Бывший...

          Зажужжал электрический моторчик, дернулась цепь, вроде велосипедной. Железные лагерные ворота поползли в сторону, открылись, и заключенный вышел из ворот. Снаружи его встречала мать. Дело было за несколько минут до подъема. Потом дневальный закричал “Подъем!”, и заключённый проснулся, оделся, и пошел на зарядку: освобождение из тюрьмы - это, как правило, сон. Сны про освобождение снятся заключенным почти каждую ночь.
               
                Валерий Пантюшкин.

       Несколько минут они смотрели друг на друга. Мать и сын. Мать со слезами радости, а сын с виноватой, сдержанной улыбкой, но в его глазах не было особой волчьей тоски, по которой безошибочно узнаешь бывшего зэка.
        Вячеслава Феоктистова арестовали, обвинили его в том, что он вместе с друзьями совершил угон машины, разбой и грабеж. Он испытывал сначала отчаяние, злость и желание отомстить хозяину машины за то, что тот допустил, чтобы его посадили и не захотел простить. Но когда приговор вступил в законную силу, злость, жажда мести и отчаяние прошли, и наступила пустота и страх. Страх, во-первых, перед неизведанным, во-вторых, сидя в СИЗО, наслушался о законах зоны и боялся этих же законов.
       Его осудили на пять лет. Содержали в колонии общего режима.
Вячеславу повезло, после карантина он попал на зону не сразу, к нему на длительное свидание приехала мама, и он провел с ней в зоновской гостинице три дня. Ну, а потом как-то само собой решилось, и страстей принятия в отряд он не прошел, ещё его определили на работу в зоновский клуб руководителем оркестра.
Он был примерным заключенным. Такой дисциплинированный, что ему разрешали то, что другим было нельзя. А когда прошло две трети срока, было подано прошение об условно-досрочном освобождении.
               После освобождения Вячеслав вел себя тихо. Как только получил паспорт, сразу же устроился на работу слесарем на завод. Он не любил говорить о годах, проведенных в неволе. Дома и с друзьями никогда не позволял себе назвать приговор несправедливым, а суд неправедным. За то всегда говорил, что хочет начать жизнь с чистого листа и писать на нем только доброе, радостное. Он стремился стать счастливым, мечтал о жене и детях, заботился о маме, с которой жил в одной квартире и которой причинил так много горя и страданий.
              Что интересно, от зоны в нем ничего не осталось. Парень, как парень. Ну разве что всегда доедал всё, что было насыпано в его тарелку и съедал хлеб до крошечки - единственный, пожалуй, след тюрьмы - лагерная привычка не оставлять еду. Да и в одежде сама скромность, чтобы не выделяться: тоже, наверное, выработанная лагерной униформой.
           Прошли первые месяцы после тюрьмы. Изменились за годы неволи и его взгляды на людей, на страну, на бывших однокурсников и друзей, на своих близких: сестру, брата. Вячеслав не хотел ни с кем говорить ни о друзьях, которые забыли когда-то о нем, ни о стране, а что говорить, если ничего не знаешь, ни даже о культуре, если так мало пришлось играть на музыкальных инструментах и так мало петь или писать музыку. Вспоминал он прошлое с болью, с досадой, с чувством вины.
           Каков после зоны воздух свободы? Феоктистов часто стоял у открытого окна в задумчивости и в восторге от того, что может вдыхать свежий воздух, чистый от табака, прогорклой еды, нечистого тела и даже горя. Да, да, в тюрьме пахнет и горем. Это днём зэки кичатся, разговаривают на своем жаргоне и чем круче, тем лучше, а ночью… Ночью каждый уткнувшись в свою подушку тихо придаётся своим мечтам, своим надеждам, думают о доме, о своих близких. Нет, нет, да и скатится ни у одного скупая солёная мужская слеза. А утром всё сначала.
После освобождения парень не встречал зоновского закона вовсе, он только иногда снился ему, когда снилась колония. Оказывается, запахи тоже могут сниться. И не дай Бог проснуться в этот миг. Этот запах щекочет ноздри, подкатывает ком к горлу и даже вызывает рвоту. А там, там на зоне - ничего, всё переносилось нормально.
И почему-то в тюрьме не пахнет мамой. Знаете, чем пахнет мама? Добром, солнышком, которое и светит, и греет. На воле этот запах не ощущаешь так остро, а на зоне его не хватает, вдыхаешь воздух, надеешься почувствовать то, что хочешь, но оно не приходит. Только оказавшись в тюрьме, Славка почувствовал, что этого запаха там нет.
И без него было очень грустно, боль резала сердце, обжигала душу огнем вины. Очень хотелось домой, к маме, вернуться блудным сыном и получить прощение.
          Даже сон в тюрьме играет совершенно особую роль - он избавление. В лагере с нетерпением ждут ночь, она сокращает срок, вечером кто-то непременно скажет: “Всем ворам спокойной ночи, стал наш срок на день короче”. Все засыпают со сладкой мыслью о свободе, а она в неволе ценится совершенно иначе.
И снова о сне. На зоне быстро учишься засыпать в десять часов. И приходит сон, то ты с матерью заходишь в церковь, которая встречает тебя обязательно ярким светом и добром, то идёшь длинной дорогой, но не устаешь, мимо проносятся, сигналя машины, приветствующие тебя, засеянные поля по обе стороны дороги излучают запах жизни, запах радости, запах воли. И когда просыпаешься, сразу не соображаешь сон это или явь, даже зачастую бывает события во сне важнее событий наяву.
Утром всегда сны обсуждаются и всё непременно сводится к тому, что скоро домой. Даже для тех, у кого нет дома, эта весть приносит необъяснимое чувство радости.
           А вот кровь снится обязательно к свиданию или чувству боли. Кому такое снится, тот обязательно начинает готовиться к встрече с родными, а других и не пускают на длительные свидания. И эта трактовка сна не подводила Феоктистова ни разу. Хотя нет, однажды ему приснилась кровь, и мама действительно должна была приехать, но непредвиденные обстоятельства изменили ход событий - мама уехала работать в другой город. Очень хотелось свидания, но он понимал, что для них обоих - это будет лучше.
Сны в лагере как-то обретали свойства реальности потому, что эта реальность в тюрьме теряется.
            Ещё на свободе, до заключения, Вячеслав считал себя человеком, разбирающимся в людях. Выбирал себе друзей, доверяясь своей интуиции, верил, что вокруг только хорошие люди. Наверно, так все думают в свои семнадцать. В тюрьме это чутье ему отказало. И действительно, первое время невозможно было отличить хорошего человека от плохого, искреннего от обманщика, честного разговора от разводки и подвоха. Многие рассказывали свои истории, разбавляя их красочными и яркими сюжетами, выставляя себя почти героями. А если это касалось любовных похождений, то мастера лжи такое рассказывали, что ни в жизни увидать, ни в книге прочитать. Но уличать на зоне во лжи не принято, а наоборот, принято врать напропалую. Потом, постепенно, делаешь попытки отличить ложь от правды.
Но это только потом, когда набьёшь шишек, когда дальше уж некуда, распирает душу от несправедливости и пошлости. На зоне, чем дольше находишься, тем больше понимаешь, что всё что говорят люди - ложь, ничему нельзя верить и никакой правды нельзя говорить потому, что всякая правда будет непременно использована против тебя.
Когда Вячеслава отправляли в тюремную больницу, он попросил одного парня из отряда, позвонить матери и сказать об отправке в другой город, на другую зону. Андрей позвонил матери Феоктистова, но сказал, что Вячеслав проигрался в карты надо немедленно заплатить две тысячи, иначе над ним поиздеваются или вообще убьют. Это хорошо, что мама, зная, что сын не играет в карты, не клюнула на эту аферу и не упала в обморок, не затряслась о мысли, где взять деньги, чтобы спасти сына. Через время выяснилось, что её хотели облапошить или, как сейчас говорят – «лохануть».
…Вячеслав в раздумьи наблюдал за стайкой голубей, проворно клюющих брошенные прохожими кусочки хлеба. Он молчал, а свежий весенний ветерок теребил его черные, уже отросшие волосы.
Там, на зоне, ему пришлось увидеть по-настоящему убогих людей. Не жилище убогое, не еду, не картину или одежду, а именно людей. Раньше и не думал, что существуют такие люди. А они есть, их посадили за украденную курицу или мешок комбикорма. И срок-то у них всего год, но этим воровством они уже испортили свою жизнь. Какая бы ни была жизнь в глухой деревне, но всё-таки воля. И пусть их жизнь с фермы до дома и с дома до фермы, да кино по выходным, и то в летнее время, зимой ведь клуб не отапливается. И они не видели ни моря, ни гор, ни городской мишуры, но оказаться на зоне – это перечеркнуть даже то малое, что было в их жизни.
Их притесняют на зоне, над ними смеются, издеваются, унижают их. И никто не защитит их, ведь там волчий закон – каждый сам за себя. Они как дети, очень радуются щепотке чая, яблоку, изношенным ботинкам.
Феоктистов не хочет быть броским здесь, на воле. Не хватает, чтобы его замечали и расспрашивали. Всё, что он хочет – это чтобы все забыли где он был и он сам это забыл, и ещё ищет возможность помогать другим, помогать себе.
Снова вспомнил как на суде, когда допрашивали свидетелей, читали обвинительное заключение и приговор, его тело дрожало, он готов был сквозь землю провалиться, готов был поверить, что это не с ним, что это только сон. Но в зале сидела мама. Она всё время плакала и смотрела на него строгими, но любящими глазами и он сжимал ладонью лавку на которой сидел. Ему хотелось кричать: «Мама, прости меня. Прости!». Он видел какую боль причиняет родному человеку. Сейчас он вспоминает об этом спокойно, без эмоций так, как вспоминает о чём-то обыденном.
Как выяснилось, ещё до ареста, не смотря на любовь к маме, он всё же доставлял ей массу неприятностей. Вспомнил мамино стихотворение «Жди меня» - это телепередача такая о людях, которые пропадают, их ищут и находят. Когда Вячеслав вспомнил это стихотворение подумал, что его посвящала ему мама, её меньшему сыну. В его совершенно уравновешенных чертах на секунду мелькнула боль и сострадание так быстро, что даже не понятно было в чем выразилась боль и сострадание: в глазах, в кепке ли, прижатой к груди? В этот момент было видно его отчаяние – живое, яркое, с ясным осознанием непоправимости. Пульсирующее человеческое горе, а не вымученное бледное горе тюрьмы.
Вранье на зоне –обычное дело, там вообще всё не настоящее. Не настоящая дружба, когда за твою откровенность ты можешь жестоко поплатиться. Выдуманные истории, когда рассказчики зэки фантазируют да так легко, что сами верят в эти истории, когда повторяют их по нескольку раз, да ещё и с душой, и неподдельными эмоциями. Не настоящая еда – когда ешь что-то, не понимаешь, из чего эта похлёбка приготовлена, и мечтаешь о настоящем домашнем борще со свежей свининой, или яичнице-глазунье, в которой обязательно видны белок и желток, о картошке с мясом, протушенной в духовке. Всё это ты ешь, но только в те три дня, когда к тебе приезжают родные и готовят вкусности в бедной тюремной гостинице, где у вас есть отдельная комната и есть общая кухня с пузатыми электроплитками. В последний день свидания, стараешься обязательно занести в зону «друзьям» что-нибудь домашнее, лучше всего картошку, укутав чем-то, чтобы не остыла.
В бараке тебя обступают, едят то, что ты им принёс, но больше всего обнюхивают, потому, что от еды пахнет домом.
Все три с половиной года Вячеслав брал книги в библиотеке, читал запоем. Одно – что-то новое узнавал, а другое – быстрее время шло. Работы на зоне почти нет.
Кризис – есть кризис, он коснулся и этих мест. Раньше была нехватка рабочих рук, а сейчас нехватка рабочих мест. Ещё выручал клуб. Каждый день проводил там. Играл на гитаре, пианино, готовил концерты к праздникам. А по воскресеньям ходил слушать проповеди верующих, которые постоянно приезжали на зону призывая к раскаянию за содеянные грехи.
Старался меньше думать о своих бывших друзьях. Но улыбался, вспоминая как хотел жениться в лагере. Познакомился заочно с девушкой восемнадцати лет, несмотря на то, что у нее уже была дочь двух лет, увидевшись с ней на кратком свидании загорелся жениться, даже мать в известность поставил и познакомил. Невеста съездила к маме со своей дочкой в гости. И если у него играли гормоны и хотелось поскорей жениться, то мама, умудрённая жизненным опытом, увидела в девушке то, что он ослеплённый желанием не видел. Мама была против их брака. Славик очень обиделся и думал, хорошо, что сейчас не нужно обязательного родительского благословения. И чуть было не женился, но… его избранница выкинула такой «номер», что ему сразу перехотелось быть рядом с ней и он принял сторону мамы. Об этом и сейчас ничуть не жалеет.
Теперь он на свободе и не ограничен в общении с девушками и искренне уверен, что его половинка где-то рядом. Здесь вопрос совсем в другом. За три с половиной года он прошел весь ад и не хочет снова попасть туда. Считает, что нужно идти в церковь и он к этому уже давно готов. У него есть верующая мама, у него есть квартира в пятиэтажке. Пока он сидел, мама эту квартиру благоустроила, сделала ремонт, поменяла мебель, купила ему компьютер и синтезатор.
А ведь у многих заключенных даже дома нет. Половина зэков если и попадает домой, то ненадолго. Они выходят на волю, но не имея прописки, не могут устроиться на работу, поэтому опять совершают мелкую кражу или добровольно берут в милиции что-то из нераскрытых преступлений и отправляются зимовать в тюрьму. Так поступают многие, не видя другого выхода.
Там в колонии Феоктистов мечтал, что первым делом на воле наестся маминого борща и картошку-пюре с котлетой или гуляшом, а ещё напьется ряженки, он даже забыл, как она пахнет. Но на первое мама приготовила не менее вкусную чем борщ – окрошку, а на второе – плов, домашний пахучий плов с кусочками мяса, которых было больше, чем мама клала обычно. А вот ряженка была. И первым делом он выпил её целую упаковку. А ещё мечтал выспаться, даже несколько суток проспать. Лечь в свою удобную, тёплую постель и забыться крепким сном. И возможность была, но почему-то не спалось. То ли боялся уснуть и проснуться там, в колонии, то ли жалко было тратить драгоценное время на свободе на сон, да и не спалось.
Вернувшись из заключения Вячеслав спрашивал у матери сильно ли, он изменился за время отсидки. Она отвечала, что не изменился совсем, что он сильная личность, выдержал, да и есть в кого, его мама сильный, волевой и мужественный человек, так что есть с кого брать пример.
Славик смотрел на себя в зеркало: вроде бы и правда изменился, разве что повзрослел, возмужал, вырос. Он видел, что внешне вроде бы не очень изменился, но внутри себя изменения огромные, необратимые, он даже не может осознать в чем они эти изменения.
Первое время Феоктистову очень нравилось вместе с мамой готовить на кухне, он и на зоне из ничего умудрялся готовить по мнению других, очень даже вкусно. Его очень радовал ремонт, который мама сделала на кухне, удобная мебель, новая газовая плита с вытяжкой. И главное – он мог взять в руки запрещенный на зоне инструмент – нож. Вот только Вячеслав за время отсидки забыл, как им пользоваться. Хотел тонко нарезать колбасу и сыр, но не получилось, кое-какие вещи ему придётся учиться делать заново. Ведь он забыл, что мясо шипит на сковородке, что сода, высыпанная в кипяток – пенится. Хорошо хоть помнит, как забивать гвозди, сверлить отверстия, красить, ложить плитку или обшивать поверхности пластиком. Всему этому он научился на зоне, когда шел ремонт бараков и других помещений, за активное участие сделали запись с поощрением в личном деле.
Ничего, пусть голова не помнит, как делать то или другое, но руки сами делают простые бытовые манипуляции. Голова, почему-то, совсем не работала. Вячеслав, например, перестал разбираться в деньгах. Много их или мало, дорого что-то стоит или дешево и что можно на те деньги что есть купить, как вообще различать купюры и где вообще написан номинал. Он порой стоял с деньгами в руках и не мог сообразить хватит ли денег сходить в магазин. А если что-то покупал, не всегда понимал какую купюру дать, одну зелёненькую или две синеньких. Благо мама практически всегда была рядом и подсказывала. Рассказывала о своей мизерной пенсии в 580 гривен.
После тюрьмы Феоктистова, который прежде был совсем не экономным, да и зарплату в свои неполные восемнадцать он толком не получал, разве что изредка где-то подрабатывал, развилась буквально денежная никчёмность, хотя в некоторых вещах проявлялась патологическая бережливость. Он ел хлеб до последней крошки, яблоко съедал полностью, отрывая лишь хвостик. А если мама выбрасывала пластмассовые коробочки из-под йогурта или сметаны, он их тщательно мыл и складывал в шкафчик под умывальником, по привычке, потому, что на зоне пластмассовая коробочка очень ценилась, её негде было взять.
О маме. Все годы, проведённые Вячеславом на зоне, его мама не снимала с себя вины за то, что она тоже виновата в том, что случилось с её сыном. Она понимала, что дала промах в воспитании. До четырёх лет Славик рос славным, послушным, добрым. А вот когда ему было четыре, мама заболела серьезной болезнью, была прикована к постели, и мальчик рос как сорняк, сам по себе, рано стал самостоятельным, но очень легко поддавался чужому влиянию, а ещё очень рано полюбил деньги, это мама поняла гораздо позже. В девять лет остался без отца, родители разошлись, мальчик жил с мамой. Она была на инвалидности, редко контролировала его в школе, да и на улице тоже. Вячеслав рос надменным, смеялся над одноклассниками, потом над однокурсниками в техникуме и училище, ему казалось, что одногодки тупые, а он умный и красивый, всезнающий, что по сравнению с ним все дебилы. Когда мама всё это заметила – было уже поздно, характер уже сформировался, да и не в силах она была что-то изменить. А он смеялся над другими с несвойственной детям жестокостью. Мама говорила: «Нельзя так, разве ты не понимаешь?» И он не понимал. А мать корила себя за то, что мало времени уделяла сыну, за то, что болела, будто это она посадила своего сына, когда-то не объяснила своему ребёнку что-то важное, а теперь Бог знает, как объяснить.
Ей и сейчас трудно объясниться так, чтобы сын её понял, не обиделся, а принял так, как сказано, как есть. И она сама часто не понимает, о чем говорит. У непонимания простые, бытовые причины, да и времена изменились, и годы прошли, когда они были не вместе и зона между ними, их отношениями, их пониманием реальности.
Он попал на зону ещё до появления «Одноклассников», и не понял сразу, что значит пообщаться в «Одноклассниках». Не может понять многих шуток, намёков, колкостей, ласковых слов, он отстал от всего этого на три с половиной года.
И у этого непонимания были и глубокие мировоззренческие причины. Что он мог знать после отсидки, чего сейчас не знает старшеклассник? На этот вопрос Феоктистову нелегко ответить. Он это чувствовал, но сформулировать в словах затруднялся. Но мама видела, что Вячеслав вряд ли теперь будет кого-то унижать, ставить себя выше, умнее, скорее всего будет прислушиваться к другим, взвешивать, осознавать, понимать. Он будет меняться, да и вообще, от прежнего Вячеслава мало что осталось.
Когда мама спрашивала о работе, кое-что прояснялось. Изменилась самооценка Вячеслава, взгляды на своё положение в обществе, взгляды на расстановку приоритетов. Теперь он вернуться к прежним взглядам о работе не хочет. Ему нужна постоянная, официальная работа, как говорится, с записью в трудовой, хотя трудовой книжки в его жизни никогда не было. Его цель сейчас – работать, помогать маме, работать первое время кем угодно, ну а потом – будет видно. Сейчас у него какая-то заторможенность, боязнь принимать решения, боязнь ошибиться. Ведь он попал в среду, которую почти забыл, которую почти не знает. Делать два дела одновременно он ещё не умеет, а спешить и не надо. Правильнее осмотреться, чтобы не ошибиться или не взяться за то, что не под силу. Это только на зоне или в эпицентре стихийного бедствия человек способен реагировать на ситуацию, как животное. Сегодняшним днём живут либо святые, либо травматики. Но тюрьма кончилась, началась нормальная жизнь. И никому не нужно доказывать, что ты человек, что ты что-то можешь, что ты в состоянии сам решать, выбирать, делать. Но это не так просто, ведь на зоне за тебя решали люди в погонах – это раз, «смотрящие» - это два, да и всякие отморозки, которым ты по рангу зоны неровня.
Да, тюрьма позади. Но если в лагере Феоктистову чуть ли не каждую ночь, особенно в последние полгода, снилось освобождение, то здесь на воле, ему довольно часто снится зона. Это мучительные сны, которые заставляют содрогаться и просыпаться от скрежета зубов. В этих снах он получеловек, потому, что нет своего «Я», ты мягкотелый, бессловесный идёшь на проверку, называешь свою фамилию, статью, дату начала и конца срока, встаешь и громко здороваешься при виде человека в форме, провожаешь игрой на кларнете таких же, как и сам, на работу в промзону, разговариваешь с такими же заключенными, делишься чаем, сигаретами, если куришь конечно.
Просыпаешься с удушающим чувством, что ты всё ещё в тюрьме. Очень долго не можешь избавиться от таких снов и избавишься ли вообще, или же просто с годами они будут сниться реже…
Первые месяцы на свободе тюремные воспоминания Вячеслава не только во снах, но и наяву. Стоит ему только проснуться в шесть, как тут же мысль «в зоне все просыпаются» посещает мозг, в одиннадцать на зоне проверка, и всё встает перед глазами: лагерь, ряд парней в темной одежде и он, съежившись уже дома в своей квартире, ждет пока перекличка дойдет до его фамилии. И только, если позовет мама или включит телевизор, это выводит его из состояния полузабытья. Долго не верится, что тебя освободили и ты уже дома, долго не верится, что это не сон, а явь. Где он сейчас, во сне или наяву? Мама легонько прикасается рукой к его руке, думается, что это должно быть наяву.
Очень глупо спрашивать, о чем он мечтает, каким видит свое будущее, а ещё: как бы провел день, если бы знал, что он последний в его жизни. Будущее? Скорее всего, об этом думается на первых порах. Все видится красиво, но многое неисполнимо. Из всех мыслей и мечтаний нужно отфильтровать ненужное и оставить то, что приемлемо. До отсидки жизнь казалась простой и понятной, а сейчас… Солнце светит – хорошо, еда вкусная – тоже хорошо, беды никакой не случилось – вообще замечательно. Вот тебе и сегодня, вот тебе и будущее. Но это пока. Да, пока. Пока Вячеслав освоится, пока увидит цель, пока не встретит свою желанную, ту единственную на всю жизнь.
«Береги честь смолоду» - прошептал Вячеслав и добавил: «Я смогу, я сумею пройти через разговоры, кривотолки, косые взгляды, я буду счастлив, я сделаю счастливыми других».
И что ещё можно добавить к размышлениям, судить намного легче, чем подать руку помощи.