тревога!
     – Нет, – неторопливо протянул славный пограничник Николай Фёдорович и поднял палец. – Костёр в „Радости” зажгли.
     И простодушные солдаты-пограничники заулыбались, вспоминая счастливое детство…
     Сноп искр выбросил костёр в Звёздные Небеса и тесно стало там. Звёзды гасли, но на смену прилетали новые.
     Дети радовались. Они бегали, кричали, смеялись. И у взрослых сошла с лиц обычная озабоченность. Веселье. Огоньки горели в глазах.
     Завели музыку, танцевали на траве под чёрным небом. Один Александр Иванович, повздорив днём с Татьяной Фёдоровной, хмурился. 
     К Ольге приехал жених Володя, увлёк нас с Александром Ивановичем в кусты, налил по полстакана коньяку. „Ещё есть”, – многозначительно сказал жених и предложил собраться после отбоя на топчане первого отряда.
     Костёр сгорел, остались одни угли.
     Отбой. Наши маленькие сволочи устали как черти, но спать и не думали. Заснули, однако, куда денутся.
     Высокие гости расположились на моём отрядном топчане, и наша компания в поисках места спустилась к кострищу. Володя – неплохой парень; он щедро распечатал вторую бутылку коньяка. Выпили. Винсента зевнула и ушла спать, Александр Иванович пропал в тени столовой, жених и невеста исчезли, остались мы вдвоём с Маргаритой.
     Как и днём, сели рядом.
     Тлели уголья, выбрасывая в темноту неуловимо лёгкие облачка дыма, на секунду затенив звёзды и бесследно растаяв.
     Вот странно – что мы знакомы, но…
     Свежо, даже холодно. Я обнял Маргариту за плечи, она прижалась ко мне.
    …В предрассветной мгле воскресного дня директорский лимузин брал в гору, спешил на завод. 
     Татьяна Фёдоровна проходила через спортплощадку:
     – Игорь Васильевич, не забудьте, скоро планёрка.
     На планёрке меня похвалили, не так, конечно, как следовало бы, но похвалили, лучше сказать, не поругали. Татьяна Фёдоровна сердито смотрела на физрука. Собиралась гроза.
     День начался в привычном ритме. После завтрака, не дожидаясь начала приступа, я поставил стул повыше над павильоном, сел и приготовился.
     Светило солнце, а я обливался холодным потом. По счастью никто не догадывался, какие муки терзают меня. Ходили мимо воспитательницы и вожатые, ходила мимо Татьяна Фёдоровна, и все раздумывали – чего чудит? Возможно, что такое нестандартное поведение расценивалось как своеобразный педагогический приём, в средней школе неизвестный; оставим его, лишь бы в отряде было спокойно.
     Приступ слабости сегодня оказался несильным и недолгим, с уборкой поэтому справились быстро. К Винсенте пришла Маргарита и как бы между прочим сказала:
     – На полянке после отрядной работы.
     Началась и закончилась отрядная работа, дети брызнули с топчана, только их и видели.
     Маргарита уже на месте.
     – Здравствуйте, Маргарита Генриховна! Рад видеть вас.
     День напитывался шумами. „Катится, катится голубой вагон…” – звучало в горах; шумела река в ущелье, крутился дизель, листья деревьев колыхались под ветром, детский неутомимый гомон вставал над лагерем, отдельные возгласы доносились до нашего слуха.
     – Какой у вас почерк, Игорь Васильевич? – спросила девушка.
     Что интересного она во мне находит?
     В тетрадке с планом отрядной работы я написал на последней странице:
                И золото поверженных богов
                На золото дублонов переплавят,
                И голубую кровь дикарских королей
                Испанские плебеи испохабят.
     Впечатление от „Истории государства инков” Гарсиласо да ла Вега, читанного зимою, оказалось сильным.
     Почерк, быстрый и слитный, девушке понравился. Она удовлетворённо опустила веки.
     – Если вместе выйти в путь, веселей дорога…, – не смолкала радиорубка. 
     – А как вы к студентам относитесь?
     – Сложный вопрос. Впрочем, студенты всегда одинаковы.
     Хорошо нам было вдвоём на этой солнечной лужайке, мы как будто и не уходили отсюда со вчерашнего дня. Но есть на свете Татьяна Фёдоровна:
     – Надо идти.
     – Подождут, – отвечала Маргарита.
     Уже другая песня; тонкий мальчишечий голосок выводит:
                Долетайте до самого солнца
                И домой возвращайтесь скорей!
     Из-за елей вышла сосредоточенная Нателла, прижимая к груди букетик цветов.
     Увидев нас, она рассердилась.
     – Рита, – сказала Нателла своей вожатой. – Ты почему здесь с Игорем Васильевичем разговариваешь? А в отряде тебя ищут. А тебе, – она повернулась ко мне, – должно быть стыдно. – И заплакала.
     – Я, пожалуй, пойду, – Маргарита встала. – Действительно, меня, наверное, потеряли.
     – Нателла, милая, не плачь. Разве мы тебя чем-нибудь обидели?
     – Ты совсем ко мне не приходишь, а с Ритой дружишь, – выговаривала ревнивица. – Отведи меня в отряд.
     Кружным путём, под ручку, добрались мы до павильона.
     – Вот ваша девочка, в целости и сохранности, – сказал я Маргарите.
     Маргарита протянула руку, но Нателла отступила назад.
     …Сегодня понедельник – день слёз.
     На лестнице рыдала какая-то девочка. Откуда-то появилась Татьяна Федоровна и оттеснила меня. 
     Она присела перед ребёнком, взяла за плечики, спросила ласково:
     – Как тебя зовут?
     – Наташенька...
     – Что ты плачешь, Наташенька?
     – Папа с мамой не приехали, я домой хочу.
     Выражение лица Татьяны Фёдоровны, обычно строгое, даже суровое, стало мягким, может быть, именно сейчас она была настоящей – доброй и чуткой.
     Она привлекла девочку к себе и заговорила. Слова были обыкновенны, самые обычные, те, что мы повторяем десятки раз на дню, но – слёзы высохли, личико посветлело, уезжать девочка передумала и, счастливая, убежала в отряд.
     Татьяна Фёдоровна вздохнула с облегчением. Она искренне переживала, когда какое-либо дитя выражало желание уехать из лагеря ранее окончания смены. Ей, человеку былой закалки, становилась не по себе, она считала, что не доработала, не доглядела, упустила и воспринимала подобное желание как личную трагедию.
     – Кто это там? – Татьяна Фёдоровна уже смотрела в сторону хоздвора.
     Три молодых человека лет двадцати топтались возле штакетника. Один из них – высокий красивый парень, сероглазый, лицо – кровь с молоком, в глазах – защищённость, такая, что мне и не снилось.
     – Кто такие? – строго спросила начальница.
     – Мы из Комарова, – застеснялись ребята, – мы там вожатые. Мы к вам в гости пришли. Наши девушки у вас работают, Винсента и Маргарита.
     Но Татьяна Фёдоровна была непреклонна – нет и всё.
     Не торопясь дожили до ужина. А поужинали – и на массовку.
     Огромное количество детей, беспрестанно мельтешивших перед глазами, порой утомляло, и  лишь вечером, когда детвора убегала в кино или на танцы, можно было остаться одному. Я и в прежней жизни любил одиночество, а сейчас так особенно. Пустело в отряде, меня охватывало приподнятое настроение. Обилие прекрасных впечатлений, накопленных за день: и кратковременная тишина на освещённой веранде в соседстве с теменью горной ночи, и раскрытая дверь в палату, и зеркало на стене, и неуловимость первых лучей солнца, вырывающихся из-за Вершины, и капли росы на траве, и оглушительные песни сверчков, веселье на лестнице под звёздами, и внимательные взгляды девушек-вожатых, а теперь вот и свидания с Маргаритой, одним словом, всё окружающее, требовало выражения в действиях, мыслях и словах. Я то выходил на дорожку, поднимался по склону, вглядывался в ночь, то возвращался на веранду, садился за стол. На столе лежала тетрадь с чистыми листами, я пытался изложить на бумаге свои чувства, но безуспешно…, груз этот оказывался слишком тяжёл, и ни одной записи не было сделано.
     В нашем языке слишком мало слов…      
     Опять Татьяна Фёдоровна вывалилась из темноты на освещённую веранду и распорядилась:      
     – Игорь Васильевич, идите на массовку.
     На лестнице студентки филфака – мой определившийся круг общения. Мы обсуждали лагерные новости, детей и взрослых, перемывали косточки несимпатичным нам людям, безадресно злословили. У нас появились общие друзья и общие недруги. Ирина, моя вожатая, девушкам тоже не нравилась.
     Отбой. 
     Уложили. Спят дети. Винсента шепнула:
     – Тебя Рита ждёт.
     Маргарита стояла в тени тополей.   
     – Пойдёмте наверх, – не дожидаясь ответа, она стала подниматься по лестнице.
     Ступеньки закончились. Тропинка серой лентой вилась по чёрной траве, как ручей среди крутых берегов, огибала замершие деревья и вела выше и выше. На приплюснутой вершине холма мы остановились.
     У тропинки забор, за ним обрыв и глубокий овраг, где в неизвестности журчал родник.
     Перед нами стелилась тёмная долина. Чёрное звёздное небо и чёрная земная твердь разделялись неровной линией, шедшей по горным вершинам.
     Слишком близко мы стояли и сами собой наши руки соприкоснулись, сами собой наши пальцы переплелись.
     В тихой долине, в чарующей атмосфере летней ночи действовали законы, сути которых мы не понимали, но которые управляли нами, минуя разум.
     Мы едва знали друг друга, но поцеловались.
     Поцелуй был прост и естественен. Так же просто и естественно ветер касается листвы, так же просто и естественно вода в горной речке прыгает с камня на камень, так же просто и естественно выпадает роса и солнце красит облачко на закате.
     Поцелуй был строгим и целомудренным. Это был даже не поцелуй, а акт признания, акт единства и родства.
     Мы не смутились.
     Она прижалась ко мне. Мы замерли.
     И стало так.
     На этом закончилась первая глава нашего Бытия и началась вторая.

     Прошла почти неделя со дня приезда, с детьми стало легче. Конечно, они привыкли ко мне и поняли, что Игорь Васильевич вовсе не вредный и не злой, скорее добрый; я, в свою очередь, понял, что и дети, в сущности, не вредные, просто маленькие, а потому капризные, да к тому же и невоспитанные. Я уже мог заставить ребёнка послушаться, пусть не с первого раза, но мог; не раздражался, не кричал, что оценивалось положительно и принималось за слабость характера. Мне даже начинала нравиться должность воспитателя.
     Рабочий день не имел ни начала, ни конца. Необходимо следить за распорядком дня, за чистотой в павильоне, проводить отрядную работу, укладывать спать, накрывать столы в столовой, водить на физкультуру, готовиться к разнообразным конкурсам и, разумеется, выслушивать упрёки Татьяны Фёдоровны. В детской лагерной жизни был какой-то скрытый, не улавливаемый, смысл, и дни складывались как цепь случайных событий, не имеющих ни особых связей между собой, ни особого значения.
     Плохо ли, хорошо ли, дела шли, и Татьяна Фёдоровна успокаивалась. Однако проверять надо. Она поругивала меня, но я сам давал поводы своей медлительностью и нерасторопностью; в её замечаниях, порой оскорбительных по форме, ничего обидного, конечно, не было – так она выражала свои эмоции, иначе не умела. Хоть у меня и замечались успехи на педагогическом поприще, Татьяна Фёдоровна больше полагалась на Ирину. В этом было удобство – спрос меньше. Ирина – своя, я человек новый, непроверенный, а значит, ненадёжный. К сожалению, Ирина переняла у Татьяны Фёдоровны манеру общения со мной весьма покровительственную и снисходительную. Вот это меня злило. Нам стало трудно работать вместе. Должен сказать также, что Ирина мне инстинктивно не нравилась и уже поэтому нормальных взаимоотношений у нас установиться не могло. Ко мне она относилась неплохо, я же по житейской неприспособленности и недальновидности отталкивал девушку.
     Татьяна Фёдоровна держала лагерь крепко, проверяя всё и вся до мелочей. Она успевала повсюду, знала, что происходит, в каком месте, в какую минуту. Её беспокойство имело основания – подвести может любой, ведь люди – самое слабое место любой системы. Воспитатель первого отряда совсем неопытный, правда, вроде ничего, с детьми ладит, прислушивается к советам, да и вожатая у него грамотная, не допустит. Во втором отряде воспитательница Валентина Васильевна – порядок, а вот вожатая – опять эти практикантки, ничего не умеют, только хлопоты с ними, глядишь, забеременеют на свежем воздухе, потом выслушивай, мужики здесь хоть и не орлы, но наскребут, глядишь, силёнок на детских харчах… И в третьем отряде, и в четвёртом… Физрук не подарок, подход к нему нужен, сложный, в школе с ним мучаешься и здесь. И девушка-музыкант… не совсем, играет – жалуются – не очень нравится, и уже какой-то к ней зачастил. И повара, эти заводские, вольны больно. И Сашка-дизелист не просыхает. И шофёра… И этот Игорь Васильевич дурацкий, ни черта не умеет, а на баб зарится, тот ещё, может зря его взяла…
     Так или не так думала Татьяна Фёдоровна – неизвестно; трудности начальницы никого не страшили.
     У меня свои сложности.
     Вставал я рано, в час неуловимой смены ночи и дня, когда небо ещё не голубое, но и не чёрное, звёзды погасли и тихий предутренний сумрак наполняет долину. Ветер не клонит тонкие тополя и не треплет флаги на воротах. На спортплощадке я разминался, умывался под тугой струёй воды из гидранта. На коже оставались прозрачные постепенно теплеющие капельки, они светились каким-то внутренним светом.
     Затем планёрка.
     День начинался чудесно, уже край солнца готовился выступить из-за Вершины, а Татьяна Фёдоровна, покончив с планами наступающего дня, щедро раздавала замечания за вчерашние преступления. Лица педагогического состава становились строгими, а взгляды отрешёнными; кролики цепенели. Оцепенение спадало, когда взор Татьяны Фёдоровна обращался на воспитателя первого отряда.   
     Она воспламенялась.
     И правда, этот человек с минуты появления в лагере приносил лишь неприятности и огорчения. Мастер педагогических промахов, он подавал дурные примеры и совершал нехорошие и возмутительные поступки. Например…, ладно, потом.
     Ужасные поступки, о которых говорила Татьяна Фёдоровна, действительно имели место, но как странно они истолковывались; всё переиначивалось и искажалось, как в кривом зеркале. Татьяна Фёдоровна говорила очень несправедливые слова.
     Возможно, следовало возражать, но зачем и кому? И за что оправдываться? А несправедливость привычна с детства. Бездумно глядя на молотящий рот Татьяны Фёдоровны, я вспоминал эпизод школьных лет – один из многих – ничего особенного, однако именно он заставил призадуматься и оказал явное влияние на мою последующую жизнь.
     Школа, седьмой или восьмой класс, весна, пора субботников. Класс повели на школьный двор. Канаву копать. Училка разделила будущую канаву на участки и на каждый ставила по два ученика; в списке моя фамилия значилась последней, а пары мне не хватило. Рассчитала училка, разумеется, неверно, и мне одному достался конечный и самый длинный отрезок канавы, проходивший к тому же через груду строительного мусора. Одноклассники быстренько выполнили урок и сели, тайком покуривая и смеясь надо мной, а я копался и к звонку работу не закончил. Училка похвалила класс, выставила по пятерке. А мне влепила двойку. В ответ на вопрос: „Почему?” некрасивое лицо исказилось злобой, она сказала: „Да тебе и этого много, маленький ты фаш…” – и осеклась, не договорив. „Конечно, с такой фамилией и жить много”. На следующий день отца вызвали в школу. Он не пошёл, а мать вернулась в слезах и через несколько дней тихо сказала: „Молчи, всегда молчи, ты ещё не знаешь, в какой стране живёшь“.
     Случай обыкновенный.
     Мир был вовсе не расположен к маленькому немецкому мальчику. Мои сверстники тоже взрослели, и пакости становились грубее и утончённее. Мне не прощали длинных пальцев, правильных черт лица, чувства собственного достоинства, принимаемого за высокомерие, и многого другого.
     Тем не менее, я рос жизнерадостным, непосредственным и простодушным. Меня обижали, но к чему сражаться с ветряными мельницами? Школьные предметы давались легко, я много читал, даже слишком, но одиннадцатилетку закончил с трудом, учителя меня не любили. Почему они так ко мне относились, ведь я никому не сделал и не мог сделать ничего плохого?  Не знаю, что во мне вызывало у них такое отношение, но постепенно я привык к двум вещам: быть плохим и быть на виду. Более того, во мне стало развиваться настоящее высокомерие: я ведь не поступал так низко, ни в мыслях, ни на словах, ни на деле. В вузе концентрация правильных фамилий оказалась пониже, чем в школе, да и времена чуть-чуть изменились, давление пошло по другому признаку. Но всё равно слышал: „Еврей? Немец?” Однажды я не выдержал: „От этого результат зависит?” Опыт формировал предубеждение против людей определённой внешности и манеры поведения. Но со временем пришло понимание: “Der West brinkt den Tod”.
     Итак, что классовая и иная ненависти вовсе не являются вымыслом философов, идеалистов и революционеров; возведённые в ранг государственной политики, они существовали в реальности и губили людей – знаю уж точно. Вот почему я не спорил с Татьяной Фёдоровной и не возражал, слушая нечестные упрёки, будет только хуже – заработаешь репутацию скандалиста, вот почему пропускал мимо ушей обличительные речи, и с удовольствием любовался долиной, заполнявшейся тем временем солнечным светом.
     Планёрка заканчивалась.
     Играли побудку:
     – Вставай! Вставай!
     Лагерь просыпался.
     День пролетал незаметно, от одного пункта распорядка к другому.
     Честно говоря, работа не была сложной, но возникавшие педагогические проблемы требовали немедленного разрешения, и порой я терялся, не зная, как поступить, так как  события, ничтожные сами по себе, в условиях замкнутости приобретали значимость космического порядка. 
     Отряд вызывал смешанные чувства. Дети тринадцати-пятнадцати лет, самый сложный подростковый возраст. Они своевольны, самолюбивы, обидчивы. К двадцати восьми годам  забылось, что значит быть маленьким мальчиком, а теперь удивительное детство было рядом. И в первый же вечер понял, что не буду заставлять детей делать то, чего им не хочется, понял, что не буду кричать, потому что невозможно сердиться на наивное безмятежное время жизни. Поступки детей вызывали у меня улыбку, а не ужас. Они отстаивали свои права; трудно сочувствовать педагогам, вносящим в ясную и простую жизнь жёсткие обязанности и ненужные трудности. Одновременно стала понятна снисходительность взрослых, терпеливо сносящих шалости, проказы и грубости детей.
     Параллельно детскому существовало и несколько взрослых миров, иной раз пересекающихся. Между ними, старавшимися не замечать друг друга, существовала скрытая неприязнь, завуалированная лицемерной вежливостью.
     Наша маленькая страна от восхода до заката полнилась кипучей деятельностью. Молодые тонкие деревца – тополя, посаженые вдоль дорожек и лестницы, тени давали мало и по-юношески беспокойно шумели под ветром. Воспитатели и вожатые по каким-то смехотворным поводам сновали между павильонами. В арчовых рощах собирались на совещания мальчишечьи штабы. Девочки в палатах наряжались и красились. Малышня искала в траве мечту – белого кузнечика. Хлопотали повара на кухне. Моторист дядя Саша, дыша перегаром, внимательно слушал стук дизеля. Физрук Александр Иванович храпел в своей комнатке. Совершала обходы Татьяна Фёдоровна. Бежали облака. Горы стояли недвижно. И над нашей идиллией, трогательной картиной летнего дня, репродуктор хрипловато повторялся:
Знает север, знает юг – пионер хороший друг…
     После завтрака я собрался почувствовать себя плохо, приготовился, но слабость лишь лёгкой волной прошла по телу.
     Татьяна Фёдоровна надзирала за порядком; пришла и к нам:
     – Игорь Васильевич, как у вас на дополнительной территории?
     – Да, да, сейчас посмотрю.
     – Немедленно проверьте.
     Дополнительную территорию дети почистили сносно, я подобрал свежие бумажки и дымящиеся окурки, отнёс в мусорный ящик. Повар Алик спросил:
     – А чего сам убираешь?
     – Так проще.
     Он только что бросил окурок под окно столовой, а как Алику сделать замечание? Не поймёт, а врагом станет больше.
     Рядом на спортплощадке детвора баловалась с водой. Поливать спортплощадку входило в обязанности физрука, но Александра Ивановича здесь не было. Плотно окружённый детьми шустрый мальчуган, перебирая ногами, еле удерживал извивающийся от мощного напора брандспойт. В любой момент металлический наконечник мог вырваться из рук и покалечить кого-нибудь. Я перекрыл вентиль гидранта, отбросил брандспойт, разогнал детей.
     На верхнем ярусе замаячила Татьяна Фёдоровна. По радио объявили:
     – Игорь Васильевич, подойдите к своему павильону.
     Разъярённая Татьяна Фёдоровна ждала объяснений.
     – Что вы делали на спортплощадке?
     – Отключал воду.
     – А где Александр Иванович?
     – Не знаю.       
     Она снова помчалась в радиорубку:
     – Александр Иванович, немедленно придите на спортплощадку.
     Но Александр Иванович пришёл к нам:
     – Чего это Танька разоралась?
     – Да, вот без тебя дети у гидранта…   
     – Ах, шушера, из мухи слона сделает. Пойду к себе, – Александр Иванович невозмутимо и сладко зевнул.
     После отрядной работы Винсента поманила меня за собой. Мы спустились к нижнему павильону и остановились у открытого торцевого окошка.
     – Вот, послушай, – торжественно сказала Винсента.
     Из комнаты физрука доносился храп.
     Вожатая второго отряда таинственно улыбалась.
     – Ну и что?
     – Так ведь двенадцать дня, – досадуя, объяснила Винсента.
     Хорошо: человек спит в полдень. Хочет и спит; мне вот должность не позволяет.
     – Ладно, – Винсента отступилась.
     Даже не представляю, что она подумала: либо тупой, либо большой хитрец.
     Честно говоря, распорядок дня Александра Ивановича был весьма своеобразен. Позавтракав, он ложился спать и мирно почивал до обеда, а вечерами его никто не видел. Заметим: Татьяна Фёдоровна не порицала физрука за нарушения режима. Но чужими делами я не интересовался и только через много лет сообразил, на что намекала Винсента.
     В течение дня Маргарита и я, словно проверяя, действительно ли мы целовались вчерашней ночью, переглядывались и касались друг друга руками.
     Обед; стучим ложками, хлебаем компот – всё о;кэй, порядок, а возле нашего с Ириной стола Маргарита и Винсента с тарелками в руках:
     – Мы хотим сидеть с вами.
     – Конечно, конечно, ради Бога, – приставлено два стула. – Прошу.
     Ирина неловко промолчала.
     Татьяна Фёдоровна сделала движение в нашу сторону.
     Девчонки первого отряда многозначительно переглянулись.
     Медсестра Лидия Николаевна ободряюще улыбнулась.
     Валентина Васильевна поджала губы.    
     Мальчишки первого отряда чокнулись стаканами.
     – Вздрогнем, – провозгласил Вадик Неретьев.
     Ребята они правильные: вздрогнули.    
     Кто-то кому-то насыпал соли в компот и друзья радовались кислой физиономии жертвы.
     Естественно, что мы заговорились.
     Татьяна Фёдоровна нависла:
     – Девушки, вы должны сидеть со своими отрядами.
     – Да, да, – согласно отвечали девушки.
     Перед ужином девочки-дежурные спросили:
     – Игорь Васильевич, сколько стульев за ваш стол?
     – Разумеется, четыре.
     – Мы так и думали.
     Татьяна Фёдоровна подошла к нам и после ужина, девушки отмахнулись. С этого дня установился новый порядок. Вначале Татьяна Фёдоровна бурно протестовала, но со временем смирилась, только торопила.
     Вечером кинопередвижка привезла „Странствования Одиссея”. В павильоне стало тихо.  Где-то забыли выключить радио и звуки музыки сливались с шумом реки, детскими голосами, стуком дизеля. И этот вечер, и предыдущие будили во мне томительные чувства, но оставаться в одиночестве уже не хотелось. Незаметно я оказался на скамейке-качалке возле столовой. Свежий ветер c гор трепетал флагом на линейке, бежал по листве. Чёрный силуэт земной тверди, звёзды в небе, уютный свет электрических огней, шумы ночи – голова кружится.
     Вышла Маргарита на крылечко, осмотрелась.
     – Маргарита Генриховна, идите сюда.
     Она села рядом, мы взялись за руки.
     Изредка я поглядывал на девушку, так доверчиво неуловимым движением прильнувшей ко мне.
     – Как хорошо, что вы есть, – сказала она.
     Молчали. Да что и говорить-то?
     Фильм закончился. Возбуждённая детвора высыпала на лужайку, закричала, побежала, затопала. Павильоны осветились, наполнились криком.
     Мы с Маргаритой поднялись по лестнице.
     – Вы не устали?
     – Нет. Я позову, – она ласково улыбнулась.
     Фильм произвёл на детей огромное впечатление, и они превратились в древних греков. Сдёрнули покрывала и завернулись как в туники. Циклоп, Цирцея, заколдованные спутники Одиссея, он сам, печальная Пенелопа, пьяные женихи. Олег Лаптев, толстый мальчишка с потухшими глазами, бегал по веранде, выскакивал на дорожку, падал коленями на бетон и кричал, поднимая руки:
     – О, Боги! Покарайте неверную Пенелопу!
     Бездонное Чёрное Небо с горящими звёздами безмолвствовало.
     Марик Салинас, нескладный и тощий, расталкивал товарищей и доказывал:
     – Я – Циклоп!
     Долго шумели. Давно потушили свет в палатах, а дети вспоминали подробности вечной „Одиссеи”. Как бы скорее успокоить? Кто-то помог: „А из-за чего началась Троянская война?”  А вот с чего: с похищения Елены Прекрасной, потом обман и предательство, длительная осада Трои, раздоры среди греков.
     Слушали внимательно, но вскоре заснули.
     …Лёгкая беседка возле лестницы, вид на спящую долину. Освещённый лагерь – как на ладони, заметно любое движение. Нас четверо – Ольга, Винсента, Маргарита и я. А Татьяна Фёдоровна спит. Мы разговаривали. О чём? А о чём говорят в горной летней ночи молодые люди? Порой разговор прекращался и тогда привычные монотонные звуки – река, дизель – подчёркивали тишину. Кто-нибудь из девушек нарушал молчание:
     – Человек родился.
     – Почему?
     – Примета такая, – отвечали. – Компания умолкает, значит, человек родился.
     – Мы сегодня славно потрудились, – не удержался я от банальности.
     Девчонки смутились:
     – Как это?
     – Так молчали же. Как-то вы всё прямолинейно понимаете. А ещё испорченные… Эх, молодёжь.
     Маргарите не нравилось упоминание о разнице в возрасте.
     Утром на планёрке, указав: „Как всегда, в первом отряде раскардаш”, – Татьяна Фёдоровна произнесла ужасное слово:
     – Мероприятие…
     Смена лопалась от мероприятий. Каждые три дня. То костёр, то эстафета, то олимпиада, то кукольный театр, то самодеятельный концерт, то ещё что-то… Это обилие заставляло торопиться, времени на подготовку не хватало. Мы кое-как выступали. Тем не менее, детей хвалили, исподволь приучая к небрежности и безответственности. Главное – чтобы галочку поставить. В пионерской жизни при всей её правильности чувствовалось какое-то насилие.
     – Концерт вожатых и воспитателей. В том числе Александр Иванович, Игорь Васильевич и Саша, но отдельно. Послезавтра. Представление.
     – Ну, господин Физрук, что делать будем?
     – Ай, – отмахнулся он, – успеем. – И, позавтракав, отправился на боковую.
     Во время уборки разыгралась трагедия.
     Мальчик был в моём отряде – Вова Леднёв. Одиннадцать лет, маленький, худенький. Он испытывал живейшее отвращение ко всякому труду. Сбежать с дежурства он боялся, а возиться с швабрами и вениками не хотел. Что поделаешь – ребёнок. Сами знаете, существуют более важные вещи, чем мытьё полов в местах, где ежеминутно пробегает тысяченогая орава. Равенство, тем не менее, должно быть во всём, и ревнивые товарищи требовали, чтобы воспитатель заставил Леднёва работать наравне со всеми. „Вова, ты не прав”, – объяснял воспитатель, но мальчик не внимал увещеваниям. Мне надоело и я сказал:
     – Разберитесь с ним сами.
     Увы! Разобрались быстро. В палате раздались крики, затем всхлипывания. Леднёв выскочил из павильона и кинулся бежать по дорожке. Жаловаться Татьяне Фёдоровне. Он был ябедник, любимец. Ребята высыпали на веранду и ругались вслед.
     Успокоившись, они занялись уборкой.
     Минут через двадцать прибежала малышня:
     – А из вашего отряда мальчик убежал!      
     – Как убежал?
     – А вот так! Мы видели! Он вышел из ворот и пошёл на шоссе!
     Услышала старшая сестра Леднёва, заплакала, запричитала:
     – Вова, Вовочка, миленький! Вернись! 
     „Вернись, Вова, дурак, всё простим! Вот ещё напасть. Сейчас Танька налетит”.   
     Услышала Ирина, примчалась Татьяна Фёдоровна.
     – Игорь Васильевич, что у вас произошло?
     – Ничего.
     – Из первого отряда мальчик убежал, – с готовностью доложили дети. – Мы сами видели!
     Собрался весь лагерь.
     – Игорь Васильевич, – настаивала Татьяна Фёдоровна, – где мальчик?
     – Здесь, – я был уверен, что Леднёв никуда не делся. Характер не тот.
     – Игорь Васильевич, предъявите ребёнка, – официальным тоном потребовала начальница.
     Кто-то сказал: 
     – Он домой уехал.
     Татьяна Фёдоровна побледнела:
     – Игорь Васильевич! Найдите и приведите!
     „Вова, Вовочка, миленький, такой-сякой, вернись. Будешь полы мыть, каждый день. – Сидишь где-нибудь под ёлкой и плачешь”.
     Делать нечего. Пойду искать. У столовой Николай, сидя на подножке грузовика, пускал табачные кольца.         
     – Чего ищешь?
     – Да вот, пацан сбежал.
     – Кто?
     – Леднёв, Вован.
     – А, этот, – благодушно протянул Николай, – проголодается, придёт.
     Я тоже так думал, но для приличия спустился на дно ущелья. Вода переливалась. Водопад шумел. Детвора, увязавшаяся за мной, с любопытством шарила по кустам, бегала среди валунов, переворачивала камни.
     Вернулись в павильон, там должен был быть Леднёв.
     – Где? – спросила Татьяна Фёдоровна.
     – Проголодается, придёт, – с самым глупым видом повторил я мудрые Николаевы слова.
     – Да вы что, Игорь Васильевич? – с ужасом сказала Татьяна Фёдоровна. – Вы понимаете, что говорите? Это очень серьёзно – ребёнок убежал из лагеря. Это пятно на весь коллектив.
     – Вова, Вовочка, – плакала старшая Леднёва. – Где ты?
     Татьяна Фёдоровна торжественно объявила:
     – Игорь Васильевич, это тюрьма!
     И отстранилась.
     Да…, передачу она не принесёт.
     Маргарита переживала и кусала губы.
     – Ищите. Чтобы мальчик был в отряде. Даю вам полчаса.
     Я бродил по лагерю. За мной волочились сочувствующие.
     Татьяна Фёдоровна ходила следом и обещала:
     – Игорь Васильевич, это – тюрьма.
     Как мне всё надоело! Я сел на качели.
     – Смотрите, смотрите! Вон он!
     Под деревом за оврагом сидел Леднёв с бледным растерянным лицом. Он глядел на лагерь и плакал.
     Заметив нас, беглец вскочил и исчез за холмом.
     – Николай! В машину! Быстро! – распорядилась Татьяна Фёдоровна.
     Мне показалось, что в кузове небольшого грузовика поместилась половина лагеря.
     Поиски продолжались часа четыре. Мы ездили и по шоссе и по боковым дорогам, заезжали в соседние лагеря, опрашивали пастухов на летовках. Поймали Леднёва километрах в двух от лагеря. Он проголодался и шёл сдаваться.
     Татьяна Фёдоровна облегчённо вздохнула.
     Мы с Николаем перекуривали.
     – Ну и народ у тебя. Вечно сигареты клянчат.   
     – Возишь?
     – Нет. Они в посёлок бегают.
     – Слушай, Николай, утром когда за молоком едешь?
     – В четыре, в пять. Когда кухня скажет.
     – Возьми меня.
     – Поехали. Завтра утром.
     Тихий час прошёл удачно. Побег Леднёва утомил всех, и мы славно поспали.
     Вечерняя линейка.
     Неуёмная Татьяна Фёдоровна самолично проводила линейки. Дважды в день.
     Стоя на топчане, она, словно Октавиан Август Император, устраивала смотр доблестным шести легионам. Зоркая и строгая, всегда в белоснежном халате.   
     Дети вертятся, балуются, смеются. Делаем замечания. И со всех сторон доносится:
     – Девочки! Мальчики! Ну, сколько можно!
     В голосах – надрыв.   
     …Линейка – ристалище.
     Как ни одна другая часть лагеря она насыщена энергией, страстями, симпатиями, неприязнями.
     Пространство прокалывается взглядами.
     Они мечутся по линейке, сверкают, скрещиваются, сталкиваются, переламываются.
     Они убивают, признаются в любви…      
     Маргарита Карловна говорила: « Les yeux sont le miroir de l’aime ».
     Ирина преданно смотрит на Татьяну Фёдоровну и с завистью на старшую вожатую.
     Нателла зло глядит на Маргариту.
     Саша-вожатый улыбается, разглядывая девушек.
     Александр Иванович вспоминает минувшую ночь и с презрением отворачивается от         воспитательниц.
     Мальчики не сводят влюблённых глаз с девочек.
     Мы с Маргаритой Генриховной не видим никого кроме нас самих.
     А Татьяна Фёдоровна видит всё.
     Вечерело. Облака клубились у Вершины.
     После ужина – массовка.
     Длинна освещённая лестница, широкие ступеньки полны. Звёздное Небо над лагерем. Татьяна Фёдоровна, уперев руки в бока и расставив ноги, следит за порядком.
     Я подошёл к ней.
     – Добрый вечер, Татьяна Фёдоровна.
     Она приветливо улыбнулась. 
     – Ну, как ваши дела? Нравится? – она кивнула в сторону веселящихся детей.
     – Замечательно!
     – Конечно! А вы что тут бегаете? – она поймала двух мальчуганов. – Ну-ка, танцевать! Быстренько! Пусть напрыгаются. Крепче спать будут, – и улыбнулась.
     Вот и вопрос о Леднёве:
     – Что мальчишка?
     – Нормально. Вон скачет. Думаю, больше не сбежит.
     – Ох, Игорь Васильевич, смотрите, смотрите!
     Вид у Татьяны Фёдоровны был загадочен. Не сомневаюсь, что группа информационной поддержки осведомила её о моей ошибке.
     – С вашего разрешения пойду потанцую, – но Татьяна Фёдоровна уже разговаривала с воспитательницами.
     – Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля, Вертится быстрей Земля! – разливалось над лестницей.
     Девочки из моего отряда схватили меня:
     – Игорь Васильевич, идёмте танцевать с нами!
     Наконец, мои подружки:
     – Mesdemoiselles! Счастлив видеть в этой глуши, в этой обители бедных пастухов и чумазых детишек, в этой тоскливой и неприветливой части света, в этой заброшенной и печальной местности, кишащей беглыми мальчиками, злыми начальницами и кривоногими вожатыми, столь прелестные создания. Ваши прекрасные лица, блеск ваших чудных глаз, полных страсти и неги, восхищают искушённое усталое сердце. Ваши стройные фигурки пробуждают во мне, утомлённом путнике, уверенность, что не всё так уж плохо в этом подлунном мире, этой юдоли печали, подверженной дьявольским искусам. Смею надеяться, что есть надежды на райские блаженства и неземные восторги! Счастлив, ибо благодаря подарку судьбы встретил вас и всё такое, то есть, я встретил вас, сударыни, под уставшими от разочарований звёздами.
     – Игорь, болтунишка, – со смехом сказала Винсента, – тебе бы к нам на филфак.
     – Что вы, о кружева моего сердца! Меня мама еле в пионерский лагерь отпустила, а вы говорите – на филфак!
     К нам присоединился Саша-вожатый.
     Радист менял немногочисленные пластинки, мелодии повторялись, одна была очень знакома. Пели на английском, и я не мог вспомнить, где и когда слышал её. Мужской голос, своеобразно окрашенный баритон, пел просто и необычайно выразительно.
     Детвора оставила нас с Маргаритой одних на ступеньке.
     Мы были одного роста, глаза находились на одном уровне. Она прикрыла веки, я чуть привлёк девушку к себе и чёрные мягкие волосы скользнули по щеке.
     Татьяна Фёдоровна смотрела на нас. Смотрела и Нателла.
     О чём все мы думали? Никто не знал будущего.
     Отбой! Жаль, ведь можно было ещё потанцевать под величественным небом на ярко освещённой лестнице со ступеньками неравной ширины. И пусть звучал бы этот голос, певший неуловимо знакомую песню…
     Смолкла музыка, утихомирились дети. Покой. Винсента зовёт меня.
     Маргарита и Ольга ждали нас на спортплощадке.
     Татьяна Фёдоровна могла бы прийти и поругать нас, ведь мы смеялись громко. Но, наверное, она немножко понимала жизнь, строгая и экспансивная женщина.
     – Давайте погуляем, – предложила Маргарита.
     – Я сегодня в ущелье спускался. Леднёва искал. Хотите?
     Девушки дружно ответили:
     – Хотим!
     …Дизельная, из открытых ворот выливается сноп тёплого жёлтого света, крутая тропинка,  ущелье. Рокот дизеля остался наверху. Неполная луна светила, белело галечное дно, серые причудливые склоны расходились к небесам. Из жуткого провала водопада веяло холодом и пустотой.
     Нашли невысокий скалистый выступ, сели тесно. Камень, омываемый водой, уже остыл.
     Вода прыгала по галькам, на каждой звуча по-особому, а всё вместе сливалось в однообразный, ни с чем не сравнимый шум горной реки. Согрелись, разговор прервался.
     Прощались у четвёртого отряда. Маргарита протянула руку чуть выше, чем следовало для простого пожатия. Я прильнул губами к тонким пальцам. Нас ударило электрическим током, притянуло, мы поцеловались, поцеловались жарко, по-настоящему.
     Так завершился день побега Вовы Леднёва.

     …Половина четвёртого утра. 
     Не ночь – не рассвет, удивительное время.
     Николай хлопотал возле грузовика.
     Взвыла машина, выбралась на водораздел, на шоссе. Остановились. Николай выключил мотор. Тишина в горах. На востоке бледная плоская громада Вершины занимала полнеба.         
     По спящим серым горам автомобиль скатился в долину большой реки, а затем меж тех же бесцветных молчаливых силуэтов горных гряд вернулся назад. Дороги были пусты, и звук работающего мотора далеко и долго разносился по окрестностям.
     – Вниз девятнадцать, вверх девятнадцать, всего тридцать восемь километров, – сказал Николай.
     Он уехал, я остался на водоразделе. Над поляной за шоссе клубился туман – роса падала.  Рассвет по-прежнему не близок. Ни звука. Ни ветра. Сумрачный простор, окружённый почти прозрачными в предутренней дымке далёкими хребтами.
     Зябко.   
     Спит моя дочка, спит Маргарита.
     Безотчётная тревога зародилась в душе.
     Светлело медленно. Как скоротечно время, как краток, неуловим миг!
     На планёрке очевидна проработка за побег Леднёва. Обошлось. Татьяна Фёдоровна ставила новые задачи.
     Я переглядывался с Маргаритой, смотрел на её лицо, на губы, что вчера целовал, на руки, вчера обнимавшие меня. Она склоняла голову, и чёрные волосы рассыпались по плечам.
     Татьяна Фёдоровна обратилась к физруку:
     – Александр Иванович, завтра ваше мероприятие. Вы готовы?
     – Готовимся, – нехотя ответил он.
     – Александр Иванович, очень прошу вас, вы не должны сорвать мероприятие. Вы у нас в плане лагеря.
     –  Сегодня репетируем. В тихий час.
     – Вообще, Александр Иванович, в вашей работе не чувствуется заинтересованности, – вылезла c инициативой старшая вожатая.
     – Света, не сейчас, – прервала её Татьяна Фёдоровна. – Пора порядок наводить. Это тянется с первой смены. Немедленно. А сейчас за работу!
     Запел репродуктор:
     – Вставай, вставай!
     …Уборка в павильоне раздражала, но есть красивый предлог – дополнительная территория. На нижней ступеньке лестницы собралось общество – Александр Иванович и молоденькие вожатые. Общество решало важные педагогические проблемы, то есть сплетничало. 
     Все одновременно увидели, как из-за столовой вышла группа женщин. Впереди – повариха Татьяна, миниатюрная брюнетка, за которой, как говорили, ухаживал Александр Иванович. Следом победно шагала сама Татьяна Фёдоровна, затем Ирина, Света и другие. Повариха тащила огромный чемодан.
     Изгоняемая девушка обладала приятной моськой и точёной фигуркой, созданными для разнообразных любовных утех. Я и позавидовал Александру Ивановичу, и поревновал, и позлорадствовал, и посочувствовал. Равнодействующая всех моих эмоций оказалась равной нулю, и без всякой задней мысли я посмотрел на физрука. Он заметил мой взгляд и отвернулся. Ему было очень обидно; он так походил на собачонку, у которой недобрые люди отобрали сладкую мозговую косточку.
     На лице у Винсенты для меня написано: „Ты понял?”
     Торжественная процессия удалилась в сторону ворот. Общество потопталось и разошлось.
     После отрядной работы Маргарита позвала на лужайку.
     Внизу кипела жизнь. Белый халат Татьяны Фёдоровны мелькал между павильонами.
     Маргарита обрывала травинки и о чём-то спрашивала.
     Мы зашли слишком далеко, настало время объясниться.
     – Я женат, Маргарита Генриховна, – бесцветным голосом сказал воспитатель первого отряда.
     – Знаю, Игорь Васильевич, – сказала вожатая четвёртого отряда.
     Она прижалась к моей груди и слушала стук моего сердца.
     Рядом с Маргаритой я испытывал чувство уверенности и покоя.
     Мои слова не произвели впечатления на Маргариту; то, что я не свободен, не имело значения.
     Чёрные волосы касались щеки. 
     Рядом со мной сидело удивительное двадцатилетнее создание.
     – Скажите что-нибудь, – сказала она.
     Чуть не вырвались слова, что обязали бы меня ко многому, но я, к сожалению, промолчал.
     Через полчаса, взявшись за руки, мы шли вниз по лестнице. А навстречу – Татьяна Фёдоровна.
     – Игорь Васильевич, Рита, – остановила нас Татьяна Фёдоровна, – что вы делали наверху?            
     – Бабочек ловили.
     – Ох, Игорь Васильевич, – вспыхивая, сказала Татьяна Фёдоровна, – не забывайте, что вы на работе. Подумайте. Рита, иди в отряд.
     Мы с начальницей остались одни.
     – Вы же женатый человек, – сказала Татьяна Федоровна с укоризной.
     – Маргарита хорошая девушка и достойна всяческого уважения.
     – Ну, не знаю, не знаю…
     В первом отряде Ольга Николаевна играла на аккордеоне и дети весело распевали на мотив „Сизой голубки”:
                Пробегала речка,
                Через речку мостик,
                На мосту овечка,
                У овечки хвостик.
                Кому это надо,
                Никому не надо,
                Кому это нужно,
                Никому не нужно! 
     Особенно старались Паша с Олегом Лаптевым:
                Растворимый кофе
                Привезли на базу,
                Растворимый кофе
                Растворился сразу.
                Кому это надо…
     День продолжался. В тихий час никак не хотели дети спать. К счастью, прибежал Саша-вожатый, позвал на репетицию.   
     В столовой, кроме Александра Ивановича, Саши-вожатого, была ещё Ольга. Физрук взял с неё страшную клятву, что она никому ничего не расскажет.
     Александр Иванович заранее продумал план спектакля и объяснил, что требуется делать. Он сказал:
     – Как будто мы приехали в лагерь на гастроли и привезли много всяких номеров. Один номер смертельный – „двухмоторный самолёт”. Идёт на ура.
     Он проверил наши способности и, по привычке зевая, ещё раз объяснил наши роли. 
     Ольга послушно подобрала мелодии для музыкального сопровождения по заказу Александра Ивановича.
     В трудах тихий час незаметно пролетел, и в пять вечера дикий вопль раздался в тиши гор.
     На далёкой границе коренастые черноволосые солдаты схватились за оружие. „Нет, товарищи бойцы, – добро щурясь, сказал командир заставы „Красный Китаец” товарищ Жень Минь Жибао, –  это у них в „Радости” дети проснулись”.
     Лагерь ожил.
     Вечером привезли кино „Джентльмены удачи”.
     Как хорошо – никого нет. Летний вечер, как и предыдущие, был полон очарования, полон шумов и неясных желаний, к которым примешивалось новое чувство одиночества. Мне не хватало Маргариты.
     Татьяне Фёдоровне не сиделось ни в столовой, ни у себя в павильоне. Она кружила по лагерю, увидела меня на веранде.
     – Вы упорно не хотите быть с отрядом, – добродушно сказала она.
     – В столовой и так полно взрослых.
     – Что у вас Маргаритой? – поинтересовалась Татьяна Фёдоровна.
     – Ничего. Она хорошая девушка.
     – Вы же женаты, Игорь Васильевич.
     Я пожал плечами. Уже второй раз за сегодня…
     Когда начальница удалилась, я раскрыл тетрадь. И опять ничего не смог написать. Как много безвозвратно уходило в прошлое: и лучи солнца из-за Вершины при восходе, и капли росы на травинках, и вода, словно поющая что-то на камнях, и тени, мелькающие в ночи… И какое-то новое, незнакомое состояние, надвигающееся на меня, на нас…   
     Ночь разорвали крики и топот. Жуткими привидениями, закутавшимися в покрывала, забегали продрогшая детвора.
     Потушили свет, мы обсуждали подробности фильма.
     – Эй, доцент, – кричали из угла, – пасть порву!
     – Однако червонец давай, – отвечали из другого.
     – Девушка, а девушка, как вас зовут?
     – Сам дурак! – выкрикнул кто-то.
     Уснули. В открытую дверь зашептали:
     – Игорь, идём к нам.
     Вчетвером мы сидели в беседке над лагерем и болтали. Чьи-то тени скользили по дорожкам. Одна приблизилась, это был Саша-вожатый. Он сел рядом с Винсентой.
     Ольга ушла спать, Саша с Винсентой исчезли.
     Рука Маргариты лежала в моей.
     Темные силуэты гор окружали нас. Ночная прохлада стекала в долину. Свет от фонарей сквозь редкую листву падал на землю и лагерь, словно прозрачный, лежал под ногами.
     Волшебные часы. Долго прощались. Не хотели расставаться.
     Утро. День. Полдник.
     Мероприятие.
     Это казённое, жестокое слово пугало. На деле оказалось не так страшно.
     Весь лагерь – дети и взрослые – собрался в столовой. Столы и стулья сдвинули в сторону, освободилось достаточно места для зрителей и сцены.
     Концерт давали воспитатели и вожатые. 
     Мы выступали втроём. Александр Иванович взял на себя обязанности антрепренёра, главного режиссёра, сценариста, драматурга, постановщика, костюмера, гримёра, балетмейстера, главного героя. Саша-вожатый и я были рядовыми исполнителями. Александр Иванович назначил меня по совместительству шпрехтшталмейстером и научил, что говорить. Мы предлагали публике несколько номеров.
     Начались выступления. В ожидании выхода Александр Иванович насурмянил нам брови, накрасил губы и ресницы, йодом нарисовал усы, а свёклой – румянец на щёках.
     Пора. Ольга заиграла цирковой марш „Выход силачей”, и мы, откинув назад корпус и высоко задирая колени, прошлись по периметру воображаемой сцены. Сделав полный круг и раздав тысячи воздушных поцелуев, мы забежали на кухню, нацепили юбки с оборками, загодя сметанные Александром Ивановичем из наволочек. Я выскочил в зал и объявил в микрофон:
     – Приезжий три акробат из Эмерик танцевайт маленький лебедя с безсмертный баллет „Лейбединый озероу”. Исполняйт маленький бродячий акробаттен! – сделал книксен и убежал.
     В самом нелепом виде мы скакали перед народом. Получалось, видимо, удачно – простодушные зрители покатывались со смеху. Татьяна Фёдоровна улыбалась.
     Сбросив юбки, мы вновь появились перед зрителями.
     – Почтеннейший публикум! Ми ест три брат-акробат з Эуроуп энд Эмерик и делайт для вас разный фокус-покус на один раз дать представлений. Этот ест наш труппен-пуппен – она, она и моя, – я по очереди указывал пальцем в каждого из нас. – Ми ест очень кароший актёр на весь мир и давайт вам много разний нумер. А ви хлопайт, хлопайт!
     Дети захлопали в ладоши и закричали. Хулигашки из моего отряда засвистели.
    – Нумер первий! Брат-акробат показывайт свой могучий сила. Называйтся „Поднимай мало-мало тяжьёлий железка”!
     Тем временем Саша-вожатый принёс необходимый реквизит: коврик, пудовая гиря, три стула.
     – Маэстро! Мьюзик! Прошу!
     Атлетически сложенные Александр Иванович и Саша ходили по кругу, поводили плечами и показывали детворе литые мускулы. Мне хвастаться было нечем и поэтому я требовал у публики:
     – А ви хлопайт, хлопайт!
     Хлопали, а силачи раскланивались и посылали дамам воздушные поцелуи. Стали у коврика, выдохнули – и гиря замелькала в воздухе. Красиво и впечатляюще. Дети и взрослые дружно захлопали в ладоши.
     Неутомимый Александр Иванович дал знак объявлять следующий номер.
     – Человекус-мостикус! Кто хочет – может гуляйт! Лошадендус свалендус с мостендус! Гы-ы!
     Номер был такой. Поставили три стула. Я лёг на стулья – затылок на край сиденья одного, пятки – точно так же на второй, под спину приходился третий. На счёт „три” я напряг мышцы живота – и средний стул отставили в сторону. Накануне я держал пресс около минуты, Александр Иванович одобрил. Детям понравилось. И сегодня получалось неплохо, мне хлопали.
     Александр Иванович и Саша с удовольствием принимали аплодисменты, наконец, и про меня вспомнили, стул поставили на место. Я вскочил и послал Маргарите воздушный поцелуй. Татьяна Фёдоровна проводила его глазами.
     Наше представление детям нравилось, они азартно кричали.
     Александр Иванович и Саша прошлись колёсом.
     Мне посчастливилось блеснуть за вечер дважды.
     – А теперь смертельной нумер! Единственной представлений! Только для вас и ради вас! Ми приехаль сюда ради этот смертельной нумер! Ви смотрийт и хлопайт! И хлопайт! Единственний в мире! Смертельний! Ви смотрийт, а ми потом умирайт! Маэстро! Мьюзик! Прошу!
     Ольга отыграла несколько тактов.
     – Двухмоторний самольёт!
     Заинтригованные зрители замолчали.
     – Парад-алле! – мастерски выдал Александр Иванович.      
     Под музыку мы, маршируя, снова обошли на сцену. У меня два половника. Дети вытаращили глаза. Мы раскланялись и раздали очередную порцию воздушных поцелуев.
     Музыка смолкла. Зал замер.
     Александр Иванович и Саша взялись за руки крест-накрест на уровне груди, я встал в нескольких метрах от них.
     – Алле! – воскликнул Александр Иванович.
     Тревожная трель полоснула по напряжённым нервам – молодец Ольга. Я начал было движение, но испуганно остановился. Ещё трель и ещё одна неудачная попытка.
     А сейчас получится!
     – Алле! Оп!
     Я разбежался и бросился плашмя на скрещённые руки и оба Александра побежали по периметру воображаемой сцены. Я же, вытянув руки вперёд, вращал половники как винты и усердно изображал шум мотора: Джиммм-джиммм-джиммм!, Джиммм-джиммм-джиммм!
     Боже! Как ревели дети от восторга! Маргарита улыбалась. И Татьяна Фёдоровна была довольна.
     – Самолёт! самолёт! самолёт! Хотим самолёт! Ещё! – визжала детвора.
     Я схватил микрофон. Что бы придумать? Вот!
     – Публикум требовайт – ми выполняйт. Смертельной номер! Ещё смертельнее!! Одномоторний вертольёт!!!
     От неожиданности все притихли. Александр Иванович удивлённо посмотрел на меня.
     Один половник уже не нужен.
     – Алле! Оп!
     Снова бегут гастролёры мимо зрителей – двое тащат третьего на скрещённых руках, а тот держит половник над головой, вертит им и кричит: Тык-тык-тык!, Тык-тык-тык!
     Ах ты, Господи! Как счастливо смеялись дети! Как весело смеялась Маргарита, как хохотала Татьяна Фёдоровна! Так кто же здесь дети? Кто самый наивный?
     К сожалению, лавры достались мне одному. На несколько дней я стал самым популярным человеком на свете. Где бы я не проходил, повсюду меня встречал восторженный шёпот:
     – Смотри! Вон одномоторный самолёт!
     Слава тешит человека.
     Вечером танцующая детвора охотно расступалась передо мной, и даже Татьяна Фёдоровна, сторожившая массовку, посмотрела с некоторым уважением. 
     Сегодня на лестнице присутствовал и Александр Иванович.
     Мы с Маргаритой кружились на широкой ступеньке. Звучала странно знакомая мелодия,   слова не наши:
Any time, any place, any way…
     – Что вас так заинтересовало, Игорь Васильевич? – спросила Маргарита Генриховна.
     – Не могу понять, что за песня.
     – „Скажите, девушки”.
     Да. Изменённая, на чужом языке.
     Как она будоражила меня в молодости!
                Скажите, девушки, подружке вашей,
                Что я не сплю ночей, о ней мечтая,
                Что всех красавиц
                Она милей и краше!
                Я сам хотел признаться ей,
                Но слов я не нашёл.
                Очей прекрасных огонь я обожаю,
                Скажите, что иного я счастья не желаю,
                Что нежной страстью,
                Как цепью к ней прикован,
                Что без неё в душе моей тревоги не унять!
     Эта неаполитанская песня давалась тяжело, пальцы терялись в богатстве звуков, но однажды Гретхен положила руку на плечо, поцеловала и улыбнулась.
     – Нет, бабушка, нет. Но у меня получилось! Ты слышала?
     Гретхен кивнула головой.
                …Когда б я только смелости набрался
                Сказать: „Напрасно ты скрываешь,
                Что нежной страстью
                Сама ко мне пылаешь.
                Расстанься с глупой маскою
                И сердце мне открой!”
                Огонь прекрасных очей я обожаю,
                Скажите, что иного
                Я счастья не желаю…
     Мне казалось, что там, в струнах фортепиано сама по себе живёт гениальная мелодия. Она ждёт прикосновений к клавишам и тогда чудесная череда звуков вновь через открытую балконную дверь вырвется в мир, заполнит вселенную…
     Много лет тому назад сердце итальянца Родольфо Фальо исторгло бессмертную музыку. И вот здесь, в тихой горной долине, высоко над миром, обнимая за талию почти незнакомую мне прекрасную черноволосую девушку, я слышал:
                …Что нежной страстью
                Как цепью к ней прикован,
                Хочу всю жизнь тебе отдать,
                Тобой одной дышать!
     С Маргаритой меня ничего не связывало, ни радости, ни горести, только несколько поцелуев на свежем воздухе, но девушка эта каким-то непостижимым образом заняла в моей жизни самое главное место, изменила моё прошлое и моё будущее.
     В радиорубке Женя показал грампластинку – пел Энгельберт Хампердинк. Целый диск. 
     Разбежались дети по павильонам спать. Ночь спустилась на лагерь.
     Наша компания определённо сложилась, и у нас появились традиции. Так, Володя, Ольгин жених, приезжал через день, и тогда после отбоя мы собирались на топчане под старой романтического вида арчой. Володя привозил спиртное, щедро разливал. Мы не хмелели, ночи в горах прохладные, нам становилось тепло и весело. Александр Иванович же, расставшись с прекрасной поварихой, подружился с нами. Он играл на гитаре и распевал всякие песенки.
     Вот и сегодня Володя распечатал коньяк, разлил и небрежно бросил вниз пузатую бутылку. Бутылка глухо покатилась и застряла в траве. Александр Иванович тронул струны:
                Мы лежим в нашем маленьком гробике,
                Ты костями прижалась ко мне…
     Трудно нам было прощаться…
     Уже несколько дней лагерь жил ожиданием похода, и с побудки детвора засобиралась в путь – этот день сегодня.
     На линейке Татьяна Фёдоровна остудила горячие головы:
     – В поход идут отряды с первого по четвёртый.
     Малышня сникла.
     Александр Иванович выступил вперёд:
     – На Двенадцать ванночек.
     – Ванночки, ванночки! – зашелестело меж ёлок.
     Старшие предвкушали, младшие горестно вздыхали.
     – Ребятки! – ласково сказала Татьяна Фёдоровна. – Вкусненько позавтракаем, быстренько приберёмся в павильонах и – в поход!
     Быстренько не получилось, но часам к десяти отряды-счастливчики выстроились между линейкой и столовой.       
     Множество трагедий разыгралось в то утро у заветной калитки. Татьяна Фёдоровна лично отбирала достойных и показывала доктору. После селекции осталось с полсотни ребятишек. Забракованные покрутились возле нас и исчезли в воздушном пространстве.
     Татьяна Фёдоровна встала возле калитки, подозвала Александра Ивановича и меня.
     – Александр Иванович, вы старший в походе. Но, Игорь Васильевич, ответственность несёте вы оба одинаковую. С вами идут вожатые, с них спросу нет, они тоже дети. Помните, что за всё, что случится, вы отвечаете головой. А это – тюрьма. Не забывайте.
     Татьяне Фёдоровне так не хотелось выпускать нас из лагеря. Она предполагала, что без неё обязательно случится что-нибудь плохое.       
     Александр Иванович смотрел на дальние склоны.
     По странному совпадению по радио запели:
                Волны голубые у пристани скачут,
                Родственники горько рыдают и плачут,
                И с утра кричат белокрылые чайки,
                И корабль у пристани стоит…
     Меня разобрал смех. Желтовато-белый берег Пелопонесса, на бирему Одиссеем восходит кифаред Александр Иванович, на борту суетятся коллеги-аргонавты – Николай за рулём, Леонид Макарович с абаком, Саша-вожатый при красном галстуке, другие мужики нашего лагеря парус ладят. Развевает хитоны ветер. Рыдающую и рвущуюся Пенелопу, то есть Татьяну Фёдоровну, держат за руки орущие дети и женщины: воспитательницы и вожатые с мокрыми глазами, и все они причитают:
                Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?
                Милый Одиссей! Милый Одиссей!
     И уставший от долгих проводов Александр Иванович машет рукой:
                Шла бы ты домой, Пенелопа!
     Татьяна Фёдоровна с подозрением посмотрела на меня, вытерла слёзы, достала ключ из кармана и отперла калитку.
     – Помните, – твёрдо сказала она, – это тюрьма!
     Начальница посторонилась, и Александр Иванович геройски шагнул за пределы лагеря.
     Татьяна Фёдоровна считала. Дети выстраивались цепочкой и выходили через калитку на узкую тропинку. Голова цепочки исчезла в овраге и появилась на противоположном склоне, тогда и я последним шмыгнул мимо Татьяны Фёдоровны, сказав на прощанье: 
     – Пятьдесят четвёртый, замыкающий. „Мы вышли в холодное море, суровый и дальний поход…”
     Но она слишком серьёзно воспринимала происходящее и не заметила меня.
     На повороте за выступ холма Александр Иванович остановился. Путешественники сбились в кучу.
     Александр Иванович сказал:
     – В походе не разбегаться, не кричать, дышать только носом. 
     Мы с ним одновременно оглянулись назад. Татьяна Фёдоровна стояла у растворённой калитки. Закрывшись рукой от солнца, она тревожно смотрела нам вслед.
     – Шла бы ты домой, Пенелопа! – в сердцах буркнул физрук и снова возглавил шествие.
     Наша экспедиция спустилась на дно ущелья и двинулась вверх по течению горной реки. Горная речка промыла глубокое русло в глиняной толще до твёрдых пород, обнажив невысокие скалы. Сначала мы шли по гальке у кромки воды, но вскоре поднялись повыше. Ясно протоптанные тропинки размножились, разбежались по разным уровням и хотелось пройти сразу всеми. Весело было здесь! Мелкие кусты дикого шиповника царапали ноги. Травы источали пряный свежий запах, над цветами вились насекомые. Вода звенела по серым камням. Вдали стеной стояли низкорослые деревья. Солнце яростно желтело.
     По той неохоте, с которой Татьяна Фёдоровна выпустила нас из лагеря, предполагалось, что нам будет трудно и далеко, однако метров через двести удобного пути Александр Иванович объявил:
     – Пришли.
     Давшая название речке толстая и невыразительная мраморная жила, сплетённая из нескольких жгутов, пересекала ущелье. За миллионы лет тонкий речной поток оказался не в силах пробить себе путь через эту преграду и сливался вниз по поверхности жилы. Но нашлись слабые места, образовали по перепаду каскад углублений-ванночек, связанных между собой желобами, вода в которых закручивалась по винтовой и вылетала сильной струей. Ванночек насчитывалось двенадцать, в каждой можно было уместиться как в тазу. 
     Перед жилой вода собиралась в озеро-блюдечко, откуда и кидалась вниз. Озерко сжимали валуны; росло деревце, часть корней бросившее в беспокойную воду, они поросли короткой красноватой бахромой, трепетавшей под струями, как листья под ветром. Грубые деревья окружали это не особо уютное место.
     Дети разбрелись; одни залезли на скалы, другие плескалась в ванночках.
     Голубое небо с редкими белыми облачками и жёлтым светилом раскинулось над нами, ветер шелестел в кронах деревьев, и солнечные зайчики скользили по шершавой поверхности мрамора. Маленькие лягушачьи детки прыгали по мокрым камням. 
     Александр Иванович куда-то делся, вожатые занимались собой, а детвора осталась без присмотра. Я решил проверить обстановку и спустился к основанию жилы, к тому месту, где заканчивался каскад. Здесь собралось много ребятни, она строила запруды.
     Татьяна Фёдоровна не зря переживала. Вдруг сверху посыпались камни, немаленькие, величиной с лошадиную голову. Они опасно катились по жиле, ударялись о неровности, подпрыгивали и отскакивали в разные стороны. Замерло моё сердце. Голубое небо показывалось в клеточку. Права Татьяна Фёдоровна. На ванночках полно детей, а изменить ничего не возможно. По счастливой случайности никого не задело; нары миновали Александра Ивановича и меня.
     Испуганный и раздражённый, я взбежал наверх, но проказники уже исчезли. На мои крики появился физрук, дал команду собираться. Поход заканчивался испорченным настроением:  дети – это действительно опасно.
     – Как вы сходили? – осведомилась Татьяна Фёдоровна.
     – Нормально, – коротко ответил Александр Иванович.
     – Весьма удачно, жаль только, недолго.
     – Ещё будут походы, – утешила Татьяна Фёдоровна.
     Она добросовестно пересчитала всех входящих.
     Детвора мгновенно пропала, мы с Маргаритой пошли рядышком. Татьяна Фёдоровна что-то шепнула Ирине, и вскоре репродуктор тревожно возгласил на весь лагерь:
     – Игорь Васильевич, немедленно подойдите к своему отряду.
     Вот… Я поморщился и, торопясь, средь бела дня поцеловал Маргариту в щёчку.
     – Что случилось?
     – Ничего, – кротко ответила моя вожатая. – Просто вас давно нет в отряде. 
     – Но я же в походе был.
     – Я тоже была и пришла в отряд. А вы не идёте.
     Пожаловаться Александру Ивановичу, что ли?
     – А ну их на спину, – разозлился физрук. – А я со Светкой поругался. Танька её науськала. 
     Он снял со стены гитару, подёргал струны и запел:
                Пропала собака по кличке Дружок…
     Отомстив таким образом Светлане, Александр Иванович немного успокоился.
     Скажу несколько слов о старшей вожатой. Невысокая, худенькая, возможно и миловидная, но с невыразительным лицом. Держалась она особняком, но полностью подчинялась Татьяне Фёдоровне. На свои ножки она надевала красные носочки, придававшие ей детский облик и портившие некоторое изящество её фигурки. Была ли она наивной, не могу сказать, но сегодня бегала по лагерю с пузатой бутылкой, той самой, что вчера вечером Володя бросил в траву.
     Боль утраты, однако, ещё не покинула сердце Александра Ивановича и обида на „шушеру” была слишком крепкой, поэтому после недолгого молчания он снова взялся за инструмент:
                Для маленькой такой компании
                Огромный такой п… секрет!
     …На массовке сегодня присутствовал физрук. Винсента, указывая глазами на него, шепнула:
     – Режим изменился. Ну, ты понял, наконец?
     Но мне понятно только то, что Александр Иванович пришёл на лестницу.
     Казалось, что Нателла забыла обо мне, но сегодня она ревниво оттолкнула Маргариту.
     – Ты со мной танцуешь, – распорядилась девочка. – А ты, Рита, иди.
     Нателла строго расспрашивала меня о походе: всё ли прошло благополучно, интересно ли было в горах, не повстречался ли нам белый кузнечик и почему её не взяли с собою.
     – Нателла, милая, – оправдывался я, – в горы отпускает только Татьяна Фёдоровна. А если б мне попался белый кузнечик, я обязательно принёс бы его.
     – Всё равно, – сердилась Нателла, – ты должен был взять меня в поход.
     С трудом я сумел убедить свою любимую, что сердится она напрасно.
     Убежала Нателла с подружками.
     Снова обнимаю гибкий стан. Снова чувствую дыхание Маргариты. Только нам пел чуть хрипловатый голос:
                Take my heart…
     После отбоя мы собрались на скамейке у нашего павильона. Пришёл Александр Иванович с гитарой.   
     Поднялись наверх, расстелили под звёздами покрывала. Мяли траву, дурачились, смеялись, как будто и не было хлопотливого дня. Александр Иванович допел вчерашнюю: „Череп твой, аккуратно обглоданный, улыбается ласково мне” и затянул новую, не менее философскую:
                А мы сидели у речки, у Вонючей…
     Наутро была суббота, законный родительский день. Большую часть планёрки Татьяна Фёдоровна, как обычно, посвятила моей персоне. Я не понимал, зачем она это делает, раздражался и выходил из беседки, но совсем уйти не осмеливался. В обличительных речах Татьяны Фёдоровны появились новые нотки: всплывало имя Маргариты. Маргарита покусывала губы и тоже не понимала. Слава Богу, планёрка закончилась, и начальница отстала от нас до следующего утра.
     Папаши и мамаши навалились сразу после завтрака, разобрали своих чад. Оставшаяся детвора околачивалась у ворот. В отряде пусто. Чем заняться?
     Заняться всегда есть чем: дополнительная территория.    
     Навстречу поднимался по лестнице физрук, вертя брелком с надписью „ROLLS ROYCE” на фишке. Любил Александр Иванович мишуру.
      – Куда? – заинтересовался он и, услышав ответ, доверительно сообщил: – Полно окурков. Вообще имей в виду – пионеры у тебя сигареты таскают.
     Действительно, расход великоват. В три дня пять пачек. Спешу ловить воришек.
     – Оставь, – сказал физрук, зевая. – Пойдём ко мне.
     Он обладал отдельной комнатой – роскошь, недоступная простому воспитателю. Физрук – единица штучная, зачастую капризная. Считаться надо, беречь.
     Александр Иванович щегольски махнул брелком, отпер дверь, усадил меня на кровать, сел напротив и сказал:
     – Возьми газету, сделай вид, что читаешь и не двигайся, будем тебя рисовать.
     Он развернул лист ватмана, взял карандаш, внимательно взглянул, заставил принять нужную позу и углубился в работу. Время от времени над лагерем разносилось: „Игорь Васильевич, подойдите к своему отряду!”. Александр Иванович успокаивал: „Не дёргайся. Подождёт твоя Ирина”.
     Примерно час спустя он сказал: „Готово”. Похоже, даже, как выразился папа Иннокентий Х, слишком. Александр Иванович был неплохим и наблюдательным рисовальщиком; мог бы и приукрасить.
     Законченный портрет Александр Иванович повесил над кроватью.    
     Шестьдесят метров до отряда одолевались долго – то горы, то небо, то Леонтий Макарович приглашает покурить.
     С веранды доносились возбуждённые голоса, о чём-то спорили мальчишки, часто выкрикивалось моё имя. Интересно, интересно, весьма…
     – Ирина послала меня искать Игоря Васильича, нигде его нет, – кричал Паша. – Захожу я к Александру Ивановичу, а там этот сидит, – мальчишка, видимо, жестом изобразил очки. – Ну, подхожу к нему и по морде ему, и по морде! На тебе! И шелобанов, по лбу!
     – Да, ну! Врёшь! – не верили мальчишки.
     – Нет, правда! Шелобанов ему! Честное слово! Сам ноги мой холодной водой! Чтоб знал!
     Я растерялся. Да, был я у Александра Ивановича. Но Паши там не было. И по морде меня не били, и по лбу не щёлкали. Не пойму. Если честно, то случалось, но не сегодня.
     – Он сидит и газету читает, – хвалился Паша, – а я подошёл и по лбу ему! Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Сто раз! Двести! Ещё! И ещё! На тебе! За всё! По морде! Будешь знать! Даже ноготь сломал! Вот!
     – Да врёшь ты всё! Мы тебя знаем!
     – Я? Вру? – сухо осведомился Паша. – Да идите сами посмотрите! Там Александр Иванович его портрет нарисовал, он там газету читает, так я подошёл к портрету и по лбу! Очкарику! На тебе!
     – А! – разочаровались мальчишки. – Портрет. Подумаешь!
     Отлегло от сердца; орлом взлетел на веранду. Растерянное молчание, Паша краснеет…
     – Кампец! – сказал Марик.
     „Да, действительно, кампец. Но, спасибо, хоть пачку оставили”. 
     – Паша! Иди-ка, друг, сюда!
     – Чего? – появился в дверях мальчишка.
     – Это ты у меня сигареты берёшь?
     – Ещё чего! – возмутился Паша. – Я ещё во втором классе курить бросил!
     На веранде полно народу. Чего они здесь сидят?
     …Тихий час. Дети лежат в кроватях; спать не хочется. Они томятся, рассматривают, поднося к глазам, кисти рук. В другое время перед зеркалом, висящим на веранде, они изучают своё лицо, своё тело, в котором они проведут земную жизнь и которое предпишет им судьбу…
     Кинопередвижка доставила „Виннету – вождь апачей”.
     Все в столовой.
     Ещё один таинственный летний вечер в горах.
     Безлюдны освещённые дорожки, пусты ступеньки лестницы, над которой вчера растекались „Скажите, девушки”. Песню эту я знал с малых лет, слышал в разных исполнениях, но по-настоящему сумел оценить лишь тогда, когда сам тронул клавиши фортепиано и извлёк необычайно насыщенные звуками аккорды. Сколько чувства, сколько страсти, сколько умения требует мелодия! Как рвётся сдерживаемая душа! Куда? Не знаю. В американизированном варианте, в другой тональности, в другом темпе связь музыки и слов осознавалась по-новому. Слова, на мой взгляд, ничего особенного не содержали, но всё вместе действовало на меня магически. Никудышный я певец, а не выдержал, вырвалось:
Что всех красавиц она милей и краше…
     Мне показалось, что Маргарита рядом и слышит моё признание.
     Но нет, никого нет…
     Фильм закончился.
     Опять кричат, топают, ссорятся.
     …Серыми ручьями в чёрной траве тропинки вьются, наверх, на вершину холма.
     Тёмная долина под звёздным небом, силуэт гор, река шумит. Разными были звёзды: красными, жёлтыми, голубыми; они мерцали и лучились. Одни мы под Млечным Путём. Дыхание Маргариты касается меня.
     С утра весь лагерь повторял: „Виннету – вождь собачей”.
     После завтрака Маргарита провожала меня. На работе я не закончил некоторые мелкие дела и обещал в середине июля появиться, но в будние дни Татьяна Фёдоровна не разрешала отлучек. „Поедете в воскресение”, – сказала, как отрезала.
     По грунтовой дороге по дну ложбины, поросшей лиственными деревцами – арча растёт в прохладных местах – поднялись на шоссе и, немного растерянные от огромного раскрытого пространства, остановились. Слева расстилалась волнистая поляна, за ней глубокий провал, а за провалом вздымались мощные глиняные холмы. Шоссе поворачивало за косогор и там как будто упиралось в основание Вершины, громадные каменные стены которой источали вечный покой, напоминая о краткости дней и незыблемости Вечности. От тишины звенело в ушах и шум случайного автомобиля казался нелепым и ненужным звуком.
     Всего десять дней назад этой ложбинкой мы пришли в лагерь под названием „Радость”, но как с тех пор изменился мир!
     Мягкие волосы скользнули по лицу.
     – Возвращайся скорей, –  шепнула она.
     Высокие Голубые Небеса.
     Мы расставались на один день, до завтра, на целую вечность.
     …Я на обочине шоссе, Маргарита идёт вниз.
     Нелепая мысль пала в голову.
     „Коли сама обернётся, брошу всё и женюсь на ней”.
     Маргарита шла.         
     „Обернись…”
     Она прошла совсем немного, есть время, но поторопился:
     – Рита! Рита!
     Моя черноволосая Гретхен обернулась. Лицо – печально. Махнула рукой.
     Решение было принято.
     Утром следующего дня я вернулся.
     У павильона четвёртого отряда Татьяна Фёдоровна окликнула: 
     – Игорь Васильевич, вы давно приехали?
     – Только что.
     – А почему вы не в отряде? Немедленно идите туда.
     Из палаты вышла Маргарита…, Татьяна Федоровна вновь выразила неудовольствие…

     …Время было за половину смены. Июльские дни, наполненные теплом и благоуханием трав, исчезали в прошлом. Промыслом Божьим всходило Солнце и одаривало Мир потоками Лучей. Прилетал Ветер, приносил Облака. Месяц рос к полнолунию. Бегали, кричали, суетились вездесущие здоровые дети. Начальница ходила по лагерю.
     Однажды после отрядной работы Маргарита взяла меня за руку и через вершину холма, через щель в заборе, через Красные пески привела на крохотную – на двоих – лужайку в роще.
     Мягкая лесная трава приняла нас, невысокие кусты арчи касались иголками. Сладковатое тепло стекало с ветвей. А какие запахи стояли в природе!
     Высокое солнце светило нам.
     Моя любимая гневалась.
     – Игорь Васильевич, какой вы нерешительный!
     Моя любимая упрекала: 
     – Игорь Васильевич, неужели вы не видите, неужели вы не понимаете, что происходит?
     Моя любимая резкими движениями обрывала травинки и бросала оземь:
     – Игорь Васильевич, неужели вы не можете сообразить, что я вас…
     Моя любимая умолкла.
     Моя любимая сердилась.
     Моя любимая негодовала.
     Мне хотелось схватить её в объятья, прижать к сердцу крепко-крепко и сказать:
     – Маргарита Генриховна, любимая! Я люблю вас, я не могу жить без вас, – сказать так жарко, так убедительно, так пылко, чтобы ели покраснели, чтобы слаще запахли травы, чтобы ярче засияло солнце, чтобы закружились наши головы, чтобы поняла Маргарита, что значит она для меня.
     Но – молчи, молчи!
     Смуглое лицо, мягкие чёрные локоны, тонкий с горбинкой нос, филигранный разрез глаз,  лёгкая синь волосков над верхней губой, изящные руки, чуть приоткрытая девичья грудь… 
     Как прекрасна она была, моя любимая!
     Я опустил голову.
      …Три месяца тому назад я ударил жену по лицу. Из уголка рта потекла кровь.
     И ни раскаяния, ни сожаления, ни удовольствия…
     Моя юная Гретхен вновь упрекнула:
     – Какой вы нерешительный.
     Милая Маргарита Генриховна! Что сказать вам?
     Два года назад, второго сентября, во вторник, моей дочери исполнилось двадцать дней. Она лежала в больничной кроватке и умирала.
     Судороги выламывали тело, зрачки закатились под лоб, подбородок задрался, из раскрытого рта вырывался хрип. Ребёнок задыхался, синие пятна шли по телу.
     Врач отбросила термометр, отбросила шприц – чтобы сделать укол, бедняжка прервала чаепитие, – и ушла. Термометр! Умрёт!
     „Термометр” – это когда столбик ртути заходит за отметку „сорок два” и рвётся дальше, но дальше хода нет, дальше конец.
     Жена заплакала, закрыла лицо руками. „Уйди! Мы сами”. Сухими глазами я смотрел на агонию и мял кислородную подушку.
     В палате осталось трое: умирающий ребёнок, мать жены и я. Но присутствовал ещё и четвёртый – Смерть. Она появилась в углу, а теперь, шаг за шагом, нетерпеливо дыша, приближалась к кроватке. Если мои руки устанут, если бабушка отведёт кислород от лица девочки, то Смерть схватит моего ребёнка и унесёт.
     Страшно было в палате и тихо, только с шипением вырывалась из трубки кислородная струя.
     В происходящем – трагедия и величие. За год, прошедший со дня женитьбы, я прикоснулся к таинству Брака, к таинству Рождения, а теперь  и таинство Смерти открывалось мне. Но я восставал, не верил я, что ребёнок мой умирает. Не мог он умереть.
     Но что это? Синева вдруг сошла, тельце порозовело, больничная палата наполнилась привычными звуками жизни. Дочка слабо пискнула, получила бутылочку молока, сделала глоток, другой… Жива…
     Слёзы потекли у меня только вечером, на людях, в автобусе.
     Рита, Рита, как же сказать тебе об этом? Поймёшь ли ты в двадцать лет, как умирает ребёнок, твой ребёнок, умирает на твоих глазах и ты бессилен? Поймёшь ли ты полтора года бессонных ночей? Как сказать тебе о непролитых, невыплаканных слезах, оставшихся в душе?
     Ведь ты сама ещё дитя.
     …Моя милая то бледнела, то краснела от негодования. Чёрные глаза метали молнии, но мелькало и недоумение.
     – Ну, почему вы такой? – она запнулась, – почему?
     Потому, Рита. Потому, что:
     Жена ходила – живот огурцом. Говорили – мальчик. Родилась – девочка.
     – Нет, – сказала мать жены. – Неправильно. У нас мальчик. Девочку нам не надо.
     – Возьмём. Это наш ребёнок. Моя дочка. Лучше всех.
     Девочка родилась беспокойной. Спала она плохо, во сне вздрагивала, часто просыпалась и стонала. Грудь она брала вяло и после еды срыгивала.
     – Ничего, – уверяли врачи, – пройдёт.
     Однажды я расстилал свежее бельё на кушетке, жена распелёнывала дочку в кроватке. Она позвала меня. Я подошёл и застыл.
     По телу ребёнка шли судороги. Маленькое хрупкое тельце, ещё и костей в нём нет, стягивалось судорогами так, что под кожей вздувались сухожилия. Я взял дочку на руки и почувствовал сильный жар. Термометр показал сорок.
     Мы оказались в больнице, в реанимации. Больница пользовалась дурной славой.
     Здесь, во вторник, и случился „термометр”, потом в четверг, затем ещё и ещё. Говорили, что сорок два градуса – предел, порог, за которым сворачивается кровь и наступает смерть. Но мой ребёнок оставался живым. Моя вера не давала ему умереть.
     Затемно я ехал на рынок за свежими продуктами, возвращался домой, готовил еду для ребёнка и взрослых, затем мчался в больницу, вечером стирал пелёнки с кровавыми пятнами от бесчисленных уколов. Жена со своей матерью неотлучно находились в больнице. В палату меня пропускали беспрепятственно; нас знали, привыкли и не обращали внимания.
     Дочка жила и плакала, плакала беспрерывно, корчилась от боли. Её надолго забирали на процедуры, мы с женой выходили на улицу и она в отчаянии прижималась ко мне. С третьего этажа, из открытого окна процедурной доносился непрерывный крик, вой, в котором не слышалось ничего осмысленного, ничего человеческого; вой, в котором ощущалась лишь одна безмерная боль, ни на миг не отпускавшая слабое тельце.
     Этот крик и по сей день стоит в моих ушах.
     О, если б я мог эту боль принять на себя! О, если б мог освободить своего ребёнка от адских мук! Иной раз вырывалось: „Господи, порази меня, прошу, но избавь мою дочь от мучений!” И ещё: „Если я провинился перед Тобой – покарай, но почему кара Твоя пала на невинное дитя?”
     Если говорить честно – нам не сочувствовали. 
     Вызвал начальник:
     – Ты опаздываешь, раньше уходишь. Нам это не нравится. Ты что, особенный?
     – Вы же знаете, у меня тяжело болен ребёнок.
     – Так не умирает же. Это твоё личное дело. – Замечание было правильным, но оно оскорбило до глубины души.
     – Уволиться? Пожалуйста. Мне дочка дороже работы.
     – Ну, зачем же, – начальник был либералом. – Работай. И не опаздывай, – добавил он великодушно.
     Я пожал плечами.
     – Но мы можем и расстаться.
     Я повернулся и вышел.
     Меня посылали в командировки, лишали премий, под новый год понизили в должности и срезали зарплату. Дочка была дороже. Я не сдавался, но слабел, невольно совершал ошибки в работе и в общении. Много забот ложилось на меня: справиться с работой, выдержать напор здорового коллектива, обеспечить жизнь в больнице.
     Окружающие слабости не прощали. В глазах многих светилось плохо скрываемое торжество – чужое горе всегда радует. Один знакомый, с рыбьей губой, улыбаясь, выкрикнул: „Здорового ребёнка родить непросто!”
     К концу октября нас выписали, нормативный срок лечения закончился. Жена металась по врачам. Медицинские светила, промышлявшие консультациями, аккуратно вкладывали в тугие кошельки червонцы и четвертные билеты. „Да, да, – равнодушно говорили они, – тяжёлый случай. Надейтесь”, и привычно качали головами: „Умрёт или калека будет”. Было и задиристое: „Я, главный детский окулист города, заявляю: ваш ребёнок – слепой!”
     Я не верил. Жена плакала.
     Дочка задыхалась. Неведомые силы выламывали её тело, то скручивая в колечко, то выгибая мостиком, опиравшимся на затылок и пятки. Глаза безвольно закатывались под лоб, синий треугольник вокруг рта пугающе выделялся на бледном, без кровинки, личике. Непрерывный жалобный стон вырывался из груди. Гримасы боли искажали расплывающиеся черты.
     Мы распелёнывали дочку. Освободившись от пелён, она лежала неподвижно, распластавшись бессильно, только судорожно вздымалась грудь. Ручки прижимались к телу, а ножки, согнутые в коленях, приходилось долго массировать, прежде чем удавалось их выпрямить. Она не спала – забывалась, и в забытьи морщилась и вскрикивала, просыпалась и жалобно стонала. Часами мы носили ребёнка на руках, часами укачивали, со страхом глядя на корчившееся исколотое шприцами тельце.
     Когда родилась моя доченька, я мечтал – вырастет покорительница сердец, будет вдохновлять героев и поэтов изящным умом и несравненной красотой. Но у нас был резус-конфликт, на который наложилось заражение крови, сепсис, и он высасывал соки, забирал силы, отнимал годы, убивал надежду.   
     Медленно и мучительно умирала моя маленькая немецкая принцесса…
     Но нет, не умрёт она!
     Мы худели, чернели. Седые волосы пробились.
     Но нет, не может быть…
     На улицах мы заглядывали в чужие коляски. Там лежали младенцы – упитанные, розовые, толстощёкие. Они сладко спали или весело щурились. Зависти к счастливым родителям мы не испытывал, но думали: „Почему судьба немилостива к нам?”
     …Откуда-то сверху спустился паучок на нитке и качался перед глазами. Ветер оборвал паутинку и унёс к другому дереву.
     Моя любимая допытывалась:
     – Почему вы не отвечаете?
     Летним полднем я сидел на траве рядом с юной девушкой, слышал треск растущих деревьев, шум ручья в овраге за рощей, видел белые облака на голубом небосводе, видел сердитое заплаканное лицо, чувствовал дурманящий запах чистого девичьего тела и молчал.
     Очередная слеза скатилась по смуглой щеке и на губах у меня вкус соли…
     Что сказать Вам, Маргарита Генриховна? Не родятся наши дети…
     По житейской неопытности мы не скрыли болезнь дочери от друзей и соседей. Как бы ни было фальшиво сочувствие, мы и в нём нуждались, и даже не вдумывались в смысл говоримого:
     – Да, как это ужасно. Покупайте инвалидную коляску.
     У жены пропало молоко. Дочку прикармливали, она выталкивала соску, еда проливалась на пелёнки. Боже, как она плакала! Какие боли, должно быть, терзали её хрупкое тельце!
     Положение было трагическим. Больной ребёнок – и никаких надежд на выздоровление. В глубине души я готовился к худшему, не зная, как буду жить дальше.
     Но ребёнок не умер, ребёнок остался жить, а к зиме обозначилось улучшение.
     В декабре встретил на улице сокурсника. Мы не виделись со дня окончания института. Выпили, поговорили. Не всё плохо было в моей жизни, впервые за много дней в душе наступил покой.
     И дома стояла тишина.
     – Где мои девочки? Гуляют?
     – Увезли, – ответила мать жены. 
     – И куда?
     – В больницу. Воспаление лёгких.
     Я упал в кресло и зарыдал.
     Боже мой! Всё повторилось. Бессонные ночи, лекарства, уколы, беспрерывный плач. Откуда брались силы, не знаю. Работа и так валилась из рук, а теперь я запустил её окончательно.      
     Весной мы пришли в отчаяние. Кто-то посоветовал одним невинным уколом решить задачу.   
     Я воспротивился.
     А дочка плакала. Она прожила на свете всего восемь месяцев, и каждый день был днём страданий.
     На животике у пупка появилась выпуклость и пульсировала в такт плачу. Осталась последняя надежда.
     Старуха-знахарка распеленала ребёнка.
     – Какая беленькая! Выйдите из дома, – распорядилась она.
     Старуха заперла дверь и задёрнула занавески на окнах. Вскоре позвала:
     – К врачам не ходите. Давайте соки.
     Девочка не плакала.
     – Сколько дать тебе? – спросила мать жены.
     – Сколько хочешь, лучше ничего.
     – Вот деньги.
     – Положи на стол, на край, – сказала знахарка и отвернулась.
     Бессонные ночи не кончились, тот же страх преследовал нас, но мы пошли на поправку. Жизнь наша стала меняться, менялись и мы.
     Горе не объединило нас, горе разделило.
     Ссоры стали нормой. Что происходило – не понимаю и сейчас.       
     Тёща моя был простая женщина, даже слишком.
     Пришла женина бабка, злобная чёрная старуха.
     – Муж, объелся груш, – объявила она, стуча костылём. – Пошёл вон, фашист.
     – Да убоится жена мужа, но не дюже! – заливалась она гадким смехом.    
     – Ты что? – кричала она. – Место своё не знаешь? Разве это деньги?
     Они хотели денег. Много денег.   
     – Свола-а-чь! – кричала старуха. 
     Однажды после очередного скандала я вышёл на балкон. На улице стоял человек и смотрел на наши окна. Мы встретились глазами, он с презрением улыбнулся.
     Летом старуха, лакмус и катализатор, ушла, но зло осталось.
     – Обеспечивай! – кричала жена. – Я одеваться хочу! Ты неудачник! Ты ничтожество! Ты даже здорового ребёнка родить не можешь!
     Серые выразительные глаза совсем близко, глазные яблоки наполнены внеземным глубинным светом, трещинки бежали по зрачкам.
     Там светилось наглое превосходство и читался приговор.
     И тогда я ударил жену по лицу. В первый раз.
     Мир должен был погибнуть, но ничего не произошло.
     Я пожаловался Маргарите Карловне.
     – Wer da schl;gt sein Weib, trifft seinen eignen Lieb, – сказала Гретхен.
     – Но ведь есть же…
     – Ты сам выбирал, – сурово сказала бабушка. – Жена это святыня.
    Отравилась моя душа. Разве я не знал бессонных ночей, разве не падал без сил, разве не стремился сделать всё, чтобы ребёнок поправился? Что мне так?            
     Иуда пошёл и… 
     Эта – нет.
     – Тебе только пелёнки стирать!
     Однажды утром я вошёл в комнату, где спала жена. Она спала безмятежно, тёмные кудри обрамляли прелестное лицо, лёгкое покрывало обрисовывало изящную фигурку. Но  девственность тела и невинность в глазах вовсе не предполагают такой же чистой души.
     …– Где вы? – спросила Маргарита, дотронувшись до моего плеча. – Ну, скажите хоть что-нибудь, – взмолилась она.
     – Вы ещё так молоды, Маргарита Генриховна.
     Маргарита Генриховна обиделась.
     Так вот мы и сидели на лужайке…      
     Маргарита с досады сломала веточку арчи.
     Мы вернулись в лагерь.
     И опять Татьяна Фёдоровна насупилась…
     Вечером на массовке собрались на обычном месте – у скрещения дорожки и лестницы. Гремела музыка, детвора прыгала и кричала. Мы с Маргаритой держались за руки; дети каким-то обострённым чувством понимали наше состояние и с удовольствием, даже с завистью смотрели на нас.
     От малышни отделилась Нателла и решительно направилась к нам.
     Госпожа ловким движением оттеснила Маргариту и властно сказала:
     – Игорь! Смотри! Это тебе!
     Она протянула вперёд руку со сжатым кулачком. Я наклонился, Нателла разжала пальцы. Великое сокровище лежало на раскрытой ладони – самое ценное, самое дорогое, что было у девчонки. Вместе с сокровищем мне отдавали свою любовь, взамен требуя невероятно мало – меня самого. Это был светлячок, горел он ярко в маленькой ладошке.
     – Нравится? – застенчиво спросила девчушка.
     – Да, очень! – с жаром ответил я.      
     – Возьми!
     Бесценный дар.
     Маргарита хотела взглянуть на светлячка и подалась вперёд, но Нателла сердито отдёрнула руку и спрятала за спину.
     – Отойди, Рита, – голос Нателлы дрожал от злости. – Отойди! Я тебе ничего не покажу!
     В гневе Нателла была прекрасна.
     – Ты не пойдёшь к ней! – жёстко сказала маленькая женщина. – Ты будешь со мной!       
     Мы с Маргаритой переглянулись и разлучились на целый вечер. Но она успела шепнуть:
     – Я приду за тобой.
     С Нателлой я танцевал до отбоя, затем поднимался с ней на холм полюбоваться звёздами –  всё знает ребёнок!, провожал до палаты и укладывал в кроватку. Послушав сказку, рассказанную только для неё – другим детям Нателла запретила слушать – она заснула, пальцы ослабли и освободили меня от наивных объятий.
     В первом отряде мальчишки потешались над моей возлюбленной из четвёртого отряда. Защитим, как можем: 
     – Если кто про Нателлу хоть что-то скажет – уши оторву.
     Ещё б по шее дать, да мелковато.
     Спала Нателла, улыбаясь, спали дети, спал лагерь. Как водится, в окошко глядела луна, навевая таинственные и беспокойные сны. В серебряном свете мягко скользнула в палату Маргарита и положила руки мне на плечи. Мягкие чёрные волосы пали на щеку.
     Серыми тропинками, реками, вьющимися среди тёмной травы, мы поднялись на вершину холма. Долина освещалась луною. Падали резкие тени, и долина казалась совсем не такой, как днём. Волнистая линия разделяла земную твердь и небесный купол с мерцающими звёздами. Звёзд было много, они летели на нас из чёрной глубины космоса. И, поднимая голову к небу, мы испытывали неосознанный страх, которым веяло от необъятности Вселенной.
     Торжественность и неподвижность царили в природе, но в темноте кипела незнакомая  жизнь. Из ущелья доносился ровный и густой шум реки, а любой другой звук разносился далеко между горами.
     – Осталось десять дней, – грустно сказала Маргарита.
     Она всё понимала, моя любимая. 
     Я ещё крепче прижал её к сердцу.
     Почти супружеские объятия кружили нам головы.       
     Наутро Нателла была прекрасна. На смуглом личике лучились и сияли чёрные глаза; вчера она отстояла своё счастье, но, увидев нас, державшихся за руки, горько заплакала.

     На дежурства по лагерю назначались старшие отряды – с первого по четвёртый, поэтому дежурить выпадало раз в четыре дня. Во время дежурств мне особенно нравилось проверять ворота. Во-первых, лужайка у медпункта, один из самых красивых уголков в лагере; во-вторых, там можно посплетничать с медсестрой Ларисой Николаевной; в-третьих, можно пройти мимо грядок, на которых Аким выращивал розы, и присмотреть цветок, достойный похищения; в-четвёртых, можно совершенно безопасно заглянуть к Маргарите. Если Татьяна Фёдоровна увидит и начальственно спросит: „Игорь Васильевич, что вы здесь делаете? Почему вы не в отряде?” – я скажу ей, я отвечу: „Обхожу территорию, наш отряд сегодня дежурный”. „А, – с подозрением скажет Татьяна Фёдоровна, – хорошо, идите”. И продолжу разговор с Маргаритой.
     Так вышло и сегодня.
     Маргарита с отрядом разучивала на веранде:
                В траве сидел кузнечик,
                Совсем как огуречик      
                Зелёненький он был…
     Ольга, скучая, играла на аккордеоне.
     Маргарита увидела меня, и мы обменялись огненными взглядами. Отряд сбился и смолк. Татьяна Фёдоровна, почуяв неладное, высунулась из своей комнатушки:
     – Игорь Васильевич, а вы почему здесь?
     – Вот, от ворот иду, мы сегодня дежурим. Сейчас…
     Договорить не удалось, потому что Татьяна Фёдоровна приказала:
     – Идите в отряд.
     Отряд пустовал. Я погулял по веранде, посмотрел на Вершину и направился к павильону Маргариты. Осторожно, так, чтобы не налететь на Татьяну Фёдоровну. Но как только я остановился у крылечка четвёртого отряда, опять она: 
     – Что это такое? Игорь Васильевич, почему вы не в отряде?
     – А… У меня к вам вопрос, Татьяна Фёдоровна. У меня педагогическая проблема.
     – И какая же? – настороженно спросила начальница.
     Я лихорадочно начал перебирать в уме возможные педагогические проблемы, которыми можно было бы заинтересовать Татьяну Фёдоровну, но меня спасло чудо – откуда-то сверху донёсся звонкий мальчишечий голос:
                В траве сидела Ева,
                И сиськами вертела…
     – Игорь Васильевич, это ваш, – убеждённо заявила Татьяна Фёдоровна.
     – Вовсе не мой. Мои этого ещё не умеют, – а сам краем уха слушал:
                Представьте себе,
                Туда, сюда, обратно…
     – Повторяю: это ваш. Не умничайте. По голосу знаю. Приведите его сюда.
     Начальству следует подчиняться, сориться и перечить не стоит. Мы с Маргаритой ещё раз переглянулись, и я неторопливо зашагал вверх по лестнице. А певец за сценой заливался да заливался:
                Представьте себе,
                Туда, сюда, обратно,
                Представьте себе,
                И было всем приятно!
     Никого, кроме стрекочущих в траве кузнечиков, разумеется, не нашлось, о чём и было исправно доложено Татьяне Фёдоровне на вечерней линейке.

     …Внешне ничего не изменилось ни в лагере, ни в долине, ни в мире. По-прежнему кричали и ссорились дети, по-прежнему соблюдался распорядок дня, по-прежнему доносились непечатные речи со стройки. И всё также вставало солнце, также исходил запах от хвои и трав, также сияли звёзды в небесах, также проносился лёгкий ветер над землею. Но всё же мы жили в новом мире, в том мире, в котором Маргарита и я вместе.
     Она была той самой женщиной, которая даётся мужчине один раз в жизни, даётся раз и навсегда.
     И тем острей было сознание скорой разлуки.
     Мы с Маргаритой завели привычку после трапез минут двадцать постоять на крылечке столовой; опершись на перила, держались за руки и смотрели на нашу небольшую долину, на дальние меловые склоны, блестевшие под солнцем, на красные осыпи, на горную Вершину, вокруг которой вечно клубились облака. Дети, выходя из зала, замолкали и осторожно  спускались на дорожку. Девочки постарше взглядывали на нас с особенным любопытством и одёргивали чересчур шумных мальчишек. Даже Татьяна Фёдоровна не делала нам замечаний.
     А перед тем как разойтись по рабочим местам, мы долго прощались на лестнице.    
     Обсаженная тонкими, как спички, топольками, лестница рассекала склон на две части и объединяла лагерь в единое целое. Все главные события нашей жизни: встречи, разлуки, свидания, сплетни, разговоры, прощанья, интриги… – совершались именно здесь. По вечерам под высоким чистым небом, под сияющими возбуждёнными звёздами, на ступеньках прыгала под музыку радостная детвора. А по ночам целовались влюблённые…
     Топольки не закрывали обзор, и горы многое знали о нас…
     После обеда мальчишки в отряде были чем-то взбудоражены и спать не намеревались. Я  мучился больше получаса, потом решил: „Чего ради?” – лёг и отвернулся к стене.   
     – Знает север, знает юг, пионер сшибал урюк! – с воплем ворвался в палату Паша. Он увидел спящего воспитателя, осёкся, на цыпочках проследовал к своей кровати, стараясь не шуметь, – не получалось, правда. Следом завалились ещё двое, гогоча и топая ногами.
     – Эй, вы! – громким шепотом сказал Паша. – Чего глотки дерёте? Тс-с! Игорь Васильевич спит.
     Те сникли и всем входящим, приложив пальцы к губам, указывали на меня и говорили:
     – Тс-с! Спит! 
     Много событий произошло, прежде чем настал вечер. А вечером очередной шедевр – „Иван Васильевич меняет профессию”.
     Со столовой доносились звуки музыки и восторженные вопли. Татьяна Фёдоровна совершала вечерний обход. Она привыкла, что этот воспитатель в кино не ходит, поэтому молча прошлась по павильону, выразительно проворчала:
     – Раскардаш, всегда раскардаш в этом отряде, – и удалилась.
     Фильм закончился. Дети прибежали, полные впечатлений.
     – Игорь Васильич, Игорь Васильич! – сказал Олег Лаптев, подражая знаменитому „В греческом зале, в греческом зале!” – Что это вы тут делаете? Пошто ноги не моете? Идите спать, кому говорят! – выходило похоже, но главное – ему нравилось.
     Мне стало смешно и я рассмеялся.
     – Игорь Васильевич меняет профессию! – закричал Марик. – Он будет мальчиком, а я воспитателем!               
     – Я требую продолжения банкета! – заорал Олег, доставая из-под подушки хлебную корочку. – За всё уплачено!
     Приподнятое настроение передалось и мне, все вместе мы запрыгали, заплясали, запели, кто в лес, а кто по дрова:
                Где-то рядом скрипнула дверь,
                Всё мне ясно стало теперь…
                . . . . . . . . . . . . . . .   
                Значит, это было не зря,
                Не напрасно было!    
     Посмеялись, повеселились, настала тишина в отряде. День прошёл.
     …Долго тянулись минуты. „Но где ж Зарема, краса любви, звезда гарема?” Мучился.
     Знакомый силуэт появился на дорожке.
     – Еле заснули. Кино обсуждали.
     Открытая беседка высоко на склоне. Пальцы наши переплелись.
     Уже была полная Луна, и она шествовала по Небосводу. Спокойно, невозмутимо, вечно, величаво. Горные вершины спали во тьме ночной. Лёгкий ветер трогал листы. Строго стояли ели. Детям в тихих палатах снились тревожные сны.
      Вдруг привычные звуки ночи исчезли.
     – Что это? – спросила Маргарита.
     С Небес лились звуки неземной красоты.
     Они ниспадали торжественно и неторопливо.
     Невольно встав и подняв головы, мы затаили дыхание.
     Вселенная разверзлась, души наши воспарились в неведомый горний мир, где соединились в одну Душу, единую и неделимую.
      Долго-долго звучала необычайная музыка, но паузы между аккордами увеличивались, сами аккорды становились тише, пока не стихли совсем.
     …Привычный мир: плывёт Луна над Долиной, шумит Река, рокочет Дизель.
     К нам поднималась Винсента.
     И внезапное озарение: музыка, что звучала, была Музыка Небесных Сфер. Иногда…
     Винсента села с нами, мы стали сплетничать. 
   
     …Какие свежие утра стояли в горах! А Татьяна Фёдоровна неустанно устраивала глупые разборки. Доставалось всем, но вот взор начальницы падал на меня, и она ярилась:
     – Игорь Васильевич! Маргарита! – восклицала она. – Что происходит? Почему дети меня спрашивают: у них, что, любовь, да? Это безобразие! Этого невозможно терпеть!
     Я молча вставал и выходил из беседки. Что сказать тебе, Татьяна? Сама не видишь? Да, любовь у нас, да. И ничего плохого в этом нет. Напротив. Объясни лучше детям, что это такое. Но что сказать вслух, я не знал.
     Маргарита выйти из беседки не решалась и кусала губы до крови.
     Увлёкшись, Татьяна Фёдоровна забывала обо всём и говорила только о нас. Картины ужасающего разврата вставали перед глазами педагогического персонала: вот Игорь Васильевич и Маргарита, остановившись на лестнице, смотрят друг на друга, вот он, чудовищный распутник, обнимает вожатую четвёртого отряда за талию. А вот коварный соблазнитель на глазах у невинных детей целует точёные пальцы бесстыдницы. А она!.. руку!.. не отнимает!..
     Я посматривал, как спокойно и уверенно Татьяна Фёдоровна управляет сложным коллективом, составленным из самых разных людей, случайно собравшихся на одном клочке земли, учился справляться с массой детей, но не мог понять, какая сила заставляет её обсуждать то, что никого не касается, а если и касается, то что плохого могут увидеть дети в тех чувствах, что придавали нашим лицам необычайную одухотворённость?
     Руки-то Татьяне Фёдоровне никто не целовал.
     А Людмила Васильевна тонко улыбалась, гроза обходила стороной своих, провинившихся значительно больше, чем мы с Маргаритой. Она, да и не только она, вчера, и позавчера, и с первых дней смены умело направляла гнев Татьяны Фёдоровны. Вот цена, которую мне платить за своё простодушие, за лёгкую, змеиную улыбку воспитательницы второго отряда.      
     Но планёрка кончалась, слёзы у Маргариты высыхали, у меня находились слова утешения, мы бежали по отрядам и с нетерпением ожидали вечера.
     Вскоре состоялся ещё один малый поход. Детвора, наученная строгостями Татьяны Фёдоровны, за пределы лагеря не рвалась и особых страстей не наблюдалось.
     Татьяна Фёдоровна пересчитала детей, отвела в сторону Александра Ивановича и меня и, согласно доброму своему правилу, строго и торжественно предупредила: 
     – Помните, это – тюрьма.
     Прошлый раз мы шли вверх по течению речки, теперь вниз. По крутой, довольно опасной тропинке, протоптанной над пропастью, где в глубине разбивался о скалы водопад, мы спустились к воде. Каменистое дно прижалось к скалам, отвесные стены оставляли от голубого неба только тонкую извилистую полоску. Здесь царило совсем другое настроение, нежели в ущелье до водопада.
     Вскоре, к моему удивлению, Александр Иванович вывел нас на широкую асфальтированную дорогу, пробитую в склонах огромных глиняных гор, пришедших на смену стенам ущелья. До-рога вела вверх и долго вилась вдоль забора соседского детского лагеря. Это отсюда порой доносились до нас мощные вопли восторга и радости, по этой дороге мы ездили и в поисках Леднёва.   
     Прошли мимо чужого лагеря и поднялись очень высоко, к месту, где асфальт пересекал бурный поток, заключённый в железную трубу. Александр Иванович остановился. 
    Дорога здесь изгибалась наподобие гигантской латинской буквы V, охватывая боковыми штрихами глубокое ущелье, и среди зелени глубоко внизу серебром поблёскивала живая вода. Ручей вырывался из трубы с рёвом и низвергался в пропасть тысячами маленьких водопадов, расположенных друг под другом. Чистая зелень всех оттенков ложилась на желтизну крутых склонов высоких гор. Земля полнилась солнцем, летним горячим солнцем. Оно своим светом и теплом заливало мир, создавая физическое ощущение счастья.
     Громоздились скалы, бросая на дорогу угрюмые холодные тени.
     Александр Иванович повёл нас вверх по ручью.
     Мы протискивались между валунами и обломками скал, обвитыми побегами ежевики, брели по быстрой воде и даже немного замерзли в тёмном ущелье. Но препятствия кончились и Александр Иванович объявил:
     – Пришли!
     Он привёл нас в замечательный уголок, иллюстрацию в „Приюту” Шуберта. Малюсенькое  озерко под мрачными скалами, пятна мха в никогда не освещаемых местах, ели с фантастически искривлёнными стволами в тёмных расселинах, напротив лужайка в окружении берёз, залитых солнечным светом.
     Всем здесь понравилось, но для купания вода была слишком холодна. Дети разбежались, исчезли в скалах, за деревьями. Мы с Маргаритой сели на камень над водой. Она чертила прутиком узоры на поверхности озера. 
     – Осталось девять дней, – грустно сказала Маргарита.
     – Вы меня не забудете? – вырвалось у неё.
     Я только крепче сжал руку любимой.
     Александр Иванович, боясь, видимо, тюрьмы, следил за порядком.
     Ручей, выбегая из-под чёрных камней, змеиным следом вспучивал поверхность озера.
     Перекликались дети, журчала вода, шумела листва. Пепелища костров придавали лужайке обжитой вид.
     Но какое-то безотчётное беспокойство охватило меня. И рука Маргариты дрогнула.
     – Что-то тревожно здесь, – сказала она.
     Порывом налетел сильный ветер, затрепетали листы, даже ели качнулись.
     – Саша, давай уйдём.
     Физрук посмотрел на часы: за полдень.
     – Пожалуй, пора. Соберём детей.
     Но они уже сами собрались.
     Странный уголок, отчего здесь так страшновато?

     За две недели на свежем горном воздухе я окреп, с лица сошла бледность, руки и ноги стали как бы массивнее. Спал я мало, но и за полночи силы восстанавливались.
     Я не мог прожить без Маргариты и часа, мчался к павильону четвёртого отряда, стоял и смотрел. Каждый её жест вызывал у меня восторг, каждое её слово, долетевшее до меня, казалось исполненным глубочайшего смысла. И она, отрываясь от занятий с малышнёй, отыскивала меня глазами, выходила на дорожку, и я целовал ей руки. А если я задерживался в отряде, то прибегали девчонки и с упрёком кричали: „Игорь Васильевич, Рита вас ждёт! Идите!”          
     Я вставал рано, встречал восход солнца. Утренняя свежесть бодрила; проникая в душные палаты, она заставляла детей натягивать одеяла на голову. За Вершиной светлело, утренний туман, стлавшийся фиолетовыми или лиловыми облачками, бесследно рассеивался. Розовоперстая Эос щедро разбрасывала солнечные лучи по долине; одни упирались в склоны, другие мягко ложились на траву, и люди ходили, пересекая потоки света. Веранда павильона заливалась ярким солнцем.
     Приветствуя новый день, радостно кричал за холмом акимовский осел.
     Солнце поднималось выше – играли побудку, Лагерь оживал, ребячий гомон заглушал звуки природы. Из-за ели, стоящей над нашим павильоном, выплывали клубы дыма – мои мальчики делали дыхательные упражнения. Малышня толкалась и визжала возле умывальников. Одним словом, события, предусмотренные распорядком дня, шли своим чередом, став привычными и необходимыми. Обязанности воспитателя придавали осмысленность моему пребыванию в лагере и одного этого было бы достаточно для полноты бытия, но жизнь оказалась щедрее и богаче.
     Отрезанная от большого мира, запрятанная среди холмов высокогорья, небольшая долинка приютила на лето двести человек. Нас окружали горы, пусть не каменные, но зато настоящие и крутые. На склонах, покрытых зеленью, на разных уровнях расположились живописные поляны; каменистые осыпи, разноцветные обрывы, застывшие потоки красных песков, деревья – лиственные рощицами, хвойные поодиночке – украшали пейзаж. Солнце являлось на Божий свет из-за Вершины, в час восхода представлявшей собой плоский синий силуэт, где из одной точки исходили лучи – нежные пальчики денницы. Но по мере того, как солнце уходило на юг, а затем и на запад, Вершина, освещаясь по-новому, обретала объём и протяжённость. Громоздились скалы, между ними расстилались альпийские луга. Каменная пена, застывшая на северной части пика, словно живая, то опадала, то вспучивалась благодаря движению теней. Необычайно прозрачный воздух скрадывал расстояния, приближал Вершину, и подробности рельефа различались на ней так, будто она возвышалась за оврагом, а не находилась в шести километрах.   
     И хлопот и красот природы вполне хватило бы, но Судьба приготовила нечто уж совсем необычное.
     Случился у меня лагерный роман, нечаянный, но не короткий, как лето, а длинный, долгий, на всю жизнь. Случился он, видимо, не вовремя: на руках больной ребёнок, и мне должно быть с ним. Я не любил и не уважал жену, но оставить своё дитя?
     Что я знал Маргариту? Что она знала меня? Но мы не нуждались в словах, мы просто смотрели друг на друга и понимали. Понимали всё.
     Как прекрасна была моя любимая!
     Почему я так поспешно окликнул Маргариту на дороге, не дав ей времени оглянуться? Ведь если она обернётся сама, тогда я брошу – точнее: предам – дочку, и угрызения совести погубят нашу с Маргаритой совместную жизнь. Я ничего не говорил Маргарите о болезни ребёнка, зачем?, и она не догадывалась, какие мысли тревожат меня. 
     Мы разлучимся – она предчувствовала, и оттого на глаза её наворачивались слёзы.
     Однажды Маргарита упрекнула:
     – Вы, Игорь Васильевич, только искатель приключений.
     Ах, Гретхен, Гретхен, ты моё приключение, одно-единственное!
     О, если б можно предвидеть будущее! Я даже и не думал, что встречу свою пятнадцатилетнюю дочь на улице, она взглянет карими бархатными глазами, пальчиком в изящной перчатке оттолкнёт и скажет: „У меня теперь другой папа!”
     Но к тому времени я потеряю Маргариту безвозвратно. А память о бессонных ночах над кроваткой и память о давно ушедшем лете останется.
     И вот этого у меня никто не отнимет.
     А пока мы жили в лагере и Маргарита считала дни:
     – Осталось восемь дней.
     Наступал шумный вечер. Зажигались огни, на ярко освещённых верандах кружились дети. Во время танцев они бегали между лестницей и павильонами, прыгали в темноту ночи, как в чёрный океан, и выскакивали оттуда так внезапно, что мы вздрагивали от неожиданности. Относительная тишина наступала, если приезжала кинопередвижка. Дети убегали – просто ходить они не умели – в столовую. Что им только ни показывали – самое весёлое, самое смешное. Я оставался один и пытался уловить тот миг, в который вечер переходит в ночь, миг, в который смолкают дневные звуки и лишь какой-то забывшийся сверчок, эдакий Тифон,   теребит ножку, издавая преждевременный, а потому печально призывный стрёкот. 
     Но и Вечер проходил. Наступала Ночь.
     И тогда власть отдавалась Полной Луне.
     Сначала за гребнем Вершины нежно светлело, словно робко разжигали свечу, затем вдруг краешек блестящего диска показывался из-за горного среза и Божество являлось миру.
     Оно прокатывалось по резному гребню, отрывалось от него и торжественно восходило на Небеса. Звёзды, стыдливо потупясь, уступали небосвод Царице Ночи.
     Наша Долина заливалась Лунным, почти осязаемым, Светом; он наполнял Долину до краёв, переливался за кромку Горных Вершин и растекался по всему Миру.
     Наступало время Таинств Ночи, Время счастливых встреч и ужасных преступлений, Время зачатий и разлук, Время чудес и грусти.
     Деревья, застывавшие в неподвижности под палящими лучами солнца, распрямляли ветви, разворачивали листья. Неслышная днём речка звенела по камням.
     Тихие, странные, неясные звуки раздавались в Долине.
     Орестиады и духи валунов просыпались после жаркого дня, соскучившись, они перестукивались, обмениваясь впечатлениями и слухами.
     Страстно и горестно вздыхала Наяда Мраморной речки и вторили ей другие нимфы, живущие в родниках и мелких ручьях. Они шептали в пустоту ласковые слова, задыхаясь от неразделённой любви. Скромные Дриады, чей тихий говор теряется в дневных шумах, сокрушённо качая ветвями, сплетничали о своих подругах с многожёнцем-ветром, ласково перебиравшим мягкую листву своих возлюбленных. Собирались вместе Напеи – нимфы окрестных долин, обсуждали события; порой Альсеиды, видевшие так много в своих рощах, вставляли словечко, загадочно улыбались сёстры Геспериды…
     Наговорившись, они мчались по тропинкам в чертоги Горного Короля и до рассвета кружились там в неистовых танцах.
     Так они жили – суетились, смеялись, ссорились, плакали – удивительные невидимые существа. Как счастливы они были!
     Вечный снег на Вершине блестел в лунном свете холодным серебром.         
     А над всем высоко-высоко струился Млечный Путь, горделиво и величаво сияла тысячелетняя Луна, освящая и благословляя праздники ночи.
     И две наши безумные тени до зари метались по горным склонам.
     Утром мы сидели на планёрках с опухшими губами, не сводя глаз друг от друга. Татьяна Федоровна кипела, Людмила Васильевна мудро, по-змеиному, улыбалась, остальным, наверное, было всё равно.
     Татьяна Фёдоровна громила бедных влюблённых.
     Я молча чертыхался, Маргарита сдерживала слёзы.
     Татьяна Фёдоровна объявила об очередном мероприятии, называвшемся „Дети капитана Гранта”.
     –  Объясните суть, пожалуйста, – попросил я с интонацией одного из героев „Операции „Ы”.
     Мои подружки и Александр Иванович заулыбались, начальница ничего не заметила и охотно объяснила.
     Это игра и проходит она после тихого часа. Участвуют воспитатели, вожатые, дети. Взрослые наряжаются „детьми капитана Гранта” и прячутся, пионеры ищут и находят, ведут на спортплощадку и обливают водой. Сама Татьяна Фёдоровна не при делах: „Как же Татьяну Фёдоровну будут обливать водой, – по-государственному рассудил кто-то из воспитательниц, – ведь она начальник и её авторитет не должен упасть. А так мероприятие очень интересное”.
     Назначили исполнителей. Набор действующих лиц был весьма своеобразен: мушкетёры Дюма, Белоснежка, Штирлиц и другие знаменитости, не хватало только Василия Ивановича. Александр Иванович стал капитаном Грантом, Ирина – миледи и так далее. Странным образом объединённые в дурацкой затее, они подлежали одинаковой экзекуции. Меня, естественно, определили Паганелем.
     После завтрака пришёл физрук. Вот что он сказал:
     – К Ольге через день приезжает жених и каждый раз привозит пару бутылок. Нам следует его угостить. Тут неподалёку один мошенник держит магазин, давай к нему сгоняем. Это знаменитый на всю округу Бурибай. Я твоей вожатой сказал, чтобы она провела отрядную работу без тебя.            
     Однако Ирина не согласилась. Но на своём требуется настоять, особенно в присутствии Александра Ивановича:
     – Пустяки. Ничего не случится.
     Через вершину холма, через щель в заборе, по красным осыпям, через красивую арчовую рощу Александр Иванович привёл меня в небольшую уютную ложбинку с извилистой и сухой промоиной, по обеим сторонам которой росли подавляемые дикой травой отцветшие ирисы. От обилия деревьев здесь было тесно, а на холмах, окружавших ложбину, разбежался арчовник.
     И вдруг нахлынула волна тоски по Маргарите, словно мы уже расстались.
     Шоссе. Вершина. Стада облаков пробирались между скал.
     На попутке мы добрались до магазина Бурибая. Предприятие его занимало несколько обшарпанных сараев на небольшом пространстве между шоссе и обрывом и было самым значительным на пути от посёлка у подножия Вершины до равнинного городка. Разбитые грязные ящики валялись повсюду. Хозяин действительно имел рожу отпетого жулика и с самым презрительным видом отпустил нам товар. И, конечно, обсчитал.
     Вернулись мы скоро. Четвёртый отряд как всегда распевал:
                Где-то на свете колдунья жила…
     Маргарита увидела меня, подошла к перилам. Мы обменялись взглядами, оставившими в воздухе огненные следы. И следы эти видела изумлённая Татьяна Фёдоровна.
     Наконец, она раскрыла рот:
     – Где вы были, Игорь Васильевич?
     – Ездил к Бурибаю. Ирина знает.
     – Александр Иванович был с вами?
     – Нет.
     – Зачем ездили?
     – За сигаретами.
     Татьяна Фёдоровна смотрела с недоверием.
     –  Игорь Васильевич, подойдите к своему отряду, – переживала по репродуктору Ирина.
     Я поцеловал Маргариту на глазах у Татьяны Фёдоровна и пошёл в отряд.   
     В поездке не было ничего особенного, но она запомнилась мне ощущением горного простора, ощущением воздуха, освещённого солнцем, Воздуха, который можно потрогать.
     На веранде моя вожатая сидела с двумя молодыми людьми, внушавшим внешним видом своим страх и ужас. Плотные, кряжистые, с невыразительными лицами, на которых светились маленькие проницательные глазки. Против ожидания, они повели себя дружелюбно и поздоровались с видимым удовольствием.
     – Это мои братья, – с гордостью сказала девушка.
     Честно говоря, никакого фамильного сходства я не заметил и втихомолку окрестил парней динозаврами, поскольку они казались очень неуклюжими. С Ириной мы не ладили и я ожидал, что она настроит братанов против меня. Но нет, обошлось.
     Наша детвора бегала вокруг и предвкушала: как мы этого обольём!
     Во время тихого часа дети капитана Гранта исчезали. Каждый прятался в меру своего разумения. Я парень простоватый и поступил соответственно – перелез через забор и устроился на дне оврага среди красных камней, хотя правилами игры не разрешалось покидать территорию лагеря.
     Дружный вопль двухсот детских глоток возвестил миру о начале великих событий.
     Пограничники на далёкой заставе улыбались – они твёрдо знали, что Гранта и его детей найдут, обязательно найдут.
     Детвора бросилась на поиски.
     Горы вздрагивали – очередная жертва влеклась на расправу. Нашли и меня. С обрыва дети заметили блеск стёкол.
     – Вон он! Эй, Паганель, выходи!
     Меня схватили, повели, поставили на лобное место – детскую горку, мальчишки направили брандспойт. Но Ирина подбежала к гидранту, полностью открыла вентиль, растолкала детей и схватила наконечник брандспойта.
     Жёсткая струя воды ударила в грудь, едва не сбив с ног. Девушка свирепствовала. На лицах детей появилась жалость; они понимали, что игра закончилась. Но если я и обижал Ирину, то только невниманием, поэтому не винил себя за происходящее, крепко держался за поручни и улыбался.
     Татьяна Фёдоровна шепнула мотористу, тот перекрыл вентиль. Ирина бросила брандспойт и ушла. 
     Маргарита участливо провела рукой по моим плечам и вздохнула.
     Оригинальней всех спрятался Александр Иванович. Он нарядился пастухом, накрутил чалму и сел пить чай у Акима. Но почему-то был найден первым.
     После полдника мы с Маргаритой стояли на крылечке столовой. Дети, проходя мимо нас, улыбались.
     Около линейки братья-динозавры играли в настольный теннис. Носорожьи тела двигались    легко, даже грациозно. Мягкими уверенными движениями они разыгрывали мяч, и многочисленные зрители вертели головам, восхищённо вскрикивая.
     Перед ужином Ирина пригласила на вечеринку.
     – Передайте наше приглашение и Александру Ивановичу, – церемонно сказала она.
     Братья с любопытством смотрели.
     Я был не прочь, представлялась возможность выпить и исправить отношения с Ириной, но ответил уклончиво: поговорю с физруком.
     Александр Иванович возмутился: „Пить водку с лагерной шушерой? И тебе не советую”.
     И я отказался. 
     После отбоя наша компания собралась на топчане под чёрной арчой. Александр Иванович пел слабым голоском:
                Вы слыхали, как поют дрозды…
     А мы с Маргаритой лентами тропинок поднялись на холм и молча смотрели на спящую тихую долину.      
     Вы только представьте: горы, ночь, звёзды, безмолвие, тропинки в неизвестность. И мы… одни в целом мире…
     Луна ясно светила нам и надзирала над нашими чувствами.
     Наутро Татьяна Фёдоровна объявила:
     – Сегодня идём в соседний лагерь, в Комарово.
     За завтраком дети радовались:
     – К комарам, к комарам!    
     Малышню не брали, и она делала вид, что ей всё безразлично. 
     Собирались долго. Барышни моего отряда заперлись в палате и наряжались.
     – Девочки, быстрее!
     – К нам нельзя! – кричали девчонки. – Здесь голые женщины!
     – О, женщины! – кричал я в ответ. – Самый цимес! Спешу! Что голенького!?   
     Наконец, собрались. Детей построили, посчитали, Татьяна Фёдоровна не поскупилась на доброе слово:
     – Помните, это –…
     И мы покорно отправились навстречу судьбе.
     Чужой лагерь, несмотря на огромные свои размеры, показался неудобным и тесным. Войдя в ворота, мы долго топали по крутым деревянным лестницам, пока не поднялись на спортплощадку. Лагерь богатый, имел даже бассейн.
     Александр Иванович выставил против хозяев футбольную и волейбольную команды, и теперь начались состязания. Шум поднялся!
     У многих наших детей и вожатых в Комарово нашлись знакомые. Маргарита и Винсента разговаривали со своими сокурсниками, теми самыми ребятами, которых Татьяна Федоровна прогнала с хоздвора. 
     Наконец, стали собираться домой.
     Комаровские физкультурные вожди любезно разрешили Ирине поплавать в бассейне. Она разделась и прыгнула в воду.
     – Придётся воду менять, – неумело острил Игорь Васильевич.
     Девушки засмеялись.
     – Ну-ка, гляньте, – сказал Александр Иванович и бросил в воду зелёную веточку.
     Листья почернели, свернулись и рассыпались.
     Мы вернулись к себе в лагерь возбуждённые. 
     Дети помчались купаться, я задержался в отряде и пришёл в душевые, когда они опустели.
     Сквозь шум воды из-за перегородки, разделявшей душ на мужскую и женскую половины, донеслись мальчишечьи голоса. Ничего необычного в этом не было: у мальчишек, да и, пожалуй, не только у них, считается особым шиком вымыться в запретной зоне, а потом так это небрежно упомянуть – я вот, мол, в бабском душе с одной… Большую часть времени нахально звучал хрипловатый голос какого-то подростка. Я прикрыл воду и стал слушать.
     Пацан разглагольствовал.
     – Что главное в жизни? – задавал он риторический вопрос простакам-слушателям и наставительно отвечал: – Главное – это нефритовый стержень (воспользуемся терминами Камасутры) длиной девятнадцать сантиметров и зарплата в двести двадцать рублей. Любая баба заткнётся.
      Глупости, возглашаемые мальчишкой, были настолько убедительны, что я невольно примерил к себе заявленный стандарт. Огорчил он меня: „По зарплате не прохожу”, и, спохватившись, покраснел – ну, надо же, какой тупой парнишка, мне б твои заботы, ёлки-палки, в твоих же терминах.
     Под впечатлением услышанного я вернулся в отряд. Паша в мокрой обуви шатался по веранде, оставляя на полу грязные следы.
     – Паша, детка, – в мыслях другое словечко, – вытри за собой, пожалуйста.
     – Нет, не могу.
     – Почему?
     – Не могу и всё.
     – А что ты можешь?
     – Могу представить элегантную композицию из трёх пальцев, – и он показал мне дулю.
     Наглый мальчишка переходил границы дозволенного.
     – Как врежу сейчас тебе!
     – Бить детей непедагогично! – отскочив, предупредительно закричал Паша. 
     – Сейчас надеру тебе уши без всякой педагогики! – я схватил его, но он вырвался и убежал.
     Разозлённый, в палате я ткнул наугад:
     – Ты, ты и ты, марш на веранду и мойте полы.
     – Мы сегодня не дежурим, – заверещали мальчишки.
     – Кому сказано! Быстро. Всем по мозгам дам. Ваш Паша, …, мне все нервы вымотал.
     Полы вымыли.
     После обеда я принципиально завалился спать и, засыпая, слышал, как дети обсуждали моё поведение:
     – Паша молодец. Теперь этот успокоится. Нет у него больше нервов. И орать не будет.
     Ну, Паша, погоди.
     – Tell me why… – пел вечером Хампердинк.
     Как мало времени оставалось нам.
     – Шесть дней! – с отчаянием сказала Маргарита.            
     Но ещё светила полная луна и кружила головы.
     Снова настала суббота, очередной родительский день. Снова лихорадило отряды и чужие люди шастали между павильонами. Странный эпизод остался в моей памяти. Время шло к полудню, когда на территорию лагеря вторглась, смяв на воротах заслон из дежурной детворы, цепочка туристов. Хорошо экипированные и приготовленные к дальней дороге, они, не глядя по сторонам, шли, молча и целеустремлённо, к загадочной цели. Их было немного, человек двадцать, но в мерном движении людей чувствовалась злая организованная сила, враждебная нашему детскому миру. Татьяна Фёдоровна встретила цепочку только возле линейки и попыталась вернуть путешественников назад, но они прошли насквозь всесильную начальницу, не заметив её. Калитка в заборе сама распахнулась перед ними, и они исчезли в ущелье Мраморной речки. Возможно, что я чересчур впечатлителен, но и по сей день помню неподвижность лиц и атмосферу бездушия, что долго ещё сохранялась в пространстве, через  которое двигались эти фигуры.
     Приближался конец смены, отношения между сотрудниками сложились окончательно, свыклись мы. Татьяна Фёдоровна в жизнь отрядов почти не вмешивалась. Приходя в первый отряд, замечаний она не делала, а вздыхала:
     – Кутерьма. Ералаш.
     Интерес к теме „воспитатель первого отряда плюс вожатая четвёртого отряда” заметно снизился. На планёрках Татьяна Фёдоровна чаще говорила:
     – Давайте доживём спокойно.
     Нателла же меня бросила, разлюбила. Она увлеклась Сашей-вожатым – а он-то ещё ни разу не брился – и неотступно следовала за ним, не сводя с парня восторженных глаз. Переменчиво девичье сердце. Но вот: ко мне Нателла относилась как госпожа, а к Саше – как рабыня.   
     Вечерами мы сплетничали, избавляясь от накопившегося за день раздражения на взрослых, обсуждали поступки и выходки детей. Не всегда и весело нам было. Например, иду по лестнице, а навстречу Олег Лаптев. Странное детство у этого мальчика, он смешлив и подвижен, но очень грустные, не по-детски грустные глаза у него. Прыгает по ступенькам и бормочет: 
                Хорошо живёт на свете Винни-Пух,
                У него жена и дети, он лопух!
                Если дети обо…, не беда – 
                Винни-Пух им постирает, да-да-да! 
     Или он же: поливает физрук спортплощадку, высоко в небо запуская струю воды из брандспойта; она рассыпается веером, в котором встаёт радуга, и падает крупными каплями, а Олег бегает и приговаривает: „Кажется, дождик собирается” – а глаза не живые.
     Другой мальчик, злобный и затравленный, Славик Волков, мы окрестили его Волчонком, сидя на корточках, тоскливо поёт:    
                Нас разлучили с тобой суд и конвой!
     Мы замолчали и после паузы заговорили о другом. Многие наши дети были из предместий, страны неизвестных и пугающих нас нравов. И как легко угадывалось будущее этих детей!
     …Мне не хотелось прощать Ирине мелких обид, особенно поминутных объявлений по радио: „Игорь Васильевич, подойдите к своему павильону”, представлявших меня невыгодным образом, и ждал удобного случая отомстить.      
     Такой случай представился сегодня в обед.
     В ведре с супом обнаружилась огромная берцовая кость с остатками мяса и я, не долго думая, положил её в тарелку вожатой.
     Ирина с улыбкой села за стол, взяла в руки ложку, наклонилась над тарелкой и замерла.
     Мы старались не рассмеяться.
     Она осмотрела нас, блеснула глазами, встала из-за стола.
     Мальчишки тоже недолюбливали Ирину. Так, Паша частенько припевал на мотив „Червоной руты”: „О, твоя рожа, на бутылку похожа”. Прелестный ангелочек Саша Финкельштейн, особенно не любивший вожатую, спросил невинно вечерком:
     – А тебе вкусная косточка попалась?
     Мои отношения с Ириной окончательно испортились.
     День склонился к вечеру.
     На закате солнце заходило за горы, и его ясно видимые лучи пробивались сквозь кроны росших по гребням деревьев, казавшимися от этого прозрачными. Склоны, повёрнутые к нам, быстро погружались в темноту. Белые облачка на западе розовели, краснели, серели и растворялись в наступившей тьме…
     Под музыку дети веселились на ступеньках, чинно сидели воспитательницы на скамеечках, подвыпившие хозяева-заводчане приставали к вожатым.
     – Stay beside me, stay beside me…, – пел Хампердинк.
     Где ж Маргарита? Девочки со старших отрядов сочувственно вздыхали. 
     Ох, наконец-то!
     – Спасибо, Игорь Васильевич, – сказала она, положила руки мне на плечи и поцеловала.
     – За что, Маргарита Генриховна?
     – Ах, Игорь Васильевич, не отрицайте. Вы так внимательны.
     – Не понимаю.
     – Но ведь это же ваша роза? 
     Возле кровати Маргариты на столике среди веточек арчи, птичьих перьев, нарочито небрежно положенных на красивые камешки, в стакане с водой стоял роскошный цветок, источая в темноте слабое красноватое сияние. Расплескавшись лепестками, он сказал, что есть на свете душа, безмолвная и пылкая; что она, не переча судьбе, не зная, может быть, сна от любви, завидуя и страдая, поклоняется Маргарите.
     На акимовских грядках, где так удобно воровать розы, росли совсем другие цветы.  Скромные, терпеливые, открытые ветру, ночному холоду и яркому солнцу, они не бросались в глаза, но долго не теряли свежести. Дар неизвестного поклонника был городским, изысканным и ухоженным, с толстыми бархатными лепестками и сочными листьями. Я не ревновал, зачем?, я счастливый соперник, но признаки увядания…
     – Нет, это не моя роза.
     Но Маргарита не поверила.
     Вот мужчины нашего лагеря – кто же? Одним поступком он сказал больше, чем я за всю свою жизнь.
     Отбой; дети и гости угомонились. Володя призывно гремел бутылками, но винопитие не состоялось.         
     Маргарита взяла меня за руку и увела на вершину холма. Мы скользнули сквозь щель в заборе, вышли на Красные Осыпи.
     Здесь сходились два оврага; они разделялись узким перешейком, посередине которого вырос огромный куст арчи. Внутри куста образовалось свободное пространство, в нём было тепло и уютно, пахло хвоей, причудливо изогнутые стволы темнели на фоне освещённых луной склонов.
     Мы сели на обнажённые корни. 
     Падали тени. Роща спала. Ветви с длинными мягкими иголками двигались в такт дуновениям ветра. Одна ветка покачивалась перед нашими глазами и приоткрывала одинокую звёздочку, блестевшую в чёрном небе.
     Тысячу лет моя голова будет кружиться при воспоминании об этой звёзде.
     Мы забыли о времени, забыли обо всём. Мы жили в вечности. Наши пальцы переплелись, тёплое дыхание Маргариты слилось с моим…
     А невидимая луна Лилит опаляла нас мёртвыми своими лучами.

     Хоть я и привык к детям своего отряда, а они привыкли ко мне, мы оставались чужими, принадлежа к разным социальным слоям. Мне было странно, что никто из них не читал Робинзона Крузо и Гулливера, не слышал музыки Моцарта, не записывался в спортивные секции, не бывал в музеях. Они и внешне не привлекательны, плохо скроены, с невыразительными лицами, косноязычны. Девочки в большинстве обещали не стать даже миловидными. Несколько детей выпадало из этого круга, но они быстро подстроились под большинство. Я относился к детям, так, как ко мне относились мои домашние в детстве – внимательно, мягко и требовательно. Но это не ценилось, потому что было неизвестно.
     Вот Славик Волков, тот самый, что пел совсем не детскую песню. Он сидел на корточках и тоскливо выпевал страшные слова. Всё сразу промелькнуло в моей голове, и я понял трагедию того народа, к которому отчасти принадлежал и сам. Мне стало жутко. Славик замолк, достал пачку дешёвых сигарет и закурил, сплевывая себе под ноги. Движения были просты и привычны. Подсел Вадик Неретьев, задымили на пару. Вадик стал рассказывать, как однажды с друзьями наворовал денег, напился пива на центральном рынке, а потом они ещё и портвейна приняли. Тут прибежал запыхавшийся чернявенький Олежка, тезка Олега Лаптева.
     – Взял? – спросили его товарищи.    
     – Взял, – ответил он, поправляя бутылку под рубашкой. – Шестьдесят копеек сдачи не дал.
     Продавцы обманывали детей, грозя милицией.
     – Атасы были?
     – Нет.   
     Олежка, маленький чернявый мальчик, бегает к Бурибаю за вином и сигаретами. Четыре километра.
     Однажды спрашиваю:
     – Откуда ты, прекрасное дитя? – обнял и притянул к себе. Он оттолкнул меня и сказал:
     – Меня и отец так не ласкает.       
     Друзья отправились за ель.
     Мальчишки распили вино профессионально, с г;рла. Тыльной стороной ладони вытерли губы. Бутылку бросили в овраг. 
     …А в далёких Карпатах потянуло ветром с востока. Ингус настороженно принюхался и зарычал. „Успокойся, – печально сказал Николай Фёдорович. – Это наши пионеры выпили и закурили”.
     Какие могут быть книжки? И я окончательно утратил интерес к своему отряду.
     Снова настал вечер. Снова пуст освещённый электричеством лагерь, снова кружится голова от близости звёзд, снова вглядываюсь в темноту ночи, в размытые очертания Млечного Пути. Доносился упорный шум Мраморной речки, стук дизеля, взрывы детского смеха. И думаю: „Что же я делаю?”
     С течением дней горы и лагерь стали привычны, будто вся жизнь протекла здесь, где всегда царит вечное лето. Сегодняшний вечер ничем не отличался от предыдущих, но впервые так остро я ощутил горечь разлуки, не оставлявшей меня уже никогда. Маргарита была рядом, сто шагов, но, казалось, нас разделяло безмерное пространство.
     У крылечка столовой я был в тот момент, когда Маргарита выходила из зала.
     – Маргарита Генриховна!
     – Я знала, что вы здесь, Игорь Васильевич, – сказала она с улыбкой, – и что вы меня ждёте. 
     Я поцеловал изящные пальцы, обнял стройный стан, прижал к сердцу любимую девушку. Взявшись за руки, мы сели под тополями и засмеялись. Мы были одни в целом мире,  никто не слышал нашего смеха.
     Какой чудесный вечер стоял в горах! Полный очарования, полный чувств, полный жизни.
     Маргарита распахнула блузку, обнажила грудь и подалась вперёд:
     – Смотри, что у меня есть!
     У основания левой груди чернела родинка, великое девичье сокровище.
     Я хотел приникнуть губами к родинке, но Маргарита отстранила меня и застегнулась.
     – Это тайна. Твоя и моя, хорошо?
     Закончился фильм, детвора закричала, затопала.   
     Парни мои шумели, не хотели они спать. Но возиться с ними я не мог – бутылка дешёвого вина представила детей моего отряда в новом свете. Я закурил на веранде, чего себе раньше не позволял. Через пятнадцать минут свидание с Маргаритой, подожду здесь.
     Девчонки посмотрели, посмотрели, вошли в палату мальчишек и громким шёпотом:
     – Вы, что, дураки? Не соображаете, что ли? Она его ждёт, а он из-за вас уйти не может.
     Мальчишки озадаченно замолчали, потом кто-то сказал:    
     – Эй, пацаны, давайте спать. Он всегда за нас заступается.
     Девчонки:
     – Игорь Васильевич, идите. Мы – сами.
     Подождав на условленном месте, я отправился в четвёртый отряд.
     Она лежала с закрытыми глазами.
     – Вы спите, Маргарита Генриховна?
     – Нет, но почему-то сегодня я очень устала.
     – Ты спи, я пойду.
     – Нет, подожди. Наклонись.
     Я подчинился. Она обняла меня за шею, притянула к себе и властно сказала: 
     – Ты мой! Ты мой!
     Закружились наши головы, я осыпал поцелуями прекрасное лицо.
     – Иди! Но помни – ты мой.
     По-прежнему вставало Солнце из-за Вершины, по-прежнему ложились его первые лучи на траву, по-прежнему замирали ели под зноем и по-прежнему красились розовым облачка на закате. На полянке за оврагом продолжалась стройка, и каждый уложенный камень сопровождался отвратительным сквернословием. Отрядная работа шла совсем вяло, без замечаний, да и дети не вертелись, надоело им. Татьяна Фёдоровна проводила планёрки и намекала на скорый конец смены, но нас с Маргаритой не задевала. И Валентина Васильевна бросила козни, не улыбалась своей тонкой улыбкой. И Ирина не звала меня по радио в отряд. Привыкли они, смирились. А мы с Маргаритой стали частью лагеря, частью горного пейзажа, частью будущих зимних воспоминаний. На год-другой мы будем предметом разговоров, пока не сменятся люди и не произойдут более важные события в жизни гор. Никто никого ни о чём не спрашивал, никто никому не задавал вопросов, и никто не злословил по нашему поводу, когда на лестнице мы, взявшись за руки, смотрели в глаза друг другу.
     И вот что: когда нас с Маргаритой видели на лестнице, никто не ступал на неё… шли склоном.
     – Сейчас конец смены, – мудро напомнила на планёрке Валентина Васильевна, – дети становятся неуправляемыми и надо бы их держать пожёстче.
     Татьяна Фёдоровна подхватила данный тезис, развила его и сказала:
     – Вам всё понятно, Игорь Васильевич?
     – Да, да, конечно, Татьяна Фёдоровна, выполним. 
     Татьяна Фёдоровна посмотрела на Маргариту, на меня, оглядела присутствующих и вздохнула.   
       После отрядной работы мы ушли на лужайку над павильонами. Ели, наполненные энергией солнца, заботливо и надёжно окружали нас.
     – Так неужели вы ни разу не видели Олега?
     – Нет, не видел, – по-моему, Олегом был высокий красивый парень из тех троих, что вначале смены приходили из Комарова. В серых глазах Олега светилась уверенность.
     – А в Комарово? Он подходил ко мне. 
     – Нет. Не видел. 
     После паузы Маргарита сказала:
     – Он хочет жениться на мне.
     Родители Маргариты жили спокойно, в достатке.
     – Так что я богатая невеста, – сказала Маргарита.
     У бедняков нет права голоса – вот и молчи.
     Великая Октябрьская Революция возвестила начало новой эры и унижение нашего рода.
     Лето было в разгаре. Целыми днями бормотало и пело радио, изредка прерываемое возгласами объявлений. Вдруг зазвучал щемящий женский голос: „Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга…”. Песня оборвалась, позвали воспитателей в столовую. Мы простились до вечера. 
     …Детям на ночь рассказывают что-нибудь занимательное. Три вечера мы обсуждали „Золото Маккенны”, известный в то время фильм, затем „Землю Санникова” и „Плутонию”, а позавчера „Остров сокровищ”, книгу, которую любил и читал много раз. И вот сегодня… 
     По дорожке к павильону навстречу шёл чернявенький Олежка. Правую руку он держал за спиной.
     С самым зловещим видом он приблизился ко мне.
     Глаза метали молнии.
     Я содрогнулся.
     Громовым голосом он крикнул:
     – Игорь Васильевич! Билли Бонс помнит тебя и не забыл твоих преступлений. Дай руку!
     Парализованный от страха, я покорился.
     Он что-то вложил мне в ладонь и загнул пальцы.
     – Чёрная метка!    
     Он отошёл на некоторое расстояние и обернулся.
     Я разжал пальцы – бумажный кружок, покрытый чёрной тушью. На обороте нарисованы череп и кости. Подпись: „Нужен труп”.
     Меня обуял ужас.      
     – Берегись! Это я, Чёрный Пёс, говорю тебе!
     В голосе искрился смех.
     Мальчишки в кустах радостно захохотали.
     Даже солнце улыбнулось.
     Чёрную метку – в портфель. На память.
     Три дня Олежка ходил в героях. Может, что-то там и перепутали, но это неважно.
     В тихий час в палате девочек произошло возмущение: набросились на Ларису Зарубину.
     Кровать Ларисы стояла особняком в середине палаты. Спинки были увешаны пучками трав.
     – Уберите её отсюда, – кричали девчонки, указывая на Ларису, – она грязная!
     Лариса отбивалась от подружек:
     – Сами вы такие, только краситься можете!
     – Посмотрите, что у неё под подушкой!
     Под подушкой ползали длинные серовато-чёрные жуки-усачи. Девчонки завизжали.
     – Лариса, милая, собери жуков, пойдём, посадим на дерево. Пусть они там живут, ведь дом у них на деревьях.
     Нехотя, но понимая, что другого выхода нет, девочка собрала сокровища, много сокровищ.
     Лариса – весьма необычный ребёнок. На живом личике выделялись выразительные глаза. Она почти не бывала в отряде, блуждая по холмам вокруг лагеря. В карманах её одежды всегда находились причудливые камешки, корешки растений, птичьи перья, засушенные цветы и прочие диковинки.
     Мы вместе сажали усачей на тополя, на прощание Лариса ласково поглаживала каждого.
     Страсти надо погасить:
     – Будете Ларису обижать, тараканов напущу вам.
     Девочки сморщились.

     Детвора читала план мероприятий, вывешенный возле столовой.
     – Зори! Зори! – носилось по лагерю.
     Они мечтали, но Татьяна Фёдоровна на вечерней линейке убила надежды:
     – Идут первый и второй отряды. Остальные спят.
     Вздох разочарования заглох меж елочек.
     Мероприятие „Зори”, точнее „Встреча зорь”, имеет содержание: идут в ночь жечь костёр до рассвета. Этой ночи ожидали с нетерпением и с уважением рассказывали о счастливчиках, уже встречавших зори. Больше всех на ночной костёр стремилась малышня, не имевшая шансов, слишком малы они для подобных приключений. Дети из младших отрядов искали покровителей в старших, но тщетно. Решала Татьяна Фёдоровна.   
     Да, Татьяна Фёдоровна знала и решала всё. Она отвечала за детей, за взрослых, за еду, за сон, за наше поведение, одним словом, за всё. И она несла на себе нелёгкие обязанности, вникая в каждую мелочь, боясь и переживая за каждого из нас. Мы по молодости лет многого не понимали и считали, что она придирается к нам. И вот странно: Татьяна Фёдоровна обходилась со мной жестоко, порой безжалостно унижая, но никого другого я не вспоминаю с такой теплотой и благодарностью. И знаю почему – у Татьяны Фёдоровны была душа. Порой мне мерещится уютная долина на высокогорье, щедро залитая солнцем, и румяная женщина в белом халате идёт по выгоревшей траве.
     К зорям готовились загодя. Александр Иванович и мальчишки постарше спустились к реке, расчистили небольшую площадку среди деревьев, сложили некоторое подобие очага, напасли хворосту.
     После ужина наши отряды собрались возле столовой. Пересчитав уходящих, Татьяна Федоровна вновь напомнила нам с Александром Ивановичем об уголовной ответственности:
     – Знайте, это тюрьма. Будьте готовы.
     Мы задрожали от страха.
     Маргарита оставалась в лагере.
     Заветная калитка отворилась и выпустила детей в ночь. Счастливые подростки гуськом потянулись в ущелье.
     Взяли хлеб, мясные консервы, картошку, выданные в счёт ужина. Дети практического склада ума раздобыли себе дополнительной провизии – чтобы покушать поплотнее; дети же  возвышенные несли краденные у завхоза доски – чтобы костёр горел поярче.
     Огонь разжигали уже в темноте. Сухие ветки разгорелись быстро, все собрались вокруг. Мы то суетились, то, каменея, молча смотрели на переливы пламени. Что-то странное, первобытное ощущалось в напряжённых позах, какая-то неожиданная взрослость. Отрывая глаза от пламени, ещё долго игравшим в зрачках, мы настороженно вглядывались в окружающую нас страшную темноту и жались друг к другу. Самые робкие прижимались ко взрослым, старались взять за руку, заглянуть в глаза, найти защиту и опору. Да и сам я с затаённым страхом посматривал за черту света: она, словно живая, придвигалась к нам, когда слабел огонь, и отодвигалась, если костёр разгорался.
     Сполохи огня скользили по лицам.
     В ночи угрожающе шумела река.
     Мне было одиноко, очень одиноко.
     Костёр горел. Он выбрасывал в Чёрное Звёздное Небо клочья пламени; слабые, они быстро гасли. Но вот кто-то бросил в огонь сухое крепкое полено и костёр мощно вспыхнул, взметнулся вверх. Сгусток огня оторвался от костра, поднялся ввысь и поплыл по небу, ярко пылая. Истекающий жаром Огонь – Золотой Дракон, прекрасное порождение человеческой фантазии, – оказался живым, реально существующим созданием. И теперь Золотой Дракон извивался в Чёрном Небе, заливая его заревом вселенского пожара и поджигая светила.
     В Мире стало светло, как днём.
     С горящего неба падали на Землю каплями расплавленные звёзды. Одна капля упала в моё сердце и сожгла душу. Где ты, моя любимая? Где ты, моё прошлое, моё будущее? Где ты, моя жизнь? Неужели вы так и сгорели в Ночном Костре? Неужели так и пропали вместе с давно ушедшим летом?
     Вот и Зори протрубили.
     И Солнце восстало.
     Нет, нет, это ты проснулась, моя любимая!
     Это ты открыла глаза – и солнечные лучи осветили мир.
     Это твои волосы рассыпались по плечам – и ветер пронесся над долиной.
     Это ты шевельнула розовыми от сна перстами – и пала роса на траву.
     Это ты улыбнулась – и мир залился теплом и запел от счастья.
     Это ты подумала обо мне – и я ожил, полный сил и радости.
     Это ты, всё ты – день, ночь, мир, годы, жизнь…      
     Это всё ты.
     Вернулись в лагерь к завтраку. У калитки – Маргарита.
     И осталось нам совсем немного времени.
     – Когда мы увидимся? – грустно спросила она.
     – Помнишь, Рита, как у Швейка? В шесть часов вечера после войны.
     После завтрака дети отяжелели. Татьяна Фёдоровна разрешила поспать после бурной ночи. И зря.
     Они валялись на кроватях, переругивались. Паша плюнул на пол.
     – Детка, а не кажется ли вам, что так делать нельзя? Вытри немедленно.
     – Не буду.         
     – Почему?
     – Не хочу.
     – Пойдём, выйдем.
     Мы ушли наверх, за ели. 
     – Вытрешь?   
     – Пустите, пожалуйста!
     – Вытрешь? 
     – Ой, ой! Вытру. 
     Прошло много лет.
     В Библии написано:
     „Это было уже в веках, бывших прежде нас”.
     „Всему свое время, и время всякой вещи под небом... Время любить... И время расставаться”.
     „Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит”.
     „Как лилия между тернами, так возлюбленная моя между девицами”.      
     „Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел”. 
     „Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют ее”.      
     „О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!”
     „Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе”.
     „Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, – все суета”.
     Господь Бог сотворил Свет и Тьму, Солнце и Небо, День и Ночь. Он сотворил Землю и населил её всякой тварью. Он создал горы, создал ветер, нашу речку и долину, создал лагерь. Он создал Татьяну Фёдоровну, детей, Маргариту, меня, и назначил время нам встретиться.
     И что же?
     Как бездумно мараем мы между строками Книги Судеб, внося нелепые поправки.
    За двадцать восемь лет своей жизни я мог не раз погибнуть, но знал, что Высшие Силы направляют и берегут меня. После разлуки с Маргаритой эти Силы оставили нарушившего планы Господни, и Создатель потерял интерес ко мне.
     Я никого не сделал счастливыми, ни Маргариту, ни дочку, ни себя.
     С женой развод, дочь проходит мимо, а где Маргарита?
     Где же я сам?
     Жизнь наша проходила на фоне гор, а над ними вздымалась Вершина. Что бы мы ни делали, что бы ни говорили, куда бы ни ходили – все наши действия совершались в долине, обрамлённой горами, из-за которых вырастала Вершина. Она была видна почти из каждой точки лагеря и будто верховным судьей принимала самое непосредственное участие в наших делах. Она то закрывалась облаками, то представала во всём своём величии, словно ставила нам оценки за поведение.
     Сегодня Вершина окуталась облаками.      
     С крылечка столовой открывался чудесный вид на долину.    
     Дальние меловые склоны ослепительно блестели под лучами полуденного солнца.
     – Вы меня не забудете? – в глазах у Маргариты тревога.    
     Я отрицательно покачал головой. 
     – Вы меня не забудете? – настойчиво повторила Маргарита.
     Она подалась вперёд, перегнулась через перила, стараясь заглянуть мне в лицо.
     …Радист Женя без устали менял пластинки, но по нескольку раз в лагерь слышал:
     – Не повторяется такое никогда…
     Может быть, ему нравилась эта удачная песня, а, может быть, чья-то просьба…
     Я молчал, предугадывая, что никогда не забуду короткий июль в горах, и всегда буду раскаиваться в ошибке, так нелепо исказившей наши жизни. Никогда Маргарита не станет моей женой и никогда не родятся наши дети. Но я не мог поступить иначе и утешал себя: „Браки совершаются на небесах”. Но Чужим и Далёким Небесам не было никакого дела до нас, до наших браков, до наших ошибок и сожалений.
     Вечером на освещённой лестнице пел репродуктор:
                The shadow of your smile
                When you were gone…
     Энгельберт Хампердинк, названный кем-то лучшим голосом двадцатого века, допевал свои песни. Расположены они на диске в строгом порядке. Начинается музыка, развивается сюжет, и остаётся лишь тень твоей улыбки. Диск можно поставить заново и песни вернутся.
     Мы ушли на холм.
     Спящая долина лежала под нами, и уже поздно всходившая ущербная луна плыла по небосводу.
     Небо обнажено и совсем близко.      
     Галактика. Великая, Непостижимая, Грозная.
     Как, скажи, жить без Маргариты? Ведь только с ней моя жизнь получила смысл.

     …В воздухе витало – домой!
     Как и предсказывала Валентина Васильевна, дети перестали подчиняться. Уборка в павильоне превращалась в пытку, в столовой каждого приходилось заставлять уносить за собой грязную посуду. Татьяна Фёдоровна металась по лагерю, нервничала, подстёгивала. Она увидела пунцовые Пашины уши, спросила:
     – Паша, Паша, отчего у тебя такие огромные уши?
     – Комары покусали, – мрачно отвечал мальчишка. 
     В трудную минуту я смотрел, как курятся облака меж скал на склонах Вершины.
     – Ах, конечно, – проницательно сказала Татьяна Фёдоровна и проследила за моим взглядом. – Ну, конечно. Комары. Осторожней будь, не балуйся.
     – Больше не буду, – тем же тоном пообещал ребёнок.
     Мы разговаривали на лестнице.
     Лестница эта словно стихотворение – ступеньки в ней неравной ширины.
     Моё отношение к Татьяне Фёдоровне сложилось уже однозначным: искреннее уважение. Женщина строгих правил, она любила свою работу, всей душой радовалась и огорчалась, все переживания, как у маленького ребёнка в соответствии с движениями мыслей и чувств, отражались на её некрасивом лице, и оно делалось  привлекательным. В её словах: егоза, кипеж, кутерьма и других подобных, было больше ласки, чем недовольства.   
     Когда дети – её дети – смеялись, Татьяна Фёдоровна расцветала. По вечерам она обходила отряды, за ней следовало несколько девчонок, несущих хлеб и банки с баклажанной икрой. Она резала буханку, намазывала ломоть икрой и запихивала ребёнку в рот. Каждый пионер за смену должен поправиться.
     Татьяна Фёдоровна стойко переносила наше неумение и нежелание работать. Иногда она высказывалась, но всё-таки беззлобно.
     Говорили, что её муж, военный, погиб в прошлом году, и она пережила сильное нервное потрясение.
     А мы ничего этого не понимаем.
     …Каждый день с крылечка столовой мы смотрели на дальние обрывы.
     Рядом со мной стояло самое прекрасное творение этого мира.
     Маргарита в отчаянии загибала пальцы:
     – Осталось четыре дня…
     – Осталось три дня…
     – Осталось два дня…
     – Остался один день…
     – Завтра, – и сдерживала рыдания.
     – Жизнь прекрасна! – сказала Маргарита.
     Слеза прокатилась по смуглой щеке.
     В тихий час Леонтий Макарович раздавал зарплату. Выдавал он деньги по своему разумению: Татьяна Фёдоровна и Валентина Васильевна получили четвёртными, мне дал  десятками, моим девушкам сунул трёшками.
     После полдника Александра Ивановича и меня репродуктор вдруг призвал в медпункт.
     Мы пришли. Лариса Николаевна усадила нас за стол, достала из холодильника чекушку спирта:
     – Не потребовался. Хороший был месяц. Надо израсходовать.
     Мы с Александром Ивановичем в серьёзности не уступали пионерам: израсходовали.
     А вот и вечер прощального костра. Позлатились облачка последней улыбкой Феба, затрепетал флаг. Моторист дядя Саша плеснул солярки на дрова, мощно выдохнул и бросил горящую спичку. Огонь взметнулся – и дикий вопль прорезал тишину в горах. Смена закончилась.
     …– Сэр! Русские идут! – ворвался к президенту министр обороны.
     Президент побледнел и достал ключик от заветного чемоданчика.
     В армии Соединённых Штатов Америки пробили боевую тревогу. Расчехлялись орудия, взлетали самолёты, верещали спутники, мигали экраны компьютеров ПВО, наводились ракеты, флоты держали на Евразию. Лица военных стали сосредоточенными – молились.
     – Сэр, – обратился к Командующему объединёнными штабами Вооружённых сил США Джеку Шварцхауэру адъютант, – Вас к телефону.
     Он протянул трубку.
     – Хелло, Джек, это Сильверпенс. Как дела, старина? Мне тут мои ребята доложили, что в предгорьях Тянь-Шаня большевистские бойскауты развели костёр и прыгают вокруг. Нам повезло. 
     – Большой пыш, – пробормотал Шварцхауэр и пояснил окружающим: – Звонил директор ЦРУ.
     Командующий вспомнил беззаботное детство в Аппалачах, вспомнил, как радостно скакал со товарищи вокруг костра, размахивая свеженькими скальпами краснокожих, и повеселевшим голосом скомандовал по-английски:
     – Отбой, твою мать! – и вытер со лба холодные капли пота.
     Вот так счастливо мир избежал третьей мировой войны…
     Чуть позже вспыхнул костёр и в Комарово. Зарево охватило полнеба и ещё один вопль нарушил покой гор.
     – Завтра, – грустно сказала Маргарита и прижалась ко мне. – Как же я буду жить без тебя?      
     В Чёрное Небо улетали искры и смешивались со звёздами. И поди догадайся, что упало, прочертив короткий след, – звезда или искорка от костра.
     Или это что-то другое? Чья-нибудь сгоревшая душа?
     Ты забудешь меня, девичья память короткая.
     А как мне жить без тебя?
     Я тебя не забуду…
     Дети радовались. Гремела музыка – столпотворение. Радист Женя завёл диск Хампердинка.
     Мы стояли в толпе, держались за руки, и невидимая черта отделала нас от бушующего веселья. В последний раз в горах звучало:
And want her back again…
     Костёр догорел, всё ушли, только мы у пепелища.
     – Вот и всё, – сказала Маргарита. – Жизнь прекрасна.
     Она подавила рыдания.
     „Господи! Что же я наделал?”
     Искры метались по углям.
     – Помните, я первая подошла к вам. 
     Из одной искорки возгорится пламя и осветит воспоминаниями всю мою жизнь.
     Воспоминаниями о самом себе. И о молодости Маргариты. Ведь ты никогда не старишься. Ты будешь вечно молода.
     …И на далёкой границе солдаты взгрустнули – ждёт ли меня моя любимая?      
     А дети ждали автобусов. Домой!
     Они проснулись…
     Вот это был раскардаш! Не то, что раньше.
     Дома, в городе, скучно, жарко и пыльно, в квартирах и маленьких домишках детей ждала теснота и ненужные обязанности. Но дома мама и папа, на улице – старые друзья, и не надо вставать чуть свет, идти на зарядку, умываться холодной водой, от которой цыпки и морщины на лице. И вообще в лагере надоело, чего здесь хорошего. Собачья радость. Воспитатели кричат и ругаются. Домой пора.
     Кто-то раздавил зубную пасту на дорожке.
     Я рассердился и спросил:
     – Кто это сделал?
     Все молчали.
     Я топнул ногой.
     – А-а-а, – закричали маленькие злыдни. – Игорь Васильич! Рассердился! Ножкой топает! А мы знаем, что вы добрый, – и разбежались.
     – Игорь Васильевич! – в который раз за смену рявкнуло за спиной. 
     Разъярённая Татьяна Фёдоровна:      
     – Что это такое! Уберите немедленно.
     Я взял шланг и смыл пасту, лёгшую, казалось, навечно.
     И вот – приехали автобусы, наконец, приехали!
     Подхватив сумки, чемоданы, рюкзаки дети ринулись к воротам.
     Грозная и неумолимая, Татьяна Фёдоровна ждала детей возле заветных ворот. Она стояла, широко расставив ноги и подбоченясь. Сурово сверкали серые очи.
     Понуро детвора разошлась по павильонам.
     Воспитатели построили отряды и привели к воротам. Татьяна Фёдоровна, пересчитав головы, выпускала пионеров и октябрят на волю. За воротами колонны рассыпались, и детвора бежала в горку к шоссе.
     Я с опаской подошёл к Татьяне Фёдоровне. Она искренне улыбалась.
     – Ну, Игорь Васильевич, – сказала начальница, – до свидания.
     Пожав протянутую руку я вышел за пределы лагеря.
     И вот мы снова на дороге.
     Солнце, простор, вереница автобусов, счастливые крики.
     Над миром возвышался исполинский горный пик – Вершина, каменные стены источали покой и холод.
     Земная твердь.
     Я поднял голову к Высоким Светлым Небесам, на которых совершаются Браки.
     Там было ярко и безмолвно.
     Я вздохнул. 
     Браки Небесные и Браки Земные не совпадают.
     Наши голоса растворялись в тишине гор.
     Солнце одаряло мир потоками жёлтого тепла.
     Дети посадили нас с Маргаритой на самые хорошие места.    
     Маргарита надела красивое платье, первый раз за смену. На бедре – штопка, несколько аккуратных стежков. Мостик перекинулся в детство: рано поседевшая Гретхен склонилась над починкой одежды, – и волна нежности к Маргарите нахлынула на меня, закружила голову, навела слёзы.
     Вот её напоенные жизненными соками пальцы…
     Автобусы скатились по серпантину и помчались в город. Мы сидели рядом, держались за руки и не понимали, что всё уже позади, что всё и навсегда осталось там, в горной долине, полной золота Дня и серебра Ночи.
     Вечность, что нечаянно прервалась мгновением лета, торжествовала.
    
     Через месяц, на исходе августа, мы встретились на ступеньках театра.
     Мы в последний раз взглянули в глаза друг другу, последний раз наши пальцы сплелись, последний раз чёрные мягкие волосы коснулись моей щеки.
     И мы расстались.
     И ничего не случилось.
     Не померкло солнце, не осыпалась листва с деревьев, не обрушились горы, не упали замертво птицы.
     Ничего.
     Прохожие равнодушно смотрели на нас.
    
     Потом рассказывали, что Игорь Васильевич жил долго и счастливо, но только мне одному известно, что я умер тем вечером в конце лета.

                1974 – 2018


                Перевод иноязычных выражений
     Les mariages se font dans les cieux – Браки совершаются на небесах (фр.).
     Euch, Mein Lieber Gott! – О, мой Бог! (нем.).
     Verfl;cht! – Проклятье! (нем.).
     Quel diable! – Какого чёрта! (фр.).
     Der West brinkt den Tod – Запад приносит смерть (нем.).
     Les yeux sont le miroir de l’aime – Глаза есть зеркало любви (фр.).
     Wer da schl;gt sein Weib, trifft seinen eignen Lieb – Кто бьёт свою жену, тот бьёт самого себя (нем.).
                Некоторые пояснения
     „Скажите, девушки” («Dicitencello vuie») – неаполитанская народная песня. В обработке Родольфо Фальо (30-е гг. XX-го столетия) получила всемирную известность.
     Энгельберт Ха;мпердинк  (Engelbert Humperdinck; настоящее имя – Арнольд Джордж До;рси, Arnold George Dorsey; род. 1936) – английский эстрадный певец, популярный в 1960 – 1980-е гг. Перенёс туберкулёз лёгких.
     „Приют”/„Aufenthalt” – песня из сборника „Лебединая песня”/„Schwanengesang” (1828) австрийского композитора Франца Пе;тера Шуберта (нем. Franz Peter Schubert; 1797 – 1828). Автор стихов – немецкий поэт Людвиг Рельштаб (нем. Ludwig Rellstab; 1799 – 1860).
     Тифон – сын троянского царя Лаомедонта. В него влюбилась богиня утренней зари Эос. Чтобы никогда не расставаться с любимым, Эос умолила олимпийских богов даровать ему бессмертие. Боги коварны: они даровали Тифону бессмертие, но не даровали вечной молодости, и, когда Тифон состарился, Эос разлюбила его. Розовыми перстами она запечатала двери в спальне и умчалась прочь. А Тифон, высохший и сморщенный, превратился в сверчка и без устали стрекочет возле опустевшего супружеского ложа.




В сильном сокращении повесть опубликована в журнале "Звезда Востока", 2018, № 1.