когда надоело терпеть

1
В тот день Петербургу надоело терпеть бестолковую суету, которую горожане привычно называют жизнью. Золотые, лиловые, синие купола его соборов нахлобучили бесцветное небо, дрогнули колоколами  и застыли в ожидании -- что он предпримет в этом своём внезапно окончившемся терпении? Город усмехнулся, нахмурился, загудел, смолк и... опустел. Пустели дома, жались к тротуарам брошенные машины, зияли следы ног и лап на снегу, гудел застрявший в проводах ветер с залива, спала укрощённая льдом Нева. Прохожу мимо Кунсткамеры, сворачиваю в Таможенный переулок и захожу во внутренний двор жёлтого особняка между Кунсткамерой и Двенадцатью коллегиями. Что я ищу здесь? Может быть вот этого незнакомца, что вдруг открыл одну из многочисленных дверей и манит меня рукой? Зачем я иду к нему? Зачем поднимаюсь с ним на второй этаж, долго кружу-поворачиваю узкими коридорами, пока не вхожу за ним в комнату без окон, запахов, людей? Пью безвкусный кофе, а чувствую вкус участия. Смотрю в монитор, где презентации сменяют друг друга в неспешности безвременья, а вижу картины Фешина. Слушаю несмолкающий голос незнакомца, а слышу Баха. Вдыхаю сигаретный дым, а дышу -- свободой. Звонит телефон незнакомца. Он меняется в лице и убегает. Одна. Я улыбаюсь и выхожу на набережную. Щёлкаю пальцами и запускаю новый отсчёт петербургского времени. Спасибо, мой милый безумный город.

2
"- Или вот еще. У меня это называется "Взбесившаяся башня". Гигантской
четырехлапой Эйфелевой башне, поднявшей свою стальную голову над людскими
гомонами Парижа, надоело, понимаете, надоело терпеть и слушать сутолочную,
спутавшуюся улицами, ссыпанную из лязгов, огней и криков жизнь. Сами же
бестолочные существа, копошащиеся у подножий башни, вселили под ее
прорвавшее облака острое темя вибрации и эфирные сигналы планеты.
Пространство, раз завибрировав в иглистом мозгу, потекло по стальным
мускульным сплетениям вниз, заземлилось, и башня, оторвав свои железные
ступни от фундамента, качнулась и пошла. Это было, ну, скажем, перед утром,
когда люди спят под своими кровлями, а площадь Инвалидов, Марсово поле,
близлежащие улицы и набережная безлюдны. Трехсотметровая громада, с трудом
разминая отекшие стальные лапы, грохочет по чугунному выгибу моста, огибает
унылые камни Трокадеро и по улице Иена - к Булонскому лесу: тут в узкой
канаве из домов башне тесно и неудобно, раз или два она задела о спящие
стены, дома кракнули и рассыпались кирпичиками, будя ближайшие кварталы.
Башня, не столько испуганная, сколько оконфуженная своей неловкостью,
поворачивает в соседнюю улицу. Но тут, в узком спае домов, ей никак. Тем
временем чутко спящий Париж пробуждается: ночной туман исполосовало огнями
прожекторов, слышатся тревожные гудки, а сверху в воздухе уже гудят моторы.
Тогда башня, подняв свои плоские слоновьи пятки, вспрыгивает на крыши
домов; ребра кровель хрустят под тяжким бегом Эйфелева чудища; множа
катастрофы, через минуту оно уже достигло опушки Булонского леса и,
расчищая ударами стали широкую просеку, продолжает исход.
Тем временем начинает светать. Трехмиллионный Париж, разбуженный
паникой, забил все вокзалы, весть о взбесившейся башне колотится о
типографские станки, скользит по проводам и прыгает из ушей в уши. Солнце,
показавшись над горизонтом, дает возможность парижанам, повернув голову под
привычным углом к привычному месту, где всегда привычно высилась оконечина
башни, увидеть непривычно пустой воздух - и только. Вначале это еще
усугубляет волнение. То той, то этой паре глаз мнится гигантский остов, то
приближающийся вброд по выгибам Сены, то грозящий спрыгнуть на город с
Монмартра,- но вскоре и утренний туман, и лживые сенсации рассеиваются, и
миллионы сангвиников, отреагировав на катастрофу, стуча кулаками о манишки,
роясь глазами в газетных листах, возмущаются, требуют реванша и
преследования беглянки. Американцы из отелей на площади Монсо уже щелкают
"Кодаками", фотографируя вдавленные в трупы и обломки следы стального
гиганта, а поэт из Сен-Селестен, добравшись пешком (все же десять су
экономии) до развороченного пустого подножья, задумчиво покусывает
карандаш, соображая, что лучше подойдет к ситуации: александрийский стих
или зигзаги верлибра"...