Четыре вольницы

Мать, сколько себя помню, никогда не рассказывала мне о своем отце- моем деде. Видно не любила своего отца или была на что-то сильно обижена, но при каждом разговоре о нем сердилась,что всегда оборачивалось для меня дополнительной домашней работой или проверкой дневника на предмет успеваемости. Бабушка о деде вообще не говорила. Редкие вопросы и не определенные ответы. Обычно так говорят только о покойниках. Все мои вопросы о его жизни, его увлечениях, утыкались в стену отчуждения женской части семьи.

Мой отец отговаривался своей неосведомленностью, а значит и рассказать толком о деде ничего не может, но однажды в запале семейных дрязг после развода с мамой, с явной мстительностью к женщинам семьи, сказал мне пару слов о моем деде. Оказалось, что он- не сбитый летчик или герой подводник и живет не за тридевять земель, а ведет крестьянское хозяйство в нашей области. Отец дал адрес деда и попросил передать ему от него привет. До деревни в которой последние пару десятков лет жил дедушка, меня отделяло всего каких-то 40 километров на рейсовом автобусе.

Я поехал и уже вечером в первый раз в своей жизни увидел его. Он, как былинный богатырь, такой же большой и крепкий возвышался надо мной. Рубаха обтягивала торс и свои сильные руки при разговоре он положил на верх забора, заставляя меня непроизвольно задирать голову и искать на его смуглом и обветренном лице тень узнавания во мне своего потомка. Седая окладистая борода прикрывала часть шеи и заканчивалась где-то в районе груди. Волосы седые, слегка вьющиеся над лопухами ушей, были подстрижены и расчесаны. Хрипловатый обволакивающий голос с явными нотками мужской силы и... озорные голубые глаза.  Я ждал от деда чудес: что вот сейчас он обнимет меня, скажет какие то тёплые и душевные слова и прочую лирическую лабуду и раскроет тот заговор молчания, царивший в моей семье относительно него и я перестану терзаться этой тайной. Но чуда не произошло. Он не обнимался, не произносил красивых речей, и даже не пожал мне руки при встрече. Дед, выслушав мою тираду о моем происхождении и желании с ним познакомиться,  напоминающую первые три строки писания о происхождении мира, спокойно и не изменив лица, отомкнул калитку и впустил меня во двор. Он делал это спокойно и как мне казалось с некоторой долей отстраненности от происходящего.   Короче не было ни леденцов, ни пряников.... Хотя какие пряники нужны парню в возрасте 17 лет. Вечером, после ужина, дед в сенях разложил раскладушку времен хрен знает каких и бросил на нее постельное белье с одеялом. Единственное слово, которое я услышал после нашего знакомства было: "Отдыхай!" Утром меня никто не будил и отоспавшись я смог наблюдать за дедом.
Дед утром вышел на огород и о чем-то разговаривал с травой, с кустами, с землей, которую он перебирал в правой руке и что-то ей шептал, утирая, изредка выступающие на обветренном лице слезы, грязной от земли рукой. В обед он топил печь и гремя тесаком по столешнице крупно нарезал мясо, капусту и лук, чтобы все это превратить в аппетитный и наваристый борщ.
По утрам он поил чаем с молоком, в обед кормил борщом, а по вечерам жарил для меня омлеты на печке. Предложенные фотографии на телефоне просто проигнорировал ссылаясь на плохое зрение и отсутствие интереса. Все наши разговоры состояли в 10, ну максимум 20 слов. Он был не просто немногословен, а еще хуже- он жалел  слова и на все вопросы либо кивал, либо просто смотрел на меня из под пучков седых бровей с каким-то непонятным для меня выражением либо в лучшем случае отвечал односложно. Контакта за три проведенных совместно дня не наступило.

Пробыв три дня с ним и наладив диалог я на четвертый день собрался уезжать домой поняв, что деду до меня дела нет и что не зря мне о нем ничего не говорили. Дед, видя мои сборы, сказав два слова "Как знаешь!", спокойно побрёл по своим делам. Он вроде шел как обычно, но в его походке виделось, что ноги его явно не несли и как не легко ему... Я почувствовал, что он не пошёл, а именно побрёл. Что его подкосило осталось загадкой, но пройдя еще десять шагов этот большой и немногословный человек вдруг кулем упал лицом вперед и не шевелился. Я подскочил к нему,перевернул его на спину и услышал его шепот: "Устал что-то я."

В больницу я позвал всех. Бабушка, присев на кушетке возле палаты, утирала слезы платком, но зайти в палату так и не решилась. Мать приехала вместе с папой и отец, придерживая маму за плечи, что-то тихо успокаивающе ей говорил. В палату они зашли вместе. Выйдя из палаты мама приобняла меня и уткнувшись лицом в папино плечо заплакала. 

Дед, весь какого то землистого цвета, лежал опутанный проводами.
- Дед! Ты как?
- Плохо.
Голос его был тихим и не поражал уже своей прежней силой. Его широченная грудь вроде мерно вздымалась, но дыхание было тяжелым.
И тут он из под простыни вынул свои часы.
- Возьми! На память!
- Дед! Ты что собираешься умереть?
- Пора. Четвертая вольность это навсегда.
- Дед! Что за четвертая вольность?
- Первая, когда родился и ни за что не отвечаешь. Вторая, когда можешь спрятаться за отца и мать и они тебя спасут. И они, нашкодившего меня спасали, от тюрьмы и от других злых на меня людей. Третья, когда я развелся с твоей бабкой. Думал всё- свободен, от неё, ее вечных упреков, ее косых взглядов и бешеной ревности. А четвертая она- навсегда. И ее имя- смерть... Видишь, как жизнь сложилась. И не хочу я четвертую вольность, а и отказаться не могу...

Я внезапно понял, как он устал жить. И знакомство со мной, только еще больше его убедили в этом. Дед, слабо махнув рукой, отправил меня на выход из палаты.

Стоя у могилы деда я понял, что две вольницы я уже прошел, и дальше ошибки допускать можно, но от них всегда будет только больно...