Странствия Свириденко

Роман «о бессмертной любви,
 верности и еще о всяком разном» продолжает лучшие традиции психологической
 и сатирической прозы литераторов южнорусской школы начала ХХ столетия.
 В книге о «вечных странниках» присутствует всего понемногу: плутовства,
 фантасмагорий, эротики, мистики и даже чуть-чуть политики.
 Одним словом, – на любой вкус самого привередливого читателя.

                ***

 «Настоящей Валерии (кто вполне может оказаться Татьяной,
 Галиной, Людмилой, Меланьей. Натальей  или как-то еще) –
 единственной «сильной» женщине, о которой грезят
 все одинокие в душе и по сути мужчины – посвящается…»


                СТРАНСТВИЯ СВИРИДЕНКО
                (Вечные странники)               

 Роман-indigo
 о бессмертной любви,
 верности и еще о всяком разном


 …В провинциальных небесах
 Витают пьяные мессии,
 И потрошители России
 На граждан нагнетают страх

 В провинциальных небесах,
 С заплатою на срамном месте,
 Парит поэт – невольник чести,
 Как ангел в розовых трусах.

 «Провинциальный вальс», 1986 год
 Георгий Атанасян



 «– Послушайте,  я не могу раскрывать душу вот так запросто
 перед абсолютно чужим мне человеком!
 - Я вовсе не чужой вам, сударыня. Мы просто только что познакомились!..
 - Но как же так, я бы наверняка знала о нашем родстве.
 Да и по возрасту вы – много старше…
 - И вновь вы заблуждаетесь. На самом деле, из нас двоих именно я
 моложе на несколько жизней. И уверяю вас, – далеко не самых коротких…»

 Серж Свириденко
 «Леди хрустального ручья», 1970 год


                Глава первая

 Латынь явно не давалась курсанту Ивану Коцюбе. Готовясь к пересдаче, он вот уже два дня как не спал, не ел, не пил, изгрыз все ногти, искурил восемь пачек папирос, но к экзамену готов не был. Вспоминая свой провал, он чувствовал, как какая-то горячая волна захлестывает его огромное тело с ног до головы. Стыдно!

 – Стыдно, товарищ Коцюба, – покачивала головой маленькая седая старушка, – как же так?! Как же так, чтобы курсант школы милиции не смог выучить латынь? Вот по «арго» у вас «отлично», значит, воровской жаргон знаете прекрасно. Неужели язык римских центурионов менее интересен, чем блатная речь?

 «Блатная, да родная», – хотелось огрызнуться Ивану, но бывший вор, а теперь курсант школы милиции, не мог ни языком пошевелить, ни глаз поднять на строгого экзаменатора. А тут еще Орешников этот откуда ни возьмись в экзаменационной аудитории появился. Патлатый красавец с белозубой улыбкой.

 – Ed majori dei gloriam, Ольга Николаевна!
 – Товарищ Орешников, бога нет, – разулыбалась преподаватель.
 – Шучу, шучу, я хотел сказать: Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!

 Ольга Николаевна расцвела, взяла у хищника зачетку и аккуратно вывела в ней «отлично». Тот раскланялся, поклонился и Ивану, даже сказал «ни пуха, ни пера», и выскользнул сквознячком за тяжелую дубовую дверь аудитории, где его как всегда (Иван это знал!) окружила стайка молоденьких студенток.

 – Идите и приходите через три дня, – ударило по вискам, – хотя не знаю, помогут ли вам эти три дня…

 Иван закурил папиросу, подошел к окну. Жаркий летний вечер мигал огоньками, шумел машинами, звенел каким-то новоявленным ВИА. Может, выйти прогуляться куда-нибудь по-простому, в штатском…  Промелькнули в голове картинки вольной и дурной юности. Иван сладко зевнул, потянулся – король Слободки! Слон… Эх!..
 «Ты не бойся меня, уркагана, я сегодня пришел без ножа…» – запело сердце и тут же осеклось: зазвонил телефон. Иван мельком посмотрел на себя в зеркало – все ли в порядке? – машинально застегнул верхнюю пуговичку на рубашке.

 – Алло?
 – Слон, здоров, кореш, – пропел сладкий и знакомый голос, – не узнаешь? Ed majori dei gloriam! Ха-ха!
 – Слышишь, ты… – Ивану захотелось крепко ответить этому патлатому гаду по-блатному, но он взял себя в руки. «Откуда ему моя бывшая кличка известна?» – мелькнуло в голове.
 – И не только кличка, – пропела трубка. Иван оторопел. – Слушай, тут компания собралась клевая, мужики что надо. Кое-кого ты знаешь. Бросай к черту эту латынь. Приезжай! А?

 Иван собрался с мыслями, план созрел молниеносно.
 – Реакция хорошая, только оружие брать не нужно, – предупреждая его дальнейшие действия, вещал хорошо поставленным голосом телефон, – запомни адрес: Персиковая, 7, частный дом. Ждем вас, товарищ курсант.Ed majori dei gloriam, Ваня!..


                ***

 Едва Коцюба успел перешагнуть порог, выходя из парадной на улицу, как возле дома затормозило такси, вынырнувшее из-за угла, словно черт из табакерки.

 – Свободны? На Персиковую подбросите?
 – Хоть на Персиковую, хоть на Лимонную! – шофер улыбнулся, подмигнул и рванул с места, только ветер в ушах. – В такой райончик и в такое время… – опять подмигнул водитель, – бабы-с?
 – Ага, малина! Девки в кучу – станцуем чучу, – в тон таксисту подыграл Иван.
 – Везет! – потянул с завистью шофер, – а тут крути-верти, план накручивай.

 Он стал рассказывать, как однажды вез одну красавицу, а у нее денег не оказалось. В общем, старая байка.
 Иван отключился от исповеди водилы и стал обдумывать в деталях предстоящую встречу. Кто хотел с ним повидаться через этого красавца-римлянина? Кузнец Счастья? Сидит. Гвоздь? Сидит. Ошметок? Телефон? Слишком мелки, да и те знают, что Коцюба, бывший слон, давно завязал. Интересно. Наверное большие башлы предложат, если, к примеру, банк или таможня. Впрочем, посмотрим. Следовало бы, конечно, позвонить Григорию Емельяновичу, заместителю начальника школы по учебной работе. Тот симпатизировал Коцюбе еще со времен далекой бесшабашной молодости Ивана, когда сам был участковым. Опрометчиво как-то получилось…

 Шофер смеялся как ребенок.
 – Во дела были! А? Ну вот Персиковая, какой дом?
 – Седьмой.
 – Так, ага, вот номер одиннадцатый, а вот и семерка.
 Из дома под номером семь доносился шум, гремела музыка. «Феличита, Феличита!..»
 – Высший класс! – с пониманием кивнул таксист в сторону двухэтажного особняка.

 Иван расплатился и шагнул к дому. Навстречу из темноты к нему двинулась знакомая фигура.
 – Привет, латынь!
 – Привет, – угрюмо буркнул Иван.
 – Ну-ну, не надо так грозно. Веселей, кореш!

 Орешников отворил калитку, и по узкой заасфальтированной дорожке они пошли к зданию. Оцепенение и тяжесть в голове Ивана куда-то улетучились. Он вдруг почувствовал себя свободно и легко, как будто и не было двух бессонных ночей. Сжал кулак, и в ответ вся рука наполнилась приятной тяжестью. «В форме», – подумал он.

 – Конечно, в форме, – сказал Орешников и засмеялся.
 Иван вздрогнул. «Он что: мысли читает?»
 – Читаю, Ваня, читаю. И не только мысли, но и латынь, кстати, и еще кое-что… И тебе почитать придется.
 «С ума сойти можно!»
 – Можно, но не нужно, товарищ курсант.
 «Банда, малина, наркотики…» – не хотел думать, но думал Иван.
 – Я хотел бы… – начал он, но Орешников перебил его, улыбаясь.
 – Там… потом, а сейчас помолчи, – и он увлек Коцюбу за собой в дом.

 Темные коридоры, чуланы, много дверей. Тут только Иван заметил, что внутри особняка тихо, а ведь снаружи гремела музыка. Странно. Даже дыхания и звука шагов Орешникова не было слышно, хоть тот и шел рядом. Впрочем, своих шагов Коцюба тоже почему-то не слышал. Наконец остановились перед какой-то дверью – она открылась сама. В большой, едва освещенной комнате, за огромным столом сгрудились картежники. Здоровый мордатый детина, чем-то знакомый Ивану, метал банк.

 – А вот и мы, – сахарным баритоном пропел Орешников.
 Игра на долю секунды прервалась, присутствующие молча посмотрели на гостей и тут же отвернулись, вновь вернувшись к игре. Коцюбе даже как-то обидно стало.
 – Не обижайся, – прошептал Иванов сокурсник, – пусть играют себе пока, а нам делом заняться надо.

 Снова коридоры и чуланы, несколько ступенек вниз – повеяло холодом. «Что, он меня в подвал ведет? Ничего, из подвалов мы тоже выбирались». Наконец тупик, дверь оббитая железом отъехала в сторону. В небольшой комнате за маленьким столиком в мягких креслах сидели двое пожилых, но крепких на вид, мужика.
 – Вот, товарищи, тот самый Слон, – отрапортовал Орешников.
 – Хорош, хорош, – улыбнулся седой со шрамом на щеке.
 – Да… – протянул другой.
 – Ну что же, отлично, товарищ майор. Кандидатура хорошая. Присаживайтесь, приступим к делу.
 «Какой майор? Кто майор? Что происходит?»
 – Я майор, Ваня, я… – зашипел Коцюбе прямо в ухо Орешников, – да садись же, не стой столбом.

 – Ты, Коцюба, нас не фотографируй, все одно не вспомнишь. Мы птицы полета высокого, снизу не видать, – проскрипел голосом несмазанных дверных петель седой тип со шрамом в половину лица.

 – Питерские мы… – сипло пояснил второй, сидящий в темноте у двери.
 На всякий случай Иван приготовился к худшему. Персоны из Питера за просто так, в черте какую даль не попрутся. Стало быть приспичило, значит, дело у них серьезное.

 – Ну вот что, – понял замешательство Коцюбы седой, – чтобы тебя в лишние сомнения  не вгонять, малость разъясню. Я, стало быть, Аркадий Дермидонтович Чепухин из ЛУРа, ну из… уголовки, в общем, а это значица… это… – седой перешел на захлебывающийся шепот, – это сам товарищ Махатмов, он из…
 – …внутренней охраны Эрмитажа, – перебил ЛУРовца сердитый тип из угла.

 – Товарищ генерал-майор, разрешите – я обстановку обрисую? – вызвался из-за спины Ивана притихший было Орешников и, не дождавшись дозволения, продолжил: – Тут, Ваня, вот какая ситуация сложилась.

 У них там, в Питере, одна конторка имеется, небольшая такая научно-экспериментальная лаборатория биоэнергетических исследований, недалече от Балтийского вокзала. Чем они там занимались – дело второстепенное; только вот в последнее время стало твориться с сотрудниками той лаборатории нечто несуразное, необъяснимое даже…

 Первым попал в сумасшедший дом профессор, заведующий отделом «психофизических явлений», весьма почтенный человек в годах, лауреат Государственной премии Анатолий Кузьмич Папица-Мамица. За ним последовали в ПДН ведущие деятели нашей советской биоэлектронники, в полном составе закрытый НИР № 278С, товарищи Преснюк, Бедняцкий, Загогулькер, Бернштейн-Косых, Львов-Лемберг, Соленый и штатная уборщица Алексеева-Шац. Вслед за этими спятил от одиночества и сам заведующий лабораторией, член-корреспондент Вурдалатий Артемий Арнольдович… Вот такие пирожки, Ваня. Все очутившиеся в дурдоме приходили туда добровольно с общим диагнозом «депрессивный психоз».

 Был у нас под подозрением один столичный кадр из Центра научных исследований локально-активных контактов при НИИ хронофизики Академии Наук; он к ним вроде как по обмену опытом приезжал. В том центре какие-то исследования проводили, связанные с пространственно-временными измерениями. Ну да ты все одно не поймешь. По государственной программе работали, ход истории изменить пытались. Его давно пасли, в смысле наблюдали за ним, да только тот вдруг невзначай исчез во время эксперимента. В центрифуге ихней на атомы расщепился. А звали его Сергеем Юрьевичем Свириденко. Впрочем…
 Внезапно седой со шрамом махнул куда-то в сторону дверей косолапой клешней, и тут же погас свет.

 «Приехали!» – пронеслось в сознании Ивана. На всякий случай он напрягся; рука, сжимающая ножку табурета, на котором он сидел, затекла и непривычно заныла.

 – Расслабьтесь, товарищ курсант, без эмоций! Так надо, – почувствовал он затылком горячее дыхание Орешникова.
 
 Рука нестриженного нахала опустилась на плечо, и сейчас же перед Коцюбой замерцал свет кинопроектора, оформившись в шевелящиеся на незамеченном ранее экране образы.

 Первой он увидел улыбающуюся, заросшую академической бородкой рожу какого-то явного кретина в смирительной рубашке, которого тащили по белому коридору два дюжих санитара.

 – Это Вурдалатий. Последняя съемка перед строгим изолятором, – пояснил из темноты голос Орешникова.

 Коридор на экране сменился больничной палатой. На койке, поджав ноги, в позе «лотоса» сидел абсолютно лысый мужчина с отрешенным лицом. Возле него, с самозабвением катая по полу игрушечный паровозик, ползал, пуская слюни, могучий детина с красным носом. Немногим поодаль, на спинке соседней койки, примостился, поспешно вращая по-птичьи головой, забавный старичок. Какие-то люди, более похожие на серых призраков, прохаживались перед объективом камеры и обезумевшими глазами заглядывали внутрь, прямо на Коцюбу.

 – Весь коллектив лаборатории, так сказать полном составе…

 Кадр сменился номером гостиницы класса «люкс». На экране замелькали разбросанные вещи, плечики для рубашек рюмки… Камера металась от одного угла к другому в поисках чего-нибудь интересного. На долю секунды экран крупно показал чьи-то бледно-восковые пятки из-под простыни и вновь заполнился чемоданами, дорожными сумками и авоськами с пухлыми папками для бумаг, перевязанными пеньковой бечевкой.

 Из подвального мрака раздалось многозначительное сопение седого со шрамом. Экран погас и затем вновь высветил фотографию сорокалетнего мужчины с бычьей шеей, в роговой оправе дымчатых очков и с маленькими диктаторскими усиками под свернутым на бок носом.

 – Вот он собственной персоной – Свириденко Сергей Юрьевич, – снова зазвучал за спиной голос Орешникова, – 1948 года рождения, русский, беспартийный, образование высшее, кандидат физико-математических наук, холост. Он единственный мог что-либо объяснить о происшедшем в лаборатории, но… Заключение медицинской экспертизы: «предположительная смерть в результате тканевой ауторекомбинации и молекулярной диссоциации». После него в камере центрифуги даже мокрого места не осталось. Однако мы точно знаем, что он не погиб. И это нам еще предстоит доказать с твоей помощью, Иван.

 – Ничего не скажешь, могучий мужчина этот Свириденко, – заскрипел своим голосом «седой», – но ведь похож, похож ведь! Ох, как похож, ну прямо вылитый, как брат-близнец. Скажи, товарищ Махатмов?! Ему бы еще очки, портфель да шляпу, – и не отличишь! Вот только глаза подвели: у того они черные, как буравчики, вернее карие, а у нашего – сами убедитесь – голубые. Ну да это поправимо, для этого контактные линзы существуют.

 – Да уж… дело только в шляпе, – послышалось из холодных потемок.
 Иван поежился, поджав ноги под табурет. Этот новоявленный Свириденко был действительно на кого-то до жуткости похож. Только на кого, он никак не мог сообразить.

 – В процессе разработки нашего фигуранта, а в частности, после проведенного в его гостиничном номере обыска, следствием выявлено еще одно лицо, предположительно имеющее прямое отношение к трагическим событиям в районе Балтийского вокзала. Итак, знакомьтесь – Чайка Валерия Сергеевна, так сказать, невеста и боевая подруга Сергея Юрьевича Свириденко.

 Тоже, между прочим, научный сотрудник лаборатории моделирования исторических проблем того же Центра при Академии Наук, 1968 года рождения, член ВЛКСМ, незамужняя. В настоящее время является ответственным исполнителем научно-исследовательской темы «Странники», финансируемым военно-промышленным комплексом, исполняет специальное задание особой секретности, предположительно, – голос Орешникова дрогнул, – где-то во времени периода конца восемнадцатого столетия. Существует версия, что именно к ней ретранслировался наш фигурант.

 На экране возникла цветная фотография молодой привлекательной дамы, одетой в платье средневекового покроя эпохи золотого века французской монархии, явно принадлежащей к титулованному сословию из личной свиты короля.

 – Вы что, майор, от подследственных диссидентов заразились? Что за бред вы несете?! – раздалось в углу сердитое сопение товарища Мавхатмова «из внутренней охраны Эрмитажа». – Какое, к чертям, восемнадцатое столетие, вы в своем уме?! Что за маскарад, что за «странники»? Докладывайте по существу!
 От неожиданности Орешников замолчал, собираясь с мыслями. Но тут за него вступился скрипящий седой.

 – Ты чего, товарищ Махатмов, не разобравшись в сути вопроса людям предъявляешь? Все там путем, Махатмов! Сложно по понятиям. Но все путем. Что-то нахимичили эти «странники» со временем, сдвинули часовые пояса какие-то… Тебе это надо, товарищ Махатмов? Смотри лучше ориентировочку. Продолжаем, майор, – напутственно обратился он к Орешникову.

 – Итак, это кастинговая фотография Валерии Чайки. Здесь она – маркиза дю Плесси де Белльер…
 – Маркиза Ангелов… – уже совершенно ошалело пробормотал Коцюба, услышав знакомое имя из популярного романа, которым зачитывалось все женское поголовье юрфака.
 – Вот именно, мгновенно отреагировал майор Орешников.

 – Ладно вам, не существенно все это! –вновь грозно засипел из угла, успокоившийся было, товарищ Махатмов. – После разберетесь кто там кому «дебильер»… Главное – дело делать, и в сроки!

 Фотография исчезла с экрана, и сразу включилось верхнее освещение. Седой со шрамом морщился, потирая привыкшие к темноте глаза. Жестом подозвав к себе Орешникова, он молча уставился воспаленным немигающим взглядом на вытянувшуюся по стойке «смирно» фигуру. Майор минуту сосредоточенно молчал, закатив глаза под лоб, после чего как заводная кукла отрывисто затарабанил в подвальной тишине странный монолог.

 – Нет! Никак нет! Так точно! Постараюсь, товарищ генерал-майор! Будет исполнено, товарищ генерал-майор! Нет, никак нет, товарищ генерал-майор! Уверен, считаю своим долгом предупредить! Да, так точно! Служу Родине, товарищ генерал-майор! Ура! Ура! Ура!..

 Несколько раз отдав честь седому, Орешников повернулся на каблуках и на негнущихся ногах проследовал к Ивану. Коцюба на всякий случай тоже подобрал живот и выправил осанку.

 – Значица… – раздался голос несмазанных лодочных уключин, на этот раз он обращался к Ивану, – получишь личное дело Свириденко и все истекающие инструкции у капитана Мухи, он с мазуриками у входа в буру дуется. И чтобы у меня комар носа не подточил, чтобы все, как в лучших домах… Очки нацепишь, усы отрастишь, глаза перекрасишь и всякое там разное. Командировочные получишь в бухгалтнрии.

 Все эти секреты научные нам следует знать, понимать и использовать во благо защиты социалистической собственности. Раз уж так случилось, что ты, Коцюба, как брат родной похож внешне на того Свириденку, не ударь в грязь лицом и в ученом смысле этого слова.

 Ты не интеллигент какой-нибудь, а курсант школы советской милиции. Это что-нибудь значит, Коцюба! Подучи физику за восьмой класс, книги разные умные почитай, не мне тебе рассказывать. В лаборатории все договорено с ихним руководством, отправишься через пять дней прямиком в центрифугу, а там уж как повезет. Как говорят ученые, будем надеяться на положительный исход эксперимента. Сказать по-правде, – седой перешел на доверительный шепот, – не наша это компетенция, простых ментов, такие дела крутить. Здеся само Политуправление при ЦеКа интерес имеет, шпионизмом попахивает история...

 – Буде! – прервал его на удивление мощный рык из непроницаемого для света угла. – Не по существу все это.
 – Так я ведь ничего и не сказал… – засуетился генерал, боязливо поглядывая на мрачный угол, скрывающий товарища Махатмова.

 – Ты. Чепухин, следи, чтобы в твоем управлении все по полкам было, – сипло огрызнулся угол, – а мы свои задачи и в семнадцатом и в двадцать втором столетиях выполним и перевыполним, будь уверен. До встречи в Питере, курсант1
 Перед окончательно одуревшим от всего увиденного и услышанного за один вечер Иваном щелкнули механические затворы и оббитая броней дверь медленно поползла в сторону, выпуская его из подземелья секретного бункера навстречу неизвестности.

 «Memento viveris,* Ваня!..» 





                Глава вторая


 «– Как, черти не ведают будущего?
 – Конечно нет. Люди, которые на нас в этом полагаются,
 большие простофили. Поэтому-то все прорицатели и ворожеи
 говорят так много глупостей и толкают на глупости знатных дам,
 которые обращаются к ним за предсказаниями.
 Мы знаем только прошедшее и настоящее…»
 А.-Р. Лесаж, «Хромой бес», 1707 год

 Всему причиной, пожалуй, была Валерия… Да, да, из-за нее все и началось. Хотя… нет, конечно, нет… Она вообще здесь ни при чем!.. Ну чего ради, спрашивается, попусту на невинного человека напраслину возводить?! Не при чем она, – я всему виной… я, я опять и только я… И так всегда, всю жизнь…

 Простите, вероятно, мне следовало бы представиться: Свириденко Сергей Юрьевич, зав. научно-исследовательским сектором при кафедре биофизики Одесского сельхозинститута, без пяти минут, так сказать, доктор наук. Пока, правда, еще не совсем ясно, каких именно наук; тем более, что эти «пять минут» тянутся уже долгие годы…

 Спешу Вас заверить, любезный читатель, что все изложенное здесь, на этой самой бумаге, ни коим образом не бред и не является плодом моей расстроенной фантазии, совсем даже напротив. Труд настоящий представляет собой преимущественно документальные факты, происшедшие с Вашим покорным слугой и близкими ему (то есть мне) людьми не далее четырех-пяти сотен лет тому назад и зафиксированные им же (то есть мной) самолично, в полной вменяемости рассудка и при здравой памяти.

 Теперь, я думаю, после столь интригующего вступления, можно перейти к самому повествованию. Значит так… о чем это я говорил?.. Ну да!

 Итак, приготовились слушать, устроились поудобнее в своих мягких креслах, на диванах, кушетках, на полу, сидя в общественном транспорте или за рулем собственного автомобиля, в вестибюлях приемной крупных начальников (именно крупных, а не больших), сидя за партами душных аудиторий… Одним словом, устроились и… Теперь для начала мысленно представим себе главного героя, то есть меня.

 Не буду к себе особенно критичным и скажу основное: внешность моя меня лично вполне устраивает. Если к ней привыкнуть малость, то без особого труда можно понять, насколько я обаятелен. Вообразите в своих напряженных умах этакий комод старинной работы, непременно с бронзовыми ручками, эдак центнера на полтора. По форме и по внешнему виду я здорово на него смахиваю, так во всяком случае утверждают близкие мне люди, не верить которым основания у меня нет. На породистой крупной голове, напоминающей аквариум с давней застоявшейся водой (без рыбок, естественно), на мясистом носу неловко пристроились крошечные детские очки, теряющие свое предназначение на общей площади моего лица. Над верхней губой едва различимыми черточками намечены диктаторские колониальные усики, придающие выражению общую отрешенность и мрачное сосредоточение.

 Нижнюю губу я слегка выпячиваю вперед, чтобы подчеркнуть легким высокомерием свой солидный вес в обществе и ответственность занимаемого положения. В общем-то я довольно хорош собой, мил в общении и очень представителен. И еще я очень нравлюсь женщинам, совершенно разным женщинам, а вот они мне – так даже совсем напротив.
 Впрочем, думаю, вам это уже неинтересно…

 По специальности и своим призванием я физик, биофизик, парапсихолог, кинорежиссер, писатель, коллекционер марок и значков, художник и даже поэт-композитор. Но поверьте, все это мне совсем ни к чему, если рядом нет Валерии. Ну да, теперь, конечно, естественный вопрос – кто же такая Валерия? Кто она, кто такая?! Девочка, десятиклассница… да и, пожалуй, все. Кто она мне? Никто!.. Зачем она мне? Не знаю!..

 Я увидел ее первый раз за полгода до знакомства, у Дома офицеров. Уже тогда я узнал ее, именно узнал… и тогда уже знал, что это она, она… Валерия, и я ее знаю сотню… нет, сотни тысяч, миллионы лет, с тех самых пор, когда еще первая коацерватная капля, передвигаемая ложноножками, уже догадалась, что из нее выйдет когда-нибудь настоящий человек… Я знал ее всегда, вечно, всю жизнь человечества!.. Не знаю, что чувствовала она, но я был переполнен ощущениями. Глупые люди, в том числе поэты, называют сходные эмоции любовью, влечением, страстью.

  Нет, все не то, все иначе – это необходимость, гармония, это родство биологических энергоструктур, биополей… Впрочем, вы все равно этого не поймете!.. Тогда я знал, что мы встретимся вновь, мы не могли не встретиться, и потому спокойно прошел мимо, загасив в себе волну протеста взбунтовавшейся души. Она моложе меня более чем вдвое (подумать только, ее отец, мой тезка, верно, мог бы случиться мне племянником), по-детски наивна и беспечна, но в этом и почти вся ее привлекательность. Не задумывался никогда – умна она или нет, до сих пор не ведаю, как она относилась ко мне, да и, честно говоря, мне это безразлично. Я знаю ее, знаю каждую черточку в лице, в теле, угадываю мысли, – как будто она – творение моих собственных рук, моя Галатея.

 Наверное, я знаю это, даже почти уверен, – мы когда-то были очень близки друг с другом; я знал ее, тогда в ином облике, очень хорошо помню каком, но какое имеет значение внешняя форма. Слишком часто мы придаем ей в своей жизни такое большое значение… Нет, это нечто иное, эта девушка нужна как воздух, чтобы дышать; рядом с ней спокойно, я уверен в себе, а ведь это бывает так редко!.. Быть может, я действительно влюблен? Пожалуй, что нет!.. Нет, нет и нет! Это не настолько субъективное чувство, чувство необходимости; ведь я по сути и не говорил с ней, но уже знал – она мне нужна, это она, я нашел ее, я ее знаю, помню… всю-всю… И потом, не все ли равно, как обозначать подобный синтез эмоций.

 С незапамятных времен человечество пыталось облачить в наименования всю свою жизнь, все происходящее с ним и вне его. Однако поверьте, до сих пор никто – ни самый изысканный поэт, ни самый скрупулезный ученый – не смог обозначить, описать и дать определение «любви». Слишком узок диапазон человеческого определения. Любить можно вкусную и здоровую пищу, красивые вещи, интересный роман, занимательные развлечения досуга, наконец (что бывает реже), даже работу. Существуют и более высшие, патриотические категории любви, такие как любовь к Родине, правительству или к родителям. Любовь к собственной Родине, как и все прочее, также суррогат привязанностей и ощущения необходимости. Вот о таком чувстве к Валерии я и говорю. Она была мне нужна, необходима, ну а все остальное тогда казалось пустым…

 Когда говорят для сравнения: этого я люблю больше, чем другого, то имеется в виду не любовь, а предпочтение. Любовь же предполагает целостность, ее нельзя разделять для сравнения, это грешно и преступно. Иными словами, люди всяческим образом стремятся скрыть множество своих привязанностей за словом «любовь», используя его порой далеко не по назначению, что весьма неправильно и обидно…

 Спустя какое-то время я встретился с Валерией в Клубе Торговли, где совершенно случайно, а может быть и нет, она занималась с группой пантомимы. Теперь мои мысли были полностью отданы ей, девочке-десятикласснице с большими голубыми глазами и волосами цвета распустившейся ромашки, девочке такой же, как и сотни ее ровесниц, едва расцветающих бутонов таинственных цветов – цветов, которые зовутся жизнью. Просто девочке!.. Но какой девочке – самой лучшей, самой прекрасной девочке в мире! Я засыпал с ее именем на устах и весь последующий день бродил, погруженный в тягостные страдания.
 И вот теперь я, возвращаясь как обычно домой, закрыв пыльные лаборатории кафедры, вдоволь наругавшись за день со своими лаборантами, занудой-комендантом и учебными мастерами, готовил себя с мучительному и серьезному разговору с Ирэной Борисовной – матерью Валерии. Я не имел понятия, что буду говорить, о чем… как начну беседу, этот страшный и роковой разговор, после которого решится моя судьба… моя и Валерии.

 В одно прекрасное солнечное воскресение Валерия сама заявила, что ее матушка активно выражает желание познакомиться со мной, поговорить и что, дабы не откладывать дела в долгий ящик, я должен явиться на работу к Ирэне Борисовне в четыре часа, в пятницу. Ну конечно же мать может сказать, обязательно скажет, даже не сомневаюсь, что скажет одно: «Не морочьте голову моей девочке, оставьте ее в покое! Постыдитесь, солидный человек – вон, с галстуком и при очках, с портфелем…» Конечно она будет права, на все сто процентов права, ведь она же не догадывается, что Валерия мне просто необходима, что я, может быть, умру без нее!.. Но я не навязывал своего общества ее дочери, да и вообще я вел себя довольно прилично. Дело не только во мне… Я Валерии был также необходим, как и она мне. И девушка уже успела мне в этом признаться. Одним словом, мне следовало понравиться ее матери, понравиться во что бы то ни стало! Она преподавала в Культпросветучилище по улице Гоголя, на расстоянии, отдаленном от моего Сельхоза четырнадцатью автобусными остановками.

 Уныло я поплелся к конечной своего маршрута, ломая голову над предстоящей встречей. Народа в этот час, на удивление, не было вообще. Проследовав по пустынным улицам, пересек безлюдный подземный переход и наконец облокотился о железный крашеный столб с желтой табличкой с номерами троллейбусов. Вытянув из вспотевшего кармана замусоленный талон, я обреченно уставился себе под ноги и вышел из оцепенения лишь тогда, когда перед носом с шумом распахнулись створчатые пневматические двери. Я шагнул на ступеньки, и двери тут же захлопнулись.

 В салоне было душно и пахло горьковатым прелым сеном. У окна, утонув почти с головой в поднятый воротник черного кожаного плаща, сидел единственный пассажир. Несмотря на весенний теплый безоблачный день, он был по уши укутан в шерстяной клетчатый шарф и весь, с ног до головы, словно облит небесной влагой. На его крючковатом, подобном вороньему клюву, носу дрожала, искрясь в лучах яркого вечернего солнца, мутноватая капля. Широкополая фетровая шляпа была надвинута на глаза, и создавалось впечатление, что человек спит или в крайности устало дремлет. У тощих, жилистых, обтянутых мокрым кримпленом ног стоял огромный акушерский саквояж времен империалистической войны начала прошлого века.

 Джентльмен вроде бы дремал, изучая сложенные на груди руки, и, казалось, никого вокруг не замечал, погруженный в унылое одиночество. Поля его шляпы блестели утренней росой, и общее впечатление было таким, словно на него вылили по крайней мере ушат капустного рассола, если только он сам, по своему чудачеству, не вздумал ранней весной искупаться в Черном море прямо в макинтоше. Особый интерес представлял его чемоданчик. С виду ничем не примечательный, разве только своим архивным видом, он постоянно подпрыгивал, раскачивался, как будто в нем кипела самая активная жизнь.

 Я подошел к компостеру и уже собрался было пробить талон, когда заметил, что из-под полей мокрой шляпы за мной весьма зорко наблюдают внимательные глаза странного пассажира. Вороний клюв поднялся, и мне предстало аскетическое лицо сатира. На него было жутковато смотреть даже при солнечном освещении. Козлиная бородка топорщилась в стороны, разделенная на пробор, тонкие, словно кайзеровские усы шильцем, старательно напомаженные, завершали полностью убийственно-разбойничий вид незнакомца. Самым отвратительным было то, что глаза у него были разноцветными, как у ярмарочного клоуна. Я застыл, как загипнотизированный, с поднесенным к компостеру талоном, не в силах оторвать взгляда от пронзительных глаз моего соседа по троллейбусу. Тотчас же вспомнились самые невероятные, давно забытые сказки из моего детства и россказни о ведьмах, шабашах, колдунах, вампирах и прочей чертовщине. Невольная дрожь сладковатым холодком растеклась по спине и затаилась вместе с душой в пятках.

 – Наконец-то! – что-то прогремело у меня в ушах и едва не раздавило барабанные перепонки. – Я, признаюсь, уже потерял всякую надежду на встречу с вами… – вновь ударила меня по голове громоподобная волна звука.

 Я попятился к дверям троллейбуса. Необъяснимый панический ужас охватил каждую клеточку моего тела. «Бежать, спасаться…» – вот были первые мысли, посетившие разум. Бежать, куда глаза глядят, бежать не оглядываясь!..

 – Задворкин Вольф Андрухилович, по-вашему, по-русски – Андреевич, – представился незнакомец все тем же громогласным тенором.

 Все это выглядело очень глупо и неправдоподобно, совсем как в дешевых фантастических книжонках. На его коленях почему то лежала раскрытая и промокшая все в том же рассоле книга «История скандинавских народов». Уловив на себе растерянный взгляд, Задворкин испугал меня еще больше, туманно пояснив:
 – Промок маленько… Метеоусловия, знаете, не те. Трудно стало через озоновый слой пробираться, грязи всякой развелось. Совсем запакостили атмосферу, сволочи!..

 Я молча кинулся к кабине водителя. За зеленым бутылочным оргстеклом стояла непроглядная темнота. Сами собой мои кулаки с силой затарабанили по гулкому металлу двери. За стеклом не послышалось даже шороха. В кабине у руля не было ни души, никого… Я заплакал и в отчаянии укусил себя за палец. Не помогло. Страшный кошмар не улетучивался.

 Незнакомец все также неподвижно сидел на своем месте, под компостером, и равнодушно наблюдал за моей истерикой. Теперь троллейбус мчался без управления, размахивая соскочившими с проводов рогатыми оглоблями металлических штанг, вдоль неубранных полей и мрачноватых на вид водоемов. Город, проносившийся за окнами удивительного экипажа еще мгновение-другое назад, давно остался где-то далеко позади… За окнами быстро темнело. Задворкин заговорил вновь. Речь его была витиевата, чрезмерно мудрена и напоминала сеть.

 – …вы обязаны совершить сейчас нечто, что определенно покажется несколько странным. Между тем, вам необходимо будет это совершить, ибо в противном случае вся ваша дальнейшая жизнь не будет иметь какого-либо смысла...

 Он что-то долго бормотал про вероятность Гейзенберга, теорему самоорганизации Климонтовича и теорию необходимых случайностей какого-то Штольца-Маменского. Потом вдруг резко спросил:
 – Скажите, вы любите Валерию Чайку?
 – Да… Ну и что? А при чем здесь вы?.. Кто вы ей?
 – Успокойтесь, успокойтесь, Сергей Юрьевич, – сразу миролюбиво осклабился мерзкий незнакомец, – совершенно никто… просто знакомый. Будущий или прошлый знакомый, это как вам будет угодней.
 – Лучше прошлый.

 – Ну и ладненько, ну и хорошо… Так вот, милостивый государь, вам следует только немного и совсем ненадолго опуститься вот в этот баульчик и взять то, что вам передадут. Никто не заставляет вас там задерживаться… И побыстрее, пожалуйста, мое время скоро истекает, и я… Ну, в общем, с Богом!.. – Задворкин потянулся за чемоданчиком.


 – Что вы мелете, я пока что в своем уме… – я уже почти был уверен, что имею дело с сумасшедшим.
 – Как?! – расстроился мой спутник. – Опять?! Но вы же ее любите, так чего же боитесь? Давайте мигом, туда и обратно, только не очень там… А то ведь я знаю этих женщин…
 – Да что вы привязались ко мне? Я вас и слушать-то не желаю!..

 – Придется, любезнейший!.. Придется, Сергей Юрьевич! Не доводите до греха, вы же меня знаете… – незнакомец с обреченным вздохом полез во внутренний карман своего потрепанного плаща и вытянул на свет божий длинноствольный, невиданной формы и системы револьвер. – Ну чего вы там в самом деле упрямитесь? Лезьте давайте, и по-быстрому. Одна нога здесь, другая… сами догадываетесь. Времени у меня нет, – Задворкин взглянул на старинный хронометр, липкой лентой прилепленный к отвороту плаща, – ну совсем нет времени, а вы тут пререкаетесь. Сейчас как пальну, будете тогда знать!.. В других измерениях, небось, посговорчивее окажетесь. А потом еще и спасибо скажете, так что извольте, спускайтесь! Иначе я в вашей истории, Сергей Юрьевич, сейчас разительных перемен понаделаю, и поколение меня простит. А Валерию вашу мы замуж отдадим, найдем кого-нибудь ей в супруги подостойнее…


 Мне отвечать было нечего. Он открыл саквояж, и в салоне еще больше запахло прелым сеном, лошадиным навозом; я даже вроде бы различил ржание и храп оседланных коней. Мне не оставалось ничего иного, кроме повиновения. От безысходности я заглянул внутрь чемоданчика. На его дне, среди общей непроглядной темноты, светился небольшой огонек далекого костра. Свежий ароматный воздух дохнул в лицо.

 – И сюда вы мне советуете залезть?
 – Да, и поспешите, милейший. Промедление смерти подобно. Ищи вас потом с документами во времени! Время, знаете, какая штука? А впрочем, вы еще не скоро это узнаете!..

 Я горько усмехнулся.
 – Ну, а ежели ничего не выйдет, если я не помещусь в вашем багаже? Не хочу вас разочаровывать, но я все-таки... и этот саквояжик... Он, как-никак... Да и потом, за провоз живых... – поток невнятных слов одолел меня. Это было исходом назревшей истерики.
 – Да смелее, сударь! Чего вы в самом деле?! Делов-то – на тьфу и разотри, а вы!.. Напрасно так переживаете, все у вас получится. Не вы первый, не вы последний… Только не долго там задерживайтесь, по-быстрому всякое это, если опять же желание имеете!..

 Я засунул ногу в баул и понял, что далеко не все так просто, как мне казалось. Дна я не почувствовал. Вернее, не ощутил той необходимой тверди, которую всегда знал под своими уверенными ногами. Изумленный, я уставился на Задворкина, но тот лишь нетерпеливо улыбнулся в ответ. Я просунул вторую ногу и понял, что если не держаться руками за края саквояжа, то обязательно грохнусь в пустоту. Подтянувшись на руках, я спрыгнул в неизвестность, подобно ассенизатору, прыгающему в сточный колодец...

  Волна ночной прохлады бритвой ударила меня по щекам и поползла по груди под рубашкой. Ржание коней стало более отчетливым. Я захлебнулся в потоке воздуха и рухнул на мокрую траву. Где-то в невидимых глазу зарослях шиповника щелкал соловей. Небо над головой стремительно захлопнулось.



               
                Глава 3
 «Спал сном праведника,
 а снилась всякая чертовщина…»
 Альфред Иорт Уайтхед, 1933 год
                ***
 Лежать было сыро и холодно. У моего лица кто-то испуганно всхрапнул, и тут же в нос ударила струя аромата лошадиного пота и ржавых доспехов. Понемногу глаза стали привыкать к вязкой темноте, и я различил возле остывающих головешек костра встревоженного коня и целую гору тяжелой рыцарской амуниции.

 Вокруг простирался дремучий девственный лес. Из-за могучих столетних стволов доносился гул пьяного веселья. То тут, то там иелькали огни факелов и вскрикивали испуганно потревоженные бурной вакханалией ночные птицы. В тусклом медном свете лунного серпа дрожала бликами водная гладь безымянной речушки. Я выбрал из кучи сваленного обмундирования что-то напоминающееся массивный палаш и приготовился достойно встретить смерть.

 От воды отделилась белая фигура, оформилась конкретными контурами и быстро поплыла в мою сторону. Я прижал палаш к груди. Что-то на удивление знакомое и родное почудилось мне в плывущей женщине. Да, это была женщина, лет тридцати, с золотыми волосами, распущенными по блестевшим изумрудной влагой плечам. И вот она уже бежала по благоухающему всеми ароматами леса травяному ковру в мою сторону. Тело ее, упругое, длинноногое и сильное, свежее от прохладной воды, стремительно прижалось ко мне, и мокрые волосы коснулись губ. Все в ней было восхитительным.

 Не стыдясь своей ослепительной наготы, она запрокинула мне на плечи белые холодные руки
 и обжигающим поцелуем закрыла вопрошающий рот…
 Умирать мне расхотелось, ненужный палаш упал под ноги…


                ***
 «Мы стремимся взять у прошлого пламя, а не золу…»
 Жан Жорес, 1912 год

 Когда и как стремительная волна вновь подняла меня и выплюнула из чемоданчика, я не заметил. Теперь я сидел в переполненном троллейбусе, подъезжая к конечной остановке. Ни моего загадочного спутника, ни его волшебного саквояжа не было и в помине, даже след простыл. Возле меня, развалившись у меня под боком, мирно посапывала бесформенная гражданка, периодически клюя носом переполненную пакетами и разноцветными свертками объемистую (как и ее хозяйка) авоську, стоящую у нее на коленях. Твердая, слегка убеленная благородной плесенью палка сырокопченой колбасы больно упиралась мне между ребер. В руках я сжимал клеенчатую тетрадь в клеточку.

 После непонятных мне шифров и предупреждений о полной секретности изложенного,
 следовал текст, исписанный женской торопливой рукой…
 
 «В Центр научных исследований локально-активных контактов (ЦЕНИЛАК) при НИИ Хронофизики АН СССР, старшему руководителю эксперимента по изучению временных излучений, доктору физико-математических наук, профессору Свириденко Сергею Юрьевичу от научного сотрудника Лаборатории Моделирования Исторических проблем (СМИП-2) Раннвейг –
 Чайки Валерии Сергеевны

 Считаю гипотезу о физиологических возбуждениях в коре головного мозга от зрительных бугров посредством интенсивного потока корпускулярно-волнового излучения, выдвинутую Вами на внеочередной ХIV конференции «Проблемы четвертой компоненты» – ошибочной и не заслуживающей какого-либо детального рассмотрения…

 Гораздо более объективной и привлекательной в том же аспекте выглядит версия о наличии дефектов во временном поясе, замыкающемся на периодическом цикле… Проводя соотношения между микро- и макрокосмами, Вселенная или, в худшем случае, Галактика уподобляется кристаллу с характерными для него физико-оптическими особенностями. Таким образом, свойства неоднородностей временной абстракции теперь аналогичны свойствам оптическим кристаллической решетки, вернее сказать, ее дефектам…

 Обнаружив себя в подобной ловушке частички истории, любой индивид способен самостоятельно, путем излучения электромагнитных волн собственного мозга, произвольно возбудить в той или иной мере ответное излучение исторической информации, когда-либо происшедшей в настоящем месте пребывания реципиента, и обнаруживающей себя в результате серьезного нарушения во временном поясе.

 Такое и только такое объяснение массовых галлюцинаций, так называемых хроноконстантных явлений, в местах энергетического выброса временных частиц, я считаю наиболее перспективным и буду отстаивать по возвращении в ХХI век на последующих конференциях.
 
 Не следует снимать со счетов также до сих пор необъяснимый феномен Чернецкого-Вейника при перемещениях материальных тел через искусственно созданную хрональную неоднородность…

 Теперь немного о себе:
 Легенда действует безупречно. Полнокровно сжилась с образом древнескандинавской воительницы. В настоящее время пользуюсь особым почетом и привилегиями приближенного к конунгу витязя.

 Снискала безраздельное доверие и искреннюю любовь у Харальда.
 В принципе, считаю первую часть эксперимента успешно завершенной. Контакт с Варягами налажен. Потому нахожу возможным приступать к последующим стадиям комплексных исследований. Предлагаю документировать отчет об эксперименте под условным названием «Всякому свой век».

 На данном этапе варяги готовятся к стремительному захвату Новгорода. В связи с этим ходатайствую  перед руководством о разрешении выступить на вендов и их соседей урусов с Рериком, сыном Харальда. Прошу также, по возможности, оповестить дружину Вадима Храброго о готовящемся нападении. Всеми силами постараюсь подольше продержать Рерика на Ладоге, куда он сейчас и направляется.

 Связь с Центром возобновлю оттуда же, с Ладоги.
 Пожелайте мне успеха, всяческого благополучия и, главное, – ни пуха…
 Привет маме и всем-всем.
 Целую, Ваша Лера – Раннвейг
 Гкордаланд, 860 год»

                ***

 «Зазнайство очень опасно.
 Ученый ищет пути, как контролировать природу.
 Но ученый также нуждается в контроле…»
 Доктор Роберт Е. Вильфонг –
 технорук фабрики по изготовлению нейлона
 корпорации Дю Понта, 1958 год

 Горизонт застилала пелена красного пепла. Пепел… один сплошной пепел покрывал ровную, словно выструганную каким-то незадачливым плотником монолитную поверхность планеты. Планета была совсем крошечная, и ее можно было обойти по полюсам за два с половиной дня. Пылающее, огненное светило жаркой лампой висело над едва различимыми признаками атмосферы. В метрах трех от нас горой искореженного металла возвышалось то, что некогда служило межзвездным кораблем. Багровое зарево уже успело осесть густым покрывалом на отвалившемся бортовом отсеке и пушистыми подушками разлеглось в пустых глазницах иллюминаторов.

 Валерия хныкала и терла рукой в пластиковой перчатке треснувшее при падении стекло скафандра. Я попробовал приподняться и тут же взвыл от нестерпимой боли в позвоночнике. Видимо, при падении я что-то себе повредил. В телефонах моего шлема тут же отозвалась Валерия потоком проклятий в мой адрес. В глазах заплясали веселые радужные зайчики.

 Кряхтя и стеная, я перевалился на правый бок и, подогнув колени, встал на четвереньки. Напрягшись изо всех сил, попытался поднялся, и это мне удалось, хотя и с большим трудом. Болел каждый мускул, каждый сустав моего избитого тела. Невольные слезы жалости к самому себе накатились на помутневшие глаза. Неуверенно раскачиваясь на полусогнутых ногах, я сделал два шага в направлении своей супруги. Валерия, казалось, не замечала никого вокруг, сидя на корточках у забитого пеплом распоротого фюзеляжа спасательного катера. Я пихнул ее носком обутого в свинец ботинка. В телефонах прекратились судорожные, истерические всхлипывания и родной, такой близкий мне голос Валерии послал меня нецензурно «куда подальше»…

 Скрипнув зубами от оглушающей боли в спинном хребте, я оставил ее в покое и заковылял к обломкам корабля. Видимо, Валерия несколько раньше осознала, в какой ситуации оказались мы, потерпев крушение на планете без малейших признаков жизни, заполненной лишь красным никчемным пеплом.

 Всему виной были опять эти дурацкие идеи Задворкина. Где-то он сейчас? Верно, остался на переполненной самураями станции, возле своего детища. И могло же прийти в голову – ухлопать такие бешеные деньги на полный развал всех исследований. Теперь, по крайней мере, половине агентов не удастся вернуться в свой век.

 Нет, это чисто в стиле Задворкина – построить на станции большой гравиконцентратор хроносферы, точную копию его дурацкого чемоданчика. Гори он огнем со своими изобретениями. Вот теперь пусть и расхлебывает сам, хотя, по правде, неизвестно, кому сейчас хуже: ему или мне… нам с Валерией… Эти идиотские поиски, дурацкие путешествия во времени, кому они все нужны?… Каждый должен оставаться там, где он рожден, где его эпоха, его сфера… Всякому должен соответствовать свой собственный век. Ведь все равно историю изменить невозможно!

 Сейчас, наверное, уже вся станция, весь орбитальный центр, заполнены монголо-татарами, безмозглой доисторической ордой… Ну что ж, не следовало нарушать связь времен, вернее, вообще ее настраивать, эту пространственно-временную связь… Ну где же этот чертов Задворкин? Неужто нашей истории пришел конец и неоткуда ждать помощи, спасения? Но этого не может быть, просто не может!.. Как же мы… как же так?.. Вот так просто – взять и умереть, здесь, на безымянной планете?!

 А ведь с чего все началось? В учрежденный Институт Хронофизики пришел никому не известный, малоприметный еврей и заявил, что вот, дескать, у него на чердаке уже сорок лет пылится изобретение его дедушки, способное перемещать во времени любые живые и неживые тела. В доказательство он извлек из саквояжа уникальную мумию Аменхотепа IV, которую дотошные историки разыскивают по сей день… Еврей назвался Задворкиным и тут же потребовал ученого звания за изобретение своего непризнанного предка, аргументируя семейным достоинством. Среди своих мы окрестили его Флюгером. Не знаю, что общего между флюгером и Задворкиным, но кличка укрепилась за ним и даже приобрела национальную модификацию – Эйвинд…

 И машина времени, изобретенная Задворкиным-старшим, заработала. Однако после первых же телепортаций, когда обученные эмиссары внезапно оказывались посреди океана, некогда бушующего на месте современного Института Хронофизики, а того лучше – вмурованные в горные породы, стены замков и крепостей, Институт пришлось перенести на орбиту постоянно действующего модуля вневременной сферы. А уже оттуда резиденты во времени добирались на специальных катерах до матушки Земли…

 В шлемофоне защелкало, послышался всхлипывающий звук и затем долгий, леденящий душу прощальный стон Валерии. Позади меня что-то грузно рухнуло, подняв целое облако розовой воздушной сажи. Я с трудом повернул гудящую голову и еще несколько минут безразлично наблюдал, как содрогалось в предсмертной агонии тело моей супруги, взрывая рыхлый пепел мертвого астероида. Ядовитые газы скудной атмосферы все же проникли через разбитый скафандр моей единственной и неповторимой...

 У меня не было даже сил расстроиться как следует или заплакать на худой конец... Точно такой же эпилог ожидал и меня в самом недалеком будущем. Застывшие стеклянные глаза с укором смотрели на меня через запотевшее стекло Валериного шлема. Мертвые, чужие и совершенно равнодушные… Красный гадкий порошок понемногу заметал неподвижное тело, превращая его в небольшой холмик на безупречно ровной тверди карликовой планеты.

 Будь он проклят со своими адскими изобретениями, этот глупый и фанатичный Задворкин!..
 Но что это?! Кажется, спасение…
 
 В красном зыбучем пепле мелькнул черный ремешок саквояжа. Презрев боль в хребте, я повалился в пепел и трепетными руками стал осторожно его разгребать, словно допотопный археолог, пытливо разыскивающий давно истлевшую бочку Диогена.

 Не помня себя от радости, я вытряхнул из него все до последней песчинки и нетерпеливо шагнул в отверстый черный зев… Увы, это был обычный саквояж для хранения продуктов на спасательном катере… Боже, как мне все надоело, скорее бы кончился этот проклятый сон!..

 Впрочем, у меня еще оставался один шанс, один выход, да и то, если чудом спасется Задворкин…
 Теперь следовало только ждать… Ждать и надеяться…


                Глава 4

 «Мефистофель:
 Все преходящее – есть только символ!..»
 И.-В. Гете, «Фауст», 1831 год

 День был обыкновенный, ничего особенного, – день как день, как один из трехсот шестидесяти пяти дней в году. Правда, солнечным он был, потому что на дворе стояла теплая весна, внезапно наступившая после холодной, морозной зимы. Снег еще не растаял и серебрился пушистым ковром под ногами преобразившихся под весенним солнцем прохожих…

 В этот памятный для некоторых счастливцев день из окна художественной школы, расположившейся на втором этаже небольшого, в прошлом купеческого особнячка заштатного городка Нижние Подвалы, раздавалось залихватское, даже ухарское пение магнитофонного эмигранта Валерия Токарева. Песня была приблизительно такого содержания:

 Воровать перестану на время,
 Чтоб с тобой, дорогая, пожить…

 И дальше в том же духе:

 Марафет, марафет!..
 Нынче есть, завтра – нет…

 За играющим окном, притоптывая от удовольствия и стараясь перекричать нахального диссидента, вышагивал вокруг вращающегося верстака преподаватель скульптуры Рудольф Иванович, метко прозванный своими подопечными Нирванычем за чрезмерное пристрастие к восточной культуре. В меру изящен, строго красив и изыскан.

 На хитроумном верстаке, гордом изобретении педагога-ваятеля, достойного преемника великих Леонардо и Микеланджело, возлежала в открытом купальнике ученица девятого класса общеобразовательной и четвертого вечерней художественной школ Виктория Читаржи, девочка с фигурой хорошо развитой женщины.

 Нирваныч, ни к кому конкретно не обращаясь, суетился возле станков с учениками, старательно разминающими пластилин, и отчаянно, срывая голос, желал перекричать Токарева.

 – Итак, я решил совместить эстетическое восприятие прочувствующей личности, индивидуальности каждого ребенка с гармоничным обучением законам формы и пластики. В свете решения последних событий мною поставлена во главу угла оригинальная метода обучения, сопрягающая музыкальный ритм с ритмом жизненным и качественно нового восприятия красоты человеческого тела. Здесь налицо все приемы невербальной суггестии и эйдетики…

 При большом желании, конечно, можно было бы понять, что Нирваныч всю эту белиберду говорил самому себе, ибо готовился к заседанию педагогического совета, на котором первым вопросом повестки дня стоял его доклад. Нирваныч очень волновался и потому страшно боялся что-либо забыть, как ему казалось – очень важное. Дети, его ученики, лишенные всякой возможности общаться друг с другом по причине невыразимого шума, издаваемого магнитофоном, обреченно лепили свою соученицу, то есть Вику Читаржи.


 Лепил ее и некий Анисимов, стоящий в первом ряду за станком. Очень любопытным экземпляром был этот Анисимов, очень любопытным. Директор художественной школы, казалось бы, пожертвовал всем на свете ради того, чтобы избавиться от этого Анисимова. Все отдал бы, честное слово!.. Так он говорил не однажды, но все мечты его так и оставались мечтами. От Анисимова спасения не предвиделось…

 – Рудольф Нирваныч…
 – Отстань, не мешай другим заниматься делом!.. – это он все тому же Анисимову, долговязому парню в джинсовой курточке и модных декатированных штанах, – давно пора перенимать опыт ведущих школ искусств. Вот в Калькуте…

 Так, немедленно подними! Я сказал подними. Завтра принесешь коробку пластилина. Так вот, в школе Искусств, в Бомбее, индийский мыслитель Свами Раджа Яша… Встань на место, я сказал!.. Что, вкусно, да?.. Вкусно? Ну жуй, жуй… Так вот… на островах Пасхи, знаете ли, найдено было захоронение древней школы, так там…

 Так, вижу вы застоялись!.. Небольшая разминочка – джапа-медитации, как обычно… Это вас взбодрит! Ну, дружненько, все-все… Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе, Харе Рама, Харе Ра… Анисимов, не перевирай слова, я же слышу: не харя, а Харэ, что означает божественная. Так, ну ладненько, все… Закончили, продолжаем урок…

 Дети с удовольствием затянули неведомые песнопения и даже не услышали из-за одного общего, слившегося в чудовищное громыхание, шума спасительного звонка, вещающего об окончании пытки звуками. Освобожденная орава, побросав стеки и опрокидывая наземь станки, с веселым гиканьем повалила на кислород из «музыкальной шкатулки».

 Оставим Нирваныча в его аудитории готовиться дальше к приближающемуся педсовету,
 а сами ненадолго заглянем в кабинет директора художественной школы.

 Директор – маленький, лысоватый, благообразный человечек с внешностью русского демократа XIX столетия, суетился возле не по его размерам гигантского кабинетного стола и куда-то собирался…

 ДИРЕКТОР (напевает): Прибежали в избу дети, второпях зовут отца (перекладывает с места на место книги, наброски, журналы и прочий мусор)…

 ТАМИЛА АГАПОВНА: Борис Диодорович, я только что во дворе встретила вашего Анисимова. По-моему, он опять пьян или чем-то уколотый… Он с Викой Читаржи направлялся в мастерские. На них не мешало бы замок повесить…

 ДИРЕКТОР: тятя, тятя, наши дети… Да, да, конечно, Тамила Агаповна… замок не мешало бы, но где его взять? Да и времени нет, все некогда, сейчас опять убегаю. А вы Рудольфу Ивановичу скажите, он и повесит… У него всегда все есть, и замок, думаю, найдется. А Анисимов… что Анисимов, Тамила Агаповна?.. Он же ребенок еще, пусть повеселится… что им станется, этим мастерским? Школа наша не общеобразовательная, да и следить за детьми мы не обязаны. Мы не воспитатели, мы художники, Тамила Агаповна. Вспомните себя в его возрасте!.. Я тоже таким был когда-то.

 ТАМИЛА АГАПОВНА: Да уж, чего-то такого про себя не припоминаю. Не знаю, как вы… Вы в исполкоме были, Борис Диодорович? Скоро чинить потолок будут? Занятия третий месяц не проводятся. Только ваш Анисимов и приходит в школу, но у него, как я понимаю, свой интерес… сколько можно ждать? Скоро зима, а через потолок звезды видать…

 – С потолка звезды не хватают! – слышится голос из коридора, и мимо директорского кабинета, волоча по полу какие-то бронзовые конструкции, продефилировал Нирваныч. – Вот, Борис Диодорович, нашел в гараже соседнего двора, бесхозное валялось. Представляете, шестнадцатый век. Думаю, для школы пригодится… да вот… Так вот я думаю – надежно раньше делали, а теперь что? Валенки!.. ( замечает Тамилу Агаповну) Харе Кришна, Тамила Агаповна, в смысле – доброе утро, если еще не виделись!.. (смеется)

 Не получив достойной оценки своей находке, Нирваныч поволок конструкцию дальше, в свою единственную функционирующую во всей школе, по причине обвала потолка как стихийного бедствия, аудиторию.

 ДИРЕКТОР (поспешно): Я туда как раз собираюсь… (торопится, начинает хаотически перекладывать вещи с места на место без всякой системы, как видно, разыскивая что-то очень важное). Представьте себе, я звонил, целых два раза звонил… или даже больше. Но там никто не брал трубку. А потом, знаете ли, Гурам пришел; у него такое несчастье… там в общем неприятности большие. От него опять эта самая ушла, и я ему обязан был помочь, утешить, одним словом…

 ТАМИЛА АГАПОВНА: Правильно сделала!.. Значит… ну, в общем ясно, Борис Диодорович. Мне никто не звонил?
 ДИРЕКТОР: Не звонил…
 ТАМИЛА АГАПОВНА: быть того не может, странно… А Степан Матвеевич тоже не звонил?
 ДИРЕКТОР: Нет, не звонил.
 ТАМИЛА АГАПОВНА: И даже Василий Кириллович не звонил?
 ДИРЕКТОР: Я же сказал: никто не звонил, Тамила Агаповна!..
 ТАМИЛА АГАПОВНА: А муж, Юра мой, тоже что ли не интересовался?

 ДИРЕКТОР: Нет, вы знаете, Юрий Владимирович тоже не звонил, но я думаю, он обязательно позвонит. Вы не расстраивайтесь, Тамила Агаповна. (бьет себя ладонью по лбу) Совсем забыл, вот память стала… меня же ждут в управлении Культуры… Вы, пожалуйста, Тамила Агаповна, посидите на телефоне, мне позвонить должны. Так пусть перезвонят… женщина одна позвонить должна, мать ученика моего… Вы посидите, а я пока сбегаю туда-обратно. Через полчаса вернусь. Хорошо, Тамила Агаповна?

 ТАМИЛА АГАПОВНА (смотрит в окно, усаживаясь за телефонный аппарат): Вы бы сказали своему Анисимову… Неровен час, всю школу спалит, не успеете потолок восстановить. Вон какой дым идет. Это он опять в мастерских курит.

 Появляется Нирваныч с пригоршней зерна в ладонях.

 НИРВАНЫЧ (смеется): Мастерят! Борис Диодорович, так я покормлю?..
 ДИРЕКТОР: Кого?
 НИРВАНЫЧ: Гу-гу, можно?
 ДИРЕКТОР: Да, да, пожалуйста, Рудольф Иванович. Я убегаю, Тамила Агаповна. Будут звонить, пусть перезвонят!
 НИРВАНЫЧ: А если придет Гурам? Что ему сказать?
 ДИРЕКТОР: Что я буду в семь у «Зоси»…
 НИРВАНЫЧ: Шамбала, сплошная епитьма. Шамболовка тридцать семь – в каждом рисунке солнце… (от души смеется своей остроте) Вот я недавно был на вечере памяти Шукшина, Так там…
 ДИРЕКТОР: Ну вы прямо скажете, Рудольф Иванович… Я побежал, у меня нет времени.

 ТАМИЛА АГАПОВНА (смотрит в окно): Анисимов опять, наверное. Вике какие-то гадости про свои живодерства плетет. Над собаками и кошками… Ох, испортит он девчонку
 …
 ДИРЕКТОР (собирая портфель): Тамила Агаповна, у них дело молодое. Пусть побалуются. Все одно потом эта Вика какому-нибудь таксисту или мяснику достанется. Пусть девочка порадуется. Не лишайте детей детства, Тамила Агаповна!..

 НИРВАНЫЧ (высунувшись из окна, душераздирающе кричит): Гу-гу, Гу-гу!..
 К нему, отчаянно махая крыльями, подлетает раскормленный до безобразия голубь.

 ТАМИЛА АГАПОВНА: То она ухлестывала за взрослым мужчиной с разницей на двадцать лет в возрасте!.. С ней не соскучишься. Репутация у этой малютки, я вам скажу, Борис Диодорович… То этот великовозрастный, то этот Анисимов… Девочки из ее класса говорят, будто мать застала однажды у себя в квартире дочь с мальчиком!.. Не по годам развивается ребенок, в свои-то пятнадцать!.
 .
 ДИРЕКТОР: Так это же прекрасно! Что вы хотите? У девочки естественные физиологические потребности. Она растет, вспомните себя в ее годы, Тамила Агаповна!..

 НИРВАНЫЧ (смеется): Аниськин и Фантомас… А вот Димочка говорит…
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Ваш Димочка тоже колется, как Анисимов!..
 НИРВАНЫЧ (выставляя правое ухо; от самого рождения он несколько на него туговат): Как?! Нет, что вы, он не колется… он курит (радуется каламбуру)…
 ДИРЕКТОР: Ну вы прямо как скажете, Рудольф Иванович!..

 НИРВАНЫЧ: Я вот прочитал недавно в «Большой советской энциклопедии», что Махатма Ганди совсем не имя… Это профессия. И к Индире Ганди он никакого отношения не имел. Чистое совпадение. Да… вот!.. Даже не родственники, представляете себе? Епитьма, Шамбала, Гуру, Гурам!.. Он, кстати, вас сегодня уже искал, Борис Диодорович. Там какого-то человечка надо в училище протолкнуть… Ну, он вам сам скажет. Да… Епитьма… Вертеп… Варпет…

 ДИРЕКТОР: Я ушел! Придет Гурам – я  у «Зоси». Если что, вы меня замените на часок-другой, Тамила Агаповна? Если опоздаю…
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Хорошо, Борис Диодорович…

 Директор стремительным рывком убегает за дверь. Тут же в учительску, воровато озираясь, проскальзывает школьный секретарь-машинистка – Милочка, перезревшая девушка, лет тридцати от роду. При виде ее Нирваныч гордо удаляется в свой класс, на ходу напевая старинный русский романс.

 МИЛОЧКА: Ушел?..
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Ушел, наконец!
 МИЛОЧКА: Все ушли? Никого нет?
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Все, все ушли! И будут не скоро, если вообще еще сегодня будут в нашей разваленной школе…
 МИЛОЧКА: Ну, пока никого нет, я покурю (ищет на столе забытую у директора пачку сигарет)…
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Бросать надо! Вот я бросила и все… теперь аллергией мучаюсь!..
 МИЛОЧКА (дрожащими руками распечатывая пачку сигарет): Пока никого, никого нет… одну можно выкурить…

 ТАМИЛА АГАПОВНА: Что ты куришь? (смотрит на пачку, вертит ее в руках) Нашла все-таки?!
 Раздается пронзительный телефонный звонок, заставивший вздрогнуть обеих молодых женщин.

 ТАМИЛА АГАПОВНА (снимая трубку): Школа… Здравствуй, радость моя!.. А кто это? А!.. Ну и голосок у тебя. Где же ты пропадал целый месяц? И не звонил!.. Ты что, пьян что ли? Ну я… Нет, я одна… Что за тон? Ушел… ушел надолго. Ты же знаешь, что он любит, когда ты звонишь. Да, даже так редко!.. Ну ты умница моя, как ты меня радуешь!.. Нет уж, мамочка, ты сам выбирая. Опять ноешь? Так, все, хватит! Позвонишь, когда придешь в чувство!.. (вешает трубку; внимательно разглядывая Милочку, судорожно затягивающую дым от сигареты) Слушай, а от кого ты все время прячешься? Кто тебе курить-то запрещает?

 Опять беседу разрывает навязчивый телефонный звонок.
 ТАМИЛА АГАПОВНА (поднимая трубку): Ну, наконец-то! Ты еще позже позвонить не мог? Радость моя! Кого? Ага… нет, его нет, он ушел и просил позвонить после семи. Да, он будет, а что передать? Из исполкома?..

 Издалека доносится морозящий кровь призыв Нирваныча: Гу-гу, Гу-гу, Гу-гу!..

 Не надоело? Нет? НУ, тогда познакомимся поближе с основным нашим героем, девятиклассником Анисимовым.

  В настоящее время он сидел на деревянных козлах в пыльном и холодном полуподвальном помещении мастерских художественной школы и пытался навесить побольше лапши на уши своей соученицы, чтобы после, добившись ее благосклонности – соблазнить и бросить, как в дешевых бульварных романах с трагическим концом.

 Итак, он сидел на козлах, заложив ногу за ногу, а Вика сидела напротив, на пустом перевернутом ведре из-под краски, и неотрывно внимала каждому его слову. На ней был дорогой вельветовый костюм, и вообще девочка выглядела на пять баллов. Анисимов давно нравился Вике, и она уже почти была согласна на взрослые отношения. Оставалось только выяснить – с чего и кто начнет!..
 Анисимов говорил:

 – Сейчас застрочу еще один косячок и курнем!.. Это гораздо кайфовее, чем жаренная конопля или тополиный пух, вот попробуешь, оценишь!.. Средство балдежное, полный отпад. Мне Вовка, сынок нашего Болека, доставал! Марихуана!.. Я, знаешь, сколько от завтраков откладывал, чтобы достать?.. Она дорогая, травка эта… Вовчик сам только ее шмалит, у мореманов достает в порту за капусту. Ну, он директорский сынок, его папанчик, знаешь, сколько от Гурама за устройство блатных в училище имеет? Он мужик сармачный. Сейчас труху достать трудно, строго с этим делом стало… Так некоторые муфлоны ацетоном колются, дихлофосом дышат, на голову всякую дрянь под шапку льют…

 Бухариков я не уважаю, другое дело эпикурейство!.. Мусориловки переполнены нашим братом-наркомом. Это здесь малина. Полная лафа, супер! У нас в художке – нарком на наркоме сидит. Наркомом погоняет. Вон, Болека сынок; ты думаешь, мне что будет? Ни в жисть, потому как родное дитя его я с чистой совестью тут же заложу…

 Нирваныч? Ты только глянь на него! Сразу все ясно станет. Чего он смеется все время и чушь плетет? Тащится он, все время без конца торчит!.. Сам на себе! А его кореша чего стоят – Димочка или Марон? Это же слет юных умельцев «шаловливые ручонки». Вон Гу-гу своего пластилином раскормил. Думаешь, он голубя настоящим зерном угощает? Из пластилина пшено лепит и глупой птице скармливает, а потом доволен, как слон. Самому уже сороковник давно, а чем по вечерам занимается? Думаешь, натуру лепит? Нужна ему та натура! И директор, Болек наш, с Гурамом ходят в школу по ночам…

 У нас в классе не только биксы, есть и центровые девочки – вроде тебя. Ты мне давно нравишься!.. Мы все: и ты, и я, и они – порождения одного времени, одной эпохи. Потому что всему должно соответствовать свое время. И не следует искать причину и виновных! Все это придумано не нами и очень давно, я в журнале одном читал…

 А с тобой клево как-то, по-свойски! Биополе у тебя, наверное, там разное… и вообще ты клевая!.. На, держи, – готова! Сейчас зашмалим! Не боись, директор сейчас у «Зоси» Гурама дожидается, кофе пьет. У них в семь халтурка одна намечена, так что скоро не заявятся. Ну как? Млеешь? Смерть, да?! Я тоже так говорю! Ты думаешь наша школа только снаружи разваливается? Да она изнутри вся гнилая, и крысы в ней давно друг на друга зубы точат...

 Сейчас балдеть будем! Некоторые под хитов или там под «Зодиак» торчат… Кому-то Жан Мишель или Шульц нравятся, а я лично – только под Высоцкого! Вот парень был! Центр!..
 Анисимов достал из кармана импортную кассету и вложил ее в гнездо магнитофона, что поджидал включения, выглядывая из раскрытого дипломата.

 – Специально для тебя принес! Цени!.. Слушай, вот, из неспетого… Вчера на сходняке достал. Французская запись Марины Влади. Это из фильма «Место встречи изменить нельзя», помнишь? Она туда не вошла, запретили… Ты запивай дым, он сушит немного, и горький. Я вот мандариновый напиток принес…

 Анисимов вновь окунулся в утробу своего объемистого портфеля и вытянул на свет три бутылки пузырящейся «Фанты». Приноровившись, он с первого раза отколупнул металлическую крышку бутылочного горлышка, поддев ее об угол козел, на которых сидел. Подождав немного, пока пенящаяся влага стечет с его руки, Анисимов облизал пальцы и протянул напиток своей подруге. Девочка все также молча покорно приняла подношение.

 – Глотай, раздавим эту, еще открою!.. Это хорошо, что ты пришла, как договаривались… Только бы эта Тамила не помешала. Вот кого я не терплю, это ее. И чего она ко мне имеет, лучше бы со своими мужиками разобралась!.. Ты пей, пей, у меня тут еще и закусон имеется. Держи беляш. На голодный желудок это дело даже вредно. Жуй, поправляйся…

 Ну что, летаешь? Не боись, это сперва всегда так. Потом балдежно!.. Жарко? Ну сними что-нибудь; сними, сними, не стесняйся!.. Мы же возле котельной, ты вот вообще почти на трубе сидишь. А то и подремли, если в кайф, да и я покемарю рядом, что-то развезло меня как чмошника. Спи, подруга, и пусть тебе приснится что-нибудь белое и пушистое...

 Негодяй растлитель несовершеннолетних девиц, несовершеннолетний Анисимов включил свой портативный «Панасоник», и стены подвала оглушил хрип великого барда, доносившийся из многоваттного динамика:

 Все случилось как сон,
 Мы решили, что он,
 Только он может все разрешить!
 Но не знали тогда
 И ни он, и ни я:
 Место встречи нельзя изменить!..



                Глава 5

  « …Гамлет был сыном покойника…»
 Из школьного сочинения
 С. Анисимова, 1987 год

 Вязкая темнота подхватила меня и с размаху обрушила в какое-то пыльное и замкнутое пространство, отдаленно напоминающее утробу старого гигантского чемодана. Вокруг висел стеной непроницаемый для человеческого зрения мрак.

 – Почему так темно? Где я?..
 – Сиди и не выдергивайся!.. Небось наглотался всякой дряни, а теперь спрашивает – где он? Развелось вашего брата – рокеры, брейкеры, панкеры, диггеры, сталкеры всякие!.. И все свободы хотите, все норовите сюда, в запредельное попасть, обязательно в яизмерения... мы тебе в попутчики не навязывались!..

 Постепенно глаза привыкали к темноте, и вскоре можно было судить о том, что нахожусь я в фантасмагорического вида транспорте. Непонятным образом перемещающемся по безлюдным улицам ночного города. Внутренность кабины сильно смахивала на старый, видавший виды акушерский саквояж. У переднего лобового стекла в слабом отблеске наружных осветительных огней этого весьма странного экипажа маячили две согбенные фигуры. Видимо те, с которыми я говорил до своего частичного прозрения
 .
 – Где здесь можно присесть?
 –  Первые три места для инвалидов и семей инвалидов, не вернувшихся с фронта!..
 – Или с рот-фронта, или с глаз-фронта, а то и вообще с бой-фронта! – передразнил первый бас второй дребезжащий голос из темноты.

 Тот, кто обладал густым и приятным басом, оказался детиной лет пятидесяти, назвавшийся Сергеем Юрьевичем Свириденко, чем-то здорово смахивал на двустворчатый шкаф в черной окладистой бороде. Вторым был некий Задворкин – мерзкий тип, похожий на учителя математики. Оба выглядели чрезвычайно необычно, поскольку с ног до головы были облачены в допотопные кольчуги скандинавских воителей. Особенно потешно это смотрелось на «славянском шкафу» в очках и бороде. Задворкин как-то попросту терялся на фоне своего величественного спутника.

 – К нам просто так не попадают, – продолжал свою мысль Свириденко, – это мы вечно должны блуждать по этим дьявольским Измерениям!.. Вечные странники, вечные неугомонные жиды!..
 – Куда мы едем? – осмелился я задать вопрос, устроившись на длинной скамье, протянувшейся поперек саквояжа.

 – Как и ты, выход ищем!.. – отозвался Задворкин. – Ведь должен же быть какой-то выход!.. Из любой ситуации он должен быть. Нам уже все едино… Хотя бы и Брандей чертов!.. Нельзя же навечно оставаться пленником пространства!.. Ничего не поймешь. Сейчас все можно, потом нельзя… Вроде и свобода, а выехать нет возможности!.. Границы закрыты и надежно охраняются службой Пространств и Свобод. Ну так вот, ежели все можно, – так попробуй, выедь куда тебе нужно!.. Свободу перемещений дали! Хочешь – едь туда, – хочешь – обратно; а в результате все на одном месте топчемся… И никуда!

 – А что такое по сути своей Измерения? – пробасил из угла Свириденко. – Отражения обычной человеческой действительности, только в несколько извращенной форме, в утрированном виде, кривое зеркало!.. Карикатура – другими словами; карикатура на нормальную жизнь…

 – Да… – вновь принял эстафету разговора Задворкин, – с Измерениями шутить нельзя. Здесь все сложнее. Знаешь, сколько нашего брата-путешественника по Измерениям расселено? Почти в каждом времени кто-нибудь да найдется… Нас, может быть, давно уже в живых нет, в нашем собственном времени, а вот живем!.. И тут живем, и там, и в прошлом, и в будущем, во вчерашнем дне, в прошлой минуте… Пусть и сейчас, сие мгновение нас нет, но вчера-то мы были, мгновением назад были, секундой раньше – жили!.. Вот мы и блуждаем неприкаянные, как жиды вечные, как вечные странники!..

 – Замолкни!.. – подал голос «славянский шкаф», и саквояж вместе с содержимым резко тряхнуло.

 Свириденко выключил наружные огни, и вновь мои собеседники погрузились во мрак ночи. Экипаж стоял у стены пятиэтажного дома, своим краем вылезая на бордюр цветочного газона. В нависшей тишине слышалось только сосредоточенное сопение Свириденко.

 Наконец он заговорил:
 – Ты думаешь, мы чего? Делать нам что ли нечего? Мы исследователями были, вон в эпохи разные путешествовали, историю меняли… Только пустое это, все пустое! Из будущего ведь мы. Или их прошлого? – неуверенно замялся бородач. – Сколько их было? Разные народ в исследователи идет. Один все время перевороты по Измерениям устраивал. А после так ассимилировался, так в роль вошел, что даже в одном из Измерений диктатором заделался, вождем народа!.. Все чин-чинарем, со своей историей и легендой. С акцентом, правда, говорил, но его понимали, уважали и даже боялись. Репрессировал, разоблачал все время, тиранил в лучших традициях! Чуть что не по его – сразу на каторгу или в казенный дом. Разоблачения боялся. Потом помер, от изобилия помер… Это ведь тоже плохо, когда одному так всего много и хорошо. Вот он и помер. А его взяли да после смерти и тоже объявили врагом человечества, развенчали и даже репрессировали!.. Честь по чести, как положено, регалий всех лишили посмертно, чего церемониться, спрашивается? С покойниками нечего церемониться, на то они и покойники, духи бестелесные. Мы ведь плоти все боимся, а не духа… В дух и совесть мы не верим, метафизика это все!.. Развенчали его, стало быть, да только поздно, делов он уже успел наворочать. Он и его приспешники. Много их было, всех потом разоблачили, всех репрессировали, никого не помиловали!.. Ну а после прочие на этих великих покойниках авторитет себе заработали!..

 – Как?! – искренне удивился я. – Разве можно зарабатывать на мертвых?
 – Конечно можно, а почему нет? Мертвый товар ничем не хуже живого! Вот, к примеру, если превратить бюст некогда популярного, но уже усопшего поэта в копилку для мелочи; например, ежели написать на мемориале воинам-освободителям «Добро пожаловать!» и продавать входные билетики; если торговать оптом или в розницу открытками с видами кладбища; зажигать вечный огонь только по праздниками, в целях экономии топливных энергоресурсов. Да мало ли, в конце концов, как можно заработать на мертвых. Поверьте, мой друг, они ничем не дешевле живых, а порой и дороже, поскольку, не подозревая о том, во что они обходятся, не требуют комиссионных за амортизацию своего имени. Пользуйся сколько угодно!..
   
 – Что говорить?! – отозвался крючконосый Задворкин. – Любой «мадридский двор» имеет свои тайны, известные лишь особо посвященным, которые тщательно скрывают их от внешнего окружения. Скрывают, ибо знание дает им силу, возможность властвовать над массами, создает им ореол особой недосягаемой возвышенности, который автоматически при встречах с простыми людьми заставляет последних падать ниц и трепетать перед Избранными. Только ничто не вечно в этом мире. Иногда случаются перевороты или, еще хуже, целые революции, и вот тогда вековые фасады дворцов трещат, и их самые сокровенные тайны выплывают наружу, голенькие, неприкрытые, на всеобщее обозрение. И народ, знакомясь с этими тайнами, очень быстро прозревает, начинает понимать мелочность и смехотворность вчерашних владык, и на завтра уже сам становится своим собственным владыкой… Итак, чтобы тайное становилось явным и приносило пользу людям, нужны революции и еще раз революции!..

 – А еще по моему разумению, – вставился опять Шкаф, – каждый должен сидеть в своем собственном веке и заниматься своим прямым делом. И всякому делу должно быть свое время. А то эти «досрочно» и «пересрочно» только приводят к тому, что приходится после все перестраивать, чего и не строили никогда вовсе!..

 – Ну, это уж тебя никто не спрашивает!.. Ты бы уж лучше молчал, конунг задрипанный! – взорвался Задворкин. – Из-за твоей любвеобильности мы, между прочим, здесь. Ты чоть помнишь, сколько у тебя детей по Измерениям без отца растут? Сколько у тебя жен, Свириденко? Где они сейчас? Нет, тебе нужна еще эта Валерия, твоя сокровенная муза, любовь молодости! А может, ты уже личность свою потерял, превратился в собственное отражение?.. Так что сантименты оставь девушкам. Заварил кашу, сумей расхлебать достойно! Когда надо будет, когда твое время придет, тогда и выскажешься. Вот тогда и посмотрим, что ты заговоришь!.. Это сейчас ты такой смелый и правильный! Только покуда тебе никто такого слова не давал. Ты сперва вернись к жизни, а то ведь сам как бесплотный дух, – ни то, ни се!..
 – Да, я…

 – Заткнись, тебе говорят, мы не одни тут! И нечего молодому человеку всякую ерунду выслушивать, от которой ты потом сам отказываться будешь!.. Будешь, будешь, я же тебя знаю…

 – С нашим братом, – елейным голоском несмазанной двери продолжал Задворкин, – с нашим братом-исследователем в этих самых Измерениях порой самые непредвиденные катаклизмы происходят! Приколи ситуацию – жена одного весьма серьезного товарища уезжает на неделю в срочную командировку. А через день муж получает извещение о ее смерти с приглашением на опознание трупа в один из уездных городишек. Он, разумеется, бросает все, едет черт-те знает куда, опознает все, что надо, и скорее возвращается домой. А ровно через неделю, когда несчастный вдовец в два часа ночи вернулся от сердобольной сослуживицы по работе, где долгими вечерами оплакивал свою супругу, он застает в прихожей сперва чемодан, а затем – в спальне, в постели, и мирно спящую сию «усопшую» лучшую половину. Вот такие дела!.. Сердце, конечно же, подобного счастья не выдержало. Нагрузка случилась большая. Вот вам и инфаркт. А через полчаса он и скончался…

 – А жена? – поинтересовался я.
 – Что жена? Жена осталась, только уже в качестве вдовы…
 – Чертовщина какая-то! Нечистая сила, что ли?!
 – Все мы порождение Хаоса, милый мальчик, только сила не может быть чистой или нечистой. Чистота ее определяется лишь степенью чистоты мыслей и побуждений, с которыми она используется! – почему-то обиделся Задворкин. Кто такой, к примеру, сатана? Гений человеческих заблуждений. А ведь их так много, этих заблуждений в лабиринтах сознания всякого смертного…

 – Так, а что же случилось все-таки?
 – Ты что, действительно дурачок или только пытаешься им казаться? Я же тебе русским языком объяснил – смещение во времени произошло. Чудак тот в нашем Центре работал старшим научным, кандидатом был… Ну, ладно!..

 – Все, замыли!.. Жена у него хорошая… жалко!..
 – Вы что же, друзьями были? – осведомился Шкаф.
 – Лучшие друзья почему-то всегда становятся злейшими врагами! – парировал Задворкин, так и не ответив на вопрос. – Вот смотри: любил себе человек одну женщину, долго любил. Потом надоело ему, он возьми и брось ее… Полюбил другую, пусть даже лучшую. Так он с той, первой, теперь на улице при встрече ни то что не здоровается, а как-будто и не знает вовсе… А первая его до сих пор любит и все ждет. Женщины – они привязчивы, им разлюбить гораздо труднее, да и кто их разберет… Вот ждет она и надеется, что он ту, вторую, тоже в конце концов разлюбит и к ней, первой, вернется. Ну, а на худой конец, – пусть не возвращается, но пусть и у второй его не будет, пусть как она, первая, мучается, страдает, ждет и надеется… Вот такие пироги, а ты говоришь…

 – Так ты что ли любил ее? Ты скажи, Задворкин, любил что ли? Я про твои амурные дела совсем ничего не знаю… У тебя что же и женщины были? А, Задворкин?1 – ерничал у лобового стекла Свириденко, опять пустив экипаж по безлюдной и мрачной улице незнакомого города. Снова замелькали за окном дома и клумбы, черные зевы подворотен, пещеры пустых парадных подъездов.

 – Что же, я не человек что ли?! – расстроился Задворкин. – Я, может, не всегда наукой занимался, у меня, может, даже семья была и жена настоящая. Красивая у меня была жена!.. Это теперь я тут с тобой по Измерениям как Мельмот-скиталец мыкаюсь, а раньше… Когда же это все кончится?! – вдруг взвизгнул он и, подавшись всем телом вперед, обрушился головой на ладони.

 Плечи его заходили в беззвучных рыданиях, а может быть, и хохоте. Жутковато было смотреть на его изогнутую вопросительным знаком тощую фигуру в металлической броне. Все в этом человеке навевало мне нехорошие воспоминания из детских книжек про нечисть. Наверняка Задворкин как-то относился к ней. Да, впрочем, и его спутник особого доверия не вызывал. Оба они были мне не симпатичны и вызывали какой-то животный страх. Что-то совсем не человеческое замечалось в их поступках, в их облике, разговорах, да и вообще в них самих. Как будто сидишь ты на одной скамье в дьявольском саквояже вопреки всем существующим законам природы с нелюдями или даже людьми, но отжившими свое много веков назад, и тогда же, много веков назад умершими.

 – Ох уж мне эти малые народы! – вздохнул бородач. – Вечно они жалуются на судьбу, постоянно всем недовольны. Сперва нашкодят, а после плачутся – мы маленькие, нас бить нельзя. Нельзя бить маленьких! Ты, Задворкин, типичный представитель своего племени…
 – Опять во всем евреи виноваты, – тонко пропищал из-под ладоней «вечный жид», – причем здесь национальность? Человек человеку должен быть братом!..

 – Братом, сватом и убойным автоматом!.. В одном ты прав, приятель, – в каждой нации есть свои евреи, и имя вам – «Легион», – прогудел Свириденко, – всему свое время!.. Еще ничего не успело начаться, а ты уже ждешь, когда закончится. Не смущай молодого человека! Он же не догадывается, что ты для него стараешься. Не веселишь, а пугаешь ребенка, старый охламон!..

 Задворкин поднял сухое лицо от ладоней, и глазки его сверкнули недобрым блеском. Я невольно поежился и захотел домой, к маме… Свириденко включил внешние прожекторы, и тут же две полосы света вырвали из темноты лежащую посреди улицы у небольшого декоративного фонтанчика фигуру молодой женщины.

 Я не поверил своим глазам, хотя, впрочем, глаза мои уже давно отказывались мне верить. В неестественной позе сломанной куклы на холодном и влажном асфальте неведомого мне города лежала моя классная руководительница по художественной школе – Тамила Агаповна. Даже со всей своей бурной фантазией я не смог бы представить ее в таком откровенном виде. Теперь я мог понять всех ее женихов, кавалеров и даже ее мужа. То, что я увидел, было совершенством красоты и гармонии. Там, у фонтанчика, лежала настоящая женщина. Женщина, по корой сохнут и страдают все мужчины, все без исключения.

 Руки ее были ненормально изломаны и вывернуты ладонями к беззвездному небу. Ноги – согнуты в коленях и поджаты, словно женщина только что упала. Лицо – спокойное, благородное, породистое лицо с тонкими чертами – было неподвижно устремлено на нас, и от него по груди и купальному халату, расстегнутому так, что он не прикрывал нисколько наготы, растекалась темная, густая жидкость… Скорее всего, несчастная была давно мертва. Но откуда она здесь взялась?!

 Придумать ответ на этот вопрос я не успел, саквояж заколыхался от пронзительного вопля, напомнившего рев раненого медведя, Славянского шкафа в очках и бороде. Он повторял только одно слово, вернее, имя, и лез наружу из нашего транспортного средства, пытаясь сбить с ног препятствующего ему и удерживающего Задворкина. Наконец это ему удалось. Задворкин оказался с ногами на приборном пульте, а сам Свириденко с победным кличем «Валерия!..» рванулся из экипажа к мертвой женщине.

 Темнота на короткое мгновение поглотила его и вновь выплюнула в световом пятне, возле неподвижного тела. Свириденко подбежал к обнаженной красавице и уже хотел было поднять ее на руки, как вдруг будто облако пыли взметнулось от черной земли и тишину пустынной улицы разрезал леденящий душу и кровь тоскливый вой Сергея Юрьевича. Ноги его вывернулись в коленях и, словно резиновые, разъехались в стороны.

 Зрелище было, прямо скажу, не из приятных. Женщина, подобно заварному крему, растекалась вокруг изломанных гармошкой конечностей Свириденко и обволакивала, втягивала в себя, впитывала его сопротивляющееся тело. Он извивался. Корчился от невыносимой боли, словно живой карась на сковороде, и наконец бессильно завалился на бок без сознания. Повторяю, все длилось считанные секунды… Задворкин, вытаращив глаза, смотрел на бесформенно расплывающиеся по разбитому асфальту мертвой улицы ноги Свириденко и тихо повторял: «Боже, как я устал! Когда же это все кончится?!» Он выбил ногой дверцу из экипажа и стремглав кинулся на помощь приятелю.

 Когда Задворкин с большим трудом вывалил возле меня на скамью то, что осталось от могучего некогда тела Свириденко, тот все еще пребывал без сознания. Он лежал как бревно, уткнувшись головой в острый угол скандинавского щита, обитого медными бляхами для пущего устрашения и красоты, и ноги его были отъедены начисто, как бритвой срезаны. Словно таковых там никогда и не наблюдалось… Задворкин сел за пульт и, выжав сцепление, помчался от злополучного места, минуя все новые повороты нескончаемых улиц. Рыцарская амуниция позвякивала в углу саквояжа, изредка накрывая плашмя то одним щитом, то другим молотящегося в забытьи головой о деревянные древки топоров и палашей Сергей Юрьевича. Задворкин, не переставая бормотать что-то невнятное себе под нос, на бешеной скорости крутился по заброшенным улицам города покойников.

 Постепенная сладострастная дрема смежила мне веки, и я в упоении растянулся на скамье, поначалу попросту клюя носом, а уже после ничего не стыдясь и не замечая. Напоследок зевнув, я погрузился в глубокий и тревожный сон…


                Глава 6

 Мои грезы прервались от того, что саквояж резко тряхнуло, и я с налета врезался головой в стенку. Задворкин, матерясь и не выбирая особых выражений, расплевываясь на все стороны света, давал своей душе и ночным тревогам выход. Наступило утро. Отчего-то пахло свежей смородиной. Нежный ветерок через разбитую Задворкиным дверь ласково перебирал волосы на моей голове.

 – Уже приехали? – зевнув и расправив затекшие суставы, спросил я.
 – Здесь я еще не был, – сообщил Задворкин, – думаю, что здесь вообще никто не был!.. В этой чертовой кутерьме легче заблудиться, чем выбраться назад. Хотя бы назад, на станцию… Черт с ним, лучше быть убитым, съеденным самураями, скальпированным индейцами, посаженным на кол… Честное слово, все это куда лучше, чем вся эта неизвестность и неопределенность… Будь она проклята!.. – он в отчаянии откинулся на спинку кресла у пульта и молча закрыл красные, воспаленные от напряженной, бессонной ночи глаза.

 Я огляделся. Экипаж стоял у входа в железобетонную, поросшую мохом и еще какой-то гадостью насыпь. В самой насыпи зияла черная пасть туннеля. То тут то там, на разлапистых черных колючках белели натуральные человеческие мослы. Немного в стороне от туннеля высилась внушительная гора металлолома из всевозможных частей средств передвижения, сперва ошибочно принятая мною за часть каменного массива.

 – Туннель неформальной памяти… – едва слышно произнес Задворкин, и кадык на его горле, дернувшись, пополз к подбородку, – здесь нам крышка!.. отсюда еще никто не выбирался живым! И черт меня попутал свернуть на эту дорогу!..
 – Неформальной памяти? – робко переспросил я. – Разве есть еще и формальная? Но ведь это уже не память, а воспоминания!..

 Задворкин ничего не ответил, продолжая сидеть в той же позе. По мерно вздымающейся груди можно было бы решить, что он задремал, однако это было не так. Мой попутчик внимательно изучал меня из-под прикрытых век, и это было очень заметно… Наконец он нарушил затянувшееся молчание:
 – Это туннель – кратчайший выход из Измерений. Только не всем удается им воспользоваться. Нам надо попробовать!.. – и вновь замолчал, теперь уже надолго.

 Я выжидательно смотрел на него, надеясь получить хоть какие-то разъяснения происходящего за последние несколько часов. Однако, видимо, это было напрасным. Тогда я осмелился спросить сам:
 – Как же мы это попробуем?
 – Кто-то один из нас должен проверить туннель. Все рисковать мы не можем.
 – Но ведь с нами раненый. Сергей Юрьевич, он… С ним что-то произошло. Что-то ужасное! Я многого не понимаю, но ведь вы здесь уже давно. А вдруг и я… вдруг со мной то же самое… Я не знаю!.. Что это было?..

 – Что было? Зачем тебе? Не все ли равно, как называть?.. От этого ничего не переменится, по крайности для него… – он кивнул на жалкие останки Свириденко, – в Измерениях много того, чего мы не знаем, да верно и не узнаем никогда. Будем тянуть жребий, кто пойдет.

 Задворкин вытянул из кармана коробок и протянул мне две спички:
 – Длинная – тот идет!

 Думать нечего, – в грязных пальцах моего собеседника были зажаты две одинаковые и обе длинные спички. Тянуть все равно какую… Я молча выбрал из сваленного обмундирования короткий скандинавский меч и, заткнув его за ремень своих брюк, спрыгнул через выбитую дверцу на серый скучный бетон. Задворкин пристально следил за мной из окна саквояжа. Я последний раз окинул взглядом необычный транспорт я гигантской ручкой на крыше и с врезанными стеклами окон в дерматиновые пузатые стенки. Каким образом эта штуковина перемещалась в пространстве, для меня так и должно было остаться загадкой. Задворкин нетерпеливо махнул рукой из-за стекла, и я понуро направился к чернеющему зеву в туннель с таким интригующим названием…

 Стараясь не коснуться незащищенными местами тела стен и прочих возможных препятствий, я осторожно ступил в темноту… густой, тяжелый мрак навалился сразу и, казалось, стало даже трудно дышать. Сперва я ничего особенного не почувствовал… вернее, первые несколько шагов. Но потом нежный женский голосок позвал меня по имени. Влажная горячая рука коснулась лица и прерывистое дыхание обожгло затылок. Я почувствовал возле самого лица аромат женских волос; чьи-то мокрые губы проплыли возле моего раскрытого от ужаса в немом крике рта, и вкрадчивый голос стал нашептывать на ухо:

 – Мы одни… одни… Ты мой… мой… весь мой… Теперь ты мой, весь мой!..

 Маленькие женские ручки поползли по лицу, под мокрую от пота рубашку… Вот я их почувствовал на теле, под одеждой… Приятная истома разлилась по скованным от напряжения мышцам. Страстные горячие губы закрыли рот, и тут же стало невыносимо тяжело дышать. Я почувствовал на своих стиснутых зубах женский трепетный мокрый язычок. Маленькие руки, не зная стыда, теперь ласкали самые интимные части оцепеневшего тела. Я попробовал закричать, но это оказалось невозможным. Губы захватили меня целиком, всосали всего, впившись в дьявольски жестоком поцелуе. Внезапно я ощутил еще одни губы… они шарили у меня по груди. Перед глазами поплыли радужные концентрические круги, и я, с трудом оторвав от себя невидимую любовницу, завопил во всю глотку:

 – Что вы от меня хотите? Кто вы?..
 – Это я… я… я… Это я!.. – послышался помноженный на сотни мелодичный голос.
 – Кто ты?! – я стоял в непроглядной тьме, решительно сжимая кулаки. – Кто ты, отвечай!..
 Последним усилием отшвырнув прочь ногой чей-то ищущий по самым интимным сокровенностям рот, я стоял совершенно свободный, готовый принять бой.

 – Я то… чего ты не знаешь!.. Не знаешь… не знаешь!.. Я то… чего ты не видишь… не видишь!.. – повторил голос. – я везде… и я нигде… потому что я… твоя выдумка…

 Насмешливый голосок заразительно расхохотался и тотчас, следуя его примеру, туннель наполнился дружным эхом сатанинского хохота. Воздух вокруг закипел от грохочущих раскатов невидимого веселья. Зажав уши ладонями, я повернулся и кинулся к мерцающему впереди солнечным светом выходу. Вдогонку меня провожал все тот же ужасающий человеческий смех…

 Вылетев пробкой из туннеля, я остановился в замешательстве возле саквояжа, с трудом переводя дыхание. Задворкин преспокойно спал, беззаботно чмокая губами во сне. Я резко пнул его носком ботинка в колено, так что затрещали кости. Вольф Андреевич скорчил гримасу боли и, открыв глаза, уставился на меня.

 – Ты чего?! Вернулся, что ли? Ну, ты прямо счастливчик!.. Оттуда еще никто не возвращался, а ты вернулся!.. Ну, молодец!.. – Задворкин восторженно подыскивал слова для ободрения. – Ты теперь сто лет жить будешь!.. Ну ладно, забирайся сюда, попробуем проскочить эту ловушку на одном дыхании!..

 Задворкин включил на полную мощность фары, и мы стремительно влетели в туннель.

 Первым дал о себе знать Свириденко. Неподвижно лежащий на рыцарских доспехах без малейших признаков жизни, он вдруг зацокал языком и громко принялся что-то невидимое всасывать губами. На его бородатой физиономии застыла маска тупого похотливого блаженства. Вторым в упорной борьбе сдался Вольф Андреевич. Он выпустил штурвал управления из ослабевших рук и принялся рвать пуговицы на своей рубашке. Наш самодвижущийся саквояж, подпрыгнув в воздухе, остановился, замер, покачиваясь между монолитами стен туннеля. Яркие полосы света, исходящие от внешних рефлекторов, терялись в плотной, нависшей вокруг и над аппаратом, густой темноте. Этот непробиваемый мрак, подобно черному дыму, поглощал в себя свет. Задворкин, дико вытаращив безумные слепые глаза, водил впереди себя руками, обнимая невидимый женский стан. Из повисшей над саквояжем мглы тонкий противный голосок затянул песенку:
 «,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
 Да зачтутся вам подвиги ваши
 На века, как святые дела
 И двуглавой России орел патриарший
 Вновь расправит над нами крыла!..»

 И тут же дружный невидимый хор подтянул припев:

 «Восславим на века
 Святое дело наше;
 Хоть путь тернист, ухабист и суров!..
 За нами в облаках
 Сидит Христос на спасе,
 Готовый объявить священный приговор!..»

 – Это отзвуки!.. Они всегда в туннеле Неформальной памяти живут!

 Задворкин, страшно захрипев, дернулся и стал заваливаться на левый бок, царапая скрюченными пальцами себе лицо. Я был в полной растерянности. На этот раз обо мне все почему-то забыли. Я не ощущал ничего, кроме панического ужаса за своих спутников и, парализованный страхом, наблюдал, как сложенный в непередаваемую запятую Вольф Андреевич, теперь напоминавший собой какого-то жутко инфернального «Волака Андрасовича»,  пытается костлявым пальцем дотянуться до пульта управления. Наконец он догадался прохрипеть в мою сторону:
 – Чего сидишь, кретин, твою мать… Включи защитное поле!.. Помоги мне!..

 Я стрелой метнулся к клавиатуре пульта и принялся беспорядочно нажимать кнопки и переключать всевозможные тумблеры. Саквояж тряхнуло несколько раз и потом все сразу кончилось… очевидно, я все же нашел нужную кнопку и нажал ее. Песня прекратилась сразу. Задворкин застонал и, тряхнув головой, дабы окончательно сбросить с себя остатки тревожных иллюзий, испуганно осмотрелся вопрошающим взглядом. В углу зашевелился, раскручиваясь из невероятной спирали, бородатый Шкаф-Свириденко.

 – Ты что крутил на пульте, придурок?! – наконец пришел в себя Задворкин. – как мы теперь отсюда выберемся? Ведь ты же скрутил весь пульт!.. Ну, я тебя!..

 Он отчаянно махнул в сторону жалобно мигающих индикаторов на дымящемся пульте. Действительно, надежды оставалось весьма мало на то, чтобы саквояж теперь когда-либо стронулся с места. Между клавиатурой и панелью внутреннего освещения кабины проскакивали маленькие ветвистые молнии. Что-то отчаянно трещало и лопалось. Лучи внешних огней, все также пересекаясь, терялись в плотной угольной мгле.

 Задворкин потянулся за гаечным ключом и уже было занес его надо мной для удара, когда из густой непроглядной темноты внезапно вынырнул узловатый толстенный канат и с размаху шлепнулся о ветровое стекло экипажа. Вольф Андреевич вздрогнул всем телом и выронил из побелевших пальцев монтировку. Его замешательство передалось и мне, я инстинктивно выглянул в выбитую Задворкиным дверь саквояжа и тут же обомлел от неожиданности и страха.

 Весь туннель от стены до стены загромождала темно-фиолетовая туша какой-то необъятной сволочи, от которой, извиваясь, тянулись к нашему саквояжу бугорчатые объемные щупальцы того же цвета. Одно их них уже присосалось к лобовому стеклу и мерно раскачивало аппарат. Из фиолетовой массы недружелюбными угольками мерцала дюжина фасетчатый, как у насекомого, глазков. Посередине всего этого, такого мерзкого и безобразного, – щелкал огромный клюв попугая Арра.

 – Ско-о-оти-и-ина!.. Тварь мерзкая!.. – внезапно тонким голосом заверещал Задворкин. – Нашла все-таки, тварь, тварь поганая!.. Чтоб тебя!.. Выродок Измерений!.. Мусорилка вонючая!.. Ничего, у нас и на тебя средство найдется!..

 Он выгреб из-под обитых медными бляшками щитов скандинавских викингов несколько тротиловых шашек с висящими хвостами бикфордовых шнуров и радостно осклабился.

 Между тем, дело принимало действительно крутой оборот. Стекло, к которому прилепилось щупальце этого монстра, со звоном хрусталя лопнуло, и сеть тонких, как паутинка, трещин загородила вид на чудовище. Теперь попросту невозможно было обозревать, что происходит снаружи, извне нашего вынужденного заточения.

 И тут на помощь пришел Свириденко. Морщась от боли и помогая своим культям руками, он волочил за собой тяжелый ручной пулемет, направляясь прямиком к диспетчерскому пульту экипажа. Доковыляв с трудом до штурманского кресла, он спихнул с него трясущегося от ужаса и паники Задворкина и, подтянувшись, шлепнулся на сидение. Выбив прикладом бесполезное теперь стекло и плотно зажмурив глаза, он нажал на гашетку и, откинутый отдачей на заднюю скамью, залпом выпустил всю обойму в темно-лиловую химеру.

 Палец словно окаменел на спусковом крючке, не отпуская раскалившегося от бешеной очереди оружия. Ответ не заставил себя ждать и последовал тут же… Ужасающей силы удар, опрокинув саквояж с легкостью консервной банки, поставил нас на крышу. Теперь приходилось висеть вниз головой, придавленным скандинавской амуницией, тяжестью Задворкина и Сергея Юрьевича с его ручным пулеметом.

 Задворкин хрюкнул и, дернувшись, высвободил зажатую между креслом и Свириденко руку со связкой динамитных шашек. Тут же, сразу с трех сторон одновременно, три фиолетовых крученых жгута с размаху обрушились и заскрежетали по наружной обшивке нашего экипажа, пропарывая дубленый дерматин напрочь. Аппарат качнулся и мягко покатился навстречу чудовищной массе, неудержимо влекомый колоссальной силой щупальцев. По моему плечу, словно футбольный мяч, безвольно перекатывалась голова вновь потерявшего сознание Свириденко. Через разбитое окно стала отчетливо видна бугристо-пузырчатая кожа головоногого монстра. Она все ближе и ближе надвигалась на саквояж, подтягивая к хищно разинутому клюву трех, брошенных на произвол судьбы и Измерений, жертв.

 Задворкин, сглотнув неприятный комок, подступивший к горлу, и чиркнув спичкой, поднес ее к одному из коротких шнуров связки шашек. Шнур вспыхнул, затрещал, разбрызгивая крошечные огоньки ему в глаза. И светлое пятнышко, как от тлеющей сигареты, быстро поползло к основанию гильзы. Связка стремительно полетела из руки в порождение мрачного лабиринта…

  Послышался грохот взорвавшегося динамита, и отвратительная вонь паленого мяса ударила в нос. На короткое время нас всех ослепила яркая вспышка, подобная солнцу. Туннель задрожал от непрерывного оглушительного грома очереди взрывов. Ударная волна подхватила наш аппарат и, словно воздушный шарик, вышвырнула наружу… На некоторое непродолжительное время, больно ударившись позвоночником о коробку передач, выбитую взрывом из пульта управления, я потерял сознание…


                Глава 7

 «…В провинциальных небесах
 Витают пьяные мессии,
 И потрошители России
 На граждан нагоняют страх.
 В провинциальных небесах,
 С заплатою на срамном месте,
 Парит поэт – невольник чести,
 Как ангел в розовых трусах».

 Георгий Атанасян,
 «Провинциальный вальс», 1987 год

 – Сема!.. Семен, беги!.. – вызвал меня из забытья и окончательно вернул к жизни пронзительный голос Задворкина.
 
 Я нехотя открыл усталые глаза и увидел склонившихся надо мною двух незнакомых личностей в белых металлических шлемах. Яркий свет прожекторов выхватывал из темноты огромного, по виду чем-то напоминающего плавательный бассейн в нашей школе, помещения испуганного Вольфа Андреевича с не менее напуганным Свириденко на руках. Вокруг плотным кольцом стояли, по всей видимости, военные, одетые в кожаные коричневые, закрытые наглухо комбинезоны и белые сверкающие каски, как и те двое, что приводили меня в чувство.

 Саквояжа нигде не было видно. Наверное, нас затащили сюда, когда мы без сознания пулей вылетели из туннеля Неформальной памяти к воротам этого причудливого здания.
 
 – Беги, Анисимов! Чего медлишь? Они убьют нас!.. – снова заорал Задворкин, но его тотчас накрыла огромным колпаком стоящая в темноте машина, напоминающая экскаватор, остальные слова потонули под толстым звуконепроницаемым стеклом.

 Несчастный Задворкин, сбросив Сергея Юрьевича, заметался вдоль стенок колпака, как таракан в банке. Его лицо выражало беспредельный ужас и отчаяние. Свириденко ползал по полу, неумело передвигая обрубками, и что-то безудержно кричал, размазывая слезы, струившиеся по черной бороде. Не раздумывая, я двинул в челюсть ближайшего ко мне солдафона и метнулся в темноту, к выходу. Дорогу мне преградил еще один охранник, но и тот, схватившись ниже пояса, медленно осел под ноги, освобождая путь к свободе. За спиной мне вдогонку послышался дружный топот сапог запоздалой погони. Но я был уверен в себе, – у металлической пряжки ремня позвякивал, больно упираясь в живот, кованый клинок викингов…

 Это была школа, моя школа… Постепенно я узнавал знакомые коридоры и двери… много дверей, ведущих в классы. Пыль столбами взвивалась у меня из-под ног и вновь облаком оседала на блестевшие три дня назад натертые полы. Казалось, что прошла целая вечность с той поры, когда я последний раз покинул стены своей родной школы. Все пришло в запустение и заброшенность… пустота, кругом одна пустота… Пустотой веяло от каждой покосившейся распахнутой двери и грязных с потеками стен.

 Я бежал и бежал, спотыкаясь и обдирая в кровь разбитые колени о разбросанные кирпичи и обрушенные в проходах экзотические колонны. Вот и кабинет директора. Я опасливо заглянул через разбитую в щепы дверь и обмер. На месте дорогой моему сердцу комнатки зияла черным глазом огромнейшая дыра на пустынную, сплошь покрытую нефтяными пятнами с радужными разводами улицу. Ветер шевелил обрывки обгорелых учебников и тетрадей. Одинокий классный журнал перелистывал страницы между развороченных труб центрального отопления. Битое стекло и проржавевшие провода хрустели осколками кирпича под ногами.

 Зрелище могло напомнить только результат взрыва термоядерной бомбы, угодившей как раз прямиком в кабинет нашего школьного директора…
 Я выпрыгнул через обвалившуюся стенку на темный безлюдный тротуар улицы.

  «Может, в городе эпидемия?» – подумал я и вновь побежал по мостовой, гулко отдавая эхом своих каблуков по вымерзшему поселку. Навстречу – ни души!.. Словно все население сразу снялось с насиженных мест и покинуло когда-то цветущий и подающий большие надежды наш скромный городишко Нижние Подвалы, оставив пустые и ненужные теперь, с облупленными стенами, умолкнувшие от веселого детского смеха и гомона дома; забыв застывший на рельсах в угрюмом одиночестве трамвай; покрытый пылью не одного года автомобиль, спрятавшийся в буйно разросшемся и никем не ухоженным палисаднике.

 Я завернул за угол, где всегда уютным и ласковым огоньком неоновой рекламы приветствовало завсегдатаев веселое кооперативное кафе Мелика-Професяна «Зося». Сейчас же «Зося», вернее то, что осталось от нее, жалобно смотрела на безлюдный переулок разбитыми зеркалами и безысходной запущенностью, печать которой грязным и безобразно пугающим пятном лежала теперь на всем, что попадалось на глаза. Я остановился в замешательстве, не ведая, куда дальше направить свои стопы… к чьему приюту… Леденящий холодок незримого и глубоко таинственного ужаса перед окружающим мертвым безмолвием закрался в и без того уже трепетную душу.
   
 С головой углубившись в упаднические мысли, я сам незаметно для себя подошел к знакомым и родным моему сердцу витым, облезлым от зеленой краски воротам и машинально дернул звонок. Приятный мелодичный звон серебряного колокольчика раздался в глубине запертого изнутри, зашторенного на все окна дома, потерявшись в гробовой тишине. Незапертые створки ворот раздались, лениво скрипнув и впустив мою растерянную персону в поросший густой высокой травой дворик.

 Я неуверенно, более для очистки собственной совести. Забарабанил во входную дверь. Гулкое и пустое молчание было ответом. В приступе нахлынувшей ярости ко всем бедам и неудачам, свалившимся на мою жалкую голову, я в отчаянии замастырил ногой в отрезавшее меня от живого мира крашеное дерево. Дом содрогнулся от грохота удара и треска разбиваемой ветхой преграды. Переступив через кучу щепок, гнилых досок и паутины, налипшей на бывшую дверь, я вошел в квартиру Вики… своей близкой, даже очень близкой школьной подруги Вики Читаржи…

 В нос ударил тяжелый, спертый, переброженный воздух, подобный тем ароматам, что издают городские детприемники или студенческие общежития. С большой опаской продвигаясь по скрипучим, частично прогнившим, частично погрызенным крысами половицам, осторожно, дабы не развалить весь дом, сдерживая подступающую рвоту от затхлых благоуханий, я направился в крайнюю комнату, мерцавшую живым огоньком газовой лампы. Все прочие проходные, как в галерее, с занавешенными черным крепом окнами пустынных комнат, были настежь растворены, застыв намертво на проржавевших петлях.

 На всяком предмете, каких оставалось в квартире не так уж и много, лежал упругий, тяжелый слой грязи и окаменевшей пыли. Я тихо буквально вполз в обжитый, не тронутый рукой запустения и времени, уголок. У зашторенного окна в мягкой, обитой протертой кожей качалке полулежала пожилая женщина, устремив неподвижно окаменевший, пустой взгляд на угол закопченного потолка. Седые волосы редкими грязными космами спадали на плечи застиранного до неопознанности первоначальной расцветки домашнего халата. На стареньком засаленном диванчике, поджав под себя ноги, сидела девушка лет двадцати и старательно обгрызала ногти на пальцах рук, с головой углубившись в это увлекшее ее занятие.

 На меня никто не обратил внимания, по-видимому не заметили… Я робко кашлянул. Старуха вздрогнула и повернула ко мне удивительно знакомое морщинистое лицо. Если бы я не знал всех родственников Виктории, то мог бы предположить, что передо мной сидит ее давно почившая бабушка. Газа женщины округлились как будто от поразившего ее изумления, и физиономия приняла сосредоточенное выражение печеного яблока. Она силилась что-то вспомнить. Наконец беззубый рот расплылся в счастливой улыбке, и его обладательница, распахнув объятия, выпрыгнула из своего кресла, как молодая, попытавшись повиснуть у меня на шее…

 – Не узнаешь меня, Анисимов? Не узнаешь?! Ну, конечно же, сколько времени прошло!.. Ты гляди, и не изменился совсем, а я вот постарела! Постарела… Только я знала, всегда ждала, верила… что ты вернешься, Анисимов!.. Ведь ты должен был вернуться, вот и вернулся. Дождалась все-таки!.. Светочка!.. Это твой папа, папа!.. Папа к нам вернулся! Вот счастье-то!..

 Старушка подняла на меня больные слезящиеся глаза и вопрошающе ждала ответных слов. Меня пробил невольный озноб. Передо мной стояла на подагрических ногах, трясясь от старости и склеротических биений, скорчившись в три погибели от полного букета старческих немощей, с ревматическими прострелами в тощей пояснице моя Вика, некогда стройная и изящная, спелая, как нежный фрукт, и прекрасная, как утренняя заря, божественная Вика Читаржи!..

 Девушка оставила свое увлекательное занятие и с интересом рассматривала меня исподлобья, ковыряя грязным пальцем в носу. По всей видимости, она была малость не в себе… Иными словами – безумная!..

 – Это Светочка!.. – прочитав мои мысли, прошамкала Вика, – она твоя… твоя!.. Я больше ни с кем, после того раза… Помнишь?! Я ни с кем!.. Только тебе… всегда, всю жизнь… только тебе одному!.. И вот Светочка… она дочь твоя!.. Только больна немного, самую малость… Ты не бойся, она послушная и ласковая… Она, знаешь, как тебя полюбит!.. Крепко-крепко полюбит, вот увидишь!..

 Я невольно попятился к двери. Ужас, липкий страх теперь не покидал меня совсем, очень хотелось проснуться… Собравшись с мыслями, я наконец выжал из себя вопрос:
 – И что же все-таки случилось? Ведь я ничего не знаю, совсем ничего!.. Я ничего не понимаю, я, наконец, отказываюсь что-либо понимать!.. Что это все значит?!

 – Ах, да… – потускневшим голосом пробормотала старуха, – тебя же здесь не было!.. Ты действительно ничего не можешь знать… С тех пор как все это случилось…
 – Да что же это? Что случилось, в конце-то концов? Где я? Что со мной?.. – заорал я на Вику, годящуюся мне в бабушки.

 Еще немного и я бы зарыдал натуральными слезами. Терпение подошло к концу.
 Вика повернулась и устало побрела к своей качалке. Со стоном в скрипящей пояснице и рассохшемся дереве она опустилась на сидение и устало сомкнула глаза.

 Светочка тем временем вновь потеряла ко мне интерес. Стащив через голову платье и, оставшись таким образом в чем мать родила, она растянулась в блаженстве во весь рост на диванчике, бесстыдно выставив на обозрение все свои прелести тощенького, неразвитого тельца.

 Наконец старуха заговорила. Заговорила как в бреду, не отрывая остекленелого взгляда от черной портьеры, закрывающей окно. Не заговорила – забормотала едва слышно, будто читала молитву. Постепенно до меня стали долетать слова, связываясь в предложения:

 – …они были хитры и злонамеренны, даже коварны, эти пришельцы… Сперва они дали свободу, много свободы. Это страшное искушение – когда все можно, когда делай что хочешь и ничего за это не будет… Отвыкшие от свободы, люди приняли демократию как божий дар, творили что желали. Их свободы были неограниченны. Они потеряли своих богов и совесть. Вот они, – Виктория махнула старческой клешней в сторону Светочки, – результат вседозволенности… И вот, когда все, наконец, упились своей свободой, эту самую свободу отобрали. Забрали, когда никто не ожидал, забрали как у не совсем созревших, как у не готовых к этой свободе сознанием, духом и моралью…

 И пришел Хаос вместе с диктатурой.

 Перешли на пайковую систему, ликвидируя временные трудности… Пересытившиеся свободой люди уже не искали, не жаждали демократии, они пытались прокормить себя, разыскивая хлеб насущный, забыв окончательно о пище духовной. Вот оно, новое поколение, живущее лишь сегодняшним днем, лишь проблемой – не умереть с голоду и набить свои желудки пищей… Зачем они живут?.. Чтобы не умереть!..
 
 Вопрос и ответ относились опять все к той же Светочке, беззаботно посапывающей на диване и убаюканной маразматическим шепотом своей престарелой матери. Широко раскинув ноги и подложив руки под голову, девушка, казалось, пребывала в самых сладких сновидениях, о чем можно было судить по ее довольной и безмятежной улыбке, расплывшейся на хорошенькой мордашке.

 – Работа!.. Теперь всем заправляет работа!.. Работа – главенствующий стимул жизни и всех удовольствий. Правда, к ней по-разному относятся, и в большинстве своем разные люди… Это люди разных систем взглядов, убеждений и, главное, достатка. Одни – работают, чтобы жить, другие, напротив, – живут, чтобы работать! Да еще эти дебилдеры чертовы обнаглели совсем! Всюду свои порядки устанавливают.

 – Кто?! – не понял я.
 – Да дебилдеры!.. В белых халатах по всему городу рыскают, шныряют! Порядок свой наводят, отношение к труду воспитывают.
 – А кто это такие?
 – Дебилдеры-то? От слова импортного «билд», строить, значит… – старушка замолчала, видимо изрядно переутомившись беседой.
 – А люди где все? Город словно вымер! Улицы пусты, нет ни души…
 – Люди?! Да кто где! Те, что в Лиге, – на Захоронении. Праздник всенародный нынче, ну а остальные – по домам сидят, носы на улицу казать боятся… Трудовую дисциплину блюдуд.
 – Что за праздник?
 – Павших… Праздник Павших. Все на Захоронении. Там сегодня лично сам мэр Зотов приветствовать Лигу будет… Ну, а со следующей недели всех бесправных, стало быть, в Инкубатор, на перестройку пустят. И нас со Светочкой… – Вика устало потупилась глазами в давно немытый пол.

 Разбуженная девушка пятерней отчаянно терла бледные чашечки грудей. В нависшей тишине внезапно заиграл похоронный марш из картонного репродуктора. Треснутый мужской баритон, прочистив горло продолжительным откашливанием, произнес:

 – По многочисленным заявкам наших радиослушателей передаем самую популярную мелодию сезона… О, Персико!..

 Зазвучала музыка, и тонкий девичий голосок срывающимся дискантом затянул далеко не детские слова песенки:

 За небом есть забытая,
 Чудесная страна, –
 Куда мы улетаем в сновиденьях…


               
 
                Глава 8


 О, Персико!.. О, Персико!..
 Страна любви, страна беспечности…

 Я терпеливо выслушал пение до конца, до последнего, заключительного аккорда. Песня была так себе, довольно циничная. Мелодия утихла, и тут же окно, перед которым сидела Виктория, с грохотом распахнулось, взметнув с темных гардин облако пыли, а в забранный решеткой проем заглянул ствол противотанкового пулемета. Холодный резкий голос, не предвещающий никаких надежд на возможное спасение, грубо отчеканил:

 – Семен Анисимов!.. Сопротивление бесполезно! Дом окружен!.. Во избежание несчастного случая с вашими родными советуем сдать имеющееся оружие, за что гарантируем жизнь вам и вашей семье. Правосудие по закону оценит степень нарушений и вынесет гуманный приговор вам и вашим друзьям... На размышление – две минуты. Время пошло.

 Из репродуктора стало отчетливо слышно тиканье метронома, отсчитывающее отведенное мне время. Оставалось только горестно усмехнуться и, угрюмо повесив голову, направиться к выходу.

 Внезапно Светочка, до сих пор безучастная ко всему происходящему, сорвалась со своего дивана и в порыве необъяснимого, охватившего ее волнения швырнула в угрожающий безликий пулемет увесистым осколком кирпича, в большом количестве набросанных у давно погасшего камина. Зазвенело разбитое стекло, задетое камнем, и в напряженном выжидательном молчании раздался сухой треск очереди выстрелов.

 Крошечные огоньки вылетали из сопла оружия, покрывая юное тело моей уже взрослой дочери кровавыми фонтанирующими вулканчиками. Выстрелы и борьба со смертью прекратились одновременно. У моих ног бесформенным темно-красным месивом остывающего мяса лежало то, что минутой раньше жило, дышало, по-своему любило, даже волновало мое мужское достоинство. Теперь Светлана, скорчившись и вцепившись окоченевшими пальцами за вырванные доски пола, изрешеченная противотанковыми пулями, вся залитая не перестающей хлестать из смертельных ран кровью, уткнулась губами в мой ботинок, покрыв чудесными каштановыми волосами злополучный обломок камня. Страшная, зловещая улыбка в кровавой пене бессмысленно играла на застывшем лице.

 Вика, не в силах подавить свалившееся на нее внезапное горе, закрыла лицо ладонями и затряслась в беззвучных рыданиях. Я убрал ногу от лица покойницы и инстинктивно сжал рукоять заткнутого за пояс короткого меча… Голова глухо стукнула об пол, и стеклянные глаза с немым укором устремили на меня свой неподвижный угасший взор. Грудь девушки, ее прекрасная полная грудь была рассечена глубокой сквозной рытвиной пулеметной очереди…

 – Две минуты истекли! Последнее предупреждение! – прозвучал в моих ушах тот же противный ледяной металлический голос невидимого дебилдера.

 Ствол смертельного оружия на мгновение повернулся к убитой горем старушке, и опять треск выстрелов заглушил падение с качалки очередной жертвы. И вот уже мать и дочь, обе бездыханные, холодные и немые, обильно заливая все вокруг себя кровью, одной родной кровью, распростерлись друг против друга, обратив навстречу лица. Я чувствовал себя последним негодяем. В моем присутствии убивали моих женщин, а я не мог их защитить… Мне ничего не оставалось большего, и я послушно вышел на улицу.

 Возле дома ждал открытый автомобиль с тремя облаченными в комбинезоны молодчиками из группы Охраны Измерений. Не особенно церемонясь, меня погрузили на заднее сидение, приковав браслетами к внутренним ручкам правой дверцы. Меч, разумеется, отобрали. Сидящий за рулем дебилдер, очевидно шофер, уже собирался отправляться в путь, когда нам навстречу из-за поворота вынырнул на полном ходу жутковатый потрепанный автобус.

 Притормозив подле домика Вики, из фургона выскочили двое ладных мужичков с носилками. Из-под серого, покрывшего ношу этих ребят, брезента торчали две бледно-лиловые человеческие ступни. Мальчики шустрой рысцой подбежали к лендроверу и, не спрашивая ни у кого позволения, молча вытряхнули свой груз возле меня. Брезент сполз, открыв еще совсем молодое безусое лицо юноши моих лет. На месте одного глаза чернела пустотой страшная дыра с запекшейся по краям кровью. Паренек был раздет догола, открывая чужому взору свое худенькое несформировавшееся тело. Свободной рукой я натянул на труп грубую ткань и отвернулся.

 – Что, из Измерений? – услышал я вопрос к вновь прибывшим одного из сопровождавших меня дебилдеров и чутко насторожился, уловив знакомую тему.
 – А то откуда?! На самой границе засекли. Еще немного и удрал бы, гад! Все бегут и бегут, сволочи!.. Была бы моя власть, я бы их всех еще живыми урыл на Захоронении, – отвечал мордастый громила с рожей откровенного уголовника, вытирая потные ладони о полы своего мудреного одеяния, – по дороге вывалите возле Инкубатора, а то мне с ним несподручно таскаться... В четырнадцатом квадрате еще одно нарушение, так что можете поздравить со свеженькими!.. – он дружески хлопнул меня по плечу лопатообразной рукой, видимо, принимая за своего, и вместе с подсобным молчаливым спутником неуклюже потрусил обратно к автобусу.

 Проводив взглядами, в которых чувствовалась откровенная зависть, скрывшийся в облаке пыли фургон, мои любезные пленители влезли в автомобиль, и мы понеслись по всеми покинутым, спокойным мертвым спокойствием местам моего далекого, радужного детства.

 Последним, что я видел, были сырые масляные пятна разлитых нефтяных отходов, уродливо расплывающиеся по скрытому в дымке испарений накалившемуся асфальту. Сверкали вечерние зарницы. Нестерпимо воняло прорвавшей канализацией…
 – Куда теперь-то? – спросил шофер мордоворота, чесночной вонью обдающего мой затылок.
 – Давай скорее, за «Зосей» шлепнем этого и на Захоронение дунем, а не то, глядишь, и прозеваем праздник-то…

 Лендровер резко заскрипел тормозами, и верзила повалился на меня, увлекая на переднее сидение. Машина остановилась возле бывшего кафе. В прежней жизни здесь же, под металлическим козырьком полуподвального помещения, размещалось страховое товарищество «СТРАХОЛЮД», о чем весьма красноречиво свидетельствовала, ныне исчезнувшая напрочь, вывеска на «ридний мови».

  Когда меня освободили от наручников, я не стал ждать осуществления планов своих губителей. Двинув прямым коротким хуком в челюсть дебилдера, я выпрыгнул из автомобиля. Шофер с монтировкой, зажатой в кулаке, последовал за мной. Минутным делом было выбить ее ногой и, выхватив из кобуры громилы револьвер, послать весь заряд в живот шоферу. Третий мой охранник, не дожидаясь для себя развязки, дико вереща, как недорезанный поросенок, припустил что есть духу вдоль квартала, показывая пятки. Я отшвырнул бесполезный револьвер и, заткнув за пояс доброе оружие древних воителей, поспешил за ближайший угол… Вокруг стояла мертвая тишина.

 Каким образом я очутился за городом, теперь уже не вспомню. Знаю только, что все окружающее меня пространство основательно затягивалось пеленой ночной мглы, и потому одинокий путник на загородной магистрали привлекал своим беззащитным видом искателей всевозможных развлечений.

 Идти было все равно куда, и я побрел вперед по обочине дороги, нащупывая впотьмах земную твердь под неуверенной ногой. Шел не оборачиваясь. Внезапно, прямо перед моим носом, из мрака вынырнула в факельном пятне желтого света группа изрядно подвыпивших юнцов моего возраста, среди которых выгодно выделялись своим экзотическим видом две лохматые девицы без лифчиков, раскрашенные в оранжевую полоску под тигриц.

 – Привет! – заорала одна из них, подскочив ко мне и без предупреждения больно укусив за мочку уха. – Прекрасный вечер для удовольствий и взаимной любви, не правда ли, приятель?

   Она притянула к своим пухлым губам мое лицо и твердые полосатые груди бессовестно уперлись мне в солнечное сплетение. Длинные пальцы полезли за ремень брюк, но наткнувшись на холодный металл оружия, резко отдернулись назад. Девица изумленно разглядывала меня из-под растрепанной челки. Ее глаза были зелеными и круглыми, как у всамделишной большой холеной кошки.

 – Да ты никак вооружен, козлик? Или скрываешься от кого?
 – Так он же из Лиги! – заорал патлатый очкастый парень в индейском пончо на шкилявых плечах. – Чего с ним тусоваться?!
 – Сейчас займемся групповым плюрализмом. Мэр повсеместно поощряет добродетельные побуждения авангарда Лиги! – ревниво ожил еще один, одиноко стоящий с масляным факелом в руке.

 По всей видимости, он был у них навроде предводителя. Он носил френч армейского образца со множеством блестящих пуговиц, никелированных застежек, кнопочек, цепочек и змеек, а также брюки-галифе цвета хаки.

 Остальные стояли молча, насупив брови и исподлобья разглядывая меня, заложив руки в карманы. Всего человек пять.
 – А может, того?.. – опять замельтешил очкастый. – Нынче сезон охотничий… Сам мэр выдал каждому честному гардемарину лицензию на отстрел одного списанного. Все в честь памяти безвинно павших!..

 – А он что ли списанный? Ты знаешь, кто он такой? Может, он плюралист? Ты плюралист, облезлый? – обратился ко мне военизированный вожак, осторожно, как нечто драгоценное, как символ власти или переходящее знамя, передавая факел своему близстоящему молчаливому другу.

 – Да какой он плюралист? Ты посмотри на него, так в Инкубатор и просится! Списанный он, я тебе говорю… Геноцид списанным! – очкастый мозгляк полез под пончо, что-то выискивая.

 – А-а-а-а!.. – вдруг истошно заверещала лохматая девица, вцепившись в ремень моих брюк с явным намерением стащить их с бедер. – Плюрализма хочу! Свежих ощущений хочу! С этим, с этим хочу, надоело с вами, крысы продажные, козлы вонючие! Списанного хочу!..

 Вожак отпихнул полосатую диву в сторону и, размахнувшись, звезданул меня кулаком в челюсть. От неожиданности пятно асфальта, освещенное факелами, завертелось перед глазами, и я, захлебываясь кровью из рассеченных губ, упал на колени перед своими обидчиками. Тут же незамедлительно последовал удар по печени. Бил один из молчаливых, с оттяжкой, ногой, обутой в добротный полусапог.

 Я попытался встать и тут же получил по черепу. Теперь били, вероятно, чем-то металлическим, и бил очкарик в пончо. Этого я уже стерпеть не мог. Сознание как будто прояснилось и даже стало светлее вокруг, несмотря на кромешную безлунную ночь. Не чувствуя ударов, сыплющихся на меня один за другим, я сгреб в охапку очкастого придурка и швырнул на ближайшего из его компании. На мгновение все вновь поплыло перед глазами, и затем я увидел ощерившуюся пасть вожака. Машинально увернувшись от разрезавшего ночной воздух возле моего уха чьего-то кулака, я вырвал из рук молчаливого врага факел и с жестокой радостью ткнул в эту мерзкую мне пасть. Вожак взвыл благим матом и, повернувшись спиной, спрятался в темноте, жалобно скуля, как недобитый хищник. Ладонь свободной руки тут же приняла холодную сталь старинного боевого оружия.

 Так я стоял перед этими выродками, сжимая в разбитых пальцах древко факела в одной руке и древний меч воителя – в другой, готовый, если потребуется, драться до своего конца.

 Но этого не потребовалось. Они ушли сами. Поняли, что голыми руками меня не взять, и ушли. Ушли совсем или, быть может, за подкреплением, чтобы завершить начатое дело…

 Выждав паузу, я повернулся и побрел в ночь, освещая себе дорогу искрящейся промасленной тряпкой, намотанной на древко от лопаты. Но, видимо, в голове все же что-то было повреждено. Она гудела, как пустой котел, а перед глазами плясали радужные концентрические круги. Я отбросил факел в ближайшую канаву с водой, и он, шипя, тотчас же погас, оставив меня в темноте. Не дойдя нескольких шагов до какого-то смутно сереющего впереди строения с каменной оградой, уходящей в неизвестность ночи, я повалился на кусты черемухи и потерял сознание.



                Глава 9

 «Разговор двух леди:
 – Сейчас я расскажу вам историю, от которой
 волосы встают дыбом…
 – Расскажите ее своему лысому садовнику, дорогая!..»
 Английский анекдот, XVIII столетие

 Чувства вернулись ко мне нехотя и только лишь под самое утро. Крошечное унылое оконце еле пропускало многоцветие занимающегося рассвета.
 В приземистом сыром помещении с каменными неоштукатуренными стенами, чем-то напоминающем кладбищенский склеп, как, впрочем, это и было на самом деле, прямо на цементном полу подле открытого саркофага горел, потрескивая сухими поленьями, небольшой костер. Возле импровизированного очага сидел на корточках, помешивая что-то аппетитное в закопченном казане, толстый гривастый мужик. Я лежал на ворохе сухих листьев и прелой соломы, голова была перевязана грязноватой тряпкой. Но это все же хоть отчасти снимало страшную, разрывающую череп боль. Мой меч покоился здесь же рядом, в траве.

 – Очухался? – не оборачиваясь, прогудел знакомым баском детина. – Ну и слава Богу!..
 Я соскочил с подстилки и, хромая, проковылял к огню с кипящей баландой. У огня, помешивая ложкой варево в казане, сидел бородатый и совершенно целый, на своих собственных согнутых в коленях ногах, Свириденко. Взглянув на меня из-под мохнатых бровей, он молча пододвинул толстое полено, жестом приглашая к скромной трапезе. Однако я не мог оторвать от него неверящих глаз.

 Свириденко протянул гнутую ложку, подавая горячий казан другой рукой.
 – Питайся, братец!.. После поговорим…
 – Господи, да это никак вы, Сергей Юрьевич?! – наконец смог я выдавить из себя. – Какими судьбами? Вас же дебилдеры схватили!..
 – Эвон куда загнул!.. Когда это было? С нашего расставания поди лет пять уже минуло. Я вон себе ноги успел вырастить. Регенерация у нас, у странников, отменная. Всегда конечность какую отрастить можем… Ну чего ты смотришь так на меня? Это я, я… живой и невредимый. Говорю тебе, чудак-человек, – уже пять лет прошло. Ты через ворота какие-нибудь проходил?
 – Может, и проходил, что я помню?!
 – Ну вот ты лет пять и пробежал. Время здесь, в Измерениях, сумасшедшее, бежит, как ему вздумается и в любую сторону!
 Я стоял с протянутой к казану ложкой соляным столбом, не в силах что-либо сказать в ответ.
 – Ты давай наворачивай, не стесняйся! Тебе силы потребуются… – выручил меня бородатый странник.
 – Но как же вы… и здесь?! А где Задворкин, то есть я хотел спросить: где Вольфрам… ой, простите, Вервольф Андрехуилович? Вы же вместе были, когда вас тогда…

 – Задворкина они репрессировали, – помрачнел Свириденко, – через год отправили на перестройку в Инкубатор. Очень он им не приглянулся. Скандалил больно много о правах. Не любят они этого, когда о правах вспоминают. Демократия у них, понимаешь ли… А я вот… сбежал, сбежал я от них. Уже третий месяц, как здесь, в склепе живу. Черт те знает во что превратился. Как уголовник какой-то скрываюсь. От кого скрываюсь?! Зачем скрываюсь?.. Чтобы выжить, наверное… Сам понять никак не могу. В Измерениях всякую чушь встречаешь. Здесь вот тоже: кто у власти? Плюралисты какие-то. Что у них за программы, чего хотят – черт их разберет! И еще этот Праздник Павших. Какой такой праздник? Каких Павших? Ну да посмотрим, что за праздник такой. Говорят, нынче к полудню он и начнется… Только я тебе вот что, Анисимов, скажу: теперь я им так просто не дамся, ты это знай. Они у меня Валерию отняли, мечту отобрали… сюда загнали, затравили, как волка, флажками обнесли… Ну да мы еще посмотрим, кто кого… А Задворкин… он выкрутится, обязательно выкрутится! Андреич, он такой! Голодовку в Инкубаторе объявит, или акт непокорности, бунт среди списанных поднимет! Задворкин большой мастак до революций всех мастей. А там, глядишь, чего доброго, его самого подвальским мэром сделают…

 – А как вы меня нашли, Сергей Юрьевич? – обретя, наконец, дар речи, с жадностью набросился я на горячий, обжигающий суп.
 Свириденко сглотнул слюну.
 – Да вот, часов в двенадцать, как свечерело, приспичило мне до ветру податься. Только за кустами пристроился – гляжу, ты валяешься, грязный такой, морда вся в крови. Сперва-то я тебя не признал, думал, какой-то из ихних. Тут каждое утро после гулянок гардемаринов одного-двух замороченных находят. Ну вот я тоже и подумал: лежит себе и пусть лежит. Не я его сюда положил, не мне убирать. Пригляделся – а это ты, мерзавец. Ну, я тебя тогда на плечо и сюда. Вот голову перевязал, видать, чем-то тяжелым оприходовали? Здесь, возле Героического Захоронения, полным-полно как стемнеет всякой сволочи бродит. Развлекаются они… Но у меня на них хорошая управа имеется…

 Бородач потянулся, расправляя могучие плечи, и вытянул из открытого саркофага короткоствольный ручной пулемет неизвестной модели. Видимо, местный, трофейный дебилдерский.
 – Ты ешь, ешь, сил набирайся. Я потом еще справлю, ежели что… Нам, парень, сейчас главное – каждому к себе домой вернуться. Мне так хоть обратно, на остров Брандей, на погибель свою. Не впервой поди, но хоть от руки любимой женщины, а не от этих узурпаторов Измерений…
 Я тебе вот что скажу, Анисимов! Я уже говорил как-то. Каждый должен в своем веке жить и на своем месте быть. Другое дело нам с Задворкиным. У нас уже все перепуталось, мы свой век давно разменяли и потеряли. Конченные мы, Семен!..

 Случилось мне как-то иметь дело с одним известным хирургом. Настырный такой. Он все в шестнадцатый век попасть стремился. Возлюбленная у него там, по его словам, жила. Героиня популярных романов. Так бедняга втюрился, что голову потерял совсем. Сам не знает – живет она на самом деле или нет, а увидать страсть как хочет… Ну что ты смотришь? Помог я ему, не отстал бы ведь… Так он ее оттудова, из шестнадцатого века, к себе привез, стало быть. Представляешь? Она-то француженка, да к тому же доисторическая. У нее, видишь ли, понятия о морали совсем иные, чем у хирурга. Вот она ему, значит, в его же столетии рога и понаставила с ближайшими друзьями, а после… В общем, не прижилась она. Эпоха не ее, законы и правила жизни другие. Каждый должен у себя на родине жить; и родина в этом смысле должна быть не только местоположением на глобусе. А хирург ее насильно из собственной стихии вырвал, как рыбу из воды… Вот она и не выжила…

 Я за обе щеки с удовольствием уплетал похлебку, на какую в иные времена и смотреть бы не стал. Сейчас же она казалась мне вершиной кулинарного искусства, если учесть к тому же, что за последние пять лет я ел впервые. Что бы там ни было, но оторваться от пищи в эту минуту было сверх моих сил.
 – Ладно, Семен, – пробасил умиленный Свириденко, наблюдая за тем, как я вылизываю днище казана, – пошли на кислород. Скоро праздник начнется, нам бы его с тобой не прозевать…

 Он неторопливо залил костер водой из жестяного ведра, накинул на плечи овчинный тулуп кудрявой шерстью наружу и, прихватив по дороге из каменной усыпальницы пулемет, направился к проржавевшим железным дверям склепа. Я с сожалением отставил уже пустой котелок, облизал напоследок ложку и, заткнув за пояс на привычное место свой меч, последовал за странником.



                Глава 10


 Мы вылезли на свободу белого дня из душной отсыревшей гробницы по сбитым ступеням, ведущим прямиком на кладбище. Среди могильных плит и надгробий густыми клубами струился мокрый серый туман.
 В дымке испарений, поднимающихся от земли, первее всего прочего угадывалось величественное культовое сооружение необычной формы, внешним видом напоминающее египетскую пирамиду.

 – Храм Отца, Сына и их общей Матери, фундамент коего заложен на усеченной главе публичной истины, – пояснил мой неуязвимый спутник, – построен на добровольные пожертвования подвальцев как жест покаяния за уже совершенные и будущие ошибки. Гарантирует прямой контакт с собственными духовно-экуменическими покровителями свободного города.

 Героическое Захоронение находилось на открытом всем ветрам и небу гигантском пустыре с кое-где изредка торчащими чахлыми деревцами между строгими склепами, гранитными обелисками и оградами. Аккуратные гравиевые дорожки вели посетителя скорбного места как по улицам большого города, подводя к каждой могиле в отдельности. Мертвых здесь чтили. Было очевидным, что над проектом Захоронения трудилось не одно поколение главных архитекторов; да и самому городу такой серьезный мемориал должен был влететь в хорошую копеечку.

 В хлопьях тумана нам предстала картина необычная и величественная, даже по-своему красивая. Единственным излишеством были, пожалуй, расставленные то тут, то там на тропинках кладбища огромные фанерные щиты, как праздничные транспаранты, яркими лубочными цветами изображавшие одну и ту же на удивление знакомую личность.

 Приглядевшись, я понял, что человек, так тщательно выписанный местным художником на стендах, имеет поразительное сходство с директором художки Болеком. На одном из щитов он в смокинге, надетом на вышиванку с расстегнутым воротником, приветливо махал поднятой рукой, улыбаясь фарфоровыми челюстями, на другом – картинно сажал побег чахлого деревца возле обелиска с пылающим огнем, на третьем – облаченный в военный китель, рвал мускулистой рукой чеку из лимонки, лыбясь предполагаемому зрителю. И везде, всюду только он: с детьми, повязывающими красный галстук на его тонкую шею, среди обступивших горожан и фермеров, во время застолья. На каждом планшете, по численности, пожалуй, превышающем число усопших на Захоронении, – одна и та же козлиная бородка, та же благородная плешь на неправильном черепе и хитроватый прищур глаз. Повсюду, на всяком повороте или изгибе лабиринта гравиевых дорожек.

 Я подошел к одному из щитов и, тщательно обследовав его мокрую от тумана поверхность, вопросительно обернулся к своему бородатому спутнику:
 – Это и есть Мэр Зоттов? Ничего в нем особенного нет вовсе, на нашего школьного директора чем-то похож… Ну а кто он на самом деле?
 – Он самый, Мэр!.. Маркиз Праздника и единственный уцелевший павший после Великого Декабрьского Побоища в Измерениях, лорд Хаоса… Ныне – Президент Подвалов и вождь трудового народа. Не сегодня-завтра – Император им же приватизированного «демократической территориальной единицы…

 В это время вдалеке за монументами и щитами с мэром, теряясь в глубинах туманного прошлого, что-то то ли заскрипело, то ли затрещало и до нашего слуха донесся нарастающий гул потревоженного улья.
 – Что это? – испуганно спросил я, хватая за полу мохнатый тулуп.
 – Плюралистов запустили. Значит, «говение» началось. Давай с центральной аллеи в сторону сойдем, не то зашибут и не заметят.

 Мы сошли с гравия, спрятавшись за одним из осклизлых от влажности памятников. Мокрая трава тут же намочила брюки до самых колен. Из-за пелены тумана почти ничего невозможно было разобрать. Гул все нарастал, превращаясь в какофонию тысячи голосов и хрустящих шагов по каменной крошке. Чувство опасности росло вместе с приближающимся шумом. Оно прокралось под промокшую прохладой рубашку и пристроилось в укромном месте между лопатками. Я невольно вспомнил своих ночных мучителей, и от этого на душе стало еще пакостнее.

 – Вот оно, самое почетное место Захоронения, – забубнил в мое ухо Свириденко, – под этим скорбным обелиском покоится вечным сном неизвестный солдат Вахтанг Израилевич Цвинтер, по национальности, между прочим, украинец…
 – Почему же он неизвестный? – шепотом изумился я.
 – Да потому что никому не известно был ли при жизни достопочтимый  Вахтанг Израилевич когда-либо солдатом, – пояснил странник, – всего-то хорошего сделал покойный в своей жизни, что вовремя умер, украсив своим памятником центральную аллею Захоронения. Впрочем, с такой замечательной фамилией господин Цвинтер мог уже от самого рождения рассчитывать на лучшее место любого кладбища… Тут тебе, парень, целая история народов. Где еще такое увидишь? – нравоучительно напутствовал странник. – Вон там, гляди, видишь, возле стеночки на отшибе могилка с крестом мраморным, а под ним ……………… !.. Там закопан в буквальном смысле этого слова Великий князь Земли Русской из рода Рюриковичей! Еще задолго до счастливого появления на свет, в утробе матери своей, мечтал он о княжеском престоле.

 Но судьба-злодейка распорядилась иначе. Наш «князь» родился в семье далеко не благородной, да в придачу ко всему у родителей-евреев. Такое перенести, поверь, трудно и человеку и с менее требовательными запросами, а уже «князю» тем паче. Но «монарх по призванию» руководствовался девизом: «Хочешь быть князем – будь им!». Так он и жил, пока не умер. От родных отца с матерью отказался, но зато настоящим князем в лучший мир отошел… – бородатый пилигрим многозначительно замолчал, нетерпеливо всматриваясь в молочную пелену, окутавшую словно саваном ритуальное место скорби.

 Тут из обрывков тумана стали появляться ноги, руки, торжественные лица, и уже через несколько мгновений аллею Героического Захоронения вокруг нас заполнила громогласная толпа мужчин и женщин. Некоторые пришли на Праздник со своими детьми, над ухоженными головками которых забавно раскачивались многоцветные шарики. У каждого взрослого на плече висел либо репортерский диктофон, либо кинокамера, фоторужье, ну а на худой конец – в руках был приготовлен раскрытый блокнотик. Плюралисты стояли или прохаживались вдоль кладбищенских камней в торжественном ожидании чего-то значительного.

 – Не нравится мне все это! – шепнул я в сторону странника, зябко поеживаясь и озираясь по сторонам. – Глупость какая-то! Почему мы здесь? Зачем пришли сюда эти люди? Что им надо? Какой может быть праздник у павших? Его так же не может быть, как не может быть уцелевшего павшего, пусть даже единственного во всем мире!..
 – Не выступай! – осадил меня Свириденко. – У них тут свои законы, свои правила. И не нам их обсуждать или править… Лучше смотри в оба, может, чего полезного заметишь, такой праздник поди не каждый день бывает!..

 Я дико взглянул на своего приятеля по несчастью и уже хотел было предложить вернуться в наш родной склеп, когда кладбищенский воздух разорвал вместе с остатками клочьев тумана чей-то пронзительный голос, прокатившийся волной над всем Захоронением.
 – Раз, раз… раз, два… как слышно?
 – Голос знакомый… Так это же Нирваныч! – искренне обрадовался я. – Ничего мужик, с юмором. Он-то нам и поможет выбраться отсюда!
 – Погоди, погоди, мой юный друг! Не радуйся прежде времени… – тон Свириденко был на удивление суров и серьезен, – это у вас там он Нирваныч, а здесь – мусью Желтухис, правая рука самого Мэра Зоттова. Так что остынь и приди в себя. Вряд ли он нам будет помогать…

 – Все-то вы знаете, Сергей Юрьевич! – выдержал я, невольно взрываясь. – опыт у вас конечно большой, что и говорить. Подучились у дебилдеров…
 – Не хами, Анисимов. Я же тебе правду говорю… Здесь все не так, как где-то. Этих Нирванычей в каждом Измерении хватает, но не все они похожи друг на друга и далеко не все мужики с юмором. Этот, так точно без юмора…

 Между тем голос из селектора вкрадчиво продолжал, погрузив гомонящих посетителей в необычное, поистине кладбищенское молчание. Все, затаив дыхание, вслушивались в стройные, как шеренги, слова Наивернейшего Маркиза Праздника:
 – Любезнейшие дамы и господа, почтенные сеньоры и сеньориты, многоуважаемые леди и джентльмены, дорогие сограждане, товарищи и друзья нашего горячо любимого и всеми обожаемого вождя, президента города Мэра Зоттова! Прежде всего, спешу обрадовать, – наш почтеннейший мэр приветствует вас на Героическом Захоронении. Он желает всем счастливого Праздника и веселого времяпровождения. Наш замечательный Мэр, как всегда, с нами, он любит свой народ, он среди нас, он один из нас, самый достойный и лучший, – сегодня и всегда!.. Наш президент ждал вас, дорогие плюралисты, он сделал все, чтобы Праздник удался. И вот вы здесь, вы не обманули его надежд, вы пришли, чтобы вместе солидарно отметить и поддержать величайший Праздник из праздников – Праздник Павших. Спасибо вам!..

 Толпа взревела, бурно выражая свой восторг. В воздух одновременно взметнулись сотни шляп и воздушных шариков. Праздник начался. Желтухис продолжал:
 – Думаю, что не ошибусь, присоединившись к вашим чаяниям и пожеланиям – воздать в первую очередь должное нашему заслуженному Мэру Зоттову, его неусыпным стараниям и подвигу самопожертвования во имя процветания родных Подвалов, их жителей, ныне еще здравствующих, и реанимированных павших… Так пусть же будет прославлен бессмертный подвиг нашего Мэра и его павших соотечественников! Последуем их доблестному примеру! И конечно же, я хочу сказать от имени трудящихся масс города: браво Мэру Зоттову, тому, кто незабвенно чтит память сограждан!

 Воздух вновь сотрясся громогласными выкриками «Ура!» и «Браво!». Шарики теперь буквально затмевали и без того облачное небо.
 – Львиную заслугу в процветании Подвалов мы, конечно же, оставляем за нашими доблестными вооруженными силами. Именно благодаря им мы имеем столько павших, сколько не имеет ни один другой свободный город! Интересы армии – интересы нашего Мэра, города и народа! Народ и армия неразлучимы!..
 – «Да здравствуют наши вооруженные силы, самые вооруженные из всех сил!» – многоголосый хор собравшихся на центральной аллее горожан колебал, казалось, непоколебимые веками монолиты суровых обелисков.
 – Ну, ничего! – пробормотал в бороду Свириденко, слегка распахнув тулуп и нежно поглаживая вороненую сталь пулемета. – На их доблестную армию и у нас кое-что найдется…

 Странник передернул затвор и опять превратился в уши.
 Размноженный усилителем голос вился над надгробьями из каждого репродуктора:
 – Сестры и братья!.. На сегодняшний день мы можем с гордостью сказать своему вождю и президенту: да, мы подвальцы, – патриотичный народ, мы чтим и любим павших. Наше вечно юное подвальское население на две целых и семь десятых патриотичнее любого самого патриотичного человечества на Земном Шаре. Задумайтесь над этим… Но прочь радость из сердец! До времени да не нарушит непрошеная улыбка вечного покоя!

 Вернем дань скорби усопшим минутой молчания! Вспомним о тех, кто не дожил до светлого дня. И в знак траурной солидарности поддержим всех, кто не с нами в эту минуту, получасовой рабочей голодовкой! Вспомним их поименно и каждого в лицо. Поверьте, они того достойны! Те, кто кроме единственного дня в году прикован ко мраку небытия. И за этот день мы должны вечно благодарить Маркиза нашего Праздника. Да-да, именно ему мы обязаны тем, что сейчас здесь, на Героическом Захоронении, встретимся с десятками тысяч павших, погибших, но не исчезнувших! Пусть же во славу незабвенных имен разгорится Факел Успения, как горит вечно пылающее добротой и милосердием большое сердце нашего Мэра Зоттова!..

 Послышался щелчок, и голос Желтухиса замолчал. Поистине гробовая тишина зависла над могилами. Никто не осмеливался произнести ни слова. Тишина давила и угнетала. Казалось, можно было услышать урчание в животе ближайшего соседа. Я разволновался непонятно почему и, подчиненный стадному инстинкту, уставился, как и прочие, на возвышающийся у кладбищенской стены скульптурный ансамбль, изображающий грубо отесанную бетонную женщину с железобетонным факелом в вытянутой над Захоронением руке. Свириденко взглянул на часы. Стрелки отмерили полдень. Пушечный выстрел известил о завершении торжественной части Праздника. Факел в руке женщины вспыхнул, и ровное пламя заплясало в металлической жерле горелки.

 – Вот сейчас!.. – зашипел на ухо странник, его черная борода царапал мне щеку. – Сейчас земля нагреется и они выйдут!..
 Я промолчал, сделав умный вид понимающего происходящее. На самом деле мне было не по себе, и я бы с радостью куда-нибудь делся, окажись только это в моих силах.

 Однако земля под ногами действительно стала нагреваться, от мокрой почвы повалил густой пар, и вскоре я уже слабо мог ориентироваться в пространстве, лишь ощупью угадывая Свириденко рядом с собой. Ступням даже через толстую микропору подметок стало горячо. Я притронулся к мраморной плите, за которой стоял, и чуть не взревел от боли. Камень был раскален и слегка шипел, пуская дымные струйки в разные стороны. Где-то поблизости нечто тяжелое натужно рухнуло прямо на траву. В ответ что-то затрещало и послышался многократный грохот падающих предметов. Люди ожили, куда-то заторопились, выныривая из хлопьев пара и затем вновь исчезая. Зажужжала кинокамера, раздались первые щелчки фотоаппаратов, заскрипели шариковые ручки по бумаге блокнотов. Великая реабилитация безвинно репрессированных героев вступила в силу.

 Возле меня, осыпая землю с краев, разверзлась могила, опрокидывая навзничь каменный крест. Запахло свежепотревоженным дерном. С грохотом и скрежетом, подобно старым чемоданам, распахивались могилы, выпуская на божий свет залежалых своих обитателей. Армагеддон! Паноптикум, какого не увидишь в самых злейших кошмарах. Из могил, цепляясь за осыпающуюся почву и рассыпаясь песком выползали человеческие останки, звеня орденами, сверкая погонами и эполетами, у кого они имелись, и скрепя костями своих остовов, у кого эти кости были целы и на месте… Моя душа провалилась в пятки и там застряла. В ушах молотками барабанила кровь. Я пошатнулся и, чтобы совладать со взбунтовавшимся желудком, оперся о плечо своего живого, хоть и странного приятеля. Свириденко, молча играя желваками под бородой, насупившись, наблюдал за происходящим. Свой указательный палец он уже давно пристроил на спусковом крючке страшного оружия. 

 Тем временем к шатающимся, словно паралитики, на негнущихся ногах, безучастным ко всему, холодным позеленевшим покойникам, которых становилось с каждой минутой все больше и больше, подбегали обезумевшие от счастья плюралисты. Иных они облепляли со всех сторон, подобно кровососущим насекомым. Все смешалось перед глазами. Со скоростью двадцати четырех кадров в секунду мимо меня проносились микрофоны на выдвинутых штативах, объективы фотоохотников, белые блокноты с разноцветными карандашами и ручками...

 – Люба, Любаша, Любочка!.. – истошно кричала совсем рядом полная гражданка в ярком броском платье, вовсе не подходящем для погребальных церемоний.
 Она выхватила из-за спины Свириденко крошечную девочку с двумя огромными бантами в смешно торчащих косичках и назидательно выговорила ей:
 – Любочка! Это же маршал Цимиссовский, безвинно репрессированный в прошлом столетии! Настоящий маршал Цимиссовский!.. Я его сразу узнала. Быстрее, Любчик! Нельзя быть такой нерасторопной. Он ведь уйдет!..

 Они шустро вдвоем догнали хромающего на деревянном костыле полуразложившегося маршала, протянули к отвислой нижней челюсти микрофон, и звонким задорным голосом мать семейства прокричала павшему в ушное отверстие: «Ваше мнение о нашем Мэре Зоттове? Не правда ли, – он душка?!»
 – Кто таков? – удивленно проскрипел заслуженный мертвец. – Не знаю!
 – Что вы, это же наш президент Подвалов, наш вождь и отец родной!.. – возмутилась дама, густо покраснев.
 – Не имею чести!.. – парировал маршал и захромал дальше, выбираясь на главную аллею Захоронения.
 – Куда же вы, не уходите, прошу вас! – пронзительно заверещала женщина, видя, что добыча уплывает из рук. – Один момент! Только автограф, и вы осчастливите меня на всю жизнь!..
 – Ну что ж, мадам, это завсегда извольте! – и маршал, выпрямив осанку, гордо одернул истлевший мундир, расшитый золотыми галунами.

 На следующего павшего я чуть было не наступил, а когда заметил, то едва удержался в сознании. Он пытался проползти у меня между ногами, и на месте его головы, между плетеных золотых погон, зияла черная дыра в форменной гимнастерке. Его по пятам преследовала группа плюралистов под предводительством усатого мужчины. Спихнув меня с дороги в сторону так, что я шлепнулся на горячую, успевшую высохнуть до твердых грудок, землю, он пояснил своим спутникам, прилаживающим фотовспышки к аппаратам:
 – Это лейтенант саперной службы Ганс Дитрих Бляхер-Мухер. У него прямо на голове взорвалась мина замедленного действия.

 Маленькая девочка с бантами, к тому времени оставившая маму наедине с маршалом Цимиссовским и, скучая, беспечно слоняющаяся по кладбищу между надгробий, радостно захлопала в ладошки, выражая бурный восторг незадачливой судьбой саперного лейтенанта.

 Вновь проснулся в громкоговорителях голос Желтухиса и загромыхал над головами живых и мертвых:
 – Вглядитесь в их лица! Это они – наша история! Наше прошлое и наше будущее. Запомните тех, кто погиб за ваш безоблачный день, тех, кто оставил вам жизнь, себе выбирая смерть! Эти добрые лица поселятся навсегда в памяти народной! Мы продолжаем наш Праздник, нашу реабилитацию и великое воскрешение почивших в бозе! Мэр Зоттов все еще с вами, дорогие сограждане, скорбя с каждым об усопших героях. Всякий честный человек нашего замечательного города, согласно его заслугам, получит одно из самых бесплатных мест на Великом Захоронении. Конституция Нижних Подвалов это гарантирует, и Мэр Зоттов лично бросит горсть земли в вашу могилу. Ура! Да здравствует диктатура демократии!.. Посмотрите направо от Факела Успения. Это наши доблестные гардемарины и их счастливые гардемаруси отдают дань памяти безвременно ушедшим своим молодежным почином и дружным маршем героических бригад…

 Справа вышагивали, чеканя шаг, патлатые юнцы в униформах и их девицы, наверняка из компании тех, что встретились мне ночью за городом. Я проглотил вязкий комок слюны, чтобы не осквернить святыней святыней Мэра Зоттова, и, сжимая дрожащими пальцами виски, вопросительно посмотрел на вечного странника. Сейчас он был белее самих хозяев Захоронения. Бицепсы под тулупом излились упругой силой, готовые к бою в любую минуту. Сквозь сжатыве зубы он процедил:
 – Ну что, нравится? Вот так они тут и живут, сами как мертвецы… Радуясь уже только тому, что не к ним, а они пришли в гости… Боже, какая пошлость, подумать страшно!..
 – Я извиняюсь… – раздался за нашими спинами дребезжащий застенчивый голос.

 Свириденко резко дернулся, и ствол его пулемета уставился на усатого мумифицированного старичка с пустыми глазницами на обтянутом пергаментной кожей черепе.
 – Извиняюсь я… – еще раз повторил павший незнакомец, – поэт, Никола Смертанюк, это я… Отправлен в Инкубатор на перестройку в числе первых, сразу же после отстройки. Так сказать, пострадал за науку. Жертва городского эксперимента, если хотите…
 – Мы ничего не хотим! – резко оборвал мертвеца странник, давая понять, что разговор с ним ему неприятен.
 – Я, собственно, почему подошел, – интеллигентно продолжал старичок, как будто и не замечая вовсе наставленного пулемета, – все веселятся, радуются жизни, а вы… вы единственные… Чем вы огорчены? Быть может, я в силах вам помочь?..

 – Если ты немедленно уберешься отсюда, падаль ходячая, то окажешь мне и моему другу огромную услугу. Иначе я за себя не ручаюсь... – через силу пасмурно выдавил из себя Свириденко.
 – Но почему же вы не веселитесь со всеми? – дотошно любопытствовал бывший поэт как ни в чем не бывало.
 – Как все?! – теперь уже не выдержал я. – Слушайте, вас же просили по-хорошему оставить нас в покое. Мы не видим причины для веселья. Вы удовлетворены? Теперь прощайте, приятно было познакомиться.

 Но павший вовсе не спешил уходить. Ему уже давно некуда было спешить, и кроме того, – он был у себя дома. Ну а пушку бородатого странника он боялся не больше, чем любое другое оружие, что с определенного времени утратило для него всяческий смысл. Он был павшим и жил только по злодейской прихоти какого-то неизвестного ему Мэра Зоттова.

 – У-ху-ху!.. – миролюбиво прошелестел репрессированный, – что верно, то верно! Чему радоваться?! Вот я погиб за идею, хорошую или плохую – не мне решать… Погиб я, а вам еще жить и жить! Жить и мучиться каждый день! Какое уж тут веселье, в самом деле?
 – Пошел вон, я тебе сказал! – не в силах выдержать разглагольствования усопшего, Свириденко резко наотмашь ударил Смертанюка прикладом ручного пулемета по зубам.

 Старичок, как футбольный мячик, отлетел на гравиевую дорожку, по пути теряя части своего бренного тела. Прямо у меня под ногами осталось лежать на растресканной от жары земле выбитая нижняя челюсть с подбородком. То, что осталось от поэта, молча собрало себя, сгребая рассыпавшиеся останки уцелевшими членами, и заковыляло на главную аллею. Ему навстречу маршировал, высоко задирая колени, безрукий, изъеденный могильной плесенью и грибами старый гусар. Его замусоленный мундир был увешан тусклыми орденами, по которым лениво переползали слизняки и отвратительного вида черви.

 – Ать-два, – пел гусар, подмигивая после каждого куплета, – солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жены?! Ать-два!

 Меня зазнобило, и я, облокотившись на надгробье, изображающее собой окаменелого ангела с миртовой ветвью, попытался успокоить взбунтовавшиеся внутренности. Завтрак просился наружу, но отдавать его было жаль. Кто знает, когда придется еще сытно поесть? Голова звенела пустой погремушкой. Я оттолкнулся от ангела и побрел, сдерживая тошноту и стынущую в жилах кровь, куда глаза глядят. Свириденко, не говоря ни слова, молча последовал за мной…

 Мы вышли на опустевшую центральную аллею и направились по хрустящей дороге к группе горожан, толпящихся у одного из щитов с изображением прославленного Мэра. Наверное, наш вид оставлял желать лучшего, и мы, непривычные к подобным общенародным гуляниям, вымотанные и усталые, сами стали напоминать выходцев из загробных миров. Так или иначе, молоденькая симпатичная девушка в коротеньком платьице, едва достающем до коленок ее стройных ножек, догнала нас, бредущих еле-еле на негнущихся ногах, и вежливо тронув меня за плечо, протянула диктофон в ладошке.

 – Пожалуйста, парочку слов на память, если можно!
 Я остановился, борясь с тошнотой и глотая кислую отрыжку, простонал:
 – Слушаю вас… что вы хотите?..
 Свириденко шел в нескольких шагах за мной и потому разговора, разумеется, слышать не мог. На его заросшем бородой лице все отчетливее проступала печать крайнего остервенения.
 – Скажите, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы погибли? – она простодушно улыбнулась самой очаровательнейшей из улыбок святой невинности.
 – Я жив!.. Жив, черт возьми!

 Девушка, как ошпаренная, отпрыгнула в сторону. Вздрогнул от неожиданности Свириденко и двухметровым шагом помчался мне на помощь, устрашающе потрясая кулаками.
 – Я еще жив?.. – захныкал я, уткнувшись лицом в мягкую овечью шерсть подбежавшего тулупа.
 – Жив, жив!.. – вечный странник гладил меня по голове, утирая слезы большой жесткой ладонью.

 – Спешите увидеть!.. – заглушал прочие кладбищенские шумы селекторный голос месье Желтухиса. – Наш посмертный почетный гражданин Подвалов, заполярный мореплаватель барон фон Жмеринк согласился спеть. Попросим его, граждане, попросим!.. Всем, кому у нас весело и интересно, – спешите услышать! Барон фон Жмеринк еще может петь! Первый певец Захоронения еще не утратил своего чудного голоса, он будет петь для вас, во славу нашего города, во славу Подвалов!.. И он споет вам о своем близком друге, с кем плечом к плечу сражался в Измерениях, – о нашем достопочтимом Мэре Зоттове. Слушайте же!.
 .
 Послышался скрипящий, стонущий, свистящий и треснутый во многих местах голос. Но самым ужасным было то, что он действительно пел, хоть слов и невозможно было разобрать.
 Глотая слезы отчаяния, я подошел к ближайшему от нас мужчине, стоящему у репродуктора. Прикрыв веки, он завороженно слушал поющего барона. Я коснулся его локтя и затем слегка потряс за пиджак. Мужчина как будто пришел в себя и с блаженной улыбкой воззрился на нас, тут же отпрянув, когда увидел перед носом свирепую физиономию путешественника во времени.

 – Любезнейший!.. – достаточно вежливо обратился к мужчине Свириденко, упирая ствол боевого оружия тому под ребра. – Подскажите, пожалуйста, двум заблудшим честным патриотам: где здесь выход?
 – Выход? – растерялся горожанин и, неожиданно почуяв опасность, мелко затрясся под испепеляющим взглядом бородача. – Видите ли, выхода здесь, в некотором смысле, нет… Конечно, гипотетически он должен где-то существовать, но на самом деле… Только это по большому секрету, – плюралист перешел на шепот, – его нет и быть не может… Это ведь Героическое Захоронение, здесь только вход имеется… Но выйти через него, пардон, нельзя…

 Тяжко вздохнув, он криво улыбнулся одной стороной рта и, побледнев, тихо упал в обморок, оседая на цветочные грядки.
 – Тоже мне, плюралисты занюханные, надежный оплот демократии!.. – замысловато выругался Свириденко и, перешагнув бесчувственное тело, последовал к каменной ограде. – Выход должен быть всегда! Нет, так мы его сделаем. Это нам не впервой.

 Под унылую песенку барона фон Жмеринка мы крутились между могил, от склепа к склепу, от обелиска к памятнику, выискивая хотя бы щелочку в монолите кладбищенского забора. Выхода действительно не было. Стена оказалась сплошной…

 Верно своими отчаянными поисками мы привлекли к себе внимание устроителей Праздника, поскольку вскоре возле стены замелькали знакомые белые каски. Дебилдеры что-то сосредоточенно обсуждали, перетаскивая полые металлические контейнеры и складывая их впритык один к одному. Получалось что-то вроде импровизированной эстрады летнего театра.

 Мы отошли подальше от греха, чтобы не мозолить глаза военизированной охране покоя павших. Вдруг Свириденко, до сих пор угрюмо погруженный в свои безрадостные мысли, схватил меня за рукав куртки, указывая пальцем на то, что неожиданно предстало перед самыми нашими носами. Незаметно мы подошли к воротам Захоронения. Они были огромными, такими огромными, что трудно было поверить в их существование. Ворота висели на гигантских петлях, вмурованных в камень стены и, казалось, со дня своего сотворения не открывались ни разу. Над чугунным переплетением прутьев трепетал на ветру натянутый между створками транспарант: «Если ты патриот, – смело проходи!»

 Свириденко нерешительно приблизился и толкнул одну из створок. Никакого результата. С тем же успехом он мог бы попытаться передвинуть скалу. Через прутья виднелась пыльная злополучная магистраль, ведущая в город. Ворота не поддавались ни мне, ни моему решительному спутнику. То ли потому, что мы не были патриотами, то ли из-за того, что попросту служили частью тщательно продуманной декорации на хитроумном Празднике павших.

 – Пусти, чудовище! Откройся, скотина! – яростно замолотил я кулаками в чугунную решетку, делая попытку разогнуть прутья.
 Но ворота стояли непоколебимо, как патриоты. Они были мертвы, как и все в округе, окоченев последним холодом.
 – Ладно, давайте, может, обойдем стену? – предложил я. – Где-нибудь она же должна заканчиваться.

 Свириденко посмотрел на меня как на полоумного, но ничего не сказал. А молча двинулся вдоль стены. Я поплелся следом. Однако скоро мы поняли, что такая стена может продолжаться бесконечно. Тогда я предпринял последнюю попытку. Конечно, она была не умнее предыдущих, но что-то полагалось делать, как-то бороться за свое будущее. Отчаянно цепляясь за безупречно ровную поверхность, я попробовал самым банальнейшим способом перелезть через нее. Перепрыгнуть бетонную громаду трех метров в высоту и полутора в ширину, думаю, не рискнул бы и рекордсмен по прыжкам. Поэтому я подтянулся, цепляясь за какие-то бугорки, и тут же грохнулся на землю, изодрав пальцы в кровь и сломав несколько ногтей. В смертельной тоске я обвил окровавленными ладонями голову и заплакал. Где-то сверху из репродуктора скрипел, завершая свою жуткую арию, заполярный герой-первопроходец фон Жмеринк.

 Невдалеке дружно засмеялись несколько человек. Подле одной из раскрытых могил, в центре внимания, окруженный значительной толпой горожан, сидел безрукий и безногий, выживший из ума еще задолго до своей погибели, старичок и морил публику потешными историями из своей нелегкой житухи.
 – Он меня, значица, хвать за шкирку и гутарит: «Ах та, мать твою за ногу, старая портянка! Ты чего здеся ваньку валяешь?! Трое суток аресту, болван!..» А я ему: «Так точно, ваше высокоблагородь, болван! Как есть болван!..» А сам ему цигаркой в зад. Он как…
 Хохот слушателей заглушил окончание рассказа бывалого солдата.
 Репродуктор на кладбищенской стене опять ожил голосом Желтухиса и важно объявил:
 – Как это ни прискорбно, почтенные дамы и господа, но наш Праздник приближается к своему завершению. Наступает время ленча и потому через час для тех, кто проголодался, в северо-западной части Захоронения откроется новое, ни с чем не сравнимое кафе «Персико».

 Для тех же, у кого созрели предложения насчет очередного Праздника в честь наших доблестных павших, а также для тех, кто пожелает выразить свою благодарность его организатору, нашему неутомимому Мэру, сообщаю, что специально предусмотренная для этого книга отзывов и предложений находится в городской ратуше, на третьем этаже в канцелярии.

 И наконец, для самых нетерпеливых, уже сейчас отвечу на волнующий многих вопрос: как встретиться с Мэром по личному вопросу? Увы, вождь настолько загружен, уйдя с головой в насущные проблемы города, что, к сожалению, не может свободно располагать своим временем. Помните, время Мэра, это время всех Подвалов, время каждого… Возблагодарим же нашего дорогого президента за чудесный день, проведенный в обществе минувшей истории, и пожелаем ему крепкого здоровья и успехов в свершении грандиозных идей на славу города и народа! Долгих лет ему жизни!..

 Селектор уже было отключился, но внезапно снова щелкнув, строго произнес:
 – Минуточку внимания! Прошу внимания! Гражданин Анисимов! К нам уже неоднократно от отдыхающих на захоронении поступают жалобы в ваш адрес. Своим возмутительным поведением вы смущаете стройную систему общежития живых и павших. Просим убедительно покинуть Героическое Захоронение вместе со своим агрессивным приятелем. В противном случае будут применены административно-дисциплинарные меры. Вы слышите нас, Анисимов?! Вы лишний на нашем Празднике! Уходите!..

 Я обернулся к Свириденко и, обращая на себя злобные взгляды ликующих плюралистов, завыл от бессильной ярости:
 – Куда?! Куда нам деваться?! Заразы!.. была бы моя власть, я бы этого Мэра с его поганым Праздником и всеми павшими в придачу, я бы из с лица Земли… Выпустите нас… собаки!..
 – Они не выпустят!.. – спокойно, рассудительным голосом произнес странник. – В каждом веке, во всяком Измерении существует свой собственный Мэр Зоттов. Они неистребимы, Анисимов. Потому что имя им – легион!.. И не в мэрах следует искать причину всех бед. Они лишь отражения нашего сокровенного, нашей уродливой нечистой совести... Так что причину ищи в себе самом!..

 Пылающее светило наконец выглянуло из-за облаков, окрасив убогую природу в веселые тона солнечных зайчиков. У ворот, на смонтированную дебилдерами эстраду успели выскочить длинноногие. Совершенно свободные от предрассудков и одежды девчата и, весело подрыгивая коленками, отплясывали зажигательный канкан под лучший шлягер года «О, Персико!..» Кордебалет зазывающе вертел филейными частями, развлекая зевак, а от охранного ведомственного бункера, где размещалась комендатура Захоронения и откуда по селектору вел праздник невидимый Желтухис, к нам бежали россыпью, перепрыгивая через могильные холмики, белоголовые дебилдеры с автоматами наизготовку. Они все бежали и бежали, эти бравые ребята-бойцы, надежда и опора любимого Мэра Зоттова, и конца им не было видно…

 Свириденко решительным движением стряхнул тулуп под ноги, сжимая побелевшими пальцами рукоять тяжелого пулемета:

 – За все, за все получите, сволочи! Только ближе подойдите!..
 – Куда же вы один против всех?! Вон их сколько!.. Это же смешно, Сергей Юрьевич!..
 – Поверь, Семен, – гораздо полезнее для здоровья, когда над тобой смеются, а не плачут. Впрочем, мне не привыкать…
 Он прыгнул за холм и залег, по-армейски расставив ноги в упоре за цветочной клумбой из лабрадора. Палец, мягко, но верно нажал на спусковой крючок. А дебилдеры все бежали и бежали, высыпая из маленького блочного строения. Некоторые падали, чтобы уже не подняться, но большинство все ближе подбиралось к холму с клумбой. Они окружали странника, накрывая лавиной беспорядочного, несущего смерть всему живому, огня…

 Верно, понимая, что обречен, Свириденко поднялся во весь свой могучий рост и, заглушая пулеметную очередь раскатами оперного баса, закричал:
 – За Валерию! За Задворкина! За Брандей! За Праздник Жизни без павших!..

 Я не видел, что с ним случилось, и верно, это даже к лучшему. Мне бы искренне хотелось верить, что он победил и, выбравшись из очередной переделки, наконец встретился со своей мечтой, своей любимой и бесконечно далекой Валерией. Конечно, дебилдеров было так много, а он только один, но я не видел окончания боя… Оголтелая толпа посетителей Захоронения, тех, кто относился к гражданскому патриотическому сословию Подвалов, навалилась на меня всей своей живой многотонной массой, расплющила, раздавила и сравняла с землей. А успокоившись, вновь обратилась к делам насущным, веселясь и радуясь жизни среди павших. Не помог даже скандинавский меч, с первых же ударов выбитый из рук…

 – Мы надеемся, что Анисимов и его спутник очистили Героическое Захоронение от своего присутствия?! – гремели небеса. – Граждане, милости просим в наше кафе «Персико». Здесь вас ждет широкий ассортимент горячих блюд, фирменных закусок и тонизирующих ароматных напитков. Дешево и полезно для желудка!.. Спешите…

                ЭПИЛОГ



 «Дикость, подлость и невежество
 не уважают прошедшего, пресмыкаясь
 перед настоящим…»

 А.С. Пушкин, 1832 год


 К мастерским решили идти все, всем присутствующим коллективом художественной детской школы имени Сальвадора Дали. Впереди всех решительно вышагивала по двору раздраженная Тамила Агаповна, за ней мелко семенил Нирваныч с Милочкой и, наконец, замыкал шествие, плетясь в самом конце с тяжелым амбарным замком, сам директор. Вечерело.

 НИРВАНЫЧ: Уж вечер близится, Анисимова все нет!.. (смеется)
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Это не смешно, а грустно, Рудольф Иванович!..
 ДИРЕКТОР (уныло): Не сгущайте краски, Тамила Агаповна! Чем несчастный Анисимов вам насолил?!
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Ну, знаете ли, Борис Диодорович, это уже слишком!.. Вы что же, действительно ничего не понимаете или шутите так странно?..
 ДИРЕКТОР: Представьте, не понимаю! Анисимов ребенок как ребенок, ничем не хуже и не лучше других… Вы себя вспомните в его возрасте, Тамила Агаповна!..
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Ах, оставьте, я уже знаю, что вы скажете!.. Уже надоели эти воспоминания, тем более, что я никак ничего подобного вспомнить не смогу при самом большом желании. Вы мне лучше ответьте: в исполкоме были?
 ДИРЕКТОР (пугливо): Был, но там все сидели на летучке у начальника и я только зря потратил время, а потом…
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Ясно, все остается по-старому!..
 ДИРЕКТОР (робко): Но почему? Я завтра… завтра обязательно позвоню или даже… сам зайду к главному инженеру…
 Нирваныч радостно смеется.
 ТАМИЛА АГАПОВНА: У вас, Борис Диодорович, вечно понедельник начинается только в субботу, к концу рабочей недели...
 Нирваный заразительно хохочет от всей души.
 ДИРЕКТОР: Вы не правы, Тамила Агаповна!.. Я каждый день добиваюсь ремонта школы…
 ТАМИЛА АГАПОВНА: скоро ремонтировать будет нечего с вашими ученичками вроде Анисимова! Последние кирпичи растащат…
 Нирваныч беззвучно давится смехом, согнувшись дугой.
 ДИРЕКТОР: Тамила Агаповна, вы зря на него нападаете, Анисимов хороший, спокойный мальчик… Я его всю семью хорошо знаю. У него мама…
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Я понимаю, что у него мама, у всех мама, но только это безобразие, просто безобразие!.. У меня слов нет. Может, вы считаете, что не следует на все это обращать внимание и закрыть глаза? Может, вы их и на ночь здесь оставить собрались?
 ДИРЕКТОР: А что, собственно случилось? Ведь ничего не произошло… Ну, детки спустились в незапертые мастерские, что из того? Мы же их знаем, ведь не проходимцы, не бродяги какие-то!..
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Хорошие детки!..
 НИРВАНЫЧ: У деток скоро будут детки!.. (смеется)
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Вы бы погодили со своими шуточками, Рудольф Иванович. Не до вашего изысканного юмора сейчас!
 ДИРЕКТОР: Да успокойтесь вы, Тамила Агаповна, не стоит так нервничать. Подумаешь, засиделись, согрелись, наверное, на трубах котельной и уснули, может быть… задремали…
 ТАМИЛА АГАПОВНА (возмущенно): Уснули?! Только этого не хватало!.. Как уснули? Вы соображаете, что говорите, Борис Диодорович?!
 Нирваныч искренне смеется.
 ТАМИЛА АГАПОВНА (заводясь все более): Нет, это так дальше продолжаться не может! Что, они собираются всю ночь в мастерских сидеть?! Гнать их надо оттуда!

 ДИРЕКТОР (миролюбиво): Успокойтесь, успокойтесь, Тамила Агаповна, они сами выйдут. Анисимов хороший мальчик, я знаю его маму, прекраснейшую женщину… С ним надобно по-хорошему, он очень чувствительный мальчик!

 ТАМИЛА АГАПОВНА: Может быть его мама для вас и прекрасная как женщина, но ее нерадивый сынок мне – никто и сейчас он у меня это почувствует, мало не покажется!.. Нет… знаете ли, Борис Диодорович, я все понять могу – Вика там, гречанка, восточная кровь, ранее созревание… Но ведь это уже ни в какие рамки… это уже слишком!.. В конце концов, подвалы не только ваши, они школьные, и там есть помещение и для моей мастерской… А я не желаю, слышите, не желаю!..

 ДИРЕКТОР (стоя с амбарным замком у мастерских возле распахнутой настежь двери): Да что они у вас там украдут, Тамила Агаповна?! И не надо, не надо!.. Только без этих категорических резких мер, Тамила Агаповна. Наконец, это непедагогично! Все следует решить мирным путем… (обращаясь за отворенную дверь) Анисимов, выходи, школа закрывается на ремонт! Вика Читаржи! Выходите, детки!..

 ТАМИЛА АГАПОВНА (кипит от негодования): Опять детки?!
 Нирваныч заливается безудержным смехом.

 ТАМИЛА АГАПОВНА: Да что вы впрямь с ними церемонитесь? Анисимов, немедленно выходи со своей подружкой! Нам надо закрыть мастерские!
 НИРВАНЫЧ (не в силах остановить истерический припадок хохота): А ну-ка выходи, подлый трус! Выходи, Аниськин!..

 ДИРЕКТОР (робко): Может, его там нет? Его, наверное, там нет, Тамила Агаповна, а вы так волнуетесь… Ребятки уже дома давно, а вы!..
 ТАМИЛА АГАПОВНА: Ну все!.. Мое терпение лопнуло! Я их сейчас выгоню.
 Тамила Агаповна заходит в подвал, и тотчас же раздается ее пронзительный крик уже из подземелья:

 – Что… Что это?! Что это?! Скотина! Где… где он? Где этот негодяй… этот выродок?!

 Милочка забегает следом за молодой женщиной, негодующей из тьмы каменного мешка мастерских, и минутой позже раздается ее душераздирающий, переходящий на ультразвуковую частоту, визг…

 ТАМИЛА АГАПОВНА (из глубины мастерских): Немедленно все сюда!.. Спускайтесь сюда сейчас же!.. Она не дышит! Вы слышите, Борис Диодорович?! Это он, все он, ваш Анисимов!..

 Между трубами отопления, из-под кучи хлама, досок, обрывков обоев, холстов, картона и подрамников, припорошенная снегом, торчит голая и бескровная ступня тридцать шестого размера Вики Читаржи. Гудит забытый с давно оконченной на кассете записью магнитофон. Сама обладательница ноги, завалившись под перевернутые деревянные козлы, лежала на боку, и в ее не по годам развитой женской груди торчал короткий скандинавский клинок древнего воителя, служителя Одина. Школьная подружка Семена Анисимова была зверски изнасилована и заколота насмерть.

 ТАМИЛА АГАПОВНА (не находя нужных слов от возмущения и ярости): Он убил ее! Ужас какой! Вы слышите, Борис Диодорович? Она же голая совсем!.. Вот негодяй, подонок!.. Где же он? Этот ваш ученичок?!

 НИРВАНЫЧ (шепотом): Тише, вы его разбудите! Он спит, не нарушайте сна ребенка!.. (смеется от души)

 Анисимов сладко похрапывает, завернувшись с головой в пальто Вики. Все с ужасом смотрят на безмятежно спящего убийцу. Милочка беспрестанно пронзительно верещит высоким сопрано…

 И только Тамила Агаповна все глядела и глядела, не в силах оторвать глаз от древнего скандинавского меча, как от чего-то весьма знакомого, даже родного, и наверняка ведомого одной ей, как на весточку от давно недосягаемого, но и близкого одновременно, прошлого. В глазах же молодой учительницы читались вовсе не жалость и скорбь к погибшей от руки негодяя Анисимова девочке Вике Читаржи, а нечто совсем иное, – тоскливое и глубоко личное… Впрочем, кто ее мог разобрать, кто может понять всех этих женщин?.. Все решили, что ей попросту дурно…

 Нирваныч незаметно перевернул кассету в нагревшемся «Панасонике», и присутствующие вздрогнули от разорвавшего могильную тишину и недоумение хрипа неспетого барда, чьим гением еще хорошо заработает не одно поколение:

 Каждому овощу свой фрукт,
 Всякому свой век!..
 И по сплетению сотен рук
 К цели идет человек…
 Всякому городу свой устав,
 Время всему свое!..

 …………….

 «Всякому свой век, всякому свой век!» – тревожно завывало из динамика…
 День был обыкновенный, ничего особенного, день как день, как один из трехсот шестидесяти пяти дней в году. Правда, солнечным он был, потому что на дворе стояла теплая весна, внезапно наступившая после холодной, морозной зимы.

 Снег еще не растаял и серебрился пушистым ковром под ногами преобразившихся под весенним, уже заходящем вечернем солнце прохожих. Из раскрытого на втором этаже окна художественной школы заштатного городка Нижние Подвалы, где размещался класс художественной скульптуры и лепки, раздавались невнятные восточные песнопения дружного хора молодых и звонких голосов, а где-то уже невдалеке, пробиваясь сквозь городской шум, слышался вой сирен подъезжающих кареты скорой помощи и канареечного милицейского «лунохода». В школе полным ходом шли занятия второй смены. Труп убитой девочки и малолетний преступник, задержанный бдительными сотрудниками школы, ожидали внизу, во дворе, своей дальнейшей участи… Ну, а пока:
 – Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе Харе; Харе Рама, Харе Рама, Рама Рама…
 А что дальше?!
 А дальше ничего, дальше – конец!..
 (А может быть и нет!..)


                POST SCRIPTUM

 «…Знающие их называют «ВЕЧНЫМИ СТРАННИКАМИ». Затерянные во времени и пространствах, они не имеют ни прошлого, ни будущего.
 Люди слагают о них легенды и саги, связывая с миром потустороннем и зловредным человеку. Но каждый из них стал странником не по своей воле.
 Бессмертные в хороводе человеческих судеб, их любовь и ненависть также бессмертны. Чужие среди людей и эпох, странники столетиями ищут свой «потерянный рай». И однажды они найдут его!..»

 (Из книги воспоминаний бывшего осужденного – уздника правды и чести, а ныне депутата Верховного Совета Евро. СДР – С.Н. Анисимова)

                _____________________