Глава 13. Маша

       Я приехал в аэропорт за полчаса до вылета, как обычно отчаянно опаздывая. Чем ближе конец года, тем чаще возникали авралы и катастрофы на дальних рубежах нашего бизнеса. Бледный шеф, нервная получасовая планёрка, по окончании которой были заказаны билеты, и полетели менеджеры по городам и весям. Руководство считало личное присутствие надёжнее любых заочных форм, но при этом редко покидало офис (не царское это дело), предпочитая опосредовать своё присутствие на передовой через нас, лёгких на подъём опричников.
       Пока я ехал домой Татьяна, собрала мои вещи. Сделала она это тщательно и аккуратно, заботливо нагрузив при этом множество ненужных. Это доставило ей огромное удовольствие: женщина собирает своего мужчину в поход. Я переоделся и рванул в аэропорт, рассчитывая в случае опоздания улететь следующим рейсом.
Но выяснилось, что спешил я зря. Вылет отложен до утра из-за сгустившегося тумана. Стало очевидным, что вылетим мы в лучшем случае завтра к полудню. Пока прояснялись мои обстоятельства, туман продолжал сгущаться; я сидел в зале ожидания, пил дешёвый эспрессо, сваренный железной рукой кофейной машины, из пережаренных (дабы замаскировать низость происхождения) зёрен и рассеянно листал прихваченный из офиса журнальчик. Командированные и вахтовики, которых было большинство, отметив в билетах задержку рейса, забирали багаж и либо растворялись в тумане, либо примыкали к транзитникам, ожидающим, когда их накормят и уложат спать в гнусной придорожной гостинице. Кто-то попусту нервничал, пытался найти виновных, требовал начальство.
       Я поднялся, забросил сумку на плечо, отправил смятый бумажный стаканчик и свернутый трубкой журнал в урну. Остановился, машинально задержав взгляд на телевизоре под потолком: новости. Корреспондент, с непокрытой головой, беззвучно открывал рот, выдыхая клубы пара и, краснея обмороженной лысиной, нёс вести из богатых нефтью и гнусом мест. Я поёжился за бесстрашного морозоустойчивого бойца массмедиа и подумал, что если бы не туман, то утром я сам бы смог оценить бодрость морозца и хрусткий снежок. Бегущая строка сообщала об очередных осложнениях на дистанции Шёлкового пути в связи с проводимой там культурно-просветительской миссией изобретателей кока-колы. А вот жару я не переношу.
       Вышел на улицу и подумал, что спешить мне теперь некуда. Релакс, брат. Угасла инерция стремительного движения. Я позвонил домой, но Татьяна трубку не подняла. "Странно", – подумал я, собиралась весь вечер быть дома. Я выждал пару минут, набрал ещё раз – тот же эффект. На мобильный звонить не стал. Взял такси и поехал домой. Подъезжая, увидел темные окна и понял, что дома никого нет. Остановил машину. Вариантов было два: искать Татьяну или ночевать в пустой квартире. Татьяна наверняка отправилась к подружкам или к маме. Она всё ещё избегала находиться в квартире в моё отсутствие. Ломать её планы своим неожиданным появлением я не захотел. План "Б" я отмёл как скучный, и, кроме того, погода шептала, хотелось тепла, чьего-нибудь присутствия и участия.
       Туман проникал в город, скрывая окружающее мягкой, полупрозрачной пеленой, которая приглушала огни окон и уличных фонарей, искажала реальность, размывая краски и обрывая линии. Пространства и расстояния также деформировались, отрицая евклидову геометрию и сбивая странников с пути. Воздух, насыщенный влагой, приглушал шум города, превращая его в набор таинственных звуков, источник которых было не определить, и от того они как бы сами собой возникали отовсюду и ниоткуда.
       Я стоял, задрав голову вверх, и смотрел на тёмные окна своей квартиры. Закружилась голова, подкатила усталость напряженных дней. Я как будто спрыгнул на ходу с карусели, стремительно вращающейся, круг за кругом повторяя один и тот же день, возвращая меня в одну и ту же точку пространства. Будто кто-то разжал ладонь, и рассыпались, раскатились во все стороны бусины, нанизанные прежде на нить повседневности.
       Я вдруг понял, что в течение нескольких часов, отпущенных мне на несостоявшийся перелёт, а возможно, до утра меня никто не хватится. Возник неодолимый соблазн исчезнуть на всю ночь, не заботясь о последствиях. Я подумал, что туман специально скрыл город и вычел меня из всеобщего времени. Таксист высунул голову в окно машины и спросил: "Ну что, едем или рассчитаемся?" Я ответил: "Едем" – и позвонил Маше.
       – Привет!
       – Ты? – знакомый, чуть с хрипотцой голос едва дрогнул.
       – Я.
       – Не ожидала, – она замолчала, потом в телефоне послышался щелчок зажигалки, Маша закурила.
       – Я тоже.
       – Как жизнь?
       – Удалась.
       (В нашей с Машей классификации жизнь имеет два устойчивых состояния: удалась и продолжается).
       – Да, я в курсе.
       – Я не об этом.
       – Ты где?
       – Я приеду?
       – Что-то случилось?
       – Всё хорошо.
       – Врёте… – судя по небольшой паузе, она затянулась сигаретой.
       – Не-а…
       – Ладно, валяй.
       – Ничего, что на ночь глядя? – я вдруг подумал, что время для визитов не самое подходящее.
       – Когда тебя это останавливало? Не узнаю тебя, Алекс. – Она снова замолчала, словно обдумывая. – Что-то всё-таки произошло, приезжай. Жду…
       Мой телефон пропел печальную коду, лебединую песнь разряженной батарейки, и отключился. Я развернул такси и, прихватив по пути "малый джентльменский набор" – кофе, коньяк, конфеты, – спустя полчаса звонил в знакомую дверь.
       Маша встретила как обычно, с напускным равнодушием и лёгкой небрежностью сильной, уверенной в себе женщины.
       – Бросай пальто и ходи на кухню, я сейчас. Сваришь кофе, ладно? Давно твоего не пила, – она ушла в спальню, а я отправился хозяйничать на кухню.
       Машина квартира была местом паломничества множества очень разных людей. Салоном, ставшим первой площадкой для дюжины поэтов и музыкантов; приютом для бездомных литераторов; питомником, в котором Маша проводила жёсткий, но справедливый отбор талантов. Приглашение сюда означало право на дебют, квалификационный заезд. Однако при всём гостеприимстве и широте взглядов хозяйки впервые оказаться на этой кухне можно было только по её личному приглашению или рекомендации входящих в близкий круг посвящённых. Причём первый визит вовсе не обозначал годовой абонемент. Для мэтров, в том числе и вскормленных (зачастую в буквальном смысле) на этой кухне, дверь этого дома была всегда открыта.
       Сюда приходили в поиске умного собеседника; или чтобы не сойти с ума; переночевать, если негде; отогреть замёрзшие ладони или озябшую душу; за спичками; сообщить или узнать новости. Я пришёл, потому что больше некуда. Сейчас – некуда.
       В этом доме с равной долей вероятности можно было встретить святого и юродивого, прилежного прихожанина и эстетствующего атеиста. Политеизм культур, смешение стилей и языков, сотворенные и низложенные идолы. Язычество коллективного творчества. Не храм, а капище. Входящие несли и возлагали на плиту жертвенника – накрытый голубой скатертью и прижатый торцом к стене между холодильником и стеклянной дверью стол – самое ценное, плод мысли или рук: вдохновенно (не синоним с "талантливо") сплетённые ноты или слова, траченные суриком и белилами холсты; иногда редкие и ценные (чаще всего по мнению самого несущего) книги или диски, а то и без затей – просто чего-нибудь выпить. Подлинные ценности, как я уже сказал, крайне редко попадали на этот стол. Не считая разве первого тома сборника Пушкина, отпечатанного в конце девятнадцатого века, редкого винила одного из столпов русского рока, выпущенного тиражом всего в семьсот штук одним среднеазиатским заводом (советский пиратский диск!) в последней четверти двадцатого, и чешского довоенного золотого дуката. Однажды на эту скатерть был молча положен чёрный пистолет, который несколькими неделями позже его владелец, поэт и музыкант, не знавший меры ни в чём и проживающий каждый день как последний, применил, следуя главному принципу литературы, чтобы поставить финальную точку в бескомпромиссной поэме своей жизни.
       Я, не нарушая традиций всякого сюда входящего, возложил и свои скромные дары. Турка, соль, спички и вода из-под крана оказались на привычном месте – я взялся за кофе.
       Вошла Маша. Она надела водолазку и широкие, выцветшие шорты, полученные путём отсечения лишнего от знавших лучшие времена джинсов. Дверь мне она открыла в своей любимой футболке до колен. Но почему-то приняла более официальный вид. Под водолазкой обнаружился бюстгальтер, которого под футболкой не было. "Странно", – подумал я, – чего бы ей меня стесняться?" Маша расставила точки над "ё". Я в этом доме теперь просто гость. Может быть, желанный, приятный, интересный. В данный момент, скорее, незваный. И без права на ночлег.
Она расставила чашки, рюмки, блюдца и прочие кухонные условности. Звякнули серебряные кофейные ложечки, наши, их всего две, её и моя, с выгравированными каллиграфиями "Мария" и "Александр".
       Мы познакомились с Машей невероятно давно. Произошло это, как и многое дорогое мне в жизни, случайно. Я, в общем, случайно оказался у неё в гостях и, припозднившись, остался ночевать. Утром ушел на работу и вечером вернулся опять к ней. Почти полгода мы прожили вместе. Мы могли неделями быть рядом, затем расстаться на какое-то время. Я уезжал по делам или проводил несколько дней в своём доме, зная, что в любой момент могу вернуться. Мы не строили планов, нам это было не нужно и казалось занудством. Мы не давали клятв верности, но хранили её, мы не творили пылких признаний в любви, а любили. Расстались, когда почувствовали, что такая форма сосуществования себя исчерпала. Когда возникло ощущение бега по кругу. Стать настоящими супругами не решились. Не отважились впустить в наши отношения условности, быт, обязательства – то, чего мы, не сговариваясь, избегали. Удобная формула "я не создан для семейной жизни" извинила нас обоих. Я стал бывать у Маши всё реже, неизменно находя ласковый приём, доброе слово, дружеский совет. Наши нечастые встречи стали изысканным лакомством. Пиром души.
       Наши отношения, пожалуй, трудно однозначно определить как дружба, это что-то ещё, если любовь, то теперь, скорее, братская. Мы не стали одним целым, потому что не были половинками. Мы два целых и, как две планеты, взаимно уравновешиваем друг друга, не приближаемся и не разлетаемся, ибо это приведёт к катастрофе; радиусы наших орбит давным-давно постоянны.
       Я, слава Богу, не пишу стихов и не сочиняю романов, могу, как и многие, сбацать на гитаре "Естердей", но едва ли отличу до-диез от си-бемоль, а минор от мажора. В общем, в её дом я попал не как творческая личность, но просто как друг. Я не изумлял её новыми рифмами или нотами, не посвящал ей стихов, не ждал рецензии, совета или обещания свести с потрясающим человеком. Из всего круга её общения мне был интересен только тот, кто в центре, – сама Маша. Это делало наши отношения лёгкими и ясными, как простое нераспространенное предложение.
       Единственное искусство, в котором я преуспевал благодаря Маше, – это читательское. Она научила меня читать, не в буквальном смысле, конечно, а правильно читать правильные книги. Она роняла названия, выдыхала вместе с сигаретным дымом имена авторов, иногда вплетала в свою речь такое количество цитат, что трудно было отделить её текст от сочинений какого-нибудь лауреата. Она заявила, что человек, не прочитавший миллион страниц, не может считать себя образованным. Это задевало, к тому же было бы лестно причислить себя к просвещённому меньшинству. Для начала пришлось научиться улавливать имена и названия, которые Маша сознательно рассыпала по нашим разговорам; это была своеобразная игра, зашифрованный список кораблей. В итоге я стал достаточно начитанным юношей и достойным её собеседником. На этом игра прекратилась, и Маша лишь изредка подкидывала мне что-нибудь "полистать перед сном". Впрочем, рекомендованный ею "Улисс" Джойса я пока не осилил. И, в отличие от Маши, полученная мной доза книжного яда существенно не изменила моего отношения к миру, и не стала причиной опустить засов на воротах. Впрочем, у меня имелись собственные на то причины.
       Маша при всём обилии знакомых, приятелей, подруг, поклонников, паломников на самом деле одинока. Так же как и я. Это наше свойство, которое мы случайно открыли друг в друге и каждый в себе. Этот род одиночества мы определили как склонность к уединению. Как повышенную потребность в свободе. Вторая статья Конституции. Широкий круг знакомых исключает наличие проблем с установлением и поддержанием коммуникаций с окружающим миром, следовательно, патология отсутствует и не о чём беспокоиться. Умение одинаково комфортно чувствовать себя в шумном городе и безмолвной пустыне, по нашему мнению, редкая данность, талант.
       Наши отношения далеки той богемной, творческой среды, в которой живёт и которой повелевает Маша. Мне всё её окружение порой кажется каким-то ненастоящим, творческие страсти – игрой, половина произведений местных талантов не стоят бумаги, на которой они напечатаны. А большинство гениев при пристальном рассмотрении видятся мне инфантильными и капризными, как дети, через одного – неврастениками и, как бы помягче, людьми, злоупотребляющими стимуляторами разной природы. То, из чего возникают трагедии, ведущие к дуэли или самоубийству, не стоит выеденного яйца. Это правила игры, которые я не пытаюсь освоить или изменить. Творческие люди устроены иначе. Каждому – своё.
       У Машиных ног лежал, блаженно, по-старчески щурясь на свет, побитый жизнью, когда-то пушистый кот. Кота звали Циник. Его полное имя – Цинцинат. Маша рассказывала мне какие-то новости, изредка уточняя, помню ли я тех, о ком речь. Комментировала и рекомендовала что-то из недавно ею прочитанного. Я большей частью молчал. Наслаждался покоем и теплом, исходящими от хозяйки, как и её верный Циник.
       Потягивал коньячок, смотрел на Машу. Она изменилась. Чуть располнела, морщинки у глаз стали более заметными. Она что-то продолжала говорить. Туман за окном укрывал нас от всего остального мира. Мы ни слова не проронили о нашей недавней и неожиданной встрече. Маша пару раз уклонилась от этой темы, и я оставил попытки к ней вернуться, объяснить всё, извиниться и исчерпать инцидент. Я пытался уловить в её словах тень упрёка или обиды, боялся прямого неудобного вопроса. Но нет. Ничего.
       Ночь, как и коньяк в бутылке, близилась к завершению. Окружающее стало мягким и податливым. Украденное туманом для меня время, при всей своей сегодняшней эластичности, неумолимо заканчивалось. Наш разговор незаметно стал касаться только нас с Машей. Остальные персонажи и не имевшие отношения к нам события выветрились из него. Я сварил ещё кофе. Маша разлила по чашечкам густое и ароматное варево. Поставила турку на газовую плиту и вернулась к столу. Она села совсем близко ко мне. Её распущенные, длинные волосы коснулись моей руки. Маша смотрела прямо перед собой, а я наблюдал её знакомый профиль.
       – Как твоя Татьяна? – неожиданно спросила Маша.
       – Хорошо.
       – Ты её любишь?
       – Это как?
       – Это чтобы больше жизни…
       – Да, наверное.
       – Значит, нет... – она вздохнула.
       – Почему нет?
       – Если "наверное", – значит – нет. Любить нельзя "наверное". Только наверняка…
       – Знаешь, всё не просто с ней.
       – А почему ты решил, что должно быть просто? Она славная девчонка, но… Немного не настоящая, да?
       – А ты разбираешься в людях…
       – Это пройдёт. Она всему научится. В том числе быть собой. Наберись терпения.
       – Не знаю, – я разлил остатки коньяка.
       Мы допили. Замолчали. Цинцинат дёрнул во сне лапой. Маша встала, подошла к окну, закурила.
       – Спать не хочешь? – спросила она.
       – Нет. Кофе напились, теперь хоть глаз коли.
       – Если хочешь, постелю тебе на диване.
       – Я тебя утомил?
       – Нет, что ты.
       – Я через пару часиков поеду. Туман рассеется. Хочешь – ложись.
       – Рассеется…
       Я уловил нотки сожаления в Машиных словах.
       – Хорошо, что приехал. Я так соскучилась по тебе. Ни с кем так… Как с тобой… Не поговорить. С тобой спокойно. Свободно. Все взаправду. Без позёрства и понтов, – она иногда использовала подобные обороты. – Спасибо...
       Маша устала быть всем повелительницей, всеобщей старшей сестрой, заботливой и строгой мамой. Ей хочется простого человеческого счастья. Ей хочется быть просто женщиной. Хоть иногда. Той, которую любят, лелеют, оберегают. Нежной и ранимой, со своими капризами и слабостями. Просто быть собой. Вернуть коллективное творчество в разряд хобби. Выкроить хоть клочок пространства для себя, создать заповедник для души.
       Маша подошла сзади и положила руки мне на плечи. Замерла на мгновение, словно в нерешительности. Я прижался щекой к её руке. Она наклонилась, укрыв меня рассыпавшимися волосами. Её руки скользнули вниз. Она начала расстегивать на мне рубашку.
       – Маш, ты чего? – я взял её руки в свои.
       – Я… Соскучилась по тебе, – она ответила чуть слышно, шёпотом.
        Я растерялся от неожиданности.
       – Прости, ничего не получится, – я освободил её руки.
       Маша молча провела кончиками подрагивающих пальцев по моей щеке.
       – Это ты меня прости. Сама не знаю, что со мной. Коньяк, наверное.
       – Мы же друзья? Мне очень хорошо тут, у тебя. С тобой. Но… – я поднялся, взял её за плечи.
       – Да, конечно, – она отвернулась, чтобы скрыть слёзы. – Что-то я расклеилась. Прости. Я тебя…
       Я обнял Машу. Она прижалась ко мне мокрой щекой.
       – Я…
       – Не надо ничего говорить. Мы же понимаем друг друга без слов. Так? – я побоялся услышать признание, которое сделает ситуацию неразрешимой.
       – Я сейчас вернусь, – она отстранилась, утёрла слёзы и спрятала лицо в ладони.
       Маша ушла в ванную умыться. Нам обоим надо успокоиться. Я закурил у зябкой распахнутой форточки. Попытался собраться с мыслями – тщетно. Всё произошедшее пьянит и будоражит. Маша, что же ты делаешь?! Что делать мне? Немедленно уходить или оставаться навсегда? Зачем мы расстались? Мы не расставались. Не поставили точку. Подлинно свободный человек тот, кто, в первую очередь, позволяет быть свободным другому. Мы перестарались со свободой. Это жестокий урок. Но он был нужен нам обоим. Теперь поздно начинать всё сначала или что-то менять. Это только причинит новую боль. Всем. Я подумал про Татьяну, сейчас, наверное, невинно спящую.
       – Жизнь продолжается? – Маша вошла в кухню.
       – Продолжается? – спросил я.
       – Ныне и присно.
       – Аминь.
       – Что означает "да будет так!", – она попыталась улыбнуться.
       – Мне пора.
       – Я провожу, – она подошла, заглянула мне в глаза. – Придёшь ещё? Приставать не буду, обещаю.
       – Ну, тогда зачем приходить? – я перевёл всё в шутку.
       Маша проводила меня и стояла у открытой входной двери, пока я торопливо спускался. Задержался на мгновение. Хлопнула дверь. Я вышел и спрятался в густом, как молоко, тумане.



(из тетради Августа II)

…
Если верить святому напеву,
Что старинную веру хранит
В Жизнь и Смерть, нарекли одну Ева,
Называли другую – Лилит.

Со времен поругания древа,
Чей запретный плод так манит,
Увлекаема мужем шла Ева
Ураганом несома – Лилит.

Адской болью терзаемо чрево –
Вот-вот новая жизнь возопит.
Жизнь земную приносит нам Ева,
Смерть в бокале с блаженством – Лилит.

И пусть пишешь ты справа налево,
Будь ты даже наследный шиит,
В свете солнечном видится Ева,
В зеркалах отраженье – Лилит.


Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/02/18/978
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/02/25/1141