Красная горка

- Зачем на болоте - то? Построили бы на сухом.
Крепче б стояло, и строить легче, - голос Олега Воронцова звучал звонко и безаппеляционно.
- Церкву строят там, где должно, - вразумляла внучатого племянника Лидия Алексеевна, - А крепость храму, она не местом даруется, Олеженька, верой.
- Всё равно на болоте строить глупо. И тяжело. Испарения вредные, там, комары малярийные. Антисанитария.
- Ты поймёшь.
- Чего понимать-то?
- Поймёшь.

Лидии Алексеевне не было и шестидесяти,
а Олега через неделю ожидало целое двенадцателетие.
Солнечным майским утром шествовали они по узкой тропке,
бравшей начало от конечной восьмого трамвая,
беседуя о Спиридоновской церкви на Козьем болоте,
что стояла в Москве, У Пионерских прудов.
И в которой приняли некогда обряд крещения
бабушка Олега и её старшая сестра.

Мальчик и женщина беседовали и  приближались к ограде.

К ограде, из выбеленных известью
громоздких каменных тумб
под железными четырёхскатными козырьками,
чередовавшихся с выбеленными же невысокими,
но неохватными кирпичными стенками,
скалившимися давно не крашенными чугунными решётками.

Кое- где - решётки были поломаны,
а стенки и тумбы – осып;лись кирпичами.

Ограда была старой.
Не такой старой, как таящееся за ней кладбище, 
Лет полтораста, а то и меньше.
Кладбище же насчитывало жизни своей не одно столетие.

- Тёть Лид, а, знаешь,  тут мертвецов пять миллионов.
- Не знала, Олежек. Так много? Хотя. Кладбище старое. Может и пять.
Ты не забыл?

«Выдумала, со своим кладбищем. И церковью. Свечки ещё ставить».

Идти на кладбище у Олега желания не было. Как и в церковь.
Внутри - неприветливые старушки в платочках - г;сящие тоненькие свечки, бородачи в тёмных широких балахонах - нараспев басящие непонятное,  сладковатый дым, избыток позолоты
и стёртые миллионами ступней каменные плиты.

Вовне – широкие аллеи, узкие тропки, овраги, имена и даты,
Ограды - сочащиеся по весне бирюзовым,
и нестерпимый, всепроникающий
запах жжёной листвы, масляной краски и полиэтиленовых пакетов.

На кладбище Олег  бывал редко. Считай, не бывал.
В семье мальчика все были живы.
Был, конечно, прадедушка, точнее уже не был.
Но не стало прадедушка давным-давно, ещё до рождения Олега,
да и могила его была за сотни километров. В Москве.
На Ваганьковском.
Там ещё какие-то родственники лежали.
Но о существовании этих самых родственников Олег знал вскользь.
И мёртвыми они были понарошку. Как-бы.


Так, что ни желания, ни  резона идти на кладбище у Олега не было.
В церковь же (нынешнему пионеру и будущему комсомольцу), тем более.

Хотя,  всё же был.
Резон.
Один.
Из всех резонов резон – тётя Лида. Бабушкина сестра.
Верней, просьба её.
Быть провожатым.

Тётя Лида. Бабушкина сестра.
Когда-то, в другой жизни, звезда московской оперетты.
Блистательная Лида Барскова. Теперь же…

Любимая и несравненная тётя Лида.
По нескольку раз в год встречавшая дорогого Олежку
неизменным кофеем на молоке
и бутербродами с настоящей московской яичной ливерной колбасой,
на просторной кухне, с настоящим потайным ходом на чёрную лестницу,
витражным окном и видом на  гостиницу «Пекин»,
на самом верху угловой башни Волоцкого дома.
В переулке. Рядом с Патриаршими прудами.

Строгая и ироничная Лидия Алексеевна.
Речью, осанкой и манерой одеваться,
напоминавшая скорее британскую баронессу, чем советскую пенсионерку.

Могущественная, словно Фея – Крёстная,
товарищ Барскова Эл А. 
Благодаря своим бессчётным связям,
сделавшая Олега сначала завсегдатаем Всех Мыслимых Кремлёвских Ёлок, а затем открывшая мальчику театры столицы.
Все до единого. Даже Таганку, Ленком и Современник.

Весной одна тысяча девятьсот семьдесят шестого, 
тётя Лида приехала в Казань на обследование.
Доктора подозревали онкологию.
В случае подтверждения диагноза,
оперировать должны были тоже в Казани.
Рядом с Кремлём. В бывшей Пересыльной тюрьме,
теперь же - специализированной клинике.
В Москве – выхаживать тётю Лиду
было некому.

Олег и Лидия Алексеевна вступили под сень кладбищенских клёнов
через боковую калитку, невдалеке от аттракционов Цэпэкэо имени Горького, бетонного монумента одноименному писателю
и наискосок от типового пивного павильона
именовавшегося кратко и пафосно  -  «Мечта».

На неширокой аллее,
рядом с заросшими татарником и крапивой могилами,
высилась монументальная часовня – склеп,
облицованная чёрными мраморными плитами
и увенчанная массивным кованным восьмиконечным крестом,
опорой, которому служил полумесяц.

Узкие, похожие на бойницы в крепостной стене, оконца  склепа
забраны были кованными же ажурными решётками.
Когда-то и створки дверей, наверняка, были тоже кованными и ажурными. Теперь же, вход в чьё-то последнее пристанище
затворён был заурядной, сколоченной из сучковатых досок, дверью,
наспех покрашенной, и с какой-то совершенно неуместной ручкой цветного стекла,
накидным засовом
и неубедительным навесным замком со ржавой дужкой.

- Тёть Лид, тебя куда сопроводить-то надо?

Лидия Алексеевна раскрыла сумочку из крокодиловой кожи.
Достала записную книжку, узкую, в бордовой обложке.
- Сейчас, Олежек, я записала. Номер аллеи и ориентиры. Эх, голова садовая. Очки. Забыла очки. Олеженька, будь любезен, взгляни.
Мальчик взял в руки раскрытую книжицу.
- Чёт я не знаю, тёть Лид. Надо спросить. В конторе.
- А где эта контора?
- У церкви. Рядом.
- Пойдём. И в церкву зайдём.

Олег вернул записную книжку.

Выйдя на центральную аллею, мальчик спросил:
- А чья эта могила? Ну, которую найти надо.
- Моего партнёра по сцене. И друга. Ростислава Лисовского.
- Он в Казани, что ли жил.

- Нет. Он москвич. Коренной. Как я, как моя сестра и твоя бабушка, и мама твоя. Мы сначала на Козихе жили, а уж потом в Трёхрудный. А Слава – на Большой Бронной. Просто в войну театр наш ехал в эвакуацию, в Свердловск, через Казань. А Славочка простудился. Не смог ехать дальше. Остался в Казани. В больнице. А потом я узнала, что он умер. Поэтому тут вот…вот так…
- Понятно.

Слева, среди листвы, показался купол церкви.

- Зайдём, Олежек, хорошо.
- Угу.

Едва переступив кладбищенскую ограду, Олег обратил внимание на непривычное многолюдье среди могил и в аллеях.
«Как в парке культуры и отдыха, прям».

У церкви народу было ещё больше.
- Чёт, народу сегодня много, - молвил мальчик.
- Сегодня же праздник. Красная Горка. Время поминать…прибраться…перед Родительским. Ты идёшь, Олежек?
- Не, тёть Лид. Я тут подожду.
- Как тебе будет угодно.

Лидия Алексеевна повязала на голову, словно по волшебству появившуюся шёлковую косынку, ступила на порог храма, перекрестилась
и скрылась из виду.

Олег огляделся.
«Чёт, какие - то все сёдня непечальные. И нарядные».
Словно в  подтверждение, из-за ограды грянула песня.
Сильным и сладким голосом молодая женщина умоляла вернуть ей музыку.

Происходящее вокруг похоже было на продолжение вчерашней первомайской демонстрации. Не хватало только алых стягов, кумачовых транспарантов, циклопических гвоздик с клеёнчатыми лепестками и проволочными стеблями, портретов вечно живого и такого молодого
вкупе с  ныне здравствующими, но пожилыми продолжателями его бессмертного дела.

Зато в избытке было многоцветие пластиковых и бумажных венков, развешанных на крестах, обелисках с пятиконечными звёздами, оградах.
И ещё - крошево из пасхальных куличей, крашеных яиц,
карамелек в пёстрых обёртках – на могилах и рядом.

Светило тёплое майское солнце, зеленела листва, пахло всё ещё не согревшейся после зимы землёй, дымом, масляной краской,
иногда крепким вином.


Напротив входа в церковь, из сосновых досок,
в масляной краске цвета весеннего неба,
устроено было нечто, напоминавшее голубятню.
Или вольер.
Только без сетки.
В эту «голубятню», как догадался Олег, все желающие
могли приносить и складывать ненужные старые носильные вещи
и такую же старую отслужившую своё обувь.

«От жмуриков что остаётся, наверное. Для бомжей».

Рядом с «голубятней», эти самые «бомжи» и обретались.
Большей частью, бомжи были  людьми пьющими, причём пьющими сильно, о чём легко было догадаться, взглянув на их одутловатые синюшные лица. Через одно - со следами побоев.

Но попадались и всамделишные больные. Покалеченные. Убогие.

Встречались и профессионалы. Профессиональные нищие.
Такие  отличались. 
Умело подобранным рваньём
– настоящим театральным костюмом
и цепким умным взглядом.

Олег осмотрел  пёстрое сборище,
и уже, было, собрался перевести взгляд куда дальше.

«А этот – то тут как оказался?»

Чуть поодаль от «голубятни», на каменном поребрике,
у водопроводного люка с чугунной крышкой, сидел Саша Басаргин.

«Быть того не может!»

Саша учился с Олегом в одной школе, только был на два класса младше. Отец Саши служил в органах, в немалом чине.
Мама была директором магазина «Культспорттовары».

«Он чё, издому дёрнул?»

Саша Басаргин.
Отличник. Промокашка из промокашек.
Маменькин сынок.
Прибывавший в школу и убывавший домой
В двадцатьчетвёртой «Волге».
Чёрной, с козырными номерами.

Олег подошёл к Саше ближе.

- Шурик, тя чё, издому выгнали?

Мальчишка на поребрике взглянул на Олега.

«Чёрт, эт не Шурик. И не похож. И глаза, у Шурика обычные, карие, а у этого – серые. Или зелёные. Надож. Во, обознался».

Был Лже-Шурик худеньким, одет был в клетчатую байковую рубашку и школьную форму из мышино - серого шерстяного сукна.

Такую форму Олег сам носил с первого по третий класс.
А потом форму эту отменили, а всем советским школьникам
пошили - синюю, с узкими брюками и «клубными» пиджаками,
и с пластиковыми шевронами на левом рукаве.

Одна нога мальчишки была загипсована
и покоилась на алюминиевом костыле.
Олегу на мгновение показалось, что это и не костыль вовсе,
- хоккейная клюшка.
Обуви у мальчишки на ногах не было. Зато были толстые шерстяные носки.
В руках мальчишка держал картонку размером с раскрытую школьную тетрадь. На картонке установлена была круглая железная коробочка без крышки. В коробочке лежали вперемешку красноармейцы и крестоносцы из пластмассы, зелёный танк чуть больше спичечного коробка, пятиконечная звёздочка с портретом кудрявого малыша, красный карандаш, два билета в кино, стреляная гильза от мелкашки, несколько пуговиц, гвоздь, колокольчик и ещё что-то, но, что именно Олег не успел рассмотреть, потому что мальчик накрыл коробочку руками.
Руки у мальчишки были смуглые, с длинными пальцами и чистыми ногтями. И вообще, мальчишка был каким-то уж чересчур свежим и отглаженным для  компании,  в которую угодил.
Лицо Лже-Шурика, как и руки, было смуглым. Хотя нет, скорее загорелым.
«Ликом черен и прекрасен», - вспомнились Олегу слова из недавнего кинофильма. И ещё - высоченный резной иконостас с тёмными образами, в мастерской папиного друга-художника. Мастерская располагалась в старинном храме, напоминавшем индийскую пагоду. На втором этаже.
На первом – располагался планетарий.
Голова мальчишки была выбрита под-ноль. Почти. Если не считать русого чуба. Чуб был густой и длинный. Свисал чуть не до носа и мальчик, время от времени сдувал его или отбрасывал назад движением головы.

Мальчишка глядел исподлобья. Так глядят котята, перед тем как прыгнуть за подвешенной на нитке обёрткой от карамельки.

- Привет, - растерянно молвил Олег.
 Мальчишка улыбнулся, произнёс тоненько:
 - Свечечки поставьте.
И тотчас убрал руки от коробочки.

В коробочке оказались сваленные в кучу тоненькие бурые столбики.
Было их много, с горкой. Олегу показалось, что столбики эти шевелятся, будто дождевые черви.

«А танк с солдатиками где?»
- Поставьте свечечку, - мальчишка протягивал Олегу ворох столбиков,
- за маменьку, за папеньку, за братиков с сестричками и за бабушку.
И за Шурочку.
- А кто это Шурочка? – произнёс Олег, принимая в ладони нежданный дар.
- Я, - мальчишка шмыгнул носом.
- Куда ставить-то?
- Кудапридётся.
- Это куда?
- Этотуда.
- Куда-туда?
- Увидите-узнаете. Вы - ставьте.

«Вот распищался. Как девчонка».

Олег повернулся к Шурочке спиной и направился в сторону церкви,
рассовывая полученные свечки по карманам.
У самой паперти услышал тоненький голосок:
- Вы уж будьте милостивы, поставьте свечечки, я-то не сдюжу.
Ножка болит. Запалить не забудьте.

Миновав притвор, где торговали свечами, образами и принимали поминальные записки, Олег остановился.

«Тут креститься надо. Вроде».

 Олег крещён не был. И заробел. Огляделся, ожидая укоров.

«Прогонят ещё».

Ничего не случилось.

Олег выдохнул и вступил во Храм.

«Увидите-узнаете. Чё узнаете-то. Вон тут икон сколько, как в музее, Ставить – то куда? Тётя Лида где? У ней спросить?»

Олег стал выискивать глазами Лидию Алексеевну. Не нашёл. Но наткнулся беспокойным  взглядом на большой крест с распятым.

По левую руку.

Перед  распятием устроен был прямоугольный помост.
На помосте мерцали огоньки.

«Во! Свечи!»

Олег подошёл к кресту и собрался поставить свечки.

Но его опередил старик в зелёном пиджаке военного кроя, с заплатой на правом локте и серебристой медалью на серой с синими краями ленте, у левого лацкана.

«Свечек-то у него. Дюжина, а то больше».

- Олег, ты кому свечки ставить собрался?
Олег вздрогнул и обернулся.
- Я…нет, меня попросили. Мальчик. У него нога сломана…
Тётя Лида глядела на Олега недоумённо.
- Он попросил…за папу с мамой, сестрёнок, бабушку…
- Погоди-ка, а в руках-то у тебя чего?
- Свечи. Он дал. Вот.

Олег продемонстрировал крепко сжатый кулак.

- Нука пойдём.

Лидия Алексеевна ухватила цепко Олега за рукав ветровки и решительно направилась в сторону выхода.

- Чё не так-то?

Движение их было подобно вихрю.

- Да чё случилось?
- Олег, Олеженька, ты как додумался-то, а?
- Да чё не так?
- Всё, Олег. Всё нетак! Ты погляди, что у тебя в руках-то, а?
«Свечи», - хотел, было, произнести мальчик, но слово так и не родилось.

В руке Олег сжимал несколько металлических прутиков длиной чуть больше ладони. На две трети прутики были покрыты густо,
серебристым и шершавым.

«Бенгальские огни. Как в Новый Год».

Вспышка.
Сноп искр.
Огненные брызги.
Среди резных деревянных полуколонн и балясин, резных же ангелочков в виноградных гроздьях, сусального золота, икон, хоругвей,
лампадного масла…

«Во полыхнуло б!»

- Ты представляешь, что было бы, а? Если бы зажёг? В Храме!
- Так он мне свечки давал. Вот ещё.

Олег полез в карманы за остальными свечами, но извлечённое свечами не являлось. Ни в малейшей степени. Из карманов Олег вытащил мокрых, в свежей земле, жирных розовых червей. Дождевых
И ещё, небольшой цилиндр плотного картона с торчащим, будто шланг велосипедного насоса, чёрным шнуром.
- Олег-Олег, я-то считала тебя сознательным…Ох, Олег…
- Тёть Лид, я честно, я правду говорю, мне мальчишка, Шурочка, дал. Свечи. Вот там он. Пойдёмте, посмотрите сами. Я не вру!

Олег повернулся в сторону, где давеча сидел на костыле проказник Шурочка.
И замер.
Шурочки не было. Как не было и бомжей.
«Голубятни» тоже не было.
Зато была сцена.
С рампой, кулисами и задником – ракушкой.

На сцене кружились в хороводе пионеры и пионерки.
Были они совершенно белыми. Словно вывалялись в муке или меле.

«Они из гипса! Это статуи! С фонтана!»

Музыки слышно не было. Лишь поскрипывали доски, да изредка звенели тихо, соприкоснувшись нечаянно, части тел каменных танцоров.

Вдруг пляска замерла и на авансцену выкатилась низенькая платформа на маленьких металлических колёсиках.

На платформе водружён был высокий мужчина. В длинном дождевике и широкополой шляпе. Дождевик был расстегнут, а мужчина был усат. Мужчина был неживой. Из серого железобетона.

«Эт памятник, что ли привезли? Который у танцплощадки…»

В левом плече монумента, у ключицы зияла сквозная дыра. Через грудь памятника, на брезентовых ремнях цвета хаки, укреплён был открытый деревянный лоток, полный кренделей в сахарной пудре, булочек с изюмом и баранок с  маком.

Платформа остановилась.

Статуя подмигнула  игриво, сплюнула сквозь зубы, а потом в черепной коробке Олега прогудело:

- Только сегодня, только у нас, единственный и неповторимый, неувядающий - Слава Лисовский! Встречайте! Наслаждайтесь! Оставайтесь с нами! Отныне и вовеки! Слава Лисовский!!!

Бетонная ладонь зачерпнула пригоршню из лотка, швырнула от себя рассеивая. Раздался хруст. Кисть повисла на согнувшейся арматуре.
Серые губы истукана сложились в ухмылку. Широкую. Такую широкую, что лицо у висков треснуло, и в образовавшуюся прореху посыпалась пшённая крупа. Маленькие ярко-жёлтые шарики застучали по деревянному полу.
Тут же из кулис пара гипсовых крокодилов поволокла продолговатый холщовый мешок в глине и жухлой листве. Следом за крокодилами прыгали гипсовые же лягушки, размером с дворняжку.

Процессия остановилась у тележки с памятником. Раздался треск рвущегося холста и из прорехи выбралась здоровенная крыса с розовым кольчатым хвостом, метнулась к рампе, спрыгнула и исчезла среди могил.
Один из крокодилов сунул морду в прореху,
ухватил зубами за край и потянул.

Олег зажмурил глаза.

«Тётя Лида это видит?»

- Олег! Олег! Что ты? Олег!

Тётя Лида легонько шлёпала Олега по щекам.

- Воды дайте мальчику…

- Да-да…

Олег почувствовал гладкий край бутылочного горлышка,
Сделал глоток, открыл глаза.

Олег полулежал на скамье. В парке. У Летнего театра.

- А мы, что, ушли с кладбища?
- Ушли. Спасибо, вот, товарищам, помогли тебя вынести.
- Меня? – Олег огляделся.
Тётя Лида сидела рядом. В руках у неё была бутылка «Шифалы-Су».
Вокруг стояли люди. Смотрели на Олега, кто настороженно, кто сочувственно.
- Надо, всё же мальчику Скорую вызвать…
- Да, обойдётся, молодой…
- Да-да, спасибо вам всем, выручили, уж не знаю, как и благодарить…
- Спасибо в стакан не нальёшь…
- Замолчи, ты, вечно, ты…
- Да, ладно, я ж шутейно…

Народ ещё постоял и стал расходиться.

- Тёть Лида, чё эт было?
- Я полагала, ты мне расскажешь…
- Но я…
- Но ты – лишился чувств. 

Помолчали.
- Знаешь Олег, когда-то, когда мне было столько сколько тебе сейчас, я тоже была пионеркой. Вместе с твоей бабулей. И вот мы, пионеры, ходили в церковь, и бросали в купель лягушек. Тихонько. Это здание такое нам давали. Бороться с религиозным дурманом. Потом отчитывались. Сколько лягушек кто бросил. Да. А нас в этой церкви крестили… Но, чтобы сжечь… Поехали домой, - тётя Лида поднялась со скамейки. Ладонью разгладила воображаемые складки гэдээровского плаща.
- А найти? Могилу? Друга?
- В другой раз.
До самого дома не разговаривали. Уже во дворе, перед тем как войти в парадное, Олег попросил:
- Тёть Лид, не говори, ладно?
Лидия Алексеевна взглянула холодно.
- Пожалуйста, тёть Лид…
- Будь, по-твоему.
- Спасибо, тёть Лид. Тёть Лид, давай завтра, ладно? Я помогу. Везде с тобой ходить буду.
- Завтра обследование. Полагаю госпитализируют… Так, что…
- Тогда после больницы. Ну, когда выздоровеешь?
- Когда выздоровеешь...
- Ты же выздоровеешь?
- Выздоровеешь…
- Вот и договорились.

Назавтра Лидию Алексеевну госпитализировали.

Навещать её стали каждый день. Олег с мамой и папой вечерами, а бабушка и днём, и вечером. И посещения эти напоминали скорее походы в гости, чем бдения в больничной палате.
Тому способствовали и первоначальные прогнозы врачей. Обнадёживающие.

Дома много говорили о тёте Лиде, но болезни её не касались.

И Олег посчитал, что и болезнь тёти Лиды и не болезнь вовсе, а так – недомогание. И вообще – фантазия пожилой одинокой женщины.

Но мало по малу мальчик стал ощущать,
что всё непроизнесённое и непроизносимое
касательно болезни бабушкиной сестры и прогнозов на её течение, копится, также как копилась время от времени
вода  протечки от соседа сверху.
Проявляясь, сначала тёмными, чуть заметными глазу,
пятнами сквозь побелку потолка.
Потом едва приметной изморосью.

Пока не прорывалась вниз потоком.

Прорыв случился через неделю.
Вечером.

Олег был у себя в комнате.
Мама с отцом на кухне.

- Всё, - прозвучал голос бабушки из прихожей, - Лиду выписывают, завтра.

Олег поначалу обрадовался, но, и насторожился: радости в голосе бабули мальчик не услышал, а позднее, из разговора взрослых,  понял, что скорая выписка не означает излечения. Напротив. Означает приговор.

Смертный приговор.

Мама с бабушкой уединились в гостиной, отец оставался на кухне. Олег, помыкался по квартире и, вернулся к себе в комнату, расстелил постель, включил настольную лампу с цветастым пластиковым абажуром, прожженным слева,
достал том Стругацких, лёг, раскрыл книгу
и погрузился в чудесные приключения мэнээс Привалова Александра. 

Олег читал, но и прислушивался, невольно, к разговору мамы и бабушки. Слышно было плохо. Точнее не слышно совсем. Только и понятно было, что говорят и разговор тяжёлый. Но беседа завершилась, мама с бабушкой вышли из гостиной, встали рядом с комнатой Олега.

- Как Вера, - произнесла бабушка, - Всё так же как с Верой…
- Мама, может ещё обойдётся…
- Нет, Ирочка, не обойдётся…
- Ещё Семён Аркадьевич есть, мам, он обещал подключиться…

Олег догадался, что мама с бабушкой обсуждали бабушкину подругу Веру Прокофьевну, умершую в минувшем году и которую тоже выписали недели за две до смерти из больницы,  той же самой, у кремля; а также - известного онколога, друга семьи, обещавшего содействие.

«Неужели тётя Лида умрёт?»

Мысль эта впилась в Олега и высыпался перед мальчиком ворох неутешительных образов. Так неудачно возвращённая на полку книга, вываливаясь, цепляет и увлекает за собой в падении рядом стоящие тома. И не только тома.

Олег ясно представил опустевшую квартиру в Трёхпрудном переулке, и то, что жить там будут совершенно чужие ему люди. И сам дом станет чужой. И двор за домом. С деревянной каруселью… И не будет больше завтраков с кофеем на молоке и бутербродов с печёночной колбасой, не увидеть больше ночной Москвы из башни Волоцкого дома, исчезнет таинственная винтовая лестница чёрного хода.
Не услышать больше: «Олежек, будь добр, купи хлеба.
В булошной. Филипповской».
Опустеют липовые аллеи у Патриарших.
Не сходить больше с тётей Лидой в Планетарий на Садовом,
в зоопарк на Пресне
и в Музей Революции на Горького.

Не станет тёти Лиды.
И канет кусок жизни.
Навсегда.

«А как же, мы договаривались, поискать её друга, Славу этого, Лисовского. Теперь как же? Она сама-то сколько проживёт?»
Олег закрыл книгу. Взглянул на часы.

«Ого! Полночь! То-то тихо стало».

Олег погасил светильник и тут с улицы донёсся громкий треск
и возглас. Или не возглас? Будто кошку за хвост дёрнули.

Сильно.

Олег поднялся с постели.

Отдёрнул цветастую штору.

Взглянул.

Сначала мальчику показалось,
что на сломанном суку американского клёна,
напротив окна,
висит, вцепившись в кору когтистыми лапами, кот.

Крупный, но какой-то тощий.

«Данет, это пацан!»

Пацану было лет двенадцать. Был он худ, невелик ростом, бос
и одет в старенькую школьную пару из мышино-серого сукна
и ковбойку в красную и синюю клетку.

Пацан раскачивался, что есть силы
и вскоре надтреснутый сук, на котором пацан болтался,
отломился совсем, но озорник ловко перескочил на другой,
а потом проворно скрылся в кроне
и Олег потерял его из вида.
 
Олег поглядел в ожидании, и уже был готов
посчитать всё виденное осколком сна,
как вдруг, из кроны на землю рухнул нечто,
оказавшееся давешним пацаном.

 «Он убился что-ли?»

Олег растворил окно.

«Дышит вроде».

Олег ступил на подоконник и спрыгнул.

«Хорошо, что невысоко».

Олег склонился над пацаном.

И получил удар в пах.

Пока Олег приседал на пятках, коварный притворщик снова забрался на дерево и оттуда глядел весело и нагло.

Глаза у мелкого негодяя были большими.
Про такие говорят «вполлица».
И ещё были они толи серыми, толи зелёными, и сверкали ярко.
Как электрические фонарики.
Голова - была выбрита,
только до самого носа свисал длинный и густой русый чуб,
а  ладони и ступни - впились в кору американского клёна.

«Да это же Шурочка! С кладбища!»

Всё смешалось в душе Олега. Нынешний подлый удар промежног, давешнее безумное происшествие на кладбище, неутолённая обида
и от того, и от другого, и - грядущая смерть любимого человека.

Олег кинулся к дереву. Ухватил Шурочку за худую лодыжку. Рванул, что есть силы. Опрокинул обидчика на землю. Навалился сверху.

Шурочка дёрнулся под Олегом. Раз. Другой. И затих. Вдруг.

Раздались тихие всхлипы. Олег ослабил хватку.

Всхлипы стали сильнее.

Олег поднялся.

Шурочка тут же повернулся на бок, поджал к груди ноги, обхватил их руками, лицо же -  укрыл в коленях.

Олег пнул Шурочку.
В бедро.
Хотел несильно.
Но получилось крепко. Пыром.

Шурочку встряхнуло от макушки до пяток, он всхлипнул тоненько,
Замолчал, сжался комочком.

Будто котёнок.

И  Олег увидел, как затряслись от беззвучного плача худенькие плечи.

Олегу стало стыдно.

- Сам виноват. Чё пинаться-то… Вставай!
Олег протянул руку.
Шурочка перестал хныкать и одним глазом взглянул на Олега.

- Вставай.

Шурочка сел. Олег ухватил его под мышки и поставил на ноги.

Пуговицы с пиджака, штанов и ковбойки Шурочки были оборваны все. Подчистую. Шурочка запахнул было руками пиджак и рубашку, но подвели штаны – упали. Одной рукой удерживая полы пиджака, Шурочка, другой попытался  подтянуть штаны.

Олег улыбнулся.

Шурочка смутился как будто, и опустил глаза.

- Пошли ко мне. Найдём одёжку тебе какую-нибудь. Или пуговицы пришьём.

Сперва Олег подсадил на подоконник заробевшего вроде бы Шурочку, а затем забрался сам. Уже в комнате Олег предупредил:

- Ты тут по-тихому пока посиди, а я гляну. Вдруг проснулся кто.

Но родные спали.

Когда Олег возвратился, Шурочка, всё также придерживая расхлёстанную одежду, стоял рядом с подоконником.

- Щас, чё нибудь найдём тебе. Ты старьё – то снимай.

Пока Олег отыскивал подходящую одежду, Шурочка разделся.
Школьную форму и ковбойку он аккуратно свернул и сложил пирамидкой у ног. Сам же остался в каких-то, как показалось Олегу, детских трикотажных трусиках и стоял всё также, прижавшись к подоконнику, скрестив ноги в коленях, а руки - на груди. Вид у Шурочки был жалкий.
Он то и дело косил глаза и переминался с ноги на ногу.

Олег отыскал старый свитер, красно-чёрный, расшитый белыми треугольниками и джинсы Милтонс, которые сам носил ещё в прошлом году.

Обновка пришлась Шурочки впору, он пропищал «Спасибавамбольшое»
и без паузы прибавил:

- Я кушать хочу.
Олег пропустил просьбу эту мимо ушей.
Олега занимало иное. Внезапное открытие.
Когда Шурочка брал свитер, то отнял руки от груди
И перед взглядом Олега предстало на миг нечто п;рное и нежное, неожиданное и немыслимое. Впринципе.
У мальчишки.

«Титьки!? Как у кошки нашей, у Пушка!»

- Кушатьхочу!
- Чего?
- Кушатьхочу!!
- Ты чё, девчонка?!
- Покушать дайте. Пожалуйста.
- А ты чё ешь-то?
- Молочко.
Олег отправился на кухню.

«Девчонка!»

Раскрыл холодильник и  услышал:
- В блюдечко. Пожалуйста.

Вернувшись, Олег поставил блюдце на подоконник
и налил почти по край топлёного молока из початой литровой бутылки.
- На пол поставьте. Пожалуйста.
Олег поставил блюдце на пол.
Шурочка проворно встал (встала?) на четвереньки
и быстро вылакала молоко из блюдца.
- Ещё…
Олег долил остатки.

Когда с молоком было покончено, Шурочка облизала язычком вокруг губ
и уселась на подоконник, поджав ноги.
Старую одежду она подняла с полу и положила рядом с собой.

- Спасибо Вам большое.
- А ты чё старьё… давай выброшу…
- Что Вы, я мамочке отдам. Мамочка пуговички пришьёт и как новая будет. Разве можно выбрасывать. Я вырасту, братикам-сестричкам достанется.
- А эт… У тя размер какой? Ног;? У меня тут кеды старые есть. Может, подойдут…
- Мне на ножки обувь надевать нельзя.
- Почему?
- Рвётся. Обувь.
И, поясняя сказанное, Шурочка вытянула ножку и растопырила пальцы.

«Да у ней когти!»

- А хвост есть?
- Ага.
- Покажи…
Шурочка взглянула на мальчика, с сомнением. Вродекак.
- Да чё там…покажи, а?

Шурочка легко соскочила с подоконника, расстегнула пуговицу на поясе, приспустила джинсы, повернулась спиной, выдохнула, чуть слышно:
- Вот…

Хвост был пушистый. Будто кошачий.

Из раскрытого окна потянуло прохладой.
Олег застелил постель пледом.
- Садись…

Некоторое время Олег и Шурочка сидели на кровати молча.

- А ты кто?
- Шурочка.
- Эт я понял. Я не в смысле имени.
- А ты кто?
- Я Олег. Это имя. А так, я человек.
- А я Шурочка. Кисонька.
- Ты зачем, Кисонька,  мне вместо свечек бенгальские огни с червяками всучила…
- Взрывпакет ещё…
- Нуда. Зачем? Рвануло бы, знаешь как?
- Знатно рвануло бы… Бабах!
- Ты чё? Там же люди. И церковь. Сгорело бы всё.
- Новую бы построили. А люди - всё одно умрут.
- Те чё? Не жалко?
- Кого?
- Людей.
- Жалко.
- Так чё ж ты поджечь-то хотела?
- Так это не я. Ты. Ты бы свечечки поставил, запалил бы и бабах…
- Так дала то мне свечечки ты. И запалил, чтоб сказала. Ты.
- А зачем брал? Зачем слушался? Тебя, штоли не учили
у незнакомых не брать, и не слушаться, а?
- Ну… я помочь хотел. У тебя ж нога. Сломанная была.

Помолчали.

- А  - со статуями зачем? И мешок…
- Весело же. Разве нет?
- Нет. Из-за того могилу не нашли тётьлидиного друга.
И найдём вряд ли. Теперь.
- Отчего же? Сх;дите ещё разок и отыщите.
- Не сходим. Умирает тётя Лида.
- Бедненькая. А ты сильно её любишь?
«А действительно? Я её сильно люблю?»
- Да. Сильно. Наверное.
- Так помоги.
- Как помочь-то?
- Отдай чего-нибудь, что тебе дорого. По всамделешнему дорого. 
А взамен ей чего попроси.
- Чего отдать? Кого попросить?

- Попросить меня можешь. А уж отдать чего - сам думай. А я решу.
Годится в обмен или чего иного подыскать надыть.

«Мне это снится. Шурочка – кисонька. С хвостом. Быть не может».

Но Шурочка была. И хвост Олег видел. Сам. Разве не потрогал.

«А если и снится. Чё с того. Сделаю, как говорит. Вдруг поможет».

- Я прошу… Прошу тебя. Пусть тётя Лида не умрёт теперь. Пусть выздоровеет.
- А взамен чего?
- Не знаю…
- Что ж это. Не дорого тебе ничего разве? 
- Нет. В смысле да. То есть… Да дорого, конечно. И мама, и папа, и бабуля, и много ещё. Но как их… их не могу… нет…
- А мне и не надо того. Мне другого. От тебя чтоб.
- Я не знаю…тогда…чего…
- Ладно. Так и быть. Подскажу. Хоть и пинаешься больно.
- Извини…
- Вот. Значит так. Обещай всегда молочком.
поить, как попрошу. Согласен?
- Согласен.
- Теперь обещай.
- Обещаю.

Шурочка огляделась.

- Ой, чёэто?
- Где?
- На полочке. У книжечек.
- Ракушка. С моря. Чёрного.
- Хочу ракушечку.

Ракушку было жаль. Олег сам отыскал её. Год назад, когда ездил на море  с мамой и папой. Сам вымачивал, шкурил, покрывал лаком.

- Забирай.

Шурочка схватила ракушку и спрятала за пазуху. Снова обвела взглядом комнату. Уставилась на мальчика.

- Светать скоро станет. Пора мне. Не скучай тут… А могилку не ищите. Всё одно – не сыщите. Их в общей схоронили…
- Кого их?
- Из лазарета которые… Там склёп ещё около, чёрный…

Шурочка запрыгнула на подоконник, и, оттолкнувшись от него всеми четырьмя конечностями, брызнула в растворённое окно.
Только занавеска колыхнулась.

Олег положил голову на подушку и тотчас провалился в сон.

Утром Олега разбудил мамин голос:
- Олеж, а чего это у тебя блюдце и бутылка молочная?
Ты что ли Пушка подкармливаешь по ночам?
Олег пробурчал невразумительное в ответ.

За обедом, улучив, когда ни мамы, ни бабушки рядом не было, мальчик спросил отца:
- Пап, а тётя Лида…у ней всё плохо?
- Ты с чего взял? Завтра оперируют. Семён Аркадьевич. Сам. Онкология не подтверждается. Всё доброкачественное. Конечно возраст. И гистология ещё… Но Семён Аркадьевич даёт благоприятный прогноз.

Операция была успешной. Осложнений не было. Тётя Лида оставалась в Казани до конца июля. Про кладбище более не вспоминали. Ни про могилу друга молодости, ни про случай в церкви. Бенгальские огни, пляска изваяний, Шурочка, - забывалось, рассеиваясь среди впечатлений, мечтаний и снов.

В начале августа Лидия Алексеевна отправилась домой и настояла, чтобы вместе с ней поехал Олег. И чтобы провёл в Москве оставшееся от летних каникул время.

И как-то раз в сумерки,  дня через три после приезда, глядя сквозь отворённое кухонное окно на горящие жёлтым электрическим светом дома напротив, на возвышающийся над столичными крышами короткошпильный силуэт гостиницы «Пекин», вслушиваясь в доносящуюся приглушённо какофонию Садового кольца,  Олег уловил движение за спиной. Со стороны лестницы чёрного хода. И знакомый тоненький голосок:

- Кушать хочу. Молочка налейте, в блюдечко. Пожалуйста.



Казань, 6 июня 2017


3 марта 2018 года в Доме Аксёнова (Казань, К. Маркса, 55/31) состоялась читка текста Алексея Егорова "Красная Горка" актёрами народного молодёжного театра-студии "Ерундопель"

Текст "Красная Горка" Алексея Егорова опубликован в майском (№ 5) номере журнала "Казань" за 2018
ссылка анонса номера http://kazan-journal.ru/arhiv/item/5133-anons-#-5-2018