Надо жить повесть

                ПОВЕСТЬ

                НАДО ЖИТЬ
               
                ЗНАКОМСТВО            
               
               
        Впервые, я его увидела в столовой дома отдыха, расположенного вблизи озера Долгое, куда приехала, чтобы  отвлечься от  своего горя. Как утопающий хватается за соломинку, так я убежала из своей  квартиры, где   каждая  вещь, каждая мелочь, мучила, разрывая сердце напоминанием о муже, которого уже нет, смерть забрала его внезапно. Отзывчивая на чужую беду или несчастье, я замкнулась в своем горе. Казалось, что ничто уже не выведет меня из состояния апатии, равнодушия и, даже, жесткого эгоизма.
        Погода стояла отвратительная. Каждый день был пасмурным с мелким колючим дождем, а то и снегом, с холодным пронизывающим ветром с озера. Озеро было необычайно красивым, его зеркальная поверхность поражала ярко- синим цветом, но стоило лишь подуть ветру, как вся гладь покрывалась белой рябью. Когда сквозь тучи проглядывало яркое майское солнце, озеро играло всеми цветами радуги и вызывало чувство восторженной радости. Мне казалось, что озеро живое, оно имеет душу, живет своей особой собственной жизнью и от этого как магнитом притягивает меня к себе.
        Приехала я днем. Выдавая ключи от двери одноместного      номера     на    третьем        этаже,
 
дежурная предупредила, что  я   еще      успею пообедать. Без всякого энтузиазма от одноместного номера я побрела искать столовую, не надеясь уже ни на какое общение. Народу в столовой было довольно много, но даже при беглом взгляде стало ясно – отдыхают лишь пенсионеры и молодые семьи с маленькими детьми, которые еще не учатся в школе. Моего возраста, уже не молодых, но еще работающих,  я не увидела. Ну, что ж пенсионеры, так пенсионеры. Официантка предложила мне по своему желанию выбрать место куда сесть. Я увидела свободный стул за столом, где сидел мужчина, у которого голова словно посыпана чисто - белым снегом, такие   были  седые  волосы, и   попросилась  туда.
Помимо него за тем же столом было еще трое отдыхающих. Вся четверка обедающих мужчин приняла меня настороженно, если не сказать недовольно, и я не знаю, как бы все утряслось и наладилось, но выручил счастливый случай: один из них, как раз седой, оказался моим старым знакомым по работе. Мы не виделись лет пятнадцать и не сразу узнали друг друга, приглядевшись, вспомнили, и не то чтобы обрадовались, а почувствовали себя свободно и легко, тут же стали все знакомиться.
        Рядом со мной сидел худой, какой-то тщедушный и беззубый, но с красивым черным вьющимся чубом Евгений,  на вид лет шестидесяти пяти. Они все назвались по именам без отчеств, не знаю даже почему: то ли молодясь, то ли посчитали что я им ровесница. Напротив, сидел Николай, одетый в строгий черный костюм с наградными планками и звездой Героя. Это был 
статный, видный мужчина с остатками былой красоты. Поражали его светлые голубые глаза и взгляд  какой-то по-детски чистый, открытый. Я заметила у него удивительное свойство: способность в его возрасте смущаться и краснеть как мальчишка. Впоследствии мы все называли его из уважения к заслугам и возрасту Николаем Семеновичем, а через неделю, мы поздравляли его с семидесяти девятилетием.
        Мой знакомый Анатолий Федорович, бывший начальник следственного отдела районного управления, уже пенсионер, полковник в отставке шестидесяти лет – сидел справа. Он напоминал мне моего умершего мужа: такой же коренастый, не очень высокий, но статный, с добрым открытым лицом. Даже в его характере, в манере поведения я видела схожесть: такая же немногословность, неторопливость, сдержанность и очень тонкий юмор в разговоре, умение быть тактичным.
        Напротив Анатолия сидел Леонид. Чтоб запомнить его имя, я про себя добавила: «Брежнев», не обратив на него особого внимания, только когда мы встали из-за стола, я машинально отметила его высокий рост, стройную спортивную фигуру, да еще красивую походку. Все разошлись по своим комнатам и встретились лишь вечером во время ужина. Забегая вперед, скажу, что больше мы ни одного дня не расставались на такой срок. Все время проводили вместе: гуляли у озера, ходили в лес, устраивали походы в деревенский магазин за пять километров от нашего пристанища, играли в карты, азартно  «забивали козла» в домино, выплясывали  на дискотеке и разлучались только на ночь.
 
К ужину я переоделась, почистила, что называется, перышки и вышла к своим знакомым во всей красе. Меня они уже ждали, тоже приодетые и наглаженные. За столом как-то сразу воцарилась легкая атмосфера общения. Было заметно, что каждому хочется метким словом, шуткой привлечь к себе мое внимание. Им хотелось смеяться самим и смешить   меня,   что  у  них   отлично    получалось.
В какой-то момент я звонко от души рассмеялась. Это был первый мой смех после смерти мужа. Я как бы, спохватившись, почувствовав себя виноватой, невзначай посмотрела на  Леонида и  оторопела.
        Сказать, что это красивый мужчина – не сказать ничего. Да, он красив, но не это поразило меня, а глаза. Он улыбался как все, но в его темных глазах была такая глубокая  тоска, такая мука, что меня пронзила внезапно острая жалость. Еще не зная за что, почему, я как женщина, как мать его жалела. Это было так неожиданно, так непонятно; могла ли я кому-то сострадать, когда весь мир поблек и жизнь не в радость, и дня нет без слез от потери   любимого.               
 
        Я прожила с мужем тридцать три года. Вышла замуж в восемнадцать лет наивной девчонкой и ни столько по любви, сколько из интереса: как там замужем? Среди подруг только и разговоры, рассказы о «запретном». Это сейчас в книгах и по телевизору сплошной секс, а в шестидесятых – семидесятых годах фильмы были «до шестнадцати», если парень потрогал девушку за грудь или в губы поцеловал дольше положенного. Уже гораздо позже, где-то в восьмидесятых годах, имея двух сынов, я достала по блату абонемент на фестиваль показа иностранных фильмов и увидела 
«это» на экране. Помню, что сразу даже не поняла, что происходит, от чего она так стонет и кричит? Бьют ее что ли? Помню возмущенные голоса в зале: «Совсем обнаглели, прекратите показ!». А как было стыдно при свете выходить! А теперь включай телевизор и смотри всей семьей секс, а тогда у нас в стране секса не было, вот от этого и ранние браки, ради интереса. Мне очень повезло: встретился прекрасный парень и хотя старше меня на семь лет, не потерявший своей душевной чистоты. Он боялся даже взглядом или неосторожным словом обидеть меня, а  поцеловать осмелился только с моего позволения. Любить мы учились оба, и вся наша жизнь была открытием друг друга. Я не завидую теперешней молодежи, их знанию всех технических приемов секса, ранней половой жизни потому, что поженятся, а сказки, романтики нет: все уже было, от того и не дорожат семьей. А мы дорожили. Сначала любили друг друга неистово, страстно, спустя годы – бережно и нежно, а потом уже как единое целое, как один организм, как одно дыхание. Пронести любовь через всю жизнь – это счастье и оно у меня было. Но вот это счастье оборвалось, потому и жить не хотелось, потому и никого не замечала, не то чтоб пожалеть. А тут вдруг жалость и боль – Леонид со своими глазами.
        После ужина мы долго гуляли у озера, наслаждаясь его красотой. Вода спокойная, темно-синего цвета, а на нее упала с неба серебристо-розовая дорожка зарева. Небо окрасил закат всеми оттенками красного и оранжевого цвета и нарисовал причудливым облакам драгоценные оправы. Ветра и дождя не было, а был покой,
 умиротворение и тишина, только где-то вдали чуть слышалось   пение  соловьев.
Леонид с    особым     интересом прислушивался к трелям соловушек, так как он из Иркутска, а там их нет. Вся атмосфера вечера располагала к откровенному общению, захотелось узнать друг друга ближе, и я предложила устроить праздник встречи. Все с удовольствием согласились и решили назавтра отправиться в ближайший деревенский магазин за спиртным.
        Утром так получилось, что за покупками пошли я и Анатолий. В этот день погода нас порадовала: было не жарко и не холодно. Вдоль дороги стояли деревья с молодыми ярко-зелеными листочками, кое-где уже зацветала сирень и черемуха, источая необыкновенный свой аромат. Мы идем медленно, потому что Анатолий прихрамывает, жалуясь на колено, которое плохо сгибается. В шестьдесят лет артрозы, артриты не случайность, а неизбежность. Мы идем и разговариваем, вспоминаем время, когда работали вместе, наших  общих знакомых и рассказываем о себе. Путь до магазина не близкий и, можно наговориться вдоволь. Я спросила у своего спутника о его семейной жизни, так как вспомнила, что в то время у него были проблемы с женой.
        Анатолий Федорович погрустнев начал рассказывать:
       - Восемьдесят пятый год для меня был трудным, разлад в семье и расставание. Это только в книгах жены милиционеров подруги и с пониманием разделяют все неудобства службы, а в жизни все по-другому. Кто я был? Старший следователь, и висело на мне порой по пятнадцати
дел, и это не считая отказных, по которым тоже надо работать: опросить участников, собрать справки и сделать заключение об отказе в возбуждении уголовного дела, если нет состава преступления. Времени не хватает. Днем бегаешь по квартирам опрашиваешь свидетелей или принимаешь их у себя по вызовам, выезжаешь на места преступлений, работаешь с экспертами, да еще много всего другого, сама знаешь. А по вечерам сидишь в кабинете и пишешь рапорта, отчеты, ну и расслабишься иногда с такими же бедолагами бутылочкой водочки. Пришел домой поздно, да с запахом – все, пыль до потолка. Умела моя бывшая жена достать до печенок. Понять ее, конечно, можно, терпела бы она все невзгоды, если бы я домой нормальные деньги приносил, а у нас, сама знаешь, какая зарплата – пособие. Было у меня в производстве дело о краже в столовой. Приглянулась мне там одна повариха, и стал я похаживать в эту столовую, вроде как по делу. Клава такая сердечная, молчаливая, все старалась меня подкормить. Как там говорят о пути к сердцу через желудок? Вот то-то и оно…вся она такая мягкая, сдобная, домашняя, ну и потянулся я к ней домой, а там два сына без отца. Вот так и остался у нее навсегда и, знаешь, ни разу не пожалел об этом. Старший ее сын непутевый. Вырос, а толку что? Ни учиться, ни работать не желает. Сначала пил, а потом еще хуже – наркоманом стал. А что наркоман? У него ни стыда, ни совести, ни жалости, ни законов, одна мысль – доза. На коленях будет стоять, слюни да слезы пускать, только денег дай. Лечить бесполезно. Устраивал его несколько раз по блату 
в хорошую клинику, да только напрасно, какое-то время, может месяц или три продержится, а потом опять за старое. Года два назад ушел из дома и не вернулся. Жене то моей уж сколько раз приходилось на опознание ездить, пока не опознала в морге. Жалко было на нее смотреть – вся извелась. Ну, а младший парень нормальный. Меня отцом зовет, в этом году будет в институт поступать. Хочет строителем быть с дипломом. Бывшую жену тоже навещаю, дочь у нас взрослая, уже замужем и внука мне родила. Живут они все вместе в двухкомнатной малогабаритной квартире, тесновато, да и я там до сих пор прописан. Не раз предлагала мне моя бывшая жена вернуться, да уже поздно. Прикипел я к своей толстушке. Удобная она. 
        Так, разговаривая, мы идем по дороге, а с двух сторон стоят дворцы, некоторые уже готовы полностью, некоторые достраиваются, из белого, из красного кирпича, в два и в три этажа. Кто во что горазд. Во дворе одного дома даже фонтан, окруженный скульптурами. Это изощряются «новые русские» в строительстве коттеджей. Обида кипит за этого полковника в отставке. Всю жизнь честно работал, боролся с преступностью, а своего угла не имеет. Как так получилось, что те, с кем ему пришлось воевать, теперь процветают и жиреют? Я спрашиваю его об этом, а он добродушно улыбается и отвечает, что, мол, деньги и особенно большие, спать не дают, а для него это невозможная жертва. 
        Мы вернулись как раз ко времени обеда и пошли в столовую, там, на стенде объявлений 
вывесили афишу с приглашением на встречу с писателем Борисом Витманом. Заведующая клубом, стоя у входа в столовую, упрашивала всех придти в клуб, она опасалась, что зал будет пустой, и все повторяла: « Дорогие господа – товарищи, от общения с таким человеком вы получите истинное удовольствие. Он будет рассказывать о своей книге «Шпион, которому изменила родина», а накануне Дня победы это так актуально. Он много знает о войне, знает то, что ото всех скрывают. Вам будет интересно, и захватите, пожалуйста, деньги, он вам продаст свою книгу с автографом».
        После того, что я и Анатолий принесли из магазина, мои новые знакомые наотрез отказались идти на встречу с писателем, и мне стоило большого труда уговорить их отложить наш банкет на вечер. И то, правда, ничего нового и интересного писатель не рассказал. Главная цель его была, конечно, продажа книги. Понять его можно: он как участник войны получает повышенную пенсию по сравнению с пенсионерами по старости, но для достойной жизни этого не достаточно, а он еще и книгу издал за свой счет, вот и хочет как-то компенсировать затраты. Время у нас сейчас такое, страна на перепутье: старый строй разрушили, а новый не создали. Народ страны находится в постоянной тревоге о завтрашнем дне, нет стабильности. Призывают на митингах к демократии, а идет настоящий бандитский разбор, в виде приватизации государственных предприятий, бандитизм и воровство процветают. В такое тяжелое время каждый человек старается 
приспособиться, как-то выжить. Вот и Витман написал книгу и продает с автографом.
        Я подошла к нему, когда он уже собирался уходить. Вижу: спешит человек, его ждет стол уже обильно накрытый, бесплатный, но что-то он заметил во мне такого, что остановился и спросил:
        -  Что написать Вам? У Вас беда или обида?
        -  У меня горе. Жить не хочу. Любимого мужа похоронила. Прекрасного человека.
        - Как можно! Надо жить, потому, что это чудный, драгоценный дар   Бога.  Он еще добавил: « Как знать, может быть, Вам он подарит прожить еще одну жизнь, уже другую, совсем другую».
        Я запомнила эти слова, они сказаны очень вовремя. Нет, не напрасно я пришла на эту встречу.
        После ужина мы впятером собрались в номере Анатолия праздновать и накрыли стол, который получился шикарный: огурцы, шпроты, колбаса, водка, вино и даже бананы. Работу наливающего взял на себя Леонид, но потом мы его отстранили от этой работы – не умеет, наливает только до краев. После третьего тоста все стали родными и близкими. Каждому захотелось рассказать о себе больше, а слушать кого-то поменьше, но когда начал говорить Женя, все притихли, потому что он заговорил с надрывом, со слезами на глазах:
        - Эх, жизнь моя, мать ее так, вся прошла в тюрьме. Живу я во Владимире, там родился, там и помру. Молодой был парнем хоть куда, девок только отряхивал – гроздьями вешались.
        Он встает, распрямляет свою спину и выдает приплясывая: «Эй, вы девки все за 
мной, я же парень молодой, зацелую, уломаю, вот и будешь ты со мной…».
- Ой, не горуй, не горуй, я здесь прямо после больницы. Если бы не бабка моя, умер бы. Из ложечки она меня теплым молоком выпоила. Эх, ма! Но не горуй!
Ему трудно рассказывать, чувствуется, он привык разговаривать на матерном языке, но меня стесняется, и все же нет, нет, и проскользнет крепкое словцо. Еще он любит к месту и не к месту повторять – не горюй, но произносит на свой манер – не горуй.
- Шесть раз, сволочи, одно легкое отрезали, эксперименты делали, мать их за ногу!
Он задирает рубашку и тычет себя в грудь, которая вся изукрашена операционными шрамами.
        -  Вот двух ребер нет, а сердце подмышку сползло. А все они суки – врачи! Вот, кабы за деньги, так за раз обошлись бы, а бесплатно можно издеваться. Ну, да ладно не горуй! Ох, и повидал же я братцы за свою жизнь! Сорок лет отдал тюрьме, работал там. Всякий сброд видел, но видел и людей, а невинных не счесть. Закоренел душою, но и меня иной раз, бля, прошибало когда видел издевательства над заключенными, особенно над теми, кто слаб духом. Да… повидал, камеры переполнены – спят в три смены, туберкулез, экзема. Да что говорить! Отсидел я с ними, братцы, сорок лет! –
         
        Мы притихли, осмысливаем то, что услышали, на душе как-то тоскливо. Тишину прервал Леонид: «Эх, гитару бы…».
 
        Я еще на встрече с писателем заметила как через зал за кулисы, где был накрыт стол, пронесли гитару. Пяти минут не прошло, как я торжественно внесла шестиструнный инструмент. Леонид сказал, что желательно семь струн, но за неимением будем делать музыку на этом. Он долго настраивал гитару, а когда заиграл и запел, все обомлели. Голос у Леонида не громкий, но заполнил всю комнату. Он обволакивал и проникал в самое сердце своим эмоциональным настроем. Он очаровал меня.
        Леонид спел два романса и какую-то старинную сибирскую песню о брошенной возлюбленной, а потом ударил по струнам и заиграл цыганочку. Все подхватились, да давай отплясывать. Анатолий топал ногами и дергался как-то на современный манер, будто бы шейк или твист пародировал. Евгений залихватски, умело, с коленцами и похлопыванием вел пляску. Но лучше всех смотрелся Николай Семенович: высокий, статный, как профессиональный танцор изображал цыганский темперамент, тряс плечами и пел цыганские припевки: «Цыган цыганке говорит, у меня давно стоит, а что стоит и где стоит, ничего не говорит». Я тоже не усидела молча и подпела, поддержала: «Ой, цыганская игра, горы золотые, люблю карие глаза, больше никакие» и еще: «За цыгана выйду замуж, хоть родная мать убей, карты в руки, шаль на плечи и обманывать людей».
        Но тут постучали в дверь и в комнату вошли двое мужчин: один молодой и длинный с приятным, но прыщавым лицом, другой постарше, небольшого роста, довольно плотного сложения, он и лицом, и фигурой был чем-то похож на
хомяка. Молодой, смущаясь, сразу заговорил:
        - Я Валера, ваш сосед… у вас так весело!   Примите меня, я петь умею и не пустой…
        Он ловко поставил на стол бутылку вина,  высыпал горкой пряники и вопросительно посмотрел на меня, и я, кивнув головой, разрешила ему остаться, о чем впоследствии пожалела, потому что он как липучка приклеился ко мне и все оставшееся время отдыха надоедал со своей, неизвестно откуда взявшейся любовью.
        «Хомячок» оказался другом Анатолия, проживающий рядом в деревне со своей семьей. Он приехал на машине проведать приятеля, и, увидев такой праздник, быстро съездил домой и привез тульскую гармонь, на которой играл отменно.
        Сразу   стало   тесно, и  мы пошли на улицу. Не избалованные весельем и всякими мероприятиями, на звуки гармошки, со всех сторон потянулись отдыхающие. Всем захотелось попеть и поплясать, как водится: на людей посмотреть и себя показать. Истосковался народ по уличным праздникам. Живем трудно, замкнуто, неуверенно, каждый сам по себе. Во дворах тихо, даже вечных бабушек на лавочках не видно, если только какой пьяный погорланит. А раньше, бывало, гуляли всем подъездом, устраивали складчины и веселились обязательно с гармошкой и песнями.
        Я потихоньку, незаметно ушла, а веселье еще продолжалось часов до двух ночи. Да, хороший получился праздник, а впереди нас ожидал всеобщий великий праздник – День победы.
                ДЕНЬ ПОБЕДЫ


                2



        Дом отдыха, в котором мы жили, относится к ведомству МВД. Два трехэтажных корпуса, соединенных между собой крытым переходом, расположены в лесу на берегу озера. Лес здесь смешанный, среди громадных сосен, как подружки, стоят березки по три, четыре рядышком, стройные ели радуют глаза. Осенью видимо эти места привлекают изобилием орехов, куда не глянешь везде орешник. А уж грибов в этих местах, наверное, тьма, да и ягод собрать можно много, вся земля поросла кустиками черники и брусники.
        В тихую погоду сядешь на упавшее дерево, закроешь глаза и слушаешь, как птицы на разные голоса поют. Соловьи друг перед другом заливаются, подруг приманивают. Комаров еще нет, им еще холодно, а шмели уже жужжат, деловые работают. Солнышко сквозь деревья ласкает теплом, а воздух не дышишь – пьешь. Легкий ветерок приносит аромат ландышей и чудные лесные запахи. Если долго сидеть тихо, можно увидеть белку, снующую по деревьям. Необыкновенно хороша природа в Московской области.
        В корпусах дома отдыха все как в стране. Когда-то было процветание: дорогая мебель, ковровые дорожки, хрустальные люстры, потом перестройка и разруха: мебель дорогая изломана и
не ремонтируется, обивка на креслах и диванах протерлась и обветшала, ковровые дорожки затоптаны до дыр, а на люстрах не хватает подвесок. Ремонтом, даже косметическим не пахнет. В системе МВД наверняка выделяются деньги на содержание и ремонт санаториев, поликлиник, больниц, спортивных баз и домов для отдыха принадлежащих ведомству, но кто контролирует расход этих средств в наше смутное время? Судя по состоянию их внешнего и внутреннего вида такого контроля нет.   
        Кормили нас не плохо, но бояться набрать лишние килограммы не приходилось. Леониду, Анатолию и мне это даже очень нравилось, а вот Евгению и Николаю Семеновичу все время еды было мало. Мы старались их подкормить: то супу налить больше, то свою порцию подсунуть. Но на девятое мая администрация комплекса расстаралась, устроив нам праздничный обед с икрой и семгой.
        На нашем столе в этот день, уже с утра, стоял букет ярко-красных гвоздик в хрустальной вазе, и рядом лежало несколько открыток с поздравлениями для Николая Семеновича. Из всех отдыхающих, он оказался единственным участником Великой Отечественной войны.
        В этот день наш герой просто весь светился: чисто выбритый, на брюках четкие стрелки от утюга, ботинки вычищены до зеркального блеска и строгий  нарядный костюм, на котором  целый иконостас наград. Заведующая клубом вся извелась, уговаривая его выступить на торжественном собрании, посвященном празднику, но получала решительный отказ:
 
        -  Не люблю я войну вспоминать.
        Тяжело очень…разволнуюсь, а потом что?     Таблетки глотать? Спасибо – нет!
        Николай Семенович себя бережет. Мы несколько раз сидели с ним вдвоем у озера, любуясь его красотой. Он мне рассказывал о своей жизни, начиная с детства, но про войну никогда, если только вскользь, между делом. Находиться с ним рядом приятно, спокойно, он не навязчивый и очень деликатный человек, с большим чувством такта. С ним можно просто молчать или дурачиться как девчонка, все это воспринимается естественно, как и должно быть. Можно посмеяться над ним, особенно когда он поправляет волосы. Их у него не много, но лысины не видно из-за хитрой укладки, выработанной годами, а происходит это так: он одновременно двумя руками подхватывает волосы с висков и, пропуская их между пальцами как расческой, ровно по половине кладет налево и направо. Я стараюсь не пропустить этот интересный момент наведения красоты, который происходит довольно часто, ветер мне в этом помощник. Когда над Николаем Семеновичем  подтруниваешь, он не обижается, только краснеет как мальчишка, да кашляет в кулак. Несмотря на возраст, он энергичный, подвижный, любит ходить пешком. Походка у него тоже интересная. Всегда подтянутый с прямой спиной он ходит твердым шагом, но немного отклоняясь назад, как бы спеша за ногами. Как все не молодые люди он любит тепло, даже когда не холодно, одет в  шерстяной джемпер. Чувствуется, что ему доставляет огромное наслаждение сидеть со мной у озера и
греться на солнышке. Из его рассказов я узнала, что он из простой крестьянской семьи. У него было  три брата и две сестры, но в живых уже нет никого, из всех он остался один на этом свете. Двое братьев не вернулись с войны, одна сестра умерла еще  девчонкой, другая лет пятнадцать назад. Очень горюет Николай Семенович о последнем брате, который умер в прошлом году, он угорел в бане. Мой собеседник грустно качает головой:
- Какая нелепая смерть, а мог еще жить и жить, а может, он и от сердца умер. Я так на него надеялся, ведь он меня моложе на десять лет, думал, что он меня  похоронит, а оказалось все наоборот, мне пришлось его провожать в последний путь.
        Николай Семенович меня понимает, в меру сочувствует, но так чтобы не особенно расстраиваться самому. Это присуще всем людям, у которых нет детей. Мне много встречалось по жизни подобных людей и всех их объединяет одна черта – любовь к себе любимому. Они, как правило, самонадеянны, принципиальны, считают себя исключительно способными, талантливыми, необыкновенно умными. Любимая их тема разговоры о воспитании детей. Они укажут на все ошибки родителей, все разложат по полочкам, разберут по косточкам и учат, учат, а сами самого главного в жизни так и не поймут, самое важное у них остается за семью печатями.
        Когда человек становиться уязвимым и беззащитным? Тогда, когда у него появляется ребенок и свое «я» уже на последнем месте. У родителей всегда страх за своих детей. Да, дети
приносят счастье, радость, огорчения, гордость, дают смысл жизни, но страх за них остается всегда, пока живешь. Я общалась близко с  людьми, у которых не было детей, и это были очень хорошие милые люди, пока в разговоре не касались темы детей, да не дай бог еще кто-то пожалуется на свое чадо, все  сразу начинаются поучения, за которыми видна какая-то злая радость как оправдание своей бездетной жизни.
        Николай Семенович вдовец, у него было две жены и не одна не оставила ему ребенка. Он считает, что наказан богом за то, что в молодости обманул любимую девушку, бросил беременную, а та, сделав подпольный аборт, умерла от заражения крови. На вопрос: «Почему так получилось?», отвечает: «Молодой был, глупый, боялся связать себя, я в то время только в военное училище поступил…». Он не договаривает, смущается и кашляет в кулак, не любит откровенничать. О своей личной жизни еще может рассказать, а вот что касается работы, или за что у него столько наград, допытаться невозможно – скрытный он человек. Только и узнали мы, что он был разведчиком, да и то после того, как услышали его разговор с немцами антифашистами, которые были у нас почетными гостями на девятое мая. Он разговаривал с ними запросто, свободно, как житель их страны.
        В праздничный день погода порадовала, было тепло и солнечно. Настроение у всех веселое, праздничное, везде слышна музыка. Сразу после завтрака нас пригласили на концерт художественной самодеятельности в зал клуба. Богат наш народ необыкновенными талантами.
Немолодая супружеская пара чудесно показывала нам бальные танцы: вальс, танго, румбу. Он уже с животиком, да и она кругленькая, но двигаются легко, грациозно, пластично. Он одет в строгую черную пару, у нее ярко-розовое платье с блестками, красиво они смотрятся на сцене. Трио из девушек исполняли русские народные песни, а дети читали стихи, посвященные Дню победы, но  всех  поразил наш знакомый Валера, который спел две песни: «Красные маки» и «Комбат», да, так, что  все были в восторге, не хуже профессионального певца. Голос у него сильный, поставленный и владеет он им как хороший музыкант инструментом.
        После концерта в зале устроили игры, аттракционы и веселые розыгрыши. Были и призы, которые получали самые ловкие и умелые участники и некоторые из них отдавали свои награды в знак уважения Николаю Семеновичу, который гордо восседал в Красном углу приглашенных.
        В обед все, не таясь, принесли в столовую спиртное и под музыку пировали, а потом отправились на улицу, где у озера голосила гармонь Анатолиного друга.
        День победы самый замечательный праздник, самый радостный, но  как поется в песни со слезами на глазах. Нет в нашей стране семьи, которой не коснулась война. Мой отец воевал с самого начала войны, а победу встретил в госпитале, где лежал с тяжелым ранением. Его брата и сестру убили фашисты. У мамы тоже два брата погибли на фронте. И так у всех: у кого деда убили, у кого отец без вести пропал, кто инвалидом 
стал. Теряли братьев, отцов, дедов, сестер, матерей. Самые большие, несравнимые потери понесла наша страна во время Великой Отечественной войны и, благодаря нашей стране пришел этот праздник Победы.
        Это было пятьдесят пять лет назад, но и сейчас в мирное время у нас, в нашей стране, война. На почетном месте рядом с Николаем Семеновичем сидят молодые ребята с боевыми наградами, полученными на войне в Чечне. Кто виноват в этом? Кого судить надо за прерванные жизни уже десятков тысяч наших солдат. Каждый день с болью слушаешь по радио, телевизору очередную сводку с места военных действий: столько-то убитых снайперами, подорвавшихся на минах, захваченных в плен. В голове не укладывается, как это может быть? Но это есть, и никуда от этого не деться. Сколько слез пролито о погибших сыновьях  сразу состарившимися родителями. Не для войны они их растили. Где те внуки, которых у них никогда не будет? Кто порадует, согреет их старость? А сколько пропавших без вести разыскивают несчастные матери, которые всеми немыслимыми путями добираются до Чечни и среди раненых и убитых ищут своих сынов, надеясь и моля Бога о чуде. Когда придет конец этой войне? Будет ли победитель в ней? А кто побежденный? Уже за эти военные годы подросли чеченские дети, которые ничего, кроме войны не видели, они не умеют играть в детские игры, ходить в школу, но умеют стрелять, убивать и мстить. По стране катится терроризм.
Взрывают ночью в городах дома с мирно спящими людьми. Я, когда иду к могиле мужа по Хованскому кладбищу, прохожу мимо целого ряда свежих, с  одинаковыми  памятниками могил – это похоронены жители двенадцатиэтажного дома, взорванного ночью в сентябре прошлого года чеченскими террористами в Москве. Из всех жильцов живы только двое, а  остальные   целыми семьями нашли смерть под бетонными обломками, все и взрослые и дети. Чем они виноваты? За что? Кто зажег ту спичку, от которой возник этот страшный пожар? И возможно ли его потушить? Пройдет много лет, и историки все осмыслят и опишут в своих книгах. Дожившим до того времени и новому поколению будет ясно и понятно все происходящее сейчас в это время и виноватые найдутся.
        А праздник шел своим чередом. Пелись военные, народные, патриотические песни, один гармонист сменял другого, и народ без устали пел, плясал, танцевал.  Я была нарасхват. Бывают у человека такие моменты, когда он, что называется в ударе. Все у него получается, все ему удается, и светится он как бы изнутри, освещая всех, заражая своей энергией. Этот день был мой. Что вызвало это? Обожание Валеры или желание понравиться Леониду, или скорбь долгих месяцев? Наверное, все вместе. Я, как снегурочка оттаяла и вдохнула в себя жизнь. Я пела, и все подпевали мне, я танцевала, и каждому хотелось танцевать со мной, а когда в паре с танцором, выступавшим на концерте, мы исполнили танго, меня  наградили бутафорской короной и присвоили звание: «Самая очаровательная женщина заезда». Мужчины
подняли меня и поставили на лавку, а сами преклонили колени. Это было очень смешно и приятно. Но красоваться в короне мне долго не пришлось из-за дождя, который нас разогнал. Готовясь ко сну, я все еще была под впечатлением от праздника и, улыбаясь, вспоминала особенно интересные моменты, но как оказалось, это был еще не конец веселья. За мной пришла моя компания из четырех мужчин с приглашением на дискотеку. Я попросила их подождать, а сама стала быстро переодеваться. У меня был любимый наряд: белая блузка с отделкой из кружев, черная  по колено прямая юбка и черные лакированные туфли на каблучках, преображенная новой одеждой, я вышла к ждавшим меня кавалерам, и мы отправились к кинозалу, где грохотала музыка.
        Когда мне было четырнадцать лет, я уже вечерами с подружками бегала в клуб на танцы. Мы выстраивались у стеночки и, переговариваясь между собой, делая вид, что ребята нас совсем не интересуют, незаметно поглядывали в их сторону – не идет ли кто приглашать? А мальчишки нашего возраста, собираясь  по несколько человек вместе, вели бесконечные разговоры о футболе, о машинах, о чем угодно и мало обращали внимания на нас. Можно было весь вечер простоять бесполезно, дожидаясь их приглашения на танец, но мы находили выход,  танцуя друг с другом, а еще с замиранием ждали  белого танца. Белый танец объявлялся торжественно, и все парни сразу настораживались, боясь что, вдруг, кого-то  не выберут для танца. Этот танец, как правило, был  вальс. Редко встретишь теперь человека, который умеет красиво вальсировать, а в то время стыдно 
было не уметь кружиться в паре. С детства меня сестры обучали вальсу, и до сих пор я люблю танцевать его, особенно с хорошим партнером, когда отдаешься танцу полностью, забыв обо всем, испытывая наслаждения от пластики движения, растворяясь в музыке, пьянеть от восторга.
        Теперь все по-другому. Входишь в зал, и тебя оглушает грохот музыки в несколько децибел, вспыхивают разноцветными огнями яркие лампочки и прожектора, следуя бешеному ритму светомузыки. Медленные, спокойные мелодии в этом светопреставлении не очень часты. Партнер здесь не обязателен, ты можешь танцевать одна весь вечер, переходя с места на место, танцуя как бы со всеми. Два, три танца такой ритмичной скачки и все, человек в возрасте выдохся, а молодежи все нипочем, скачут, подогревая себя пивом или еще чем-нибудь более серьезным.
        Мои сопровождающие мужчины немного подергались и уселись на стулья наблюдать. Меня же подхватил Валера и, не делая мне никакого снисхождения на возраст, не отпускал от себя, а если я вырывалась между танцами передохнуть и посидеть рядышком со своей компанией, шел следом чтобы вновь забрать меня в танцующий круг. Я ждала медленной музыки, надеясь, что меня пригласит Леонид, и дождалась. Мы танцевали и проникались друг другом. Неожиданно он наклонился и очень нежно поцеловал меня в губы, прижимая к себе. Я затрепетала, всем телом почувствовав его желание. Танец кончился, и Валера тут же, не дожидаясь  музыки, потащил меня от Леонида в центр площадки для
продолжения ритмичной скачки, но зазвучала опять медленная мелодия, и он весь потянулся ко мне. После Леонида мне были неприятны его прикосновения, поэтому, извинившись, я направилась к своим мужчинам, но Леонида там уже не было. Он ушел играть в теннис. Весь период, пока мы были вместе, нас Леонид подпаивал пивом, выигранным за теннисным столом, а сам не проиграл ни разу. Однажды я наблюдала за поединком и, если судить о характере человека по манере игры, можно сказать, что он выдержанный, хладнокровный, уравновешенный, но в определенный момент очень волевой, с быстрой реакцией, как он сам говорит о себе: «Я скорпион и жалю неожиданно, но верно». Сложный, интересный человек в отличие от надоедливого Валеры, который весь виден насквозь. Зачем мне этот тридцатилетний парень, ровесник моего старшего сына? Но как- то же надо от него отделаться... Присев отдохнуть, я отправила его  танцевать, сказав, что хочу посмотреть со стороны, как красиво он танцует, а когда он увлекся в своем старании понравиться, незаметно ушла. Леонид ждал меня в холле напротив моего номера и на вопрос: «Что ты здесь делаешь?», ответил: «Жду приглашения на кофе».
        Как только мы переступили порог  комнаты, и я закрыла дверь, он резко притянул меня к себе и стал страстно, требовательно осыпать поцелуями. Бесцеремонно сорвав кофту и отбросив как ненужный, мешающий предмет и уже рукой нащупав под юбкой трусы, повалил меня на кровать.
        Ах,  мужчины, мужчины не знаете вы  женской
психологии. Все то, что нежностью и лаской вы могли бы получить незамедлительно, теряете от своей несдержанности.
- Ну, в чем дело? Ты что, не хочешь? Тогда я тебя изнасилую…
- Только в том случае, если я сама этого захочу.
- Так захоти.
- Уже не захочу, я пока к этому не готова.
- Ну, я тебя умоляю, у меня так давно не было нормальной женщины…
- Хорошо, только давай сначала действительно попьем кофе и поговорим, а там что бог даст.
Леонид отпускает меня и еще возбужденный, но уже способный трезво соображать, усаживается на диван, и, не спуская с меня глаз, наблюдает, как я достаю кипятильник, наливаю в стеклянную банку воду из графина и завариваю кофе. Мы, не торопясь, пьем и молчим. Я чувствую напряжение Леонида, но уже совсем другого плана – ему хочется говорить, рассказывать, исповедоваться. Я умею слушать, это божий дар, которым обладают очень мало людей. У каждого из нас бывали такие моменты, когда, рассказывая, вдруг, замечаешь, что напрасно сотрясаешь воздух, тебя не слышат, слушают, но не слышат. Получается, что ты собеседнику не интересен или он потерял нить разговора. Мне легко удается разговорить человека, потому что я стараюсь проникнуться им, заинтересоваться его проблемой, участвовать в диалоге: поддакнуть, усомниться, возмутиться, а где и надо погоревать вместе с рассказчиком.
        Все то, что рассказал мне Леонид, останется в
памяти надолго, так потрясла меня его история жизни. Вот откуда у него такие глаза и скорбные складки возле губ, вот откуда эта, не дававшая мне покоя, жалость. Сначала он говорил медленно, подбирая слова и стесняясь, а потом его рассказ обрел какую-то спокойную бесстрастность, как будто бы, он рассказывал не о себе, а о другом, совершенно постороннем, человеке.


                ЛЕОНИД
      
                3


        Когда я очнулся после взрыва, первое, что увидел, был бетонный осколок, раскачивающийся в опасной близости от головы. Он висел на арматуре, торчащей из чудом уцелевшей балки. В голове ни единой мысли. Может от этого такой звон в ушах? Главное не терять чувство юмора. Так...,  надо пошевелить ногами.  Странно, конечности  шевелятся: левая нога хорошо, а правая - нет, чем-то придавлена. Теперь руки. Есть руки. Почему в крови? А, я же трогал голову, значит, ей досталось больше всего. Надо вспомнить, обязательно вспомнить, почему я здесь и что случилась? Нет..., не могу. И я снова провалился в черноту. Потом мне рассказывали, как трудно было освободить зажатую упавшим сейфом и куском бетона, отвалившимся от стены, ногу, которая была вся темно-синего цвета, но что удивительно, без переломов. Руки в царапинах и ссадинах, на плече рваная рана, под правой 
грудью разрез, как будто бы, кто-то побаловался ножичком, но голове досталось больше всего: она была пробита в двух местах на затылке, ухо наполовину оторвано и, конечно, тяжелое сотрясение мозга – вот такой у меня  результат от взрыва.
        Первая мысль, когда я снова пришел в себя, была: «Как она там?». Месяц провалялся в госпитале и еще два честно отходил к невропатологу и психиатру, а потом комиссовался по болезни. От контузии остались последствия – трудно смеяться, при волнении дергается щека, да одно ухо плохо слышит. Произошло все по-глупому просто. Ребята из уголовного розыска притащили самодельную мину, обнаруженную бдительными покупателями овощного магазина в коробке из-под обуви, возле ящика с очистками от капусты. Коробку поставили на стол и временно забыли о ней, потому что было дело более важное – отметить «День взятия Бастилии». Да и никому в голову не пришло, что эта мина может быть настоящей угрозой и может рвануть. От чего произошел взрыв, установить так и не удалось, а в результате смерть любимца отдела, весельчака и балагура, отца троих малолетних детей – тридцатидвухлетнего Володьки, еще трое раненых, причем один без правой руки и глаза, двое других отделались легкими царапинами, можно сказать: «в рубашке родились». И надо было мне туда в это время  заглянуть! Хотел сразу в газету статью тиснуть о бдительности граждан и призвать всех к еще большей бдительности. Однако тому случиться, одно слово – судьба! Теперь, уже как пенсионеру мне дали бесплатную путевку на выбор 
в Сочи или в Подмосковье. Я выбрал сюда, что в это время года делать на юге? В Москве же я был в молодости и то проездом, вообще-то не жалею, встретил интересных людей.
        Родился я ровно пятьдесят лет назад третьим ребенком в интеллигентной сибирской семье: отец детский врач, мать учительница, оба при детях. Родители, однако, держали нас в строгости, со своих-то детей спрос особый. Сестра моя, получив образование    в педагогическом институте,  работает, как и мать, в школе, преподает химию. Брат всегда стремился к лидерству. Характер такой, однако, любит общественно-политическую работу. Он продвигался по партийной линии сначала на заводе, потом стал районным секретарем и работал на этой должности довольно долго, но  времена   изменились, и  он изменился. Сейчас директор фирмы по приемке и отправке за границу цветного лома. Доходы, однако, хорошие. Живет широко, богато, на иномарке ездит, дом отстроил, да и на черный день видно припасено.
        Когда я заикнулся отцу, что хочу быть милиционером, он взбунтовался, не слушая никаких моих доводов, объявил: «В нашей семье этому не бывать! Мало тебе армии?! Иди учиться, вот, получишь институтский диплом,  тогда    как  хочешь,  хоть   в КГБ».
С детства я немного занимался сочинительством, да и Клавдия Ивановна, учительница литературы и русского языка говорила, что у меня есть способности, только их надо развивать. Я решил пойти на хитрость, подать документы в литературный институт, авось не примут и можно 
со спокойной совестью идти туда, куда зовет романтика. Но  как  назло  меня приняли,  несмотря
на то, что я сдал все экзамены на четверки, а конкурс был шесть человек на место. Институт находился в Иркутске, от дома довольно далеко и мне пришлось жить в студенческом общежитии. Веселое было, однако, время. Вечно голодные, имеющие один выходной костюм чуть ли не на весь курс, мы жили одной семьей. Устраивали капустники, играли в КВН, а литературные вечера – это вообще фантастика! Тогда мы жили Вознесенским, Рождественским, Евтушенко. Читали свои стихи, прозу, спорили до хрипоты. Однажды я прочитал свой маленький рассказ о старушке, ходившей за правдой по всем инстанциям, начиная с домоуправления и кончая Горкомом партии. Правда ее заключалась в том, что соседи по коммунальной квартире не гасили в туалете свет и прочие такие же мелочи были в ее жалобах. Рассказ был написан как фельетон, и все очень смеялись, но тут встала худенькая девчонка небольшого роста и, сверкая синими глазами из-под длинной рыжей челки, громко заявила: «Да она такая..., но я прошу вас не смеяться над моей бабушкой. Завтра она еще что-нибудь придумает, и будет опять ходить в милицию, прокуратуру и куда угодно, но она не злая. Она просто старая, больная и когда она ищет правду, то забывает обо всех своих болячках». Я был поражен. Эта бабка была плодом моего воображения, но как оказалось она реально существует, да еще имеет такую внучку заступницу, которая при внимательном рассмотрении оказалась необычайно волнующе красивой. Я залюбовался ее фигурой с тонкой 
талией и высокой непропорционально большой грудью, зрительный эффект которой еще больше подчеркивало обтягивающее трикотажное платье темно-синего цвета. Симпатичный курносый нос, трогательные веснушки, маленький кукольный ротик и пушистые рыжие волосы, стянутые на затылке резинкой, дополняли этот прекрасный облик. Я влюбился с первого взгляда. Потом стало известно, что она оказалась на нашем капустнике случайно, пришла пообщаться с подругой, а ушла со мной. Мы гуляли всю ночь по городу и целовались, целовались, не знаю, зачем она считала и, когда тьма уступила место светлеющему небу, подвела итог: «Мы поцеловались триста двадцать два раза!». Меня это поразило, как можно сосчитать то, что творилось у меня в душе, которая была переполнена счастьем? Я готов был обнять весь мир, каждый пальчик на ее руке дороже всех сокровищ, а ее голос – самая чудная музыка. Это была моя первая настоящая любовь.  В то время, когда я еще учился в школе, у меня был необъяснимый страх перед девчонками одноклассницами. Я не знал о чем можно с ними говорить, они казались мне необыкновенными, как будто бы пришедшими из другого мира. В нашей мальчишеской компании главным был спорт: игра в теннис, футбол. Во дворе у нас была площадка, огороженная со всех сторон сеткой, мы называли ее коробкой. Вот там и проходили самые настоящие битвы за чемпионство двора. Иногда посмотреть на игры приходили девочки. Они болели за нас, прыгали и хлопали в ладоши, если
забивался гол. И что странно, при них игралось всегда удачней, интересней и мы выигрывали. В десятом классе я впервые познал женщину. Мы отмечали день рождения одноклассника и напились вина, помню, это был портвейн с названием «Кавказский». Меня замутило и потянуло на свежий воздух. Я сел на лавочку и дальше ничего не помню. Очнулся только в комнате и какая-то женщина меня целует, раздевает. Сопротивляться и возражать я был не в состоянии, да и не хотел, во мне проснулось любопытство. Все произошло очень быстро. Запомнилось ее пышное тело, большие груди и полные, очень приятные бедра. Стыдно почему-то не было, но ощущение пустоты и досады еще долго не покидало меня. После этого случая, я уже не сторонился девчонок, но привлекали мое внимание все больше женщины постарше.
        А тут, однако, моя ровесница с серьезными рассуждениями, наверное, навеянными ее бабушкой, взяла в плен мое сердце. Учеба в институте мне давалась легко, и все свободное время я проводил со своей Наденькой, Надеждой. Незаметно пролетело два года, а любовь наша не угасала, мы стали близки и не могли уже жить друг без друга. Надя познакомила меня со своими родными. Бабушка ее,  очень добрая, разговорчивая, подвижная старушка, полюбила меня как родного. Она и только она занималась воспитанием   внучки, и сейчас жила ее интересами, была ей  и самой близкой подругой, потому, что родителям было не до дочери, у них на первом месте был алкоголь. Семья Надежды жила в коммунальной квартире, где занимала две 
комнаты: в одной проживали родители, в другой находились бабушка с внучкой. Коммунальная квартира – это отдельная страна со своими границами, законами и законодателями. Длинный широкий коридор, где справа и слева расположены двери с замками, заканчивается входом в туалет, в ванную и кухню. Кухня обычно большая, в которой стоят столько столов, сколько семей проживает в квартире, хорошо, если здесь стоят две плиты, а, обычно одна с четырьмя конфорками, и еще раковина для мытья посуды. В кухне лишь готовят, причем каждый жилец строго на отведенной ему конфорке, затем все приготовленное относят в свою комнату, где и едят. Холодильников на кухне нет, они с продуктами стоят  в жилых помещениях, и даже картошка в лучшем случае лежит в фанерном ящике рядом с дверью входа в комнату. В кухонных столах находятся кастрюли, сковородки и другая кухонная утварь, но ни вилок с ложками, ни тарелок в них нет. Если соседи живут дружно, то кухня главное место, где решают  вопросы  личные,  общественные, обсуждают новости и устраивают общие праздники, но таких квартир мало. Обычно соседи воюют. Поводов для войны сотни: долго был в ванной, часто занимаешь туалет, забыл выключить свет, занял чужую конфорку и еще много, много мелких и серьезных причин. Война может быть тихая – незаметно бросить кусочек мыла в суп или в чайник, а может быть со скандалом, оскорблениями, а то и с дракой. Всех тех, кто живет в такой квартире с соседями, объединяет одна мечта – отдельная квартира. Полученный ордер на нее показывается   
всем, передается из рук в руки. Вражда уходит в сторону и остается только белая зависть и надежда на возможность   получить   когда-то  тоже
эту синюю заветную бумажку.
        В квартире, где жила Наденька, было еще три комнаты. Две занимали семьи с детьми, а в третью временами наведывался сорокалетний Иван, работающий строителем – каменщиком. Постоянно он в ней не жил, а появлялся лишь после ругани с женой. Обычно он приходил с сумкой, звенящей бутылками и, не выходя на улицу дней пять-шесть, пил беспрерывно. Потом, отпив определенный срок, снова исчезал на полгода. Его комната была единственной, в двери которой не было замка, поэтому каждый мог туда зайти. В небольшой, неухоженной комнатушке только стояла кровать с матрасом, но без простыни и  табуретка, с телевизором «Весна».
        Зимой, когда по улицам гулять было холодно, мы с Наденькой все свободное время проводили в этой коморке, обнявшись, сидя на кровати, часами смотрели старенький телевизор.
        Надежда не испорченная достатком девушка. Все, что у нее было, она покупала сама на свои трудовые копейки, которые получала как машинистка следственного отдела Иркутского Управления внутренних дел.
        Меня всегда поражало в ее характере соединение противоположных качеств. Практичность и рациональность девушки мирно уживались с ее детской наивностью и щедростью души. Наденьке хватало терпения месяцами собирать деньги на какую-нибудь кофточку для себя, экономя даже на билетах в кино, но если 
подружка, увидев приобретение, завистливо грустила, тут же запросто могла подарить ей эту вещь, ни разу не одев на себя. Противоречивость ее натуры отражалась и на наших отношениях. Она доверчиво, безоглядно отдалась мне, как только я потерял над собой контроль, совершенно не мучаясь тем, что видит меня всего второй раз, и что до меня у нее еще никого не было. Потом же она составила понятный только ей самой график возможного безопасного секса, и никогда его не нарушала, несмотря ни на какие мои ласки и уговоры.
        Чем больше я узнавал ее, тем все сильней любил и желал, и не мог насытиться ею. От одного взгляда синих глаз напрягалось все мое тело. Когда ее не было рядом, мир становился пустым. Я засыпал и просыпался с мыслями о ней. Так не могло больше продолжаться, и мы решили, что нам надо жить вместе. Переезд из общежития в коммунальное жилье был согласован с бабушкой и непутевыми родителями Нади, которые дали добро на переселение старушки к ним в комнату. Со свадьбой мы решили повременить. Надя, как всегда, здраво рассудила:
- Вот, окончишь институт, пойдешь работать, будут деньги, тогда и отпразднуем, как положено, чтоб с фатой и в ресторане!
        Я был согласен, потому что на благословение своих родителей не надеялся. За два года наших отношений я лишь однажды отвез Наденьку к себе домой. Мама встретила нас радушно, угощала пирогами, чаем с вареньем. Она приветливо разговаривала с моей любимой. Отец же держался 
холодно, было видно, что он недоволен. Когда уезжали, потихоньку мне сказал:
- Смотри, не наделай глупостей.
        Комнатка, где мы поселились, была маленькая, всего девять квадратных метров, с окном на южную сторону. Мы с радостью принялись за устройство своего гнездышка. Сорвали старые обои со стен, побелили потолок, постелили на пол линолеум (кусок за бутылку притащил нам со стройки Иван) и оклеили стены веселыми обоями. Бабушкин старенький шкаф, Надина односпальная кровать, на которой нам вдвоем  было не тесно, да еще венский стул – вот вся наша мебель. Моя женушка повесила шторы на окна, покрыла кровать идеально выстиранным и накрахмаленным голубым покрывалом, стены украсила вырезанными из журналов и календарей картинками, и от всего этого комната засветилась, став радостно- уютной. Пока у нас не было стола, вся жизнь крутилась вокруг единственного стула. Сидя на полу, мы раскладывали на нем еду, зажигали вставленную в майонезную банку свечку и устраивали торжественные ужины, и не важно, что иногда он мог состоять из одной картошки с огурцами. Важна была сама атмосфера блаженства и полного счастья от близости друг друга. Моей музой была Наденька. Я часто ночью тихонько, чтобы не разбудить ее, придвигал стул к кровати, брал фонарик и писал стихи. Сейчас, когда прожито столько лет, меня иногда тянет перечитать их, однако. Они далеки от совершенства, не всегда красиво рифмуются, но в них столько чистоты, искренности, страсти, что, читая, вновь чувствуешь себя молодым и очень 
счастливым. Вспоминаешь то время, когда хотелось спешить жить и все тебе под силу, что только от тебя все зависит и судьба твоя в твоих руках.
        Надя оказалась строгой хозяйкой. Если кровать заправлена, то сидеть на ней запрещалось, и мы дурачились, устраивая соревнования за право сидеть на стуле, но почти всегда выигрывал не я. Она торжественно садилась, разглаживала юбку руками и победоносно взглядывала на меня синью из-под рыжей челки. Мне, как побежденному, разрешалось присесть рядом на полу, что я и делал. Дальше все происходило само собой. Мои руки брали ее маленькие ножки, поднимая,  подносили ко рту, и я начинал медленно, нежно покусывать ее пальчики. Она откидывалась на спинку стула, поднимала вверх голову и вся, напряженная, с закрытыми глазами  замирала. Надя наслаждалась моими ласками до тех пор, пока мои поцелуи не добирались до заветного места, а руки, завладев ее полными грудями, не начинали сжимать и теребить ее ставшие твердыми соски, тогда она бросалась на меня. Мы, срывая свои одежды,  проваливались в вечность, где нет ничего, лишь была точка наслаждения, которая начинала расти все больше и больше и, вдруг, взрывалась тысячами мелких искр.
        Наденька была одна из тех редких женщин, наделенных даром притягивать к себе мужчин. В ней была какая-то тайная изюминка, что-то неуловимо-волнующее. Сейчас ученые выдвигают теорию о каких-то особенных очень тонких запахах, исходящих от таких женщин. Почувствовать их 
нельзя, настолько они малы, но в носу мужчин есть особые бугорки, которые на подсознании их впитывают и передают биотоки в мозг, вызывая желание обладания именно этими женщинами. Вероятно это так, потому что этим можно объяснить то несоответствие в выборе мужчинами себе подругу для любви. Часто можно наблюдать обделенных вниманием очень красивых женщин и, наоборот, совершенно обыкновенных «серых курочек», царствующих среди поклонников.
        Провожая на работу и встречая свою радость, я видел, как возле нее вьются молодые люди, которые завистливо   поглядывали в мою сторону, когда она подбегала ко мне. Но я не ревновал, а гордился, ибо был уверен в себе и уверен в Надиной любви.
        Однажды, после нашей близости, когда мы лежали уставшие и удовлетворенные, она сказала:
- Теперь и умереть не страшно…
        Я рассмеялся от счастья, что мог дать ей то, что испытываю сам.
- Сейчас мы с тобой, однако, умрем вместе!
        Волна возбуждения опять накрыла нас и закружила, еще долго не выпуская из своих объятий.
        Первое время жизнь в коммунальной квартире не казалась мне чем-то особенным. Так какая-то ерунда: то в ванной комнате забыл подтереть пол, то на кухне воспользовался чужим чайником и еще много всякой незначительной для меня мелочи. Но, оказывается, это все собирается и запоминается, чтоб однажды обрушиться на мою жену как лавина. Это была наша первая серьезная ссора. Надя прибежала из кухни вся в слезах и 
сразу накинулась на меня с претензиями и укорами, не давая мне возможности все перевести в шутку, или хотя бы вставить слово для оправдания. Я пытался ее обнять, она оттолкнула меня. Не зная, что сделать, как ее упокоить, я стоял и слушал ее истеричные выкрики и всхлипы, обвиняя себя и казнясь, что этому виною я, но вдруг в сознание вползла гаденькая мысль: «Вот так убивают любовь». Может быть, эта мысль возникла и у нее, потому что Надя вдруг кинулась мне на грудь и стала жарко целовать, приговаривая:
- Все, все, надо забыть, прости. У, чтоб они провалились, чтоб их дождь намочил!
        Примирение было бурным и сладостным. Потом мы все обсудили, и я был посвящен во все тонкости жизни в этой общественной квартире и серьезно дал слово не нарушать установившихся годами правил.
        Проблемой, омрачавшей нам наше счастье, были Надины родители. Когда я увидел их первый раз, меня поразила их внешняя схожесть. Оба худые, почти одного роста, с темными пропитыми, прокуренными лицами и виновато-просительными взглядами. Я предположил, что им где-то по сорок, но выглядели они на все шестьдесят из-за испорченных пороком лиц и беззубых ртов. Как выяснилось, моей теще Татьяне Ивановне сорок один год, а тестю  Владимиру Ивановичу – тридцать два. Он вовсе не отец Нади, а отчим, который вошел в их семью десять лет назад веселым, разбитным парнем, любителем выпить, но не запойно, а так, для аппетита и поддержания духа. Сыграли коммунальную свадьбу на кухне, 
потому что всем соседям он пришелся по душе, а уж бабушка и Надя особенно были ему рады. Татьяна Ивановна из сварливой и вечно недовольной женщины превратилась в очень добрую, веселую дочь и мать. Она стала часто смеяться, старалась приласкать Надю, покупала ей обновы. Обрядив дочь в новую юбку или платье, кружась с ней по комнате, приговаривала:
- Красавица ты моя, вот вырастишь, муженька себе начальника отхватишь, а других нам, таким красивым, не надо…
        Бабушке тоже она уделяла внимание, то конфет к чаю купит, то платочек подарит. И все бы хорошо, если бы не запах алкоголя, который все чаще и чаще исходил от нее.
        Работали Татьяна и Владимир в одной строительной бригаде по отделки квартир, она маляром-штукатуром, он плотником. Совместная работа их сдружила, и незаметно эта дружба переросла в любовь. Володя приглянулся ей своим веселым характером и трудолюбием. Минуты не просидит без дела. Однажды сделал ей удобный стул с емкостью под раствор, что бы не нагибаясь, стоя на нем, можно было штукатурить верхнюю часть стены. Всем хорош был Владимир, но имел один недостаток – очень любил женщин и относился к ним легко, несерьезно. Часто менял подруг, и что странно, ни одна на него не оставалась в обиде, то ли умел он расставаться красиво, то ли сразу не обещал долгой любви.
        С Татьяной тоже, видимо сначала думал встретиться пару раз, однако, как-то постепенно прикипел сердцем, и было от чего. Давно не имевшая близости с мужчиной, она всю, годами 
скопившуюся страсть и нежность обрушила на Владимира. Ей не нужны были его ласки, она хотела ласкать сама. Имея опыт и наслушавшись зрелых, умудренных в любовных делах старших подруг по работе, она отбросила все моральные запреты и предавалась любви раскрепощено, бесстыдно, не считая извращением любые, самые невероятные сексуальные фантазии. Ей нужно было одно, чтобы  не мешали, а позволяли себя любить так, как ей хочется. Володя  ходил пьяный не от вина, а от такой невиданной им страсти. Но вино, а точнее водка, тоже была одним из способов удержать при себе молодого парня. Татьяна, с присущей женщинам-одиночкам хитростью, стала сама покупать спиртное и устраивать дома раза два в неделю праздники. Когда они перешли ту грань, желания иногда выпить в желание - всегда хочется, и без этого жизнь не в жизнь, наверное, не заметили не только они, но и окружающие их люди. Первой встревожилась бабушка, на которую свалилось такое горе – два алкоголика, потерявшие вместе с человеческим обликом честь и совесть, превратившиеся из рабочих людей в халтурщиков, работающих за бутылку. Они могли украсть бабкину пенсию, продать дочкины вещи, лишь бы раздобыть спиртное и, закрывшись в комнате, пить вдвоем, весело вначале, потом ссорясь, доходя до драк. Вот уже более пяти лет бабушка и Надя не знали покоя и жили в постоянной тревоге за них.
        Соседи, естественно, терпеть эти оргии не хотели и часто вызывали милицию, но это мало помогало. Заберут их на ночь, а утром отпустят с выписанной квитанцией для оплаты штрафа за 
нарушение общественного порядка. Штрафы не оплачивались до тех пор, пока не приходил участковый пугать, что отправит их на лечение в ЛТП. Но пугалась только бабушка и шла в сберегательную кассу гасить долги, выделяя деньги из своей пенсии.
        Однажды, на очередной вызов пришел пожилой капитан милиции с другого участка и, как всегда составил протокол, попугал и, уже собираясь уходить, задержался, увидев пришедшую из школы десятиклассницу Надю, которая остановилась в дверях и не поднимала глаз от стыда. Растроганный ее несчастным видом, он поинтересовался тем, что она будет делать, когда окончит школу.
- Пойду работать, только вот не знаю куда. Потом, может быть, в институт попробую. На вечерний факультет конечно…
- Вот что, девонька, приходи к нам в отделение милиции, нам нужна машинистка. Дело не хитрое, направим тебя на курсы машинисток, печатать и научишься.
        Вот так Надя попала на работу в милицию. Научилась она быстро, набрала скорость и уже могла печатать «вслепую», это когда смотришь в текст, а не на клавиатуру. После того, как Надежда стала работать в милиции, мать и отчим присмирели: старались пить алкоголь украдкой от дочери и без шума. Когда, однако, я стал жить в этой семье, эта идиллия нарушилась. Татьяне с мужем мешала бабушка, которая сидя за ширмой и ничего не говоря, все-таки была живым укором их беспутной жизни. Если они скандалили, то 
старались втянуть  ее как судью в свои разборки, а когда мирились, виноватой оставалась она. Первое время они все пытались в моем лице найти собутыльника, но, видя, что это напрасный труд, стали просить деньги взаймы без отдачи. Несколько раз я им давал, а потом стал отказывать, превратившись тем самым в их лютого врага.
        Началась жизнь, в которой хуже всех было Наде. Она жалела бабушку, вынужденную жить с ними в их комнате, успокаивала меня, когда они пьяные приставали ко мне с криками: «Ты кто такой?! Убирайся от нас! Наде надо другого мужа, а ты голодранец…». Все высказывания густо переплетались матерными словами и попытками навязать драку. Мне все это, однако, порядком надоело, и когда моя радость сообщила, что ждет ребенка, я не видел другого выхода, как, забрав Надю, переселиться в студенческое общежитие. Ребята с радостью нас приняли, потеснились, выделив угол в большой комнате, который мы отгородили фанерной перегородкой. Получился небольшой закуток, но мы были в восторге после прожитого года в том коммунальном мире. Здесь жилось весело, просто, каждый уважал свободу другого человека.  «Равенство и братство» - этот социалистический лозунг был про нас. Мы официально зарегистрировали наш брачный союз,  и ребята устроили нам веселую студенческую свадьбу. Надя, как и мечтала, была в фате и белом платье, взятом напрокат у сокурсницы, которая недавно вышла замуж. Было шампанское, и еды на столе хватало, все приглашенные старались принести что-то вкусное, особенно запомнился 
запеченный в яблоках гусь и пироги со всевозможной начинкой. Пели и плясали под гитару, а потом притащили магнитофон и слушали Высоцкого.


                РОЖДЕНИЕ ДОЧЕРИ

                4

       
        Беременность Надя переносила легко. Она не расстраивалась, глядя в зеркало на свою располневшую фигуру и появившиеся желтые пятна на лице, наоборот, любуясь собой, гордо задрав свой носик, подбоченясь и притопывая маленькой ножкой, напевала: «Двое нас, двое нас, пускай радуется глаз…». В ее отношении ко мне появилась какая-то снисходительность, мол, не дано тебе понять ту тайну зарождавшейся во мне жизни. Я действительно не знал что моей жене можно, что нельзя и относился к ней как к больному человеку: исполнял все ее капризы, старался кормить всякими вкусными яствами, не разрешал быстро двигаться и хотел прекратить интимную близость, боясь навредить ребенку. Наденька на все была согласна, но восстала против последнего ограничения.
        - Как может любовь навредить ребенку, если он получился из этой любви?! Нет, нет, нет! Все будет по-прежнему.
        Все бытовые проблемы ее перестали интересовать, а меня одолевали невеселые мысли  о том, где мы будем жить и на какие деньги? Надо 
было срочно искать работу и переходить на вечернее отделение в институте. Надя быстро решила этот вопрос. Поговорив с нужными людьми в Управлении внутренних дел, устроила меня в редакцию милицейской газеты «На боевом посту» в качестве корректора с перспективой на карьерный рост.
- Ты талантливый. Вот увидишь, еще главным редактором будешь.
        Жизнь закружилась волчком. Работа, учеба, случайные заработки за разгрузку вагонов или гонорар за статью о  случае из жизни колхозника с выездом на место. Зарабатывая на жизнь, приходилось жертвовать общением с Наденькой. Она очень обижалась, устраивала истерики, плакала, но изменить ничего не могла. Я любил ее по-прежнему, может быть еще сильней, но времени для этого оставалось все меньше и меньше. Я приходил домой поздно, уставший. Она всегда дожидалась меня с уже не раз подогретым ужином и начинала рассказывать все, что было с ней за день. Я слушал не внимательно и думал лишь о том, как бы быстрей лечь в постель. Однажды, обидевшись, она со слезами в голосе воскликнула:
- Я рожу у тебя на глазах, а ты и не увидишь!
        Слова оказались пророческими. Это был понедельник тринадцатого мая. Я. после очередного вагона, еле плелся домой около одиннадцати вечера. Когда открыл дверь в нашу коморку, то сразу понял – что-то случилось. На кровати как-то неестественно скрючившись лежала Надя, но лицо было не ее, точнее лица вообще не 
было. Были огромные полные ужаса глаза и раскрытый в немом крике рот. Я подбежал к ней:
        -  Что? Врача?
        Она не ответила, и лишь минуту спустя хрипло выдохнула:
- Поздно..., помогай, я умираю…
        Откинув одеяло, я постарался положить ее на спину, она тут же выгнулась дугой, издав душераздирающий звериный крик, а между ее раздвинутых ног показалось что-то темное. Чуть- чуть высунувшись, это темное остановилось. О том, что это головка ребенка и что это и есть процесс рождения, я не мог понять, а если бы понял, то, наверное, возненавидел бы еще не родившегося младенца, за те муки, которые испытывала моя любимая жена. Лицо Нади налилось кровью, она напрягалась, помогая природе совершить свою работу, но ребенок не шел.
- Тащи! – хрипела она – быстрей!
- Я боюсь! Что тащить? Где?!
        Крик от нестерпимой боли вывел меня из оцепенения и, взявшись обеими руками за это темное, я осторожно потянул на себя и вдруг вытащил целого скользкого сморщенного человечка, который всхрапнул и неожиданно жалобно пискнул как котенок, а потом громко заверещал. В это время в комнату вбежал врач, а за ним медсестра.
- Папаша, отдайте ребенка. Вы что глухой?! Папаша, Вам говорят, отдайте дочку. Вот так, теперь отойдите,  Вам тут делать нечего…
- Сестра, дайте ему нашатырь.
 
- Ну что, пришел в себя? Поздравляю Вас с рождением дочери!
        Я весь рванулся к Наде, которую уже положили на носилки и собирались уносить. Она лежала бледная, умиротворенная, с улыбкой и счастливыми глазами смотрела на меня.
- Не волнуйтесь папаша, с мамашей все будет хорошо, ну порвалась немного, так зашьем, еще лучше будет.
        В голове у меня промелькнуло: «Где папаша? Кто папаша?», и вдруг радостная нежность заполнила меня всего: «Так это же я! Я и есть папаша!»,
        В роддоме Надю продержали долгих десять дней. За это время я успел переехать в однокомнатную квартиру в старом блочном доме, ордер на которую мне выдал начальник управления полковник милиции Бычков Юрий Владимирович, пятидесятилетний красавец и, крепко пожимая мне руку, пожелал: «Живите счастливо. Вы оба работаете в нашей системе и, несмотря на трудности с жильем, мы смогли дать вам эту квартиру, пока с одной комнатой, но это только начало – будет и трехкомнатная. Работайте с душой, живите в любви и растите детей». Я уже был аттестованным сотрудником и, как положено лейтенанту милиции, вытянувшись в струнку, отчеканил: «Служу Советскому Союзу!». На работе, однако, меня раскрутили по полной программе, и то правильно, дело святое обмыть дочь и ордер. Не знаю, хватило бы мне денег на приданое для новорожденной, но моя женушка, как всегда, все предусмотрела и заготовила необходимое заранее. К Наде я бегал каждый 
день, чтобы увидеть милое лицо в окошке третьего этажа и передать посылочку с гостинцами с помощью веревки, спущенной из окна, так как свидания в палате не разрешались. Несколько раз Наденька подносила к окну завернутую в пеленки дочь, и всегда у меня теплело в груди от радости и гордости – моя дочь, я отец!
        На выписку из роддома жены с доченькой я пришел с огромным букетом красных тюльпанов, распустившихся в тепле после долгого ожидания в приемных покоях, и от этого ставших еще краше. Дверь распахнулась и вышла она – моя любовь,  в синем трикотажном костюме, с распущенными по плечам волосами, стройная и необыкновенно красивая. За ней в белом халате торжественно выступала няня с ребенком на руках, завернутым в шерстяное   одеяло розового цвета, перевязанное пышными бантами капроновой ленты такого же цвета. Бабушка Нади, которая тоже приехала встречать внучку, видя, что я стою как истукан, подтолкнула меня:
- Иди, встречай своих ненаглядных, касатик, да не забудь дать пять рублей няне, как принято здесь.
- Надя…Наденька! Вот цветы, какая ты…
- Какая?
        Надя вопросительно смотрела на меня, но сказать я ничего не успел, мне уже подавали ребенка. Быстро сунув в карман медицинского халата деньги, я подставил руки под эту драгоценную ношу. Дома нас ждали родители, друзья с шампанским на праздничном столе.
        Дочь мы назвали Любовью. Другого имени не могло и быть, ибо это плод нашей любви. Молока у 
Надежды было много, но доченька сосала вяло и если бы не слабые соски, через которые избыток молока выливался свободно, жене грозил бы мастит. Я уже знал из рассказов бабушки, которая согласилась временно пожить у нас для оказания помощи молодым родителям, что это такое:
- Когда груди затвердеют и жар пойдет, будет поздно. У меня было, было.., супружник мой отсасывал и плевался, а уж больно то как.., не приведи господь.
        Два месяца пролетели незаметно. К Любаше раз в неделю приходила из детской поликлиники медсестра, чтобы выяснить все ли есть у ребенка, какие бытовые условия и давала советы по уходу за новорожденной. Два раза мы были  на приеме у  педиатра и только после второго посещения, уже не молодая врач, как-то странно посмотрела на нас и неуверенно произнесла: «Может все обойдется. Может быть ошибка». Не обошлось, не ошибка. Страшный диагноз – церебральный паралич стал такой же реальностью, как и то, что с этим надо жить, потому что нет еще врача, умеющего излечить эту болезнь. Мы были молоды, упрямы и обрушившаяся беда сплотила нас в едином желании искать методы, способы помощи нашей девочке. Перечитав уйму специальной литературы и всевозможных рекомендаций, старались сами вылечить Любу, но все было напрасно. Не помогли и обращения к докторам нетрадиционной медицины, и к бабкам знахаркам. Мы узнали, что эта болезнь может быть следствием родовой травмы, и очень расстроились. Надя обвиняла себя, что не вызвала вовремя скорую помощь, а я казнился, вспоминая 
каждое движения своих рук, вытаскивающих на свет божий дитя. Наша доченька была очень спокойным ребенком. Прежде чем заплакать, она долго посапывала, давая понять, что ей что-то не нравится. Умственно Любаша развивалась совершенно нормально, даже опережая своих  сверстников. В три месяца, как и положено она стала узнавать близких, следила глазами, но, смотря на нее, казалось, что взгляд Любы осознано взрослый, от которого становилось неуютно. Оставалось впечатление, что дочь понимает свою физическую неполноценность и хочет утешить нас.
        Надя обучилась делать детский массаж и упорно, по несколько раз в день, занималась им с ребенком. С гордостью показывала она мне свои успехи, когда у Любы в шесть месяцев на тонкой шейке, как цветочек на стебельке покачивалась прекрасная головка. В год она уже могла сидеть в подушках, но ей это не нравилось:
- Мама, не хочу сидеть.
        Наденька начинала ее забавлять, отвлекать:
- Доченька, смотри какие игрушки. Посиди немного, тебе надо укреплять позвоночник. Солнышко мое, смотри как хорошо все видно сидя.
- Мама, не хочу.
        Говорить, Люба начала рано, сразу выговаривая все буквы и строя целые фразы. Надя и я старались развивать ее умственные способности, и в четыре года наша дочь уже хорошо читала книги, которые не могла еще держать в руках. Вся жизнь в то время у нас вращалась вокруг ребенка, и мы не сразу 
заметили, что друзья и родственники все реже бывают у нас. Мои родители посетили нас всего два раза: первый, когда я привез жену из роддома, второй – спустя полгода. На внучку они смотрели со страхом и жалостью, а отец, как мне показалось, даже с брезгливостью. Надя очень старалась угодить свекру и свекрови. Она наделала салатов, приготовила жаркое из кролика, испекла ватрушек и выставила на стол бутылку сухого вина. Но это не помогло убрать натянутость отношений. Мама, однако, несколько раз пыталась взять Любашу на руки, но так и не осмелилась, а отец не сказал и пару слов, и когда они собрались уходить, все вздохнули с облегчением. В прихожей отец неловко сунул мне деньги. Я сжался весь и хотел с гордостью отказаться, но, он так посмотрел на меня, что я лишь опустил голову и услышал:
- Пригодятся еще.
        Это была приличная сумма, и она действительно пригодилась. Надины родители, вообще, ни разу не были, только на улице, когда жена гуляла с дочкой в коляске, они подходили неразлучной парой, еще более спившиеся и, как всегда казалось, лишь для того, чтобы попросить денег. Единственным родным человеком, остававшимся с нами, была бабушка. Она всей душой полюбила правнучку и, видя ее способности, с гордостью хвалилась всем знакомым своей Любашей.
        В нашей стране всегда было плохое отношение к инвалидам. Лучше сказать, что вообще никакого отношения не было. Инвалиды есть, но их как бы и нет. Первая реакция людей на появление человека с физическими отклонениями 
это отвести взгляд, при этом оправдывая себя, что им и так тяжело, стыдно за свое уродство. Детей и то одергивают: «Не смотри, не подходи!». Вот так и образуется вакуум вокруг, в котором они страдают гораздо больше нравственно, чем физически. В нормальную школу на инвалидной коляске не въедешь, нет пандусов. У нас это не принято, а почему? Видимо учителя боятся, что здоровые дети засмеют, будут мучить своим жестоким отношением детей инвалидов. А, может быть, и происходит эта жестокость потому, что с малых лет внушалось: «Не смотри, не подходи», а лучше бы наоборот: и смотри, и подходи, и подружись, и будь на равных. Сейчас, когда наша страна на таком перепутье, сотни тысяч инвалидов вышли на улицы и не от хорошей жизни они стали попрошайками. Мизерная пенсия по инвалидности, на которую невозможно прожить, не говоря уже о покупке лекарств и одежды, заставила их, озлобленных, мстить своей протянутой рукой, в которую мы, откупаясь, кладем деньги, спеша поскорей уйти. Предприимчивые дельцы построили свой крутой инвалидный бизнес. Лишь только первые нищие появились в переходах и метро, они быстро поделили места стояния, сидения и лежания для этих нищих. По всей стране ездят курьеры по вербовке инвалидов на доходную работу, определяя их на точки, где они находятся с утра до позднего вечера. Вечером эти дельцы забирают у своих подопечных выручку, но не всю, часть оставляют для скудного питания. Много нельзя: потеряют товарный вид, и мало нельзя, умрут, а рабочий скот надо беречь, от того и спать
ночью увозят в тепло на грязную подстилку. Так каждый день, пока нищий не умрет или не сбежит, но завтра на его месте будет новый инвалид, неважно какой: без руки, без ноги, но будет обязательно, потому что работодателю и машину пора менять, и домик надо приобрести за границей, благо доходы позволяют.
        До трех лет Любашу можно было возить в детской коляске и то, что она не может ходить как здоровые дети, было не видно. Все знакомые и соседи заглядывались на удивительно красивую девочку с серьезными глазами и делали «пуси-пуси», но как только дочь подросла, и ее пересадили в инвалидную коляску, общение их с ней  резко ограничилось. Они, чувствуя неловкость, старались не встречаться на пути, а если этого было не избежать, то, здороваясь, всем видом показывали что им некогда, что очень спешат и убегали. Надя остро переживала, видя такое отношение к ее дочери, ведь она-то знала какая Люба умная и способная девочка, но поделиться этим  не с кем, не считая бабушку и меня. Бабуля стала чаще болеть и все реже могла приехать к любимой правнучке, а я, работая в редакции, подрабатывал еще вечерами репетиторством и приходил домой поздно. Надя меня всегда ждала с готовым ужином, и пока я ел, она выговаривалась за целый день, рассказывая мне обо всех событиях больших и маленьких. Затем мы шли спать, И, если было желание, осторожно, чтобы не разбудить дочь, занимались любовью. Мы любили все еще также неистово и страстно, но теперь пришло понимание друг друга, и от этого удовлетворение было полным.
Каждый хотел больше отдать, чем получить. Моя милая жена никогда не страдала фригидностью, а после родов стала еще темпераментней, еще ненасытней. Меня это радовало, и я загорался сразу от ее синих глаз, в которых умел всегда разглядеть желанный призыв. Лишь одно нарушало нашу идиллию: мы не хотели больше иметь детей, не потому, что мог родиться еще один инвалид, а именно потому, что мог родиться здоровый ребенок. Нам казалось это предательством по отношению к нашей дочери. Но Любаша так не считала и постоянно просила купить ей братика или сестренку. В тринадцать лет Люба окончила заочно общеобразовательную среднюю школу с отличием. Экзамены у нее принимали на дому очень строгие учителя, не делавшие снисхождения на инвалидность. На всех экзаменах присутствовала моя мама как педагог, как бабушка. Слезы радости и гордости за внучку растопили лед в ее сердце, и она искренне бросалась целовать Любашу после каждого экзамена, не замечая, что той это не нравится. Наша дочь была очень сдержана в эмоциях. Она никогда не сетовала по поводу инвалидного кресла, не горевала и не лила слез о своей судьбе. Спокойно переносила все неудобства с туалетными процедурами, но когда заметила что маме уже тяжело ее поднимать, старалась дождаться меня. Спустя некоторое время, она попросила меня, чтобы я приезжал на обед домой и обслуживал ее: сажал и снимал со стула, специально оборудованного под горшок, о биотуалетах в то время мы еще не знали. Жена не возражала, а начавшиеся у дочери месячные не 
изменили установившийся порядок. Я любил свою доченьку и ухаживал за ней с удовольствием, ни малейшего чувства брезгливости не было во мне.
        Свой рассказ Леонид завершил, когда уже в окне ночь начала таять и рассветало. Он замолчал, и я не хотела нарушать тишину, казалось, что любое сказанное сейчас слово будет не нужным. Но я чувствовала, что он еще не до конца выговорился, и есть что-то еще, что мучает его. Зачем спрашивать и торопить, если он захочет, то расскажет сам. Леонид поднялся, собираясь уходить:
- Нет, я не ухожу совсем, я сейчас вернусь, однако.
        Он вернулся быстро и протянул мне несколько листов бумаги, исписанной размашистым подчерком.
        -  Этот рассказ я написал от имени дочери. Прочитай его, словами передавать, что с нами случилось, я не в силах. Это, однако, очень тяжело…
        Он постоял, вздохнул и, опустив голову, пошел к выходу, но на пороге задержался и, не оборачиваясь, проронил:
- Можно я к тебе вечером после ужина зайду?
- Конечно, заходи. А, что я тебя до вечера не увижу?
- Да…
        И он ушел. Я тут же села читать рассказ, который он назвал «Люба», и, не отрываясь, прочитала его от начала до конца. Так вот в чем дело, вот почему у него такие глаза!  Теперь стала  понятна моя неожиданная жалость к нему.
 
                ЛЮБА

                5


        Понятие о том, что я не такая как все, пришло ко мне очень рано. Сколько я себя помню, все на меня всегда смотрели с жалостью, а некоторые и с брезгливостью. Прабабушка меня жалела, и эта жалость терзала мне душу, вызывая слезы, которые не приносили облегчения, поэтому я запретила себе плакать. Мама всему свету хотела доказать, что физическое уродство ничто в сравнении с умственными способностями. Я помогала ей в этом, тем более, что науки давались мне легко. Окончив школу с золотой медалью, я играючи поступила в заочный институт, но сказать маме, что все свои таланты готова отдать за возможность своими ногами дойти до туалета, я не могла. Никогда и никому я не показала, какой невыносимой тоской и болью наполнена моя душа, и как я завидую своей бестолковой сестренке появившейся в нашей семье спустя десять лет после моего рождения. Верочка, так ее назвали, всегда ныла, все ей было не так. Капризная, вредная, упрямая и ленивая, закатывающая родителям истерики, она вызывала во мне жгучую зависть, тем, что могла бегать, прыгать и все делать сама. Даже в три года она была менее зависима от взрослых, чем я в тринадцать. Единственным человеком в семье, от которого не надо было ничего скрывать, был мой отец. Он очень хорошо меня понимал:  что твориться у меня в душе, что меня волнует, какие желания 
возникают. Мой папа видел, как все ошибаются, считая меня спокойной, сдержанной и даже равнодушной. Отцу достаточно было взглянуть мне в глаза, чтобы узнать, как я провела день, все ли у меня в порядке. Вот кого я любила всем сердцем, всей душой. Он принимал меня такой, какой я была на самом деле. Только рядом с ним я обретала спокойную уверенность в себе. Он выполнял всю неприятную работу по уходу за мной, но никогда я не замечала у него даже намека на недовольство и брезгливость, а я ни разу не почувствовала стыд или смущение от его действий.
        Мама с рождением Верочки от меня отдалилась, а когда умерла бабушка, она, взяв с собой Веру, уходила очень часто к своим родителям, и возвращались они не задолго до прихода папы с работы. Мама сразу же принималась готовить ужин. Ко мне она старалась близко не подходить, чтобы я не почувствовала от нее запах спиртного, не понимая, что покрасневшее лицо и неуверенные движения ее выдают. Она начинала громко рассказывать что-то веселое или напевала песни своей молодости. Приготовив еду на ужин, мама укладывалась с Верой в постель, чтоб уснуть еще до прихода отца. Папа, вынужденный из-за меня приезжать в обед домой, задерживался на работе иногда  несколько часов. Когда он приходил домой, то сразу  шел ко мне, чтобы, взглянув в мои глаза, понять в каком состоянии его любимая жена приехала сегодня от своих родителей. Мы оба боялись, что она пристрастится к употреблению спиртного, но сделать ничего не могли. Много раз я слышала, как папа по утрам просил маму не ездить в тот 
коммунальный мир к родным. Она обещала, что, да, больше туда не поедет, но проходил день, от силы два и все повторялось снова. В семье стало не хватать денег. Еще не окончив институт, я стала подрабатывать переводами. Папа тоже где-то нашел приработок, но это не спасало положение, потому что не стало рачительной хозяйки, а появилась пьющая жена и мать.
        Когда Вере исполнилось семь лет, папа отвез ее к своим родителям на лето в гости, а получилось надолго. Она осталась жить у них,  училась в школе, где раньше преподавала бабушка, там же получила аттестат. Бабушка и дедушка не чаяли в ней души, не могли нарадоваться на внучку. Они потакали всем ее капризам. Вера отвечала им любовью и все реже приезжала домой, где чувствовала себя не уютно от маминых хмельных, а моих завистливых взглядов.
        Мне уже исполнилось семнадцать лет, когда папа первый раз отвез маму в лечебно-трудовой профилакторий для лечения от алкоголизма. Пока ее не было, мы обрели спокойствие. Последнее время в нашей семье поселился кошмар. Мама уже не выходила из запоя месяцами. Она превратилась в худую, неопрятную женщину с трясущимися руками. Она  уже не просила прощения у меня и папы за свое поведение, а просила денег на выпивку, причем у всех: у нас, у соседей, у знакомых.
        Наконец-то мы с папай остались одни без мамы и Веры, и теперь его любовь всецело принадлежит мне! Я ревновала отца к сестре, если он уделял ей внимание, играл с ней, целовал, 
гладил по головке, видя это, он отходил от нее, жалея меня. Но  моя ревность проявлялась не только по отношению к Вере, я еще больше ревновала отца к матери. Мне было тяжело наблюдать, как, несмотря на то, что она пьет, он все еще ее любит. По ночам, когда мне не спалось, я невольно слышала, как в соседней комнате они занимаются любовью. После этого я долго не могла смотреть папе в глаза, а он, чувствуя себя виноватым, не знал что сделать, чтоб я перестала злиться. Я много читала, особенно зачитывалась романами, которые навевали мне мечты о любви. Мне хотелось, чтоб рядом со мной был поклонник, оценивший мой ум, мою душу, мою красоту и полюбивший меня. Я хотела стать желанной женщиной, возлюбленной для своего принца. Этот принц представлялся мне в образе высокого стройного мужчины с красивым лицом. Как наяву я видела его прекрасные карие глаза, темные густые волосы, прямой нос, резко очерченный род с несколько пухлыми губами, высокий лоб с черными бровями, но больше всего в воображении мне нравились его руки: большие, сильные. И как-то так получалось, что он был очень похож на моего отца. Оставаясь дома одна, я подолгу рассматривала себя в зеркало, расчесывала и укладывала в прически густые с непокорными завитушками рыжие волосы. Мне нравилось мое лицо, и я говорила своему отражению в зеркале: «Красавица, красавица не можешь ты не нравиться!». Во мне просыпалась женщина и желание любви. Если раньше я не стеснялась папы, то последнее время мне все труднее становилось не выдать то волнение, которое 
охватывало меня всякий раз, как только он по необходимости прикасался ко мне. Я не была абсолютно беспомощной, не обслуживающей себя. Хорошая коляска заменяла мне ноги. На кухне я могла приготовить еду, что и делала очень успешно, так же постирать и погладить белье и с помощью швабры вымыть полы. Проблемой для меня было ежедневное купание, вот здесь я не могла обойтись без папы. Перед сном он брал меня на руки и нес в ванную комнату, где сажал в уже приготовленную пенную воду, а затем, быстро искупав, завернутую в простыню, относил в постель. Папа садился рядом с моей кроватью и рассказывал обо всем, что было у него на работе, делился планами, читал свои новые статьи, требовал критических замечаний и всегда исправлял написанное, если я что-то подсказывала. Мы могли разговаривать так очень долго, не замечая времени, понимая друг друга с полуслова. Потом папа целовал меня в лоб, желал спокойной ночи и уходил спать, а я еще долго мысленно с ним разговаривала и засыпала со счастливой улыбкой.
        И вот все изменилось. Купание превратилось для меня в пытку. Отец брал меня на руки, и горячая волна накрывала всю меня, я не могла ровно дышать, а сердце начинало биться в бешеном ритме. Готовая потерять сознание, я чудовищным усилием воли старалась казаться равнодушно- спокойной, но тело предавало меня. Кожа покрывалась пупырышками как от холода, руки начинали трястись, соски становились твердыми. Я чувствовала, что мое волнение передается отцу, но он ни разу не показал этого.
 
        Мама уже три месяца находилась в специализированной больнице на излечении от алкоголя, и ей оставалось быть там еще две недели, но папа неожиданно привез ее домой раньше и с порога радостно закричал:
- А вот и мы!
- Доченька моя, как ты тут без меня жила? Наконец-то я дома! Какое счастье! Спасибо тебе Ленчик.
        Мама обнимала папу, моего папу и вся светилась от счастья. Сказать, что я обрадовалась или огорчилась, было нельзя. Я просто окаменела. Сидела за праздничным столом, пила, как все, вкусный клубничный компот, отвечала на вопросы, участвовала в разговоре, но все это делал кто-то другой, не я. Меня не было. Всю ночь я не спала и слышала понятные мне ночные звуки, исходящие из комнаты родителей, но это меня не трогало, потому что меня не было, я окаменела. Под утро у меня созрело твердое решение – отравиться. Если я уже духовно не существую, то и физически надо самоустраниться. Чудовищная правда открылась мне – я люблю своего отца и желаю его как женщина. Не будь я инвалидом, можно бы убежать из дома, не видеть и забыть, избавиться от грешной любви, которой могло не быть, имей я возможность общаться с другими мужчинами. Но это есть, и жить с этим нельзя.
        Утром папа, как всегда, прежде чем уйти на работу, зашел ко мне. Взглянув в мои глаза, он прочитал в них все мои мысли.
- Дочь моя, я люблю тебя. Если ты это сделаешь, я пойду следом. Я не смогу жить с этим…
 
- Хорошо папа, я буду жить. Если можно, найми санитарку, чтоб она заменила тебя при купании.
- Мама сказала, что справиться теперь сама.
- Нет, нет, санитарку!
- Хорошо. Не волнуйся, все будет, как ты захочешь. Можно мне по-прежнему вечерами заходить к тебе?
- Нет, не надо этого делать, папа.
        Отец, как и обещал, сделал все, что я просила. В нашем доме каждый день появлялась крепкая женщина, которая поднимала меня как пушинку, и, выкупав, укладывала на ночь в постель. Папа, каждый день, утром и вечером заглядывал ко мне в комнату, но не задерживался надолго. Я видела, что ему, как и мне, не хватает наших посиделок, и он только и ждет моего приглашения к ним. Мама устроилась на работу в какую-то контору секретарем. Она  поправилась и похорошела, стала следить за собой: сделала модную стрижку, купила себе несколько современных нарядов.
        Я с головой окунулась в работу, занимаясь переводами. В нашей семье опять появились деньги, а с ними возможность приобрести мне компьютер. Вот, оказывается, чего мне не хватало. Здесь я на равных со всеми и мое уродство не имеет значения. Отец принес мне литературу по обучению работы на компьютере, которую я быстро изучила, и, полюбив эту умную машину, быстро перешла с ней на «ты». Несколько раз папа приводил со своей работы небольшого роста, щуплого паренька, который в совершенстве знал 
компьютер и занимался программированием. Он многому меня научил, проявляя ко мне явный интерес, но его нелепые ухаживания не нашли в моей душе отклика. Для меня открылась возможность общаться в интернете с множеством интересных людей, а так как я свободно владела английским языком, появились друзья из разных стран. Я переписывалась с ними, дурачась, заводила романы, устраивала розыгрыши. Но мое сердце было закрыто для всех. У меня образовалась возможность помогать студентам в оформлении дипломных работ, а затем и аспирантам диссертаций. Мои заработки превысили доходы отца и матери вместе взятые, но деньги не радовали меня – на них не купишь новые ноги.
        Увлеченная компьютером, я не сразу заметила, что папа чем-то расстроен, а когда спросила его, то была удивлена ответом:
- Мама дома не ночует уже три ночи.
- Где же она? Она работает?
- На работе ее, однако, тоже нет.
- Может быть, что-то случилось?
- Да, случилось. Она опять пьет у своих родителей, домой не собирается, силой ее не притащишь, крутого защитника себе нашла, моложе ее лет на пятнадцать.
- Что же ты будешь делать?
- Не знаю.
        Отец сел на стул, обхватил голову руками и заплакал. Я испугалась и растерялась так, что не могла даже произнести слово или сделать что-то. Мой  любимый папа всегда самый сильный, самый 
стойкий, сдержанный при любых обстоятельствах, плакал как ребенок. Я подъехала к нему на своей инвалидной коляске, обняла, и, прижав его к своей груди, стала гладить и уговаривать приговаривая:
- Ну, ну, все пройдет, все образуется. Скоро сама придет, а не придет, и без нее будем жить.
- Без нее?! Ты что, не понимаешь? Я же ее люблю!
- А я тоже не могу без тебя, я тоже люблю…
        То, что произошло дальше, в моих воспоминаниях не сохранилось как конкретное реальное событие. Помню только боль и наслаждение, смех и слезы, вершину блаженства и полное опустошение, и слова:
- Ни только Бог, я сам себе не прощу этого никогда! Как теперь с этим жить?
        Если мой папочка мучился и переживал, то я ничуть. Я была в восторге и чувствовала, что у меня как бы выросли крылья. Я женщина! Я могу заниматься любовью как все нормальные люди. Каждая клеточка моего тела была наполнена счастьем, а все мои мысли были о нем – моем ненаглядном отце. Я неплохо пою, но всегда стеснялась петь при людях, боялась, что кто-то может услышать и посмеяться надо мной. Теперь я пела часто, когда занималась хозяйственными делами и даже сидя за компьютером. Отец, как мне казалось, смирился с существующим положением, но никогда не позволял себе вольности. Он по-прежнему целовал меня в лоб, и если я начинала требовательно искать своим ртом его губы, отвечал мне взаимностью. Я понимала, что он все еще любит мою мать, свою жену, что, несмотря ни 
на что, я для него остаюсь лишь дочерью, пусть более близкой и любимой, но дочерью.
        Папа больше не ходил к родителям мамы, не пытался ее вернуть, но я чувствовала, он ждет ее и боится этой встречи. Его боязнь не шла ни в какое сравнение с тем ужасным страхом потерять его и той жуткой ревностью испепеляющей меня.
        Возвращение мамы стало для меня катастрофой. Появилась она днем, когда отца еще не было дома. Трезвая, опять похудевшая. Вся виноватая, тихая как мышь.
- Доченька, Люба, прости меня. Отец-то простит, я знаю, простит, но ты…Ты сможешь? Как вы тут без меня? Я встретила санитарку, которая тебя мыла, она сказала, что вы отказались от ее услуг. Кто же тебе помогает?
- Отец.
        Что-то в моем тоне ей не понравилось, и она пытливо взглянула на меня своими, все еще очень красивыми синими глазами. Я не смогла выдержать ее взгляд и отвернулась. Как поведет себя отец? Эта мысль не давала мне покоя. Когда он пришел и увидел мать, то весь просиял от счастья, но тут же сник: плечи у него опустились, руки безвольно повисли вдоль тела, глаза смотрели в пол. Мать по-своему поняла его реакцию и бросилась к нему:
- Любимый, прости меня! Что я с тобой сделала?! Нет, я недостойна прощения. Убей меня, избей как собаку, только не гони, только не гони от себя!
- Нет, Надя, не тебе, а мне нет прощения…
 
        Но мать не дала ему договорить, обхватив руками его шею, притянула к себе и стала целовать, сквозь слезы приговаривая:
- Молчи, молчи. Ты святой! Таких нет больше. Сейчас я это точно знаю.
        Я смотрела на них, и слезы текли у меня по щекам, не от их объяснений, а от понимания, что наступил конец моего счастья.
        Мама быстро пришла в себя. Опять в нашем доме появилась хорошая жена и хозяйка. Она с утра, до прихода папы, наводила порядок: чистила, скребла, мыла, а к вечеру готовила вкусный ужин, и мы усаживались за стол счастливым семейством.
        Я старалась скрыть перед ними, как мне плохо, как я страдаю. Мне были в тягость эти ужины, но это было единственное время, когда я могла видеть отца. Он всячески старался избегать встреч со мной наедине. Не заходил, как раньше, утром и вечером в мою комнату. Да и за столом старался не встречаться со мной взглядом. Я пыталась окунуться с головой в работу, но у меня все валилось из рук. Совсем пропал аппетит. От вкусных запахов, доносившихся из кухни, где мама старалась приготовить что-то необыкновенное, меня тошнило. Почему-то стал болеть низ живота, особенно справа. Мне казалось, что это обыкновенные ежемесячные проблемы, но все сроки уже прошли, а  ничего не было. Острая догадка пронзила меня: «Я беременна!».
        Я мучилась: « Как быть? Что делать? Где же ты моя прабабушка? Где летает твоя душа и видит ли она, что происходит с твоей любимой правнучкой?». У меня может быть ребенок, от одной мысли меня бросало то в жар, то в холод, то 
я взлетала в счастливом восторге вверх, то опускалась на землю и видела невозможность этого. Смогу ли я ухаживать за ребенком, если сама нуждаюсь в этом уходе. Счастье стать матерью перебороло всю мою неуверенность и, я, отбросив все сомнения, решила: «Будь что будет!». Если бог послал мне такое чудо, значит, я его достойна. Я успокоилась, и моя жизнь обрела новый глубокий смысл, скрытый ото всех. Незаметно пролетел месяц. Груди мои набухли, а из потемневших сосков иногда вытекали прозрачные капли. Тело наполнялось новой жизнью. Тошнота не проходила, а еще более усилилась, как усилились беспокоящие меня боли в животе. Во время приступов я бледнела, и вся покрывалась потом. Однажды такой приступ случился со мной за ужином в присутствии родителей. Они очень испугались за меня, но я сказала, что давно испытываю головные боли, с которыми сама умею справиться. Не могла же я поведать им правду о беременности, из-за которой, как я думала, со мной происходят нормальные изменения. Откуда мне было знать, что боль в моем положении – это опасный признак патологии развития плода.
        Спустя месяц у меня произошел разрыв маточной трубы, и меня в бессознательном состоянии увезли в больницу, где сделали срочную операцию. Первое, что я увидела, придя в себя от наркоза, это горестное лицо отца. Его глаза смотрели на меня с таким нежным состраданием, что невозможно было физически вынести этот взгляд, и я, отвернувшись, заплакала.
- Как мама? Она знает?
 
- Да, не волнуйся. Это теперь не важно. Как ты?
- Папа, прости меня за все. Я хотела ребенка, но неправильная любовь наказывается…
        Отец целовал мне руки, и я чувствовала, как на них льются его горячие слезы.
        Поскольку я инвалид, моему отцу разрешили ухаживать за мной в больнице. Он взял отпуск и до выписки из больницы, более двух недель, находился рядом со мной. Мама  ни разу не пришла. О том, что с ней и где она, я не знала, да и говорить на эту тему не решалась. Когда папа привез меня домой, стало ясно, что мама больше здесь не живет. Не было ее личных вещей и семейного портрета, висевшего в большой комнате над диваном. Мы сфотографировались впятером, когда прабабушка была еще жива, и Верочки было всего три года. Лица на фотографии были у нас радостные и счастливые. Потом папа нашел наш семейный портрет разорванным и измятым за диваном, когда делал уборку квартиры. Он разгладил портрет и вставил в новую рамку, чтоб повесить на прежнее место.
        Надо  было дальше жить. Спасением мне была работа и общение в интернете. Отца я видела редко, он уезжал рано утром и появлялся дома к ночи, когда я уже спала. Хозяйство в доме вела очень хорошая женщина, дальняя родственница папы, которая специально приехала из деревни, чтобы ухаживать за мной. Мама не появлялась дома и не звонила, но я,  после случившегося со мной, стала ей сочувствовать и 
жалеть ее. Я. надеюсь, что время все расставит на свои места и залечит наши душевные раны.


                ПРОЩАНИЕ
   
                6


        После ужина я, не задерживаясь, отправилась к себе в номер и стала ждать прихода Леонида. Я целый день не могла успокоиться, у меня не выходил из головы рассказ Леонида, написанный от имени его дочери. Я так прониклась жалостью и состраданием к нему, что не могла держать это в себе. Мне хотелось поговорить с ним, поддержать его. Он пришел, когда я уже перестала ждать и надеется на его приход, сразу подошел ко мне, прямо взглянул в глаза, и ничего не говоря, обнял, ни как мужчина, а как близкий человек, как брат.
- Леня, а что было дальше у вас в семье? Как все сложилось? Как Надя, Люба?
- Я, конечно, расскажу, но сегодня вечер мы посвятим тебе. Я же вижу, что у тебя, однако, тоже на душе мука, поделись, расскажи и станет легче, как стало мне, после того как я поделился с тобой.
- Спасибо тебе, что ты такой тонкий и наблюдательный человек. Да, у меня боль, горе, я потеряла любимого мужа. Он умер неожиданно.
        Я стала рассказывать Леониду о том, что меня мучает, как я не могу примириться с тем, что больше никогда не увижу моего дорогого. Я до сих 
пор корю себя, что последний год нашей совместной жизни не придавала значения многим народным приметам, предвещающим беду. А они были: засохшие комнатные цветы, разбитое окно и сны, в которых покойная свекровь не один раз забирала моего мужа к себе. Ах, если бы я внимательно отнеслась к этим приметам, может быть, смогла бы, что-то сделать и уберечь мужа от такого раннего ухода. Я до сих пор не могу вспоминать без слез последний наш разговор, мой дорогой, как будто бы, прощался со мной. Он почему-то стал объясняться мне в любви, говоря, что очень счастлив со мной, что всю жизнь восхищался, гордился мной. Еще помню, сказал, что благодарит меня за сынов, что мне пришлось больше заниматься их воспитанием, так как частые командировки ему не давали быть дома долго, что никогда мне не изменял и еще много, много говорил хороших слов. Я рада, что смогла ему ответить тем же, а иначе не могло и быть. Мой муж был прекрасным человеком. Душа его была открыта для всех людей, его доброта обезоруживала даже самых закоренелых скептиков. Он мог, как говорят в народе, снять последнюю рубашку и отдать тому, кто нуждается. Никогда я не слышала, чтобы он кого-то осудил или позлорадствовал. У него было много друзей, он был надежным и верным товарищем. Много видел и знал, но никогда не хвастался, потому что был скромным, обладая большой внутренней культурой.
        Леонид слушал меня, не перебивая и только, когда  мои слова звучали глухо, а на глаза 
набегали слезы, он обнимал меня и крепко сжимал мою руку. После моего рассказа, мы какое-то время молчали, а потом Леонид сказал:
-  Еще   прошло   мало   времени   со   дня  его      
смерти, однако, но ты должна твердо    понять, что ты не смогла бы что-то изменить, видимо у него такая судьба. Не мы решаем, кому сколько жить. Смерть безжалостна.
-   А, знаешь, Леня, я верю, что смерти нет. Я чувствую поддержку мужа, когда обращаюсь к нему. Иногда, я реально ощущаю его присутствие. Однажды, когда я лежала, он обнял меня. Не думай, я не выдумываю! Это было, было явно!
-  Не волнуйся, я тебе верю. Но как бы не кощунственно прозвучат для тебя мои слова сейчас, скажу, что время все излечит, и ты еще встретишь на своем пути любовь, потому что в тебе столько жизни, столько женской привлекательности, что иначе быть не может.
- Нет, этого не будет! Я не смогу больше
полюбить. Такого человека мне больше не встретить. Но ты обещал мне рассказать, как дальше сложилась твоя жизнь.
        Леонид удовлетворил мое желание узнать продолжение его истории и рассказал, что все образовалось в его семье, сейчас в  их трехкомнатной квартире они, как и прежде, живут втроем: он, Надя и Люба, каждый в своей комнате. Жена очень больна – инвалид первой группы. Он горько засмеялся: «В этой квартире одни инвалиды». Надя дважды пыталась свести счеты с жизнью, и он дважды вытаскивал ее с того света. Первый раз она приняла слишком большую дозу 
наркотиков, к которым пристрастилась после открывшейся ей страшной правды беременности дочери. Второй раз вытащил буквально из петли, когда у нее была жуткая ломка. Сейчас она настолько больной  и беспомощный человек, что, уехав отдыхать, он оставил ее на попечение младшей дочери. Вера окончила высшую школу милиции, пока младший лейтенант, работает экспертом. Она нашла свое счастье там же на работе, вышла замуж за капитана, растит сына. Люба по-прежнему работает за компьютером, а в свободное время обучает трехлетнего племянника английскому языку, учит читать и писать. У него самого с Любой ровные дружеские отношения, не более. Надя радуется внуку, который пока живет у них, и как раньше гордиться своей умной доченькой. Люба жалеет и любит мать. Они все живут дружно и бережно относятся  друг к другу.
        На этом наши исповеди закончились, и мы распрощались, чтоб встретиться за завтраком. Однажды, когда мы все собрались за столом в столовой, я рассказала своим друзьям, что ночью видела во сне мужа, и увидеть его хотя бы во сне  для меня большое счастье. Они не разделили мою радость, а грустно заметили, что мой сон к разлуке.
-   Нет, дорогие мои, сон тут не причем, и без сна нам осталось быть вместе всего два дня, поэтому давайте устроим прощальный бал.
Деньги у всех уже кончились и они с сомнением и надеждой посмотрели на меня.
- Не волнуйтесь мальчики, у меня есть еще кое-какие средства. Я была вся никакая, и, только узнав вас, я смогла запеть,
и   засмеяться      после      постигшего    меня горя,
а потому завтра даю бал я!
        Евгений сразу зачесал нос и, вопросительно взглянув, произнес:
-     А давай сегодня. А?
Анатолий Федорович запротестовал:
- Я не успею предупредить друга, а без гармошки какой бал?
Лишь Леонид и Николай Семенович молчали. Они не хотели прощаться. Последнее время Николай Семенович упорно уговаривал меня поехать к нему в гости, а если понравиться, то и остаться с ним жить.
- Не бойся, я тебя трогать не буду, мне это не к чему. Проживу я недолго, все тебе останется.
- Не скажите дорогой, где две умершие жены, там и третья может быть. Вдруг Вы как Синяя борода многоразовый вдовец? И потом у меня сыновья и внучки. Как я без них? Я Вам подарю на память свою фотографию, поставите на стол, и буду я с Вами всегда рядом.
С Леонидом, после наших откровенных разговоров, у нас установились доверительно-близкие отношения. Он больше не делал попыток ни поцеловать меня, ни склонить к интимным отношениям, но по нему было видно, что прикипел ко мне всем сердцем. Иногда он брал мою руку и, прижимая к груди, замирал:
- Мне так хорошо! Если можешь, потерпи. От твоей руки в меня льется живительная энергия.
 
Мне что руки жалко? Если человеку от этого хорошо, пусть пользуется.
        Прощальный вечер удался на славу. Из нового заезда к нам примкнули две голосистые женщины лет сорока, и мои мужчины сразу, как петухи, распушили хвосты. Куда только делся их возраст нытье о здоровье. Я не ревновала, а радовалась за них. Один только Валера был по-прежнему мне верен, он весь вечер пел грустные песни и смотрел на меня печальными глазами.
- Ну, можно хотя бы поцеловать на прощание? Нет? Ну, а телефон записать можно?
- Валера, завтра за мной приедет сын, твой ровесник, ты его увидишь и сразу вылечишься.
- Никогда!
Он дурачился, вероятно,  выпил лишнего. Встав на колени, с трудом сохраняя равновесие, кричал:
- Вы и только Вы – дама моего сердца на всю жизнь!
В тот вечер я сказала Леониду слова, которые вынашивала в своей душе:
- Леонид, жизнь большая, мало ли что, вот тебе мой телефон и адрес. Приедешь – приму.
Он благодарно смотрит на меня, а потом тихо говорит:
- Я им нужен. Сколько Надя проживет, неизвестно, однако, думаю не долго. Мне же пока здоровья хватит – обслуживать дочь. Почувствую себя немощным, застрелюсь, но сначала Любу, потом себя. 
- Кому она нужна такая? Дом инвалидов хуже смерти.
Я растерялась и не сразу смогла ему ответить, только спустя некоторое время, возразила:
- Леонид, ты  забыл, что мне совсем недавно говорил? Не по нашей воле нам дана жизнь и не нам ее забирать. Перед Богом это самый большой грех. Надейся, что после таких испытаний он пошлет вам достойную жизнь и достойную смерть.
Рано   утром я  потихоньку   вышла из корпуса
с чемоданом, собранным еще вчера. На улице меня ждал сюрприз – четверо мужчин, ставших мне такими близкими, вышли меня провожать.
- Дорогие мои, как хорошо, что я еще раз вас увидела. Спасибо вам за все и за то, что вышли, чтобы еще раз попрощаться.
Леонид взял мою ношу, и мы пошли к машине, в которой ждал меня сын, приехавший за мной. Подойдя, мы еще какое-то время постояли у машины, оттягивая момент расставания, а затем расцеловались и, вдруг, неожиданно для себя я сказала:
- А знаете что? Я напишу о нас рассказ, о том, как я здесь встретила таких замечательных людей, о том, как нам было хорошо вместе. Смотрите, какое прекрасное утро! Слышите, поют соловьи. Как чудесно пахнет черемуха. Начинается новый день, и он будет счастливым.
                2000г.