Рисовальные страдания

Как же я любила рисовать! Вы спросите: «И как? Получалось?» А я вам вот что скажу: жизнь такова, что между «любить» и «получаться» бывает совсем мало общего.

Например, любит человек петь и поёт себе в удовольствие. А все морщатся: «Что ты распелся? Тебе же медведь на ухо наступил! Это слушать невозможно!». Или любит человек сочинять рассказы. Пишет-пишет, и ему кажется, что у него уже получается, а рассказы всё равно никто не читает, и никто его не хвалит. А бывает совсем по-другому: любит человек врать. Заливает – и не краснеет. И у него это прекрасно получается. Ему даже верят. Или любит кто-нибудь лениться. И у него это тоже здорово выходит. Никаких усилий прикладывать не нужно – ленись себе и ленись. Вот такая несправедливость. Как что хорошее понравится – никогда сразу не выйдет. Но есть кое-что, что получится точно. Если любишь читать – у тебя обязательно получится. И с каждым днём будет выходить всё лучше и лучше. Это точно. Проверено.

Но вернёмся к рисованию. Первая учительница Нина Григорьевна по окончании начальной школы выставила мне в табель одни пятёрки. Не хотела четвёркой по рисованию портить общую чудесную картину. Так что первое разочарование мне пришлось испытать в четвёртом классе, куда я пришла круглой отличницей.

После первых моих «шедевров» учитель рисования Лев Георгиевич, для краткости именуемый мальчишками Левгричем, вынес приговор: «Пространственное воображение не развито». Да уж, изобразительные способности у меня весьма средние. Невыдающиеся способности. Смириться с этой мыслью нелегко.

Левгрич был человеком беззлобным. Дисциплины в строгом смысле этого слова у него на уроках никогда не было – можно было спокойно встать, пройти в другой конец класса и взять у подружки нужный карандаш. Он не ругался, не кричал, смотрел на мир добрыми глазами и осенял окружающее пространство лучезарной улыбкой.

Начинался урок с того, что Левгрич объяснял задание – что, собственно, сегодня рисовать нужно. Подходил к доске, брал мел и, прищурившись, как полководец перед картой военных действий, некоторое время смотрел на неё. Потом быстрыми штрихами рисовал, кратко комментировал свои движения, а ученики смотрели как заворожённые, как на коричневой глади доски появлялись чудесные птицы, звери, цветы.

В такие минуты я думала: вот стоит человек, у него в руках обыкновенный мел, который в книжном магазине три копейки стоит, но что-то колдовское есть в этих его движениях, и именно это что-то и называется искусством, видимо.

Я пробовала на перемене: подходила к доске, брала мел, рисовала, потом быстро-быстро стирала с доски, чтобы мальчишки не подняли меня на смех за такое «искусство».

Набросав на доске очередной пример для подражания, Левгрич вытирал руки от мела и начинал медленно прохаживаться между рядами парт: кого-то подправлял, кому-то советовал, кого-то журил, кого-то хвалил. Урок продолжался по давным-давно установленному сценарию, вторая часть которого непременно включала рассказ Левгрича о войне. Кто-нибудь из мальчишек просил: «Расскажите про войну, пожалуйста». Левгрич как будто только этого и ждал.

В войну он был совсем молодым парнишкой, служил в разведке. Рассказывал увлекательно – про рейды в тыл врага, про взятие «языка». Со временем мои одноклассники стали замечать какие-то нестыковки в его рассказах. То ли из-за явной нехватки в своей биографии героических эпизодов он допридумывал что-то новое, то ли просто «раскрашивал» то, что когда-то происходило с ним в действительности… А уж раскрашивать он был мастер.

Так или иначе, ученики на досадные неточности закрывали глаза, потому что любили его. Он, в свою очередь, ставил им пятёрки и четвёрки. Пятёрки – тем, кто со способностями. Четвёрки – остальным, таким, как я.

Однажды в конце четвёртого класса, в апреле, Лев Георгиевич объявил, что сегодня на уроке мы будем рисовать открытку к празднику 1 мая. А я, как назло, забыла дома альбом. Учитель нарисовал на доске примерный образец открытки: цветущую ветку яблони, красные флаги и надпись: «С праздником 1 мая!». Он сказал, что можно нарисовать что-то своё, но чтобы это было связано с весной и трудом. Труд весной у меня в голове связан с посадкой картошки. Но не рисовать же её на открытке! Поэтому я решила не отступать от образца.

И вот, когда Лев Георгиевич начал, по своей привычке, прохаживаться между партами, а мои одноклассники склонились над своими альбомами, я стала беспокойно озираться по сторонам, раздумывая, где бы раздобыть альбомный лист. Я не заметила, как к моей парте подошёл учитель и спросил:
– А ты почему не рисуешь?
– Я забыла альбом.
– Я сейчас дам тебе лист, – сказал Лев Георгиевич и прошёл к учительскому столу.
Он принёс пахнущий чистотой альбомный лист, белый, как снег. Я поблагодарила и начала делать карандашный набросок.

Дело продвигалось с трудом. Как только на бумаге появлялся первый цветок яблони, я тут же стирала рисунок и начинала всё сначала. Мои несчастные цветки были похожи на что угодно, только не на цветок яблони. К тому же, простой карандаш у меня был слишком мягкий, линии получались жирными, хотя я старалась слишком на него не давить. Я столько раз пробовала рисовать и столько раз стирала нарисованное ластиком, что на альбомном листе появилась сквозная дыра. Наконец прозвенел звонок. Дети стали сдавать работы. Но некоторые не успели дорисовать, им Лев Георгиевич разрешил закончить работу дома.
– Можно, я тоже дома сделаю? – спросила я, подойдя к столу, предварительно спрятав в портфель продырявленный лист.
– Хорошо, – разрешил Лев Георгиевич. – Только уж к следующему уроку, будь добра, не забудь рисунок.
– Хорошо! До свидания, – кивнула и выбежала из класса.

Дома я долго сидела на кухне за круглым столом у окна, добросовестно пытаясь нарисовать открытку к 1 мая. «Ни ума, ни фантазии» – это про меня. Попыталась изобразить цветущую ветку яблони. То, что получилось, даже отдалённо не напоминало ветку яблони. Сначала я нарисовала саму ветку, без цветов, и спросила Свету:
– Посмотри, на что это похоже?
Сестрёнка подошла к столу, присмотрелась к моему наброску и выпалила:
– На железную дорогу.
– Почему на железную дорогу-то? – изумилась я.
– Ну, как почему? Вон идут рельсы, а от них в разные стороны маленькие дорожки. Эти рельсы главные, а тонкие ведут к разным городам.
Я захлебнулась от негодования:
– Сама ты как железная дорога! Больше ничего не буду у тебя спрашивать.
Светка обиделась и уселась играть в своём кукольном уголке.
Я решила, что Светка ничего не понимает в рисовании и в ветках яблонь, и оставила нарисованную ветку как есть.

Теперь нужно нарисовать на ней много цветков. Я нашла прошлогодние первомайские открытки, которые нам прислали родственники, разложила их перед собой на столе и стала выбирать. На одних были нарисованы люди: смеющиеся взрослые и дети. Эти я сразу отложила в сторону. Ни за что мне людей не нарисовать, хоть тресни. Вот попроще картинка. Опять же букет цветущих веток яблони, но справа – скульптура рабочего и колхозницы. Её я тоже не смогу нарисовать. Наконец нашлась одна, самая последняя открытка, где на фоне неба с одной стороны высилось какое-то здание с остроконечным шпилем, с другой – стояли электрические столбы на четырёх ногах. Но зато на переднем плане была та же злосчастная ветка яблони и надпись: «С праздником 1 мая!». Ох, раз уж я такой бездарь и ничего другого рисовать не умею, похоже, никуда мне не деться от этой цветущей яблони.

Я положила открытку перед собой и стала старательно срисовывать цветки. Мягкий карандаш хотела заменить на твёрдый, чтобы не так размазывался при стирании. Но твёрдый куда-то запропастился. Вот всегда так. Когда не будет нужен, найдётся. Кстати, над цветками яблони на прошлогодней открытке вились две пчелы. Их я сразу исключила из композиции своей открытки, опасаясь, что если я ещё и пчёл буду рисовать, то закончу открытку к другому празднику. К 7 ноября или к Новому году.

Лепестки цветков на открытке были не совсем ровными. Я попробовала нарисовать так же, но получилось плохо. Снова стёрла.

Ещё одна попытка. И снова цветы лишь слегка похожи на цветы. К тому же бумага вокруг яблоневой ветки приобрела серый цвет.

Жаль, что мы со Светкой дома одни, не у кого спросить, похожа теперь моя ветка на ветку цветущей яблони или нет. Несколько мгновений я колебалась, отдать на Светкин суд своё произведение или нет. Начнёт ещё снова говорить, что это не ветка, а железная дорога. Какой бестолковый всё-таки ребёнок достался мне в сёстры. Я ещё подумала, но потом всё-таки решила ещё раз попытать счастья.

– Свет, а Свет! – позвала я сестру.
– Чего тебе? – отозвалась Светка, и в голосе её слышалась незабытая «железнодорожная» обида.
– Можешь ещё один раз посмотреть мой рисунок?
– Не хочу я больше на него смотреть, – быстро ответила Светка. – Опять тебе не понравится, что я говорю.
– Мама ещё не скоро придёт, а мне надо закончить рисунок. Мне его завтра сдавать.
Светка нехотя приблизилась к столу и впилась глазами в мой истерзанный альбомный листок.
– Ну, – нетерпеливо заёрзала я на стуле, – на что теперь похоже?
– Как будто белый кот в лужу упал, – изрекла Светка и с опаской отошла от стола.
– Ох! Где ты тут кота увидела, я не понимаю, – взревела я.
– Я больше никогда не буду смотреть на твои рисунки, – угрожающе сказала Светка.

И снова я взяла новый лист. Рисовала и стирала. Рисовала и стирала. Ластик уменьшился и почернел от горя, столько ему пришлось сегодня стирать. Рука взмокла от напряжения, аж карандаш в ней стал скользить. Но я не сдавалась.

Когда я со злостью скомкала третий продырявленный лист, на обед заехал папа.
– Что рисуешь? – спросил он, с любопытством заглядывая мне через плечо.
– Открытку. Поздравительную, – просопела я.
– Я бы мог нарисовать тебе танк. Или машину какую-нибудь, – сказал папа. – А цветы я тоже не умею рисовать. А цветы обязательно нужны?
– Конечно, папа, обязательно! Какой праздник без цветов! – сказала я, готовая разрыдаться.
– Ну, праздник со слезами – это тоже никуда не годится, – сказал папа и рассказал мне, как он в детстве переснимал картинки через оконное стекло.
На стекло кладёшь картинку, поверх неё – чистый лист бумаги, и потом обводишь контуры нужного тебе предмета.
– Но с открыткой так может не получиться, – сказал папа. – Открытки же делают из слишком плотной бумаги.

Я приложила открытку к стеклу. Сверху – альбомный лист. Действительно, ничего не видно.
Папа уже пообедал и стал мыть руки, когда вдруг ему в голову пришла другая идея:
– А знаешь, можно ведь по-другому сделать! – предложил он.
Я насторожилась:
– Как?
– У тебя есть шариковая ручка, которая не пишет? Ну, или стержень пустой, без чернил?
Я удивилась, но полезла в пенал. Там нашёлся пустой стержень от шариковой ручки.
– Сейчас я тебе покажу, – и папа вставил стержень в мою ручку. – Кладёшь открытку на лист, обводишь то, что тебе надо – и всё! Можно даже давить сильно на ручку, ничего страшного не случится, – сказал папа и уехал на работу.

Этим замечательным способом я перевела на новый альбомный лист цветущую ветку яблони. Без папы я бы ни за что до такого не додумалась.

Теперь оставалось только закрасить цветы нежно-розовым карандашом, а небо голубым и сделать надпись.

Так это же сущие пустяки. Я принесла из бокового шкафчика комода своё сокровище: огромную синюю коробку фабрики «Сакко и Ванцетти», на крышке которой был нарисован старик из сказки о золотой рыбке. Он стоял у синего моря и разговаривал с золотой рыбкой. В коробке было 48 карандашей разнообразных оттенков, даже белый. Я взялась за дело, и вскоре вполне приличная яблоневая ветка украсилась розовато-белыми цветами. Дальше пришёл черёд неба. Его я сделала ярко-голубым. Получилось даже красивее, чем на фабричной открытке. Теперь надпись. Стараясь не давить на карандаш, я написала: «С праздником 1 мая!» и сверху обвела красным карандашом. Уффф! Готово!

Я взяла свой лист и стала смотреть с разного расстояния, то приближая, то отодвигая руку от глаз. Красиво! Вот только с близкого расстояния, если хорошенько приглядеться, всё-таки видны вдавленные линии по краям цветов яблони. Надеюсь, Лев Георгиевич не станет так уж пристально на них смотреть. Что он – яблоневых цветущих веток что ли не видел? Да сколько угодно.

На следующий урок рисования все, кто брал рисунки на доработку, принесли свои первомайские открытки. На столе у Льва Георгиевича выросла целая стопка ярко раскрашенных альбомных листов. Принесла и я свой рисунок. Лев Георгиевич смотрел работы и сразу ставил в журнал оценки. Когда дошла очередь до моего листка, я замерла. Заметит он вдавленные линии или нет? Учитель взял рисунок, поднёс к глазам, чуть заметно улыбнулся, потом посмотрел на него с расстояния вытянутой руки.
– Ну, что ж, – сказал он. – Поставлю тебе пятёрку!
– Да? – не веря своим ушам, спросила я.
– Конечно, – сказал Лев Георгиевич.
– Там цветочки не очень. У меня эти цветочки никак не получались, – пробормотал мой язык, хотя я сама ничего не собиралась говорить.
– Ничего, – улыбнулся Лев Георгиевич, – зато «с праздником» написано без ошибок. Не то, что у некоторых.