Хутор

  Когда главный редактор городской вечерней газеты историк с краеведческим уклоном, то пиши пропало: газета на треть будет заполнена воспоминаниями пенсионеров, демонстрацией коллекций филателистов, филокартистов, нумизматов; есть собиратели таких экзотических вещей, что им ни в одном словаре не найдешь определения… Но главный не теряется и при  публикации коллекции очередного фаната из тех ,что помешаны на собирании гирь, утюгов, автографов известных людей, канализационных  крышек, этикеток на пивных бутылках, елочных игрушек, фонарей, кирпичей, оберток от жевательных резинок, он объявляет конкурс среди коллектива редакции на  новое определение направления в коллекционерстве, желательно, на латинском или греческом. И тогда появлялись самодеятельные  шедевры.
Некоторые определения вошли в научные публикации, авторы и не подозревают, что выпорхнули они из  трех маленьких  комнатушек, где в двух теснится пять человек коллектива , а в одной восседает редактор, в свою очередь теснимый штабелями папок, книгами, посетителями и предметами, из которых можно было бы составить экспозицию музея районного масштаба.
Но надо отдать  должное редактору – он ладит с вышестоящим начальством, коллектив регулярно получает солидные прибавки к зарплатам, газетой стабильно интересуются пенсионеры, домохозяйки, и даже ученая публика из вузов приходит в редакцию со своими трудами и приглашениями  поучаствовать в научных конференциях и симпозиумах. К приглашениям редактор относился серьезно, готовит доклады, выступает, но писать о их проведении поручает мне или Нине К.
С Ниной мы одновременно закончили филфак, только она в Москве, а я такой же в Ставрополе.  В Нину я  влюблен , как и все в нашем коллективе. Высокая , стройная, улыбчивая, она с таким вниманием относится к каждому из нас, что даже у женатых, среди нас  таких трое, теплится какая-то надежда на исключительное отношение.
Но, увы! Нина украдкой по редакционному телефону звонит в Москву,  и уже давно всем понятно по вспыхивающему румянцу на щеках, взволнованному шёпоту ,что все мы для неё так же далеки, как туманность Андромеды от Земли.
- В Москву, в Москву ! –  входя в редакцию , произносит ответственный за отдел культуры, заядлый театрал Михаил. – Лучше Москвы нет ничего на свете…
-  Мне Москва снится каждую ночь, – смеясь, подхватывает Нина.
Михаил с грустью поглядывает  на нее, по-видимому, вспоминая свою супругу, которая за пять лет совместной жизни родила ему ребенка, украсила его ветвистыми рогами и пилит отчаянно за каждый утаенный от зарплаты рубль.
- Причем здесь Москва?- ворчит репортер Леонид, самый старейший среди нас, ему  за сорок. - Между прочим, по криминальным разборкам столица лидирует среди городов страны.
- Возьми, отвлекись  от убийств, пожаров, аварий, наводнений, - говорит ему Михаил, подавая контрамарку в театр. - Не обессудь, - галерка; партер – Нине.
    Второй июль моей работы в газете   такой  же жаркий, как и в прошлом году. Двое ушли в отпуск -  Нина уехала в Москву,  Михаил повез жену и сына на море, газета скукожилась до еженедельных выпусков.
Я скучал, ах, лето красное!- жара, запах асфальта, душные кинотеатры, теплое пиво, потные девицы…С трудом написал очерк о  центральном рынке, в котором  в это летнее пекло потерялся бы и сам Меркурий. Примерился  было к нескольким темам, но обычно легко вызываемое чувство свободы, азарта и желания действовать не приходило.
Главный вызвал меня.
 – Скучаешь, вижу по материалам…Вот что, поезжай на хутор Н., лучше электричкой, красивые окрестности: река, степь, курганы, сделай лирический очерк в своем стиле и с подтекстом, что есть - есть  у нас места , где горожанин может отдохнуть в выходные дни, причем и с пользой для себя расширить кругозор… В черте  хутора археологический заповедник, большая экспедиция ведет раскопки ,  студенты - историки  проходят практику. Много всего. Напиши о них обстоятельно, не информативно.
Главный приподнял большую  керамическую сову « произведение народного искусства  начала ХХ века» -так он характеризовал пыльный шедевр гостям – вынул из-под нее конверт.
- Передашь директору заповедника,  в нем копии документов из архива, ему будет интересно, на конверте его имя-отчество.
- Он собирает что-то?- спросил я.
Главный уловил иронию. Посмотрел на меня  сочувственно.
- Он собирает заповедник. Прочти и сам в дороге. От меня привет, скажешь, что к концу месяца навещу взглянуть, что накопали. Возьми редакционную фотокамеру – два-три снимка в номер…
Не заметив ожидаемого энтузиазма, сказал вдогонку.
- Влюбись, наконец-то, в экспедиции красивые, умные девчата..
 И, уже отвлекшись на какие-то бумаги , пробормотал:
– Желательно, с филологическим образованием, Нина  позвонила, в редакцию уже не вернется.
Ехать более часа. Электричка напоминает коммунальную квартиру: все друг друга знают, здороваются, обсуждают новости, дремлют, влюбляются, смотрят в «телевизоры» - окон с бесконечными, не повторяющимися ландшафтами, вопросы по кроссвордам объявляют громогласно, переговариваются с продавцами, обегающими вагоны с неподъемными сумками газет и мелких товаров, молча подают монеты  просящим. Запомнилась одна – въехала в вагон на коляске, встала, встряхнула  грязными юбками и пошла по проходу протянув жилистую руку, подаваемые деньги тут же исчезали в оборках одежды, показалось , что она их бросает на пол, но нет, только черные пятки мелькают.
Пожилому певцу в потрепанных джинсах с гитарой, вошедшему в вагон заказывают песни:
– Николай, давай свою про казачку и казака с конем у колодца…
Он театральным жестом откидывает со лба седую прядь и на двух аккордах исполняет песню, расслышать которую уже в середине вагона невозможно за грохотом электрички. Его сменяет гармонист, парень похоже студент, поет тихо, клавиши гармошки как стук каблуков.
Мороженщик  -  сетчатая грязная майка, кепка, топорщащиеся усы, темно-коричневый загар, будто он продает мороженое на пляже, а не бродит по электричкам. В руке ремень большого ящика из пенопласта, обтянутого цветастой потертой тканью, в проходе он подталкивает ящик коленями, поминутно повторяя: « Мороженое, мороженое,  пломбир, эскимо в шоколаде, рожок «Большой папа», фруктовый лед, мороженое… Кто забыл купить ?…» Выражение лица свирепое, как будто предлагает не мороженое, а орудия пыток.
Большинство  - дачники, пенсионеры, со своим вооружением – тяпки и грабли обмотанные тряпками, сумки с продуктами…
Но вот  дверные створки распахивает девушка, оглядывает вагон, улыбка и жест рукой .. показалось, что мне. Нет, увы. Кому-то за моей спиной. Идет по проходу…Как появляются такие шедевры? Конечно, неземного происхождения! Камера в сумке, не успею, да и неловко. Запомнить: волосы, глаза, полуоткрытые губы, нить мелких бус с зеленым кулоном, пояс на талии, как будто свитый из веревочки, колени. Все, прошла мимо. Усилием воли стараюсь не обернуться. Электричка притормаживает, оборачиваюсь. Ее нет – перешла в другой вагон или вышла на остановке. Я идиот! Но что, бегать по вагонам? Остался только запах, уже едва уловимый, какие-то цветы. Одно утешение – вытащил альбом, стал набрасывать портрет незнакомки. Тетка рядом заглядывает, говорит соседке:
 –Ты подывысь, похоже намалював, хлопче. Я ее бачила – гарна дивчина…
Захлопнул блокнот.
Электричка выбралась из тесноты городских кварталов. Еще в городской черте ввалились в вагон рыбаки в сапогах, с рюкзаками , шумно рассаживаются, как будто собираются ехать долго, но через несколько остановок поспешно выходят.
 Похоже здесь , под стук колес и завывания электрички, своя налаженная повседневность, где выясняют отношения, завязываются романы, выпивают , ссорятся и мирятся.
Я вспомнил о конверте редактора, открыл - несколько листов  архивных  копий, стал перелистывать.

«Записка « О необъяснимых случаях, происходящих в пределах хутора Н… кои стали причиной нелепых слухов и беспокойств среди как населения хутора , так и прилегающих к оному поселений»
- Ваше превосходительство!  В дополнение к   прежнему моему докладу сообщаю Вам о событиях имевших быть в означенном хуторе.
По смерти его,  пришли женщины, по обычаю обмыть тело. И по их свидетельствам он им показался весьма тяжелым. Они очень удивлялись, почему так отяжелело тело. Привезли гроб, нужно было положить покойника в него. И все кто был в хате, а кроме женщин было и несколько мужчин не смогли тело с постели переложить в гроб. Позвали соседей, переложили кое-как. И теперь уже не удивлялись и по словам всех кто там был беспокойство овладело всеми. Послали за уездным лекарем и священником .Лекарь пришел первым посмотрел как мужчины гроб с телом затаскивают на стол, почесал затылок удивляясь тому, выпил поднесенной водки и сказал, чтоб скорее несли на кладбище…
Священник пришедши в дом, послушал разговоры, стал раскладывать необходимое для требы, но услышав как  стол затрещал под тяжестью гроба, заторопился. Сказал , чтоб мимо церкви гроб не  проносили, а несли сразу на кладбище. После ухода батюшки дубовые ножки стола подломились и гроб рухнул на землю. Всеми овладел великий страх, женщины с воплями разбежались, а мужики выпив для храбрости водки поспешно выкопали во дворе рядом с гробом яму сбросили гроб с покойником в нее и засыпали землей. Увидев как едва  насыпанный холмик земли просел и поверхность стала ровной они побросав лопаты, разошлись по домам….»
Еще несколько листов. С трудом читаемый почерк:
«…когда узнали о его словах, что умрет в третий день…….в хуторе началось необычное оживление….сочувствующих было столько же сколько и тех кто отзывался о нем со страхом и даже с ненавистью…»
 
Не дочитал –  редактор в своем амплуа…Любопытно, конечно,  фольклорной и сказочной наивностью приправлять повседневность, но все же это так далеко от сегодняшней жизни, что навевает  скуку.

Слева за окнами река, справа поселки, то отбегающие от железной дороги, то приближающиеся вплотную -  красиво, притягательно  до желания сойти с электрички и продолжить путь пешком вдоль реки, где  камышовые  прогалины застолбили рыбаки и покачиваются деревянные остроносые лодки.
Полчаса от города и другой мир, совершенно непохожий на городскую суетность. Мир,  где дома окружены  огородами и садами, рядом - река, заросли камыша, солнце всходит из-за горизонта , а не пробирается между кварталов многоэтажек. Где  молоток, лопата, ножовка, весло в руках не исключительное событие, а привычный труд, по-видимому, необходимый для любого человека, мужчины, разумеется, чтоб сохранить трезвость ума и понимание многоцветности жизненного бытия.
- Пьет сволочь, без удержу, – перебивают мои размышления две женщины напротив, -  и  все из-за этой шалавы.
  - Да он и раньше не просыхал. Что в ней нашел, своих зубов нет, бледная, ноги кривые , спереди доска… И поди ж, вцепилась, обтрепанный хвост веером. А жена, хоть за сорок, статная, всем господь наделил, что спереди, что сзади….Ото ж, и жену боится, и любовница его за то самое держит…Везде героем хочется быть…
Злые тетки -  не дослушал.
Объявили мою остановку. Увидел  женщин в белых платочках разного возраста, вышедших тоже с электрички. Наверное, в церковь, поплелся за ними.Тропа  шла вверх по склону, петляя между домами. Оглянулся: прямой линией  участок  железной дороги, за ней  - русло реки,  свободно набрасывавшее  петли     в просторах дельты, все остальное: дома, сараи, сады, изгороди - лепились к склону, как вылетевший из улья пчелиный  рой.
Тропа вывела на улицу и к площади, где просторно разместилась церковь из красного кирпича. Женщины, крестясь, потянулись  к ней.
Церковь, как замковый камень в своде,  держала все окружающее её пространство. Перекресток_ нескольких дорог хутора,  зданий:  администрации с флагом на фронтоне, клуба с четырьмя массивными колоннами, школы с выложенной из кирпича датой на фасаде «1955 г.» ,магазина с вывеской пряничной расцветки  с карикатурным изображением кремля.
Перед магазином навес, под ним несколько женщин, торгуют: овощи, фрукты, молоко в пластиковых бутылках, творог, куриные тушки, прикрытые марлей. Между школой и храмом - тенистый зеленый сквер с памятником погибшим в  гражданскую и Отечественную войнах. Подошел к женщинам под навесом. Спросил о ценах.
– Знать, что так дешево, приехал бы к вам на машине.
Смеются:
  - Для тебя со скидкой, но с условием, невесту берешь с нашего хутора.
 Женщины словоохотливы:
– Ты, похоже не из наших дачников. Храм фотографируешь ,  сними и нас, мы прихожане.
Я расспрашивал о хуторе. Рассказывали охотно. Молодые уезжают в город, а из города дачники понемногу скупают дома или строятся. Мужики браконьерничают или пьют, кладбище пополняется, в основном, из этой категории.
 На церковном  подворье я присел на лавочку, вытащил блокнот, стал набрасывать эскизы своего путешествия: электрички, мороженщика, реки, деревьев, храма. К тексту я иду через рисунок, пригодилась учеба в  художественном училище. Такая  вот профессиональная особенность, в рисунке схватываешь детали , которые не уловить фотокамерой, наверное потому, что первое впечатление всегда ярче, откровеннее; чуть позже тускнеет, превращаясь из переживания в факт.




Храм очень красивый, пятиглавый с высокой, в три яруса, стройной колокольней. Проемы звонов всех ярусов колокольни открытые и широкие – далеко над дельтой должен был разноситься звук колоколов. Я обошел храм, фотографируя архитектурные детали, сделал десяток эскизов. Подошла женщина, поверх темного платья фартук. Познакомились, она жена священника, эскизы ей понравились. Я предложил взять в подарок  приглянувшиеся и  спросил, нельзя ли подняться на колокольню. Она сняла замок с железной двери входа, сказала, чтоб, спустившись, я зашел в домик рядом с храмом,  предупредил ее.
На всех ярусах колокольни хозяйничали голуби, они возмущенно взлетали, кружили над храмом. Я фотографировал, изменчивость пространства впечатляла: дельта реки, морской залив на горизонте, несколько улиц хутора, с севера поля, курганы, лесополосы, небо с белыми облаками один вид которых навевает прохладу - прекрасная возможность подержать все  в ладонях, вместить в объектив фотокамеры или в альбомный лист.
Что-то в человеке есть от птиц, иначе необъяснима потребность  взлететь, увидеть свой дом, планету с высоты, а может, это предчувствие ,что скоро мы будем летать свободно, как птицы. Эх, дожить бы!
Солнце уже зацепилось за верхушку центрального купола храма.
Сверху я увидел людей,   выходящих из храма, служба закончилась. Спустившись, предупредил жену священника, она с двумя  женщинами замешивали тесто на широком столе. Попросил разрешения фотографировать внутри храма. Она кивнула:
– Там батюшка, он видел ваши рисунки и  хочет с вами познакомиться.
Храм весь был расписан от пола до потолков трапезной и купола. Снизу до высоты человеческого роста – растительный орнамент, напомнивший мне иллюстрации Билибина к русским сказкам, выше  евангельские сюжеты,  по характеру росписей показалось, что многие - времени постройки храма.
Подошел священник, не заметил, откуда он вышел. Высокий, в рясе, с коротко стриженой седой бородкой. Протянул руку, здороваясь:
– Григорий Иванович!  Вижу, редко посещаете церковь, а в нашей впервые.
-  Да, бываю чаще в старых храмах, вот как ваш, живопись в них интереснее.
- С молитвой приступали к росписи храма, – говорил священник, -   вот  «Хождение по водам» и «Чудесный улов» , здесь различима даже дата, в углу едва заметная - 1912. И Солунские братья – ее родная живопись мужи апостольской жизни,  святые Кирилл и Мефодий … Георгий, поражающий змия, роспись потемнела, но догадаться можно. А сколько храмов, сохранивших свою первоначальную роспись! На всю область два-три. В нижнем ярусе мы роспись восстановили, а вот с новой большая проблема. Вы художник?
-Учился, – сказал я, - но по профессии журналист, работаю в газете.
- У вас хорошие, крепкие рисунки, похоже, не только школа, но и опыт. А то ныне за творчество выдают такие абстракции, что и подпись под ними не поможет представить - что ж намалевано.
Мы обошли храм. Священник  увлеченно рассказывал . Строили три года, начиная с 1909 года. Сохранилась коллективная парадная фотография благотворителей, внесших самые крупные вклады деньгами на строительство –  в основном, торговые казаки. Имена художников, расписывавших храм, неизвестны, пытаемся  сейчас восстановить , посылаю запросы в архивы, но, судя по стилям росписей, их было несколько, с хорошей академической школой.
«Ему нужен художник»,- догадался я и  пытался что-то советовать.
- Пойдемте пить чай, – неожиданно предложил он,- с пирогом.
По-видимому, советчиков у него было больше, чем желающих поучаствовать в реставрации.
В домике у храма уже  был накрыт стол. В комнате пахло хлебом, воском, травами.
Вспомнилось детство.
Пока священник переодевался, жена его рассказала:
- Батюшка еще не предлагал вам рисовать в храме. Намучились мы с художниками. Последними были двое из Молдавии. Весной работали, Тайную вечерю писали над царскими вратами. Леса поставили, стали работать, попросили аванс.  Дали им денег, запили. Мы терпим, лишь бы работу сделали. Закончили, батюшка рассчитался, говорит-хватит, не могу пьяных рож видеть в храме. Неделя прошла, батюшка говорит: что-то после них какое-то неустройство чувствую в храме. Что за неустройство, я уж забеспокоилась, с сестрами в день по нескольку раз все протираю, перемываю в храме. Батюшка ночью все двери в храме откроет, вроде как проветривает, молитвы читает или сидит задумавшись. Я уж грешным делом о его нездоровье подумала. Недели две прошло, приходит под утро: пошли со мной. Стали перед иконостасом. Говорит:
- Посмотри на Вечерю, что молдаване написали.
Смотрю: все, как положено, Христос ,сидят за столом апостолы, чаша, хлеб.. Смотрю на батюшку с тревогой, что ж ему там видится. А он мне:
 – Ты посчитай апостолов.
Считаю.. . Тринадцать! Тринадцать вместо двенадцати. Кое-как поправили.
Пришел священник. Услышал окончание  разговора, улыбаясь сказал:
– Архиерей не видел, вот бы наложил епитимью…
Перекрестился, произнес молитву, женщины,  не торопясь, разлили чай, поставили в чашечках варенье, как оказалось, вкуснейшее и  по тарелкам разложили пирог с ягодно-фруктовой начинкой.
Священник рассказывал о храме, я заметил:  для него все, что происходило в почти столетней биографии храма, казалось чудом. Нынешний - это третий в истории хутора, первый был деревянный, у самой реки, в начале девятнадцатого века возвели. С устройством железной дороги разобрали и перенесли сюда, наверх, cтены сложили из известняка, а верх был деревянным.  По ветхости в начале 20 века решили строить новый. От старого сохранились стены, там сейчас склад магазина. Храм построили перед первой мировой войной, опоздали бы на несколько лет – не быть храму. В Отечественную войну снаряд попал в колокольню, но не взорвался: то ли просто болванка, то ли с браком был. Разве не чудо? После хрущевских гонений  в храме склад удобрений местного колхоза устроили. Но нашлись добрые души: прежде чем мешки сложить, положили у стен  куски картона, рубероида, шифера, роспись сохранилась.
Рассказывал он увлеченно, чувствовалось, одинаково переживает и за благочестие прихожан и за хозяйственные проблемы. Говорил так, будто читал проповедь, и женщины тоже внимательно слушали. Храм вбирал их жизни целиком, не отделяя  заботы повседневные  от вечных проблем.
Мне было интересно. Наверное, смысл веры не в том, чтобы противостоять науке, политике , знанию или заблуждениям  (это изменяющиеся величины) , вера - это как взгляд с высоты, ее человек определяет сам: ты видишь и мелкие детали, и связь их со всем окружающим пространством. И неважно , чем ты занимаешься, вера, как проторенная до тебя тропа, дает, хотя и зыбкую, но ориентацию в полифонии жизни. В той ее части, что не поддается объяснению ни наукой, ни здравым смыслом…
И правы все, и оправдано всё в ком и в чем нет злобы и ненависти к жизни, к людям. Недаром в любви человек интереснее и загадочнее, и во все времена,  воплощая это чувство  в литературе и  в искусстве, оберегает его  настойчиво, заботливо…Как будто именно эта вера и есть бог.
А что касается яблока, ковчега, горящего куста, смоковницы. Мир настолько чудесен, что все, что ни скажи о нем – все оправдано:  бог, внеземные цивилизации, путешествия Гулливера, Змеи-Горынычи – всему есть место. Мы беспомощны только в любви и в смерти, они не поддаются абсолютному определению ни в слове, ни в искусстве , ни в молитве….Так мне казалось.
  Приехать бы сюда на все оставшееся лето, я бы смог очистить фрески, сделать еще что-нибудь в храме…


Одна из женщин открыла заслонку большой печи, стала вытаскивать протвени с просфорами.
Мы попрощались. Я пообещал привезти рисунки , фотографии и газету с публикацией.
–Городище недалеко, – сказал Григорий Иванович – по любой из двух дорог, двадцать минут ходу. Директор заповедника  иногда приводит к нам экскурсии студентов и гостей. Из-за рубежа бывают, мы всех привечаем, - он улыбнулся, - и эллинов, и иудеев…

         Улица между рядами домов широкая, наверное, со времен первых построек, когда  через хутор перегонялись табуны лошадей и гурты скота. Дорога отсыпана тырсой и, наверное, оттого, что по ней ездят тяжелые машины вся в мелких ямах. Тротуаров нет, но по обе стороны дороги до линии домов - широкие участки, засаженные яблонями и вишневыми деревьями. Просторно  живет хутор. В застройке причудливый калейдоскоп: донские курени, сохраняющие старую классическую традицию, - дом, обшитый досками на каменном подклете, чуть скруглить углы, сразу всплывут родовые черты – юрта и шалаш, перемежаются украинскими хатами -  в одну линию вытянутыми жилыми и хозяйственными постройками, мной узнаваемые по детству. И как раскаты надвигающихся новых изменений: пока редкие  полутораэтажные здания, скорее всего, приезжих или дачников.
Ряд домов закончился ветхой усадьбой, в которой все свидетельствовало о неблагополучии владельцев: битый шифер на крыше, покосившаяся печная труба, полуразрушенный сарай, кучи дровяного хлама во дворе, остатки штакетной ограды и высокие лопухи, подступившие к усадьбе со стороны огорода.
Дальше справа от дороги начинались поля подсолнухов, недалеко среди них царственно возвышался курган. Ни одной души вокруг. И это не курган вовсе, а спина исполина, сейчас разогнется во весь рост, попрошу, чтоб посадил на ладонь, приподнял оглядеть окрестности…
По левую сторону вдоль дороги глубокий ров, с полкилометра, окольцевавший возвышенность. От дороги сбегала через ров тропа. Поднявшись, увидел  городище:  будто  застигнутое зеленой бурей, улеглось, её пережидая, стадо -  холмы, ямы, непонятные траншеи.
Я огляделся.  Ров опоясывал городище с трех сторон, с юга  подступала река, и среди зелени виднелись крыши хуторских домов. На  западе со дна рва поднимались на конус сходящиеся балки, судя по всему, строился мост через ров, несколько человек уже укладывали доски настила. На небольших  участках  среди остатков каменных строений, похоже, только фундаменты и подвалы - почти впритык ко рву, тоже кипела работа: молодые люди  катали тачки с землей по узким доскам за границы раскопа. Панорама будничной археологической деятельности , в отличие от раньше мною виденного в других местах, впечатляла. Мне приходилось видеть работы археологов  на пятачках среди новостроек в Анапе и в Ставрополе, в скальных расщелинах Архыза, студентом на раскопках кургана в калмыцкой степи.
Здесь же ощущение древнего города было очевидным – вся территория его  высоко господствовала над окружающим пространством – дельты, хуторских построек, морского залива на горизонте, степи. Два равнозначных и сомаштабных городищу  вертикали- ориентиры: огромный серебристый тополь с юга и курган с севера -  определяли местоположение его в пространстве. Наверное, они и есть поэтические символы этих мест,  зримые образы  эпоса, если еще не написанного, то непременно он возникнет в будущем.


У раскопа спросил у студентов, где найти директора.
- Недавно был здесь, скорее всего ищи его на усадьбе. Показали в сторону зданий, утонувших в зелени деревьев за рвом, где строился мост.
Нашел его не сразу, зато обошел всю усадьбу: здание музея, палаточный городок в саду, театральная площадка,- судя по длинным скамейкам и каменной башни, со сценой; какие-то постройки, похоже, хозяйственные, стены большого строящегося здания.
Директора нашел в саду. За столом  на лавке  сидели трое мужчин и женщина. Они о чем-то спорили, доказывали друг другу, но, было слышно,  спор уже утихал. Директора узнал по описанию, ничего директорского в его облике не было: худощав, невысок, в майке и в шортах, похож на человека, засидевшегося в студентах. В общем, непримечателен, разве что взгляд цепкий, то ли любопытствующий, то ли ожидающий, как  будто сейчас скажет: ну, удивите  меня - или спросит:  чем можешь быть полезен для заповедника?  Что-то в этом роде. Он слушал молча, перелистывал бумаги и широкие листы чертежей. Увидев меня,  показал на лавку:
 – Садитесь.
Судя по всему, решающее слово в споре принадлежало мужчине в серой куртке с многочисленными карманами, в одном торчала деревянная складная линейка, в другом - желтая лента рулетки. Он был на стороне директора.
- Ну, все,  общий знаменатель найден, – сказал директор, выслушав его. Поднялся, кивнул мне. –Пойдемте, о вашем визите мне звонил редактор.
По дороге прокомментировал споры за столом:
– Это ритуальные битвы с подрядчиком, строим   фондохранилище.
Кабинет директора в домике рядом  со зданием музея – прихожая, в ней длинный стол с черным телефоном, разнокалиберные стулья, печь, шкаф, на стенах небрежно пришпиленные афиши, фотографии, газетные вырезки. На дверях кабинета  бумажка с надписью  зеленым фломастером «на раскопе».
– Ориентир, где меня искать, – снимая бумажку, сказал директор.
Кабинет напомнил мне  обиталище моего редактора: полки, до потолка заполненные книгами, папками и бумагами, несколько табуреток, стол с предметами , перечень которых занял бы не одну страницу, среди них доминировали -  настольная лампа с деревянной точеной стойкой и круглым железным абажуром, обрамленным поясом гербов с полуистлевшей тканью, такую я видел на фотографиях и в фильмах сороковых  годов, жестяная керосиновая лампа с закопченным стеклом, рулон чертежей, пачки бумаг скрепленные разноцветными бельевыми прищепками…
- Давайте знакомиться, о вас, Андрей, мне сказал редактор.
- А ваше имя - отчество, Сергей Матвеевич,  он написал на обложке.
Я передал папку.
- Обращаемся  по именам, мы похоже одного поколения ягоды.
Он бегло перелистал бумаги.
– Да, интересно, спасибо.
Я спросил:
– Все это фольклор, метафизика?
- У нас здесь все – метафизика, - улыбнулся директор,- клады, золотые кони, подземные ходы, затонувшие в реке корабли, даже комары, о них пишут  и философы и поэты из тех, кто бывал здесь. Что касается усадьбы – выморочный участок.
Он вложил бумаги обратно в пакет. - А ведь сто лет прошло, тут и археология глаза зажмурит – не буди лихо…Ну, да – есть многое на свете, что и не снилось  никому …Вас, редактор велел задержать  на несколько дней в заповеднике. Не возражаете? - Он снова окинул меня цепким взглядом. – К прессе у нас особое почтение — трибуна, с которой можно озвучить проблемы и достучаться до власти, объяснить, что древности и музеи - архисовременные структуры. Существенное, так сказать, дополнение к служебным запискам. Ну, не буду агитировать. Советую в свободном режиме поработать на всех участках– раскоп, керамичка, реконструкция моста, строительство фондохранилища…Люди, объекты, события – все интересно, роман можно написать. Утром на планерке я всех предупрежу. В столовой на довольствие вы уже поставлены. В археологическом лагере есть свободные палатки со спальниками. Ужин…
Он посмотрел на часы, но договорить не успел. Что-то грохнуло в прихожей,  с треском распахнулась дверь, едва удержавшись на петлях. На миг в проеме появился мужик, я успел разглядеть темное от загара лицо и редкие седые волосы. Он крикнул:
– Матвеич, спасайся, фашисты возвернулись…
Исчез.
Директор вздрогнул.
– Черт, напугал. Опять набрался , это наш водяной. И уточнил. – За воду отвечает. Во время войны немцы полгода стояли в хуторе, он тогда подростком был.
Но я уже не слышал. За его спиной  в рамке окна появилась машина со свастикой на  кабине, с бортов стали спрыгивать фигуры в черных мундирах и зеленых гимнастерках.
Директор оглянулся:
 – Все понятно, киношники приехали на экскурсию, в балке неподалеку снимают фильм, между прочим, о первом поражении немцев на юге, - засмеялся. – Да, крепко спугнули нашего водяного, ничего , протрезвеет, пока до дому добежит. Я сейчас снаряжу экскурсовода, присоединяйтесь к киношникам, пройдете по раскопкам и музею.
Экскурсовода, симпатичную, волнующуюся  от всеобщего внимания девушку, я слушал в музее. К группе  подходили  посетители и студенты. Кто-то узнавал среди актеров героев прежде виденных фильмов, перешептывались, обсуждая.
- Вино в амфорах сохраняется в виде винного камня, – говорила симпатичная девушка, она уже  справилась с волнением , указка в руке не подрагивала, и она делала отступления от накатанного монолога.
 – Наши студенты тайком разводят водой эти камни, - говорила она , понижая голос до шёпота, как будто  только для нас выдавая музейные тайны. - И …- красноречивый щелчок тонкими пальцами по нежной линии горла.  – Но, конечно же, результат нулевой. …Вино не сохраняет свои качества…
Экскурсанты  оживились. А один из «фашистов» перебивая, сказал:
 – Я был во Франции, знаете, как этот жест перевести на французский?…Он приставил к своему носу кулак  и покрутил его. Все засмеялись, посыпались вопросы, экскурсия перешла в диалог. Девушка красиво, артистично вела свою роль. Немножко походила на Нину. В самом деле , экскурсовод – актер: сценарий один и тот же, и надо сыграть свою роль так , как будто сегодня у тебя премьера...
 От вещей в витринах шло ощущение недоумения, как у человека, очнувшегося в незнакомой обстановке. Казалось, вернуть им прошлое и в бронзовом светильнике вспыхнет огонь, глиняный кувшин наполнится молоком, а из амфоры можно будет наполнить чашу вином…
Я бродил вдоль витрин и ждал, но чего-то необыкновенного, кроме девушки-экскурсовода, не произошло. Может быть, вещи ждут своего особенного времени, преодоления какой-то границы…Дождутся, конечно, переходя из одной экспозиции в другую, более совершенную и, когда- нибудь покинув застеколье витрин, этикетаж ,диаграммы, рисунки и надписи, которых большинство не читает, тайком от музейщиков и  дремлющих смотрителей, вернутся в город…
Я вытащил из сумки альбом , сделал рисунок нашего экскурсовода,  облачив ее  в античную тунику и увенчав венком, подошел к сидящей у входа смотрительнице, сказал заговорщицки:
– Передадите?
 Она посмотрела на  рисунок, оживилась, кивнула:
- Лично Ирине в руки…
Вышел из музея. Солнце, остывая, склонялось к горизонту, его ожидало море и отдых где-то в зарубежье. Поверхность реки дробилась мелкой рябью, частые поклоны на закат отвешивали толпы камышей по обеим берегам. Настраивали свои звонкие  музыкальные инструменты лягушки, комары, кузнечики и еще множество  неизвестных мне участников оркестра, рассаживавшихся в траве, в листве деревьев. Все торопились открыть партитуру ночи. Я пошел к городищу. Переходя ров, почувствовал прохладу. Поднялся к раскопам. У открытых археологами кварталов дохнуло теплом  обжитого  дома – очага, еды, домашних животных и птиц…. Казалось, что ушедший мир пытается достучаться к нам, предостеречь от чего-то. Может быть, прошлое  знает о будущем много больше, чем мы, оттого мы так пытаемся возродить его, чтобы услышать…
Что-то в этом есть от чуда! – мир, размежеванный  страницами учебников, с  расставленными датами и ударениями, разделенный на черное и белое , на прошлое и настоящее, на здравствуй и прощай…Этот мир, казалось бы, давно ставший даже не воспоминанием – для них нужно живое чувство очевидца и участника – а пеплом, золой многократно перегоревшей и погребенной под слоями новых событий; мир , казалось, давно отшумевший, как прошлогодняя листва, вдруг возрождается с чувством, страстью и мукой первого  рождения . А всего-то – светильник, взгляд терракотовой богини, надпись на камне и этот простор, уравнявший прошлое и настоящее…
Утро следующего дня я встречал на раскопе в отряде археологов, исследующих помещение, которое они называли - жилищем земледельца. Первый разговор с руководителем отряда Фаней Моисеевной, археологом из Киева.


*       *       *

Два дня я брожу по заповеднику, заглядывая в разные отделы по маршруту, нарисованному Ириной. Ранний подъём, раскопки, речной пляж, июльское солнце, вечерний костёр… Большинство — студенты. Живут в палатках. Всем интересно, общаются охотно. Блокнот я заполнил быстро. Но что-то настораживает в этом буйстве строгой науки и молодёжной вольницы: отвалы перелопаченной земли, культурного слоя на археологическом языке. Пирамиды камня по бортам раскопов из разрушенных жилищ, сиротливая беспомощность древних строений и вещей, когда-то имевших имена, звучавших на ином языке, сегодня забытом. То, что составляло повседневную религиозную жизнь нескольких поколений, столетиями сохранялось в земле, выворочено лопатой невыспавшихся студентов, описано несколькими строчками в полевом дневнике руководителя раскопа, позднее осядет в пыльных альбомных отчётах. Сотрудницы фондов обмакивают перо в баночку с тушью, пишут номера на донцах изящных светильников или на горлах амфор, удивительной красоты сосудах, и отправляют на полки железных стеллажей.
На деревянном мосту через ров встречаю Ирину. Тесёмкой перехвачены волосы, в светлом сарафане — кариатида, шествующая к алтарю…. Спрашивает:
- Ты где сегодня?
- На некрополе.
- Впечатляет?
- Скорее, угнетает. Сотни вскрытых захоронений, сложные конструкции. Какой-то безотрадный культ смерти…
Она слушает внимательно, но всё же напоминает учительницу, остановившую любознательного ученика. Я пытаюсь объяснить свои сомнения , она отвечает:
-  А что предлагаешь? Закрыть науку?
Я пытаюсь объяснить свои сомнения Ирине, она возражает на ходу.
Я пожимаю плечами:
-  Какой-то пиршенственный культ небытия,  будто, едва родившись, жители суетливо начинали хлопотать о смерти…- Я не успеваю договорить, её отвлекают.
- До вечера, - шепчет она, жест ладони у лица.
Вечером мы пьём чай у Фани Моисеевны. Разбираем материалы раскопок. И будто продолжая тему дневного разговора:
- Нет, это культ жизни, человек заполняет пространство за границей жизни, пространство, кажущееся пустотой, пугающее безмолвием, враждебностью, человек заполняет своими образами, чувствами, историей, словом, всем тем, что мы называем культурой.
Фаня Моисеевна ласково смотрит на нас:
- В спорах на такие темы однозначных ответов нет. Давайте пить чай.
Она сдвигает рулоны бумаг на край стола, Ирина расставляет чашки. Варенье удивительно вкусное.
В открытом окне стихает шум лагеря, где-то приёмник отбивает сигналы точного времени, звучит гимн - полночь. Фаня Моисеевна и Ирина заканчивают обсуждение рецепта приготовления варенья, мы прощаемся.
Зарево огней над тремя городами вокруг дельты делает окраины земли видимыми, низкие облака, подсвеченные заревом, похожи на гигантский занавес… Сменяются декорации, уходят актёры. Но новых участников спектакля не рассмотреть.
- Может, прошлое возвращается на сцену, - говорит Ирина.
Ветер приносит со стороны биологической станции запах ночной фиалки, там её целые поля засевают на семена.
- Спать, - бормочет Ирина, - спать.

  *    *   *

Вскоре я уже легко ориентировался  в заповеднике, но,  вернее, только  в его географии, пестрота  же отношений людей, таких разных по возрасту, положению в науке, к работе выполняемых здесь, сложная история города, не вписывавшаяся в контекст моих познаний, взламывали рамки любого  журналистского жанра. Но было интересно.
Вечером в палатке я пытался было   набросать очерк , ничего не получалось – тема ускользала с блокнотного листа, как Протей , о котором рассказывает на экскурсии Ирина, принимая непредсказуемые формы, увлекая то к занудливому пересказу методички, которой меня снабдили музейщики, то к неуместному восторгу дилетанта.
Но я рассчитывал на знакомое всем журналистам мобилизационное чувство обязательности,  возникающее в тесной комнатке редакции, когда слова  «Срочно в номер!» подстегивают воображение сильнее кружки кофе и редакторского гнева.
Неожиданно для себя я оказался востребованным здесь - в экспедиции не хватало чертежников, и я два- три часа на раскопе переносил на листы бумаги планы открытых археологами кварталов, зарисовывал стенки подвалов, помещений, фотографировал участки и  предметы, очищенные от земли, но еще не вынутые из культурного слоя. Будничная для любого археолога работа, для меня же укрупняла детали не только  жизни прошлого, но и моей собственной повседневности.Как будто я посвящался в тайну событий, открытие которых состоится еще не скоро.
Зрелище открываемого после двух тысячелетий города впечатляло – другой мир, казалось бы, так непохожий на наш, но в то же время узнаваемый в назначении бытовых предметов, украшений, орудий труда, инструментов, в планировке усадеб, в начертаниях букв древнегреческого алфавита на обломках мраморных и известняковых плит…Узнаваемый и предметно осязаемый настолько, что порой хочется остановиться, прислушаться в надежде услышать давние голоса….
Освободившись от экскурсий, на раскоп прибегала Ирина, присоединялась к студенткам, очищавшим амфоры в одном из подвалов, мы разговаривали,  она приводила в порядок хаос моих вопросов и отвечала на них обстоятельно, увлеченно. Сказывалась, вероятно, экскурсионная практика с детьми. В разговорах её со мной был  легкий оттенок снисходительности , так мне казалось, и роль экскурсанта, с разинутым ртом глотающего любую информацию, мне не нравилась. Поэтому я донимал  расспросами всех, с кем работал на раскопе,  в столовой, на площадке керамички , где чистилась, сортировалась , склеивалась и шифровалась принесенная с раскопок керамика. Через несколько дней я уже пытался спорить с Ириной.
- Ориентиры в истории – факты,- наставительно говорила она, – факты меняются медленно, как русло реки, течение же воды – наша интерпретация событий, поэтому факты тебе надо запомнить как таблицу умножения.
- Что здесь русло, а что течение?
- Несомненны местоположение города, его имя, изменчивы  - хронология его существования, представления о городе, облике его жилищ, оборонительных стен , занятиях и языке его жителей…
  Дня через три я случайно наткнулся на форму диалога,  уравнявших меня с Ириной. На листе ватмана  я нарисовал  вещи, расставив их  так, как могли бы они стоять в интерьерах во времена жизни города. Конечно, добавил мелких деталей, пытаясь воссоздать и сюжетную сценку, в одной из фигурок Ирина должна узнать  себя. Помогала мне советами Фаня Моисеевна – руководитель раскопок на этом участке. Рисунок, придавив камнем, я небрежно положил поверх чертежей на борту раскопа. Эффект оправдал ожидания: прибежав на раскоп, она скользнула взглядом по рисунку, вытащила лист из-под камня, повернулась ко мне; я сосредоточенно  вычерчивал камни оборонительной стены, боковым зрением  видел её загорелые колени, платье с ромашками.По борту раскопа подошла ко мне и прошептала сверху:
– Ты молодец!
-  А, ты о чем?- «очнулся» я, с трудом поднимая взгляд от её коленей вверх. – А ,это! Пригодится?
- То, что надо!
- Так это течение или русло?
- Не зазнавайся, конечно, течение..
 Протянула пакет:
- Вот тебе в награду несколько сменных рубашек, отцовские, он по комплекции схож с тобой.
      Вечер прошел на раскопе - реконструировали улицу, небольшой участок которой был открыт недавно раскопками. Общий план понятен, я быстро набросал несколько вариантов. Ирина  отложила приглянувшийся.
- Теперь детали – ширина улицы?
Задумалась, присела на каменную стену, наполовину укрывшись ромашками.
- Наверное, чтоб повозка  и всадник могли проехать.
Вписал повозку и всадника.
- Дверь в усадьбу?
- Деревянная.
- Я видел замок в экспозиции, тяжелый, значит кованная массивная задвижка с петлями.
- Не находили.
- Значит, найдете, рисуем. Теперь окна, что ты о них знаешь?
- Стены разрушены ниже окон.
- Но они же были , рисуем. На окнах ставни какие я видел на хуторе; теперь открываем двери. Я читал, что на дверях изображали горгону Медузу, как охранный символ, вот так примерно. Входим в усадьбу – атриум-дворик. Иди вперед, рассказывай, что здесь находили.
Мелькают лодыжки, совершенные по лепке...
- В центре дворика – колодец, он закрывался деревянной крышкой…       Ромашковая волна плеснула вдоль каменной кладки, от сбившейся  тесемки на плече менее загоревшая полоска, широкий пояс то же в ромашках…Летает в лабиринтах стен, как будто уже бывала здесь две тысячи лет назад…Говорит не оборачиваясь:
- Начнем с печи, вот здесь, в северном углу, реконструкцию ты видел на музейной усадьбе, вдоль стены – зернотерки, жернова – для разных стадий помола; наверное, хозяин снабжал хлебом целый квартал…У входа в подвал ниша в стене для светильника. Спускаемся по  лестнице.  Представил? Вертикальные ниши в стенах? В них находят остатки деревянных столбов, к ним крепили стеллажи…Амфоры в подвалах устанавливались, как и в трюмах кораблей: первый ряд - в балластный песок, второй ряд - ножками между ручек первого,  как пазлы в игре…Поверх можно было класть доски и ходить по ним, выбирая нужные амфоры…
Хочется спрятаться, чтобы она заметила мое исчезновение. Но, увы, некуда.
- Стены штукатурились глиной с известью и песком, как и сегодня в старых домах   хутора. На стенах были ковры.
- Стены могли расписываться, не попадались фрагменты?
- Что-то похожее было…
    Обустраивали мы с Ириной интерьеры атриума- дворика и помещений  уже в сумерках. Решили показать наши рисуночные реконструкции Фане Моисеевне, она много лет приезжает на раскопки городища. Фаня Моисеевна медленно перебирала листы, ласково смотрела на нас.
- Мне очень нравится, – подвела итог.
- Где ты научился так рисовать? -спрашивала Ирина, когда возвращались в лагерь.
- Ремень помог.
- Ремень? Фамилия художника?
- Нет,  обычный ремень. Когда учился в художественном училище, увлекся авангардом. Отец повесил на мольберт свой старый стройбатовский ремень, сказал:
-  Пока не научишься рисовать лучше меня, никаких абстракций. Он у меня анималист, книжки оформляет. Рисовал я этот ремень сотни раз, пока рисунок не совпал с оригиналом.
- Доставалось?
- Да нет, не часто, мне самому стало интересно. Как бы  не копируешь предмет или модель, все равно вносишь свое…Училище закончил,  пришло убеждение - первично слово, поступил на филфак.
- Первична музыка, - возразила Ирина, -  в будущем люди будут объяснятся через музыку.
- Тогда посоветуй - какое музыкальное послание передать редактору, чтоб продлил мне командировку.
- Болеро Равеля.
- Почему?
- Ты говорил, что он похож на нашего директора – у него каждое дело, за что бы не брался, по нарастающей…
                Утром разыскал директора. Разговор на ходу у раскопа.
Сказал:
– Завтра  я буду в городе, зайду в редакцию, договоримся. - Улыбнулся. –Здесь ты нужнее.
Я передал Сергею для редактора статью и кассету с отснятой пленкой.
Закружил меня этот хутор…Как,  непонятно возникает вспышка интереса. Ко всему в ней …Вселенная дня начинает вращаться вокруг этой девушки, укрупняя детали: изменчивая синева взгляда, жест- ладонью у губ, будто удерживает непроизнесенные слова, следы ее сланцев в пепле раскопа, амфора в руках- родственная ее фигуре пластика; дождь- гениальный рисовальщик: пока бежали с раскопа очертил фигуру... Все в ней - палитра со множеством оттенков цвета и линий, известных и непредсказуемых, которым еще надо придумать названия…А всего-то тесемочка на смуглом плече…Лицо ее у костра, будто с картины Эль Греко…Нет, скорее голос, - произношение слов сопровождается едва слышной, повторяющейся с разными интонациями  мелодией.   Может, именно из-за голоса толпой ходят за ней экскурсанты? …
Сказал ей:
 – У некоторых народов существует обычай: родившихся наделять именами  предков, чтобы наследовать их  особенности… Я бы каждое утро преподносил бы тебе новое имя. Представляешь, имена - в полстраницы.
- Представляю. Тебе бы я добавила – Одиссей, Пигмалион…
- Ну, нет, не хочу двадцать лет плыть к любимой женщине или оживлять  воображаемую. Твои я продолжил бы – Панацея, – поднял руку с перевязанным ею вчера  подбитым пальцем. – Ну, еще бы – Афина.
- Почему?
- На экскурсиях не терпишь возражений.
- Дилетантских возражений…
Я распускаю перед ней свои потрепанные перья; непонятным образом, только взглядом, она отбирает то, что при минимальном размышлении я бы и сам оставил.



Однажды утром  она сказала:
– Приехал в заповедник из города археолог Владимир Иванович. К костру придет, только поздно обычно, когда все расходятся. Интересный человек, приходи, послушай его.
И снова вечер, шумный лагерь в саду готовится к вечерним концертам и разговорам у костра. Луна почти округлилась, еще две-три ночи звездного бала будет в полном сиянии. Я пытался вспомнить, какое сегодня число, что июль это точно, все остальное в неведении…

Допоздна обмерял и рисовал находки с городища. Когда смолкли песни и звон гитары в лагере, пошел к костру. У почти погасшего огня несколько студентов, Ирина, в том же - ромашковом… Археолог, с седой бородкой, о котором она рассказывала днем, и дочь его лет шести.
 Ирина подняла ладонь, приглашая сесть рядом, на расстеленный на лавке спальник. Из обложенных камнями золотистых древесных угольев прорывались лепестки пламени и, не найдя пищи, исчезали.
Говорил Владимир Иванович. Судя по всему,  я подошел к продолжению не лекции, а беседы. Я достал блокнот.
- За что  можно любить археологию? -  отвечал на чей-то вопрос Владимир Иванович. - За прямую связь ее с костром под звездным небом. Вот как сейчас. У  костра кажется, что беседуешь с богами, безмолвно, еще не найдены были слова…Благоговейное чувство к природе рождалось у огня, я  назвал бы религией души. Смутное ли,  так редко посещаемое нас чувство бога, или реликтовая память о тысячелетиях, не знаю.
Что же касается «примитивности» археологических предметов – это иллюзия самонадеянности. Простота этих великих открытий далекого прошлого поразительна. Вот перед нами очаг – костер, обложенный камнями, с него начинается человек  разумный, принципиальная  же схема очага – ограничить распространение огня, не отличается от ядерного реактора, хотя их разделяет миллион лет.
Соберите все  колеса в мире от первых повозок до самолетных, отличия только в подробностях. Современный молоток, попав в руки кроманьонца, его не смутит, так же, как нож. Парус остался неизменным со дня первых триер. С самыми далекими предками  мы обитаем в общей коммуналке планеты…
В отличие от нас они были гениями…Или богами! Возьмите любое открытие древности и соотнесите с современными - мы ходим в учениках, точнее, в подмастерьях  у прошлого…Очаг, Слово ,Письмена, Колесо, Парус, Керамика- лепная и гончарная…Все можно обозначать с большой буквы, потому что по значимости, степени влияния любое из этих открытий не сравнится с современными… Вещи, кажущиеся нам простыми, часто поражают яркостью своей биографии, загадочностью происхождения, метафизичностью свойств, невозможностью отразить их образ, хотя бы приблизительно, в слове, в музыке, в живописи…
      Владимир Иванович приподнялся было, но, взглянув на дочь, задумчиво всматривающуюся в огонь, боясь прервать ее сосредоточенность, снова сел.
- Всегда остается недосказанность… - сказал он. - Как будто предмет, созданный человеком , едва родившись и включенный в повседневность, постепенно  вбирает в себя нечто такое, что человек даже не предполагал, не замышлял, не предвидел…И вот этот предмет уходит в мифологию, обслуживает богов, иногда сам становясь предметом культа…Он герой сказок, былин, притчей , беседует в сказках с животными и птицами, претерпевает чудесные метаморфозы, много раз умирая, возрождается вновь…А что же создатель!? А он творит новые предметы, то ли вспоминая и воссоздавая забытую картину  мироздания, то ли придумывая свою. Но это прикладная сфера, есть еще мозг – самое загадочное в человеке, орган явно предназначенный не только для управления телом, мыслями и чувствами…Если в чем-то и предполагать «неземное» происхождение, так это мозг – вселенная, которую мы носим с собой…
Девочка выбирает из костра тлеющие прутики, машет ими, искры поднимаются вверх.
-  Надюшка, перестань, пора спать, - говорит ей Владимир Иванович. Девочка с упреком отвечает:
-Папа, я же делаю новые звезды.
Все следят за полетом искр.
-  Вообще-то похоже,  - смеются студенты.
Ирина пользуясь паузой, торопливо сказала:
 – Владимир Иванович, просьба, расскажите, как вы видели нло над городищем.
-  Не я один, видели десятки людей, просто я всем надоел с этим нло.
-Чем надоели? Тем, что видели?
- Тем, что не могу забыть, часто рассказываю об этом, с очевидцами уточняю детали, в общем, приобрел реноме энлэошного чудака. Причем не только здесь в хуторе, но и в семье. Жена посмеивается:
- Но что от этого изменится, ну видели, ну  пролетели, зарплата от этого не прибавилась.
Говорю ей:
-  Все-таки чудо. Ты понимаешь, – чудо!
-  Чудо, если бы они тебе мешок картошки сбросили и еще чудесней – подвезли бы к самому дому.
- Да привезу я тебе картошку, – с досадой говорю ей. - Вот только дочка  Надюшка понимает меня.
Девочка отвлекается от сотворения звезд:
– Я же тогда с тобой была…
- Ну, хорошо, коротко расскажу. Это произошло в мае прошлого года. Мы с дочкой ждали на остановке вечернюю электричку…Людей было много, воскресный день, в основном, дачники, возвращавшиеся в город. Ничто не предвещало чудес…
Они летели со стороны дельты, поэтому появление их из-за деревьев и домов было неожиданным. Первое о чем подумалось: новейшие летательные аппараты, в километрах двадцати от городища военный полигон.
Кто-то на площадке тихо произнес:
 – Они без двигателей, шума не слышно…
Облик их был узнаваемый, по многочисленным выдуманных и невыдуманных публикациям:  накройте одну тарелку другой… В небе  стояли высокие кучевые облака, а между ними и зелеными кронами деревьев у подножия городища широкое голубое небо; они двигались в этом пространстве уже подсвеченном желтыми росчерками заката и  можно было разглядеть мельчайшие детали «тарелок». Что поражало – легкость, с которой они маневрировали. Огромные, в диаметре около 20 метров каждая, они не летели, а как-будто  плыли  на тихой волне.  Поверхность их напоминала металл, не гладкий  , будто покрытый каплями росы…  Они походили на  собеседников на прогулке, иногда даже соприкасаясь краями, казалось, что  вспыхнут  искры, но нет…
Над городищенским тополем они приостановились, у меня дрогнуло сердце – сейчас что-то произойдет…Они, качнувшись, продолжили полет.
Медленно подошла электричка, ее медлительность была объяснима  - оба машиниста- один , высунувшись из кабины, другой через стекло смотрели на аппараты.
Меня ждали дела в городе, я колебался , дважды прозвучал сигнал электрички ,торопя тех, кто удерживал двери, и мы с дочкой вскочили в вагон. Через секунду я проклинал обязательность деловой встречи в городе. Сквозь стекло  двери я еще раз увидел их: будто прощаясь, они медленно уходили от городища в сторону музейной усадьбы. Запомнилось, в вагоне говорили: надо бы акт составить, пока все очевидцы не разошлись… Позже, когда я понял, что появление их событием не стало, я разыскал на хуторе двоих свидетелей, бывших тогда на перроне, и проверял с ними замеченные детали – все совпадало… Вот так -деловая встреча та забылась начисто, но чувство досады  осталось-  променял видение чуда на бестолковый разговор. О них я иногда  рассказываю знакомым или друзьям,  хотя понимаю , что вызову у слушателей или недоверчивую иронию или  снисходительную усмешку…
- Что же делать? - спросила Ирина
- Вот в чем вопрос, – грустно улыбнулся Владимир Иванович. - Когда верующий встречается с чудом, он исцеляется, преображается, изменяется душевно, жизнь обретает новое измерение - назовем её абсолютной ценностью, прошлое становится равноценным настоящему, как будто он вкусил от второго древа  в райском саду и стал, по словам Ветхого Завета «как один из нас», то есть богов…Мы же к чуду подходим с гаечным ключом или с ножом патологоанатома. Ведь так очевидно, что мы встроены в какой-то удивительный мир, мы часть его, и он в чем-то значительнее нашего.
- Но к нам они  олимпийски равнодушны, вы же сами  видели – пролетели  мимо, – сказал один из студентов, -  почему они не замечают нас? Не видят? Равнодушны? Или еще хуже – мы для них – зоопарк или эксперимент.
Владимир Иванович посмотрел на студента:
– Саша, последнее было бы оправдано, если оценивать наш мир с точки зрения политики, окаменеешь сердцем… При всей очевидности и понимания исключительности человеческого явления на Земле, единства человеческого рода, сосуществование его  во времени и в пространстве с войной, ненавистью, убийством, с идеологией самоуничтожения – величайшая загадка.
И непонятное молчание   Вселенной…Художник ли с  щедрой гениальностью набрасывая эскизы, тут же уничтожает их в поиске совершенства, или это младенческая немота Бога ,еще не отличающего жизни от смерти…Может быть, человек пока еще  только собеседник и произнесенные им слова еще не услышаны…
Но есть  культура, которая роднит  нас с цивилизацией любого уровня, каким бы ослепительным прошлым или будущим она бы не располагала. Как видишь, ответа у меня нет…
Все молчали. Звездное небо казалось театральным занавесом скрывающим начало необыкновенного действия…Увертюра уже прозвучала, занавес раздвинется…Соучастники ли мы или останемся зрителями?..
Костер догорел. Владимир Иванович встал:
-  Но как бы там ни было - быть человеком в этом мире удивительно. Бездне вселенной он то ли противостоит, то ли прорастает в неё, очеловечивая ее пространство музыкой и словом. Пора спать.
     Мы с Ириной переглянулись…
Надюшка, прощаясь, помахала ладошкой  и как-то по-взрослому посмотрела на нас:
 - Если их увидите, приглашайте в гости, я им оладышек напеку, меня мама научила..
Появилась луна во всем царственном  великолепии, затмевающем хоровод звездного неба. Все разошлись.
 Спросил:
– Ирина, ты в это веришь?
  - Ему и девочке верю.
- Не хочется быть  объектом наблюдения, даже для Бога..
- Но есть тайна, такая очевидная, мы же её чувствуем – вокруг, в себе..
- В любви, – с интонацией суфлера, подсказал я.
Она встала, посмотрела на луну:
– Похоже, уступать солнцу луна не собирается.
Сворачивая спальник, сказала:
- В любви особенно, чего только не вообразишь…

Через  два дня редактор по телефону потребовал моего возвращения. Сергей развел руками:
 - Отстаивал, как мог….

Бродили с Ириной по ночному хутору. В редких домах был свет. Нашли лавочку у какой-то усадьбы, похоже, с нежилым домом, темной глыбой камня и камыша до провалов окон вросшем в землю.
 Обнялись. Мир понемногу преображался: бледнела луна, театр наступающего  дня уже заканчивал на востоке установку новых  декораций. Глашатаи - петухи начали перекличку по всему хутору.
Ирина, оглядевшись, засмеялась:
 – А ведь мы расположились у  проклятой усадьбы. Бежим в заповедник.
- Проклятие снято нашими поцелуями – смотри, сколько полевых цветов проросло на подворье за ночь.

Поздней вечерней электричкой я уезжал в город. Подошла девушка-кондукторша.
- От Городища в город, – сказал я, – и обратный.
- Электричек больше сегодня не будет, а  завтра обратный недействителен…
- Все равно мне необходим.
Девушка оторвала длинную полоску билета и, отойдя, сказала кому-то:
- Полнолуние! Все влюблены.