Здравствуй, это я! рассказ

Тим опять рисовал. Ту же картину. Снова, немного согнувшись, в своих повседневных серых брюках и полосатой рубашке навыпуск, стоял ко мне спиной, закрывая почти половину походного мольберта, и на старом, только что просохшем от грунтовки холсте, опять появлялась красавица-роща. Осенняя, золотистая, вся пронизанная лучами заходящего солнца. И еще чем-то неуловимым, загадочным, но прекрасным.
«Точь в точь, левитановская», — подумал я и на этот раз. А еще через несколько секунд обратился к товарищу:
— Опять? И не надоело тебе, Тим? — сказал я, окинув взглядом небольшую, полупустую продолговатую комнатенку гостиницы, залитую ярким солнцем. У стен ее, словно братья-близнецы, стояли десятки полотен, на которых красовалась все та же картина.
— Что надоело? Эта картина? Она не может надоесть, Володя, миленький! — посмотрел на меня вполоборота Тимофей оценивающим, скорее настораживающим взглядом. Будто не только переспрашивал, но и говорил об удивлении. Дескать, зачем об этом у него спрашивать?
Уж если быть откровенным до конца, это упрямое постоянство Тимофея, стало надоедать мне, даже раздражать. Это он упросил меня еще раз поехать в эту тьмутараканскую глушь и вот теперь, бедняга, мается со своими картинами. А мне-то как? Во-первых, в живописи я первейший профан, а во-вторых, не интересно прозябать здесь, вдали от цивилизации. Я думал, что на этот раз все будет по-другому, что, повзрослевший на год Тимка, наконец, возьмется за ум и забросит свои дурацкие попытки нарисовать левитановскую осень в местах, которые даже намеком не напоминают то место, где рисовал Левитан.
— Так рисовать можно и дома, в Днепровске, на 20 этаже, где ты живешь,— сказал я Тимке. И сразу же пожалел о сказанном. На меня смотрели его большие глаза. Даже не глаза, а чрезвычайно глубокие и холодные своей леденящей пустотой озера удивления, печали и еще чего-то неуловимого, далекого. И еще было что-то в этих глазах. Что именно — не знаю. Это передать словами невозможно, как невозможно передать словами симфонию красок и оттенков, танец, картину... Это нужно только увидеть, а увидев — обязательно почувствовать. Подсознательно.
— О-осень,— протяжно сказал Тимофей. — О-сень,— через минуту повторил он опять... Понимаешь, эта осень... — еще раз произнес Тим, и внезапно его рука почему-то задрожала, кисть неожиданно выпала из длинных тонких пальцев товарища и, по-хамски мазнув по почти оконченной картине синевой, упала на пол.
Тимка поднес к глазам дрожащую руку. Потом, уже машинально поднял кисть, макнул ее в баночку с желтой краской и решительно перечеркнув крест накрест почти оконченный холст, бросил его на стол.
— Подделка... — тяжело и как-то печально выдавил он. — Подделка. Жалкая копия, которая не стоит внимания. Я хочу нарисовать лучше... — Тимка жадно посмотрел на стол, где лежало его последнее творение, достал из кармана мятный леденец — он недавно окончательно бросил курить, и когда волновался или нервничал, сосал мятные леденцы. Чуть перегодя Тимофей подошел к стене, схватил несколько полотен, бросил их на стол рядом с лежавшим. Затем взял кисть, макнул в баночку и перечеркнул, как и предыдущее, желтой краской. Я хотел было остановить товарища, но Тимка опередил меня, и еще раз упрямо повторил недавно сказанное: «Хочу нарисовать лучше!»
— Лучше? Ту же картину? А можно ли? — удивленно переспросил я Тимку, почему-то сам не веря, что можно нарисовать уже написанную кем-то картину лучше.
— Можно. Если очень хочешь, можно! — меня опять коснулись его удивленные, почти нечеловеческие глаза. Нет, не злые, а просто черные, широко раскрытые, уверенные в своей непререкаемой правоте. В них отражались, казалось, не только мольберт, я, комнатка гостиницы, но и весь огромный мир...
— Не смотри на меня так, Тимка! Пожалуйста! — попросил я. Мне почему-то на миг показалось, что я жертва, крохотная птичка, которую вот-вот проглотит змея. И она, птичка, знает об этом. Знает, что через минуту будет мертвой, но ничего не мо¬жет сделать... Ничего...
— Тим! — воскликнул я, зачем-то пристально вглядываясь в его мигом опустевшие глаза, думая, что мой устремленный взгляд выведет парня из транса. — Ты просто устал, заработался... — Я еще хотел продолжить: «Отдохни», но он уже не обращал внимания ни на меня, ни на окружающую обстановку. И опять, уже в который раз, казалось, что все это — холст, мольберт, я, небольшая комната гостиницы — сейчас для него не существуют... Тимка отключился, и я, зная его упрямый характер, не стал больше тревожить товарища, взял со стола первую попавшуюся книгу, удобно уселся в кресле. Хотел почитать страницу-другую, но усталость дала о себе знать. Почти трое суток без сна во время ликвидации аварии на станции дальней связи дали о себе знать. Когда очнулся, Тимка все еще был в трансе. Сидел, уставившись в одну точку, у небольшого круглого стола, на который недавно бросил несколько перечеркнутых холстов.
Он очнулся лишь через три часа. Через очень долгих для меня  сто восемьдесят минут.
— Что с тобой, Тимка? — взволновано спросил я, когда товарищ сменил неудобную позу на стуле и достал из кармана новый леденец.
— Не удивляйся, Вовка! Я был там!!! Понимаешь, полетел воображением вглубь веков, и... Я все время хочу почувствовать, воссоздать то, что чувствовал Левитан тогда, когда рисовал свою «Золотую осень». — Тим говорил взволновано, крутя в руках леденец. На мгновение он остановился и я понтересовался:
— А почему именно «Золотую осень»? Почему не взял, к примеру, картины Рубенса или Репина, Шишкина, Иванова? Или наших современников?
— Это не имеет существенного значения, Володя, — убедительно сказал Тимка. — Не хочу распылять внимания. Мне очень понравилась «Золотая осень» Левитана. Когда я увидел ее впервые, она поразила меня своей гаммой красок, тонкостью передачи чувства, настроения, если хочешь. Но в то же время, я увидел и недостаток... — Тимофей на мгновение остановился и я перебил его:
— Недостаток? Какой?
— Да разве в нем дело? Мне понравилась картина Левитана, поэтому я и пытаюсь почувствовать и воссоздать в своем воображении, на холсте, то, что чувствовал Левитан, когда рисовал свою картину, а еще создать на своем холсте именно ту золотую, чарующую рощу, которой уже давно-давно нет. Я знаю, когда мастер кисти писал свою «Золотую осень», где, однако, к сожалению, не ведаю... — Тимка на мгновение остановился, бросил в рот мятный леденец и продолжал, — не знаю, что он, мастер кисти, пережил в те волнующие для него минуты, когда закончил именно эту картину. А это я хочу знать! Хочу перевоплотиться в него. Хоть долю секунды побыть им!!! Именно им!!! А тебе разве не хотелось бы сказать тому же Левитану: «Здравствуй, это я!» Не хотел бы ты хоть короткое время побыть им? Чувствовать, за него, решать какой сейчас положить мазок, что вдохнуть вот в эту березку,— Тимка поднял один из перечеркнутых холстов и показал мне кончиком кисти на нежную березку. — Ну что вдохнуть в нее? Бунт против увядания или, может, смирение? Ведь это...это...
Тим не находил нужного слова и я перебил его:
— Зачем?
Он не ответил ничего, только посмотрел на меня удивленно и в то же время как-то отчужденно, потом подошел к приоткрытому окну, из которого веяла прохлада близкой рощи, вздохнул, вернулся к стулу, молча сел и стал разглядывать свои длинные неспокойные пальцы.
— А разве можно? — спросил я, так и не дождавшись ответа на свой первый вопрос.
— Можно? — переспросил удивленно Тимофей, усмехнувшись. — А у кого спрашивать разрешения? У тебя? Или, может ты, Володя, посоветуешь спросить об этом у Левитана? Так он умер. И к тому же, давно...
— Но ты же этим будто воруешь что-то. Во всяком случае, так мне кажется,— я опять обратился к товарищу, который все также сидел на стуле и рассматривал свои пальцы.
Тимофей поднял голову, встал со стула, прошел к столу, резко повернулся и выпалил:
— Нет, Володя, это не так. Ты не понял меня. Просто Левитан для меня в настоящее время — своеобразный идеал, эталон, если хочешь, который, если перевоплотиться в него, поможет сделать больше. Даже стать великим мастером кисти? Теперь ты понял? Или, может, тебе еще нужно...
Он не договорил. В его глазах вновь заиграли огоньки отчуждения. Тимка опять был далеко — там, рядом с Левитаном, или, возможно, уже даже и ним.
Сказать ему, что не понимаю, Тимофей меня сочтет за дурака, и на этом наша долголетняя дружба окончится. И все же я так  и не мог понять, зачем ему все это? Зачем такое перевоплощение? Это же так тяжело! Неужто нельзя значительно проще? Для этого существуют Мезоцентры. Там быстро выделяют «соло» из твоих возможностей и талантов. И вообще. Да разве он сможет без помощи Мезоцентра стать великим художником? Таким, к примеру, как Левитан? Тем более, что Тимофею так просто подстегнуть свой талант. Уже пять лет с небольшим Тимка работает в Мезоцентре. Знает намного больше о Мезоцентрах, нежели я.
Мне не верилось, что Тимофей все же хоть когда-то перевоплотится в Ле¬витана сам, и станет, как хочет, ним. Но терпение Тимки, уве¬ренность, упрямство и, даже отчужденность, которые сначала так пугали меня, заставили поверить в это.
Я знал этого парня с детства и, наверное поэтому понял, что Тимофей все же перевоплотится в Левитана и станет великим мастером кисти. Не знаю, прав ли я? Но Тим, конечно же прав! В этом я убедился. Потому, что все задуманное он всегда доводил до конца, каких бы усилий это ему не стоило.
Он хочет быть похожим только на себя, быть только собой, и своими знаниями, своими умением и, если возможно, своим упрямством, интуицией, которой ему не нужно ни у кого одалживать, достичь, казалось, невозможного... Но Тим никогда не искал легкого пути. Он всегда пытался идти еще непроторенной тропой. Почему? Объяснить это очень тяжело и сложно. Да и смогу ли это сделать? Просто он не такой как все...

* * *
Я сам иногда заходил к Тимофею на работу. В такие дни мы нередко беседовали с ним о чудесных перевоплощениях людей при помощи Мезоцентра, но ни я, ни Тим, никогда не пользовались его услугами. Эта, уж очень услужливая техника Мезоцентра, со временем разочаровала почти всех. Припоминаю, как только были открыты первые тридцать стационарных отделений Мезоцентра, отбоя от посетителей не было. А сейчас люди поняли, что никакая, даже самая совершенная техника, не поможет человеку ощутить наслаждение от своего участия в деле, которое ты поставил себе целью. Потому, что это разные вещи — достичь цели собственным, порой упорным трудом, частым недосыпанием, ощутить наслаждение и собственное бытие. И очень легко при помощи блоков памяти Мезоцентра за какие-то четыре часа достичь того же, но все время потом неприятно чувствовать, что ты достиг цели, но не ударил для этого палец о палец. Просто на четыре часа впал в беспамятство и проснулся уже художником-гением. Или великим поэтом, первоклассным металлургом...
Поэтому сейчас почти все пятнадцать отделений Мезоцентра, что остались из шестисот открытых ранее, почти пустовали. Сюда лишь иногда заходили ученые, чтобы проверить то или иное предположение, историки, да учащиеся на экскурсию.
Когда-то Тимофей предлагал мне выделить мое соло возможностей писателя непосредственно в его пятнадцатом отделении, но я не любил «заглядывать» в душу постороннему, а Тимофей, возможно, был исключением из всех, кто работал в Центре с самого открытия. И, наверное поэтому, Тимка так часто был у этой рощи. Каждую осень. На протяжении вот уже нескольких лет подряд... А я... Так уж случилось, что и теперь я был не у дел. Да, мне надоело все здесь до чертиков, и в следующий раз сюда Тимка не затянет меня даже арканом...

* * *
Над рощей садилось солнце. Яркими блестками оно отражалось в речушке, что впадала в это озеро, касалось резных листков клена, докрашивало их, уже почти совсем желтые.
Тим стоял у небольшого дорожного мольберта и рисовал. Кисть резко бегала по уже отсиненному холсту, вплескивая в эту синеву желтизну листков клена, коричневато-зеленые стволы, белизну туч...
Я знал, что так будет продолжаться до заката. Потом Тимофей сникнет и, сложив мольберт, вытрет о рабочую рубаху руки и побредет, усталый, к гостинице. Чтобы завтра вечером повторить все сначала. И еще я теперь знал, что в один прекрасный день Тимофей все же скажет Левитану свое, заветное «Здравствуй, это я!» Скажет и пойдет дальше, трудной, но уже своей дорогой.