Лес Глава 5. 1. Ронн, исполнитель баллад

ИСТОРИЯ ПЕВЦА


Я аккуратно разжал ее пальцы и пошел к себе.
Добравшись до своего лагеря, я плюхнулся в постель, зарывшись лицом в траву. Потом перевернулся на спину и стал считать проглядывавшие сквозь листву звезды (ночью здесь еще ни разу не было дождя или снега, и небо всегда было ясным).
Сон не приходил, несмотря на то что я устал и переволновался. Мысли роились в голове, как ночные бабочки, сейчас порхавшие над разрастающимся на глазах кустом неподалеку.
Ронн. Красивое имя. Красивое, но не мое. Я и Лэй проводим вместе так много времени, и вот, когда ей так грустно, она прогоняет меня, и зовет во сне какого-то Ронна.
Имею ли я право ревновать к имени, произнесенному во сне девушкой, которую я обожаю? Я ведь даже не знаю, кому это имя принадлежит.

Через какое-то время я все-таки уснул, но проспал дольше, чем планировал.
Мне приснился странный сон, видимо навеянный вчерашним водным путешествием. В любое другое время я сразу же поделился бы им с Лэй, но сейчас момент был неподходящий.
 
Я не нашел Лэй ни под деревом, где она вчера уснула, не было ее и у реки, где она обычно сидела по утрам. Зато здесь я наткнулся на одного из мужчин, сопровождавших нас вчера. Он немного странно (как мне показалось) посмотрел на меня, как будто улыбаясь глазами (наверное, подумал я, вид у меня идиотский).
— Лэй… — начал я свой обычный вопрос, стараясь держаться как можно естественней.
— Исчезла за теми кустами. — Ответил на мой неоконченный вопрос мужчина, показывая на ряд молодых цветущих кустов, плотным застенком заполнявших пространство между большими деревьями.
— Одна? — снова спросил я, изо всех сил стараясь убедить себя самого, что не выгляжу ревнивым идиотом.
— Конечно, одна! Робота с собой потащила! — ответствовал мужчина, уже не скрывая усмешки. — Кстати, она спрашивала, не приходил ли ты утром.
— Спасибо. — Коротко сказал я и постарался скрыться с его глаз как можно скорее.

За «теми» кустами оказалась маленькая полянка, по периметру которой росли до ужаса похожие друг на друга деревья и кустарники. А Лэй нигде не было видно. Но мне показалось, что я слышу голос. Знакомый красивый голос, что-то нежно напевавший.
Я пересек поляну, раздвинул кусты и выглянул. И увидел реку и спину мужчины, с которым только что разговаривал. Снова вернулся на поляну, раздвинул кусты в другом месте: тот же самый вид. Еще раз пересек поляну: то же самое. Ущипнул себя, решив, что все еще сплю: ничего нового.
Голос тем временем продолжал петь. Я инстинктивно повернулся на звук. Вышло немного резко, похоже, я сам не заметил, как начал выходить из себя. Я потерял равновесие и, миновав цветущие кусты, плюхнулся в траву. Мне показалось, что во время «полета» я увидел вокруг себя радужное мерцание, но тогда я не придал этому значения.

Я обернулся, уже мысленно готовый увидеть тот же пейзаж и ту же спину, но увидел Лэй.
Она пела, ковыряя землю где-то раздобытой лопатой, робот лежал неподалеку, на траве.
Я поднялся на ноги. Голова не кружилась, зрение было в порядке.
— Прости, я немного проспал. И чуть не заблудился.
Я подошел к девушке и мягко высвободил из ее изящных рук так не подходящее ей «орудие труда». Она присела на траву рядом с роботом. Поглядывая на распростертого на земле робота, я мысленно прикидывал его размеры. Ширина, высота, глубина…
Никогда не думал, что это может быть так. Я думал, что их просто выключают и разбирают на запчасти. Не более того.
Разглядывая робота и размечая острым краем лопаты землю, я успел осмотреть и место, где мы сейчас находились.
Здесь тоже была река, более узкая и стремительная, с высокими каменистыми берегами. Лагерь явно был неблизко. Я старался не думать о том, как мог оказаться так далеко, всего лишь перейдя через поляну и проломившись сквозь стену цветущего кустарника.
Как будто прочитав мои мысли, Лэй подала голос:
— Сама не знаю, как оказалась здесь. Просто хотелось найти какое-то особенное место.
Да, место, действительно, было «то самое». Здесь царили покой и красота. Деревья не слишком высокие, нежно-зеленая мягкая трава, аккуратные кустарники с молочно-белыми цветами. Над тем, что находился ближе всех ко мне, сейчас кружила крупная бабочка с серебристыми крыльями, внимательно разглядывавшая меня темно-бирюзовыми глазами, совсем как рыбы в реке возле наших лагерей.
—Каким он был? — я вдруг понял, что задаю этот вопрос не для того чтобы скрасить невинной болтовней рутинную работу, а потому, что мне действительно интересно.
Немного помолчав, Лэй ответила:
—Талантливым.
Я чуть не уронил лопату себе на ногу. Приоткрыл рот, чтобы спросить, что она имела в виду, снова закрыл его и продолжил работать. «Талантливым». Я ожидал услышать нечто вроде «забавным», или, «милым». Может быть, «трудным». Но никак не «талантливым». 
   
Лицо Лэй было сосредоточенным, взгляд как будто обращен внутрь. Казалось, она подбирает правильные слова, чтобы продолжить рассказ.

— Он был экспериментальной моделью. Первым роботом, запрограммированным на сильные эмоции: хороший певец не смог бы обойтись стандартным набором чувств, ограниченным в пределах безопасного уровня восприятия комплексом рефлексов. Так он смог бы в лучшем случае чисто петь. Чисто, но не чувственно.
Его часто увозили на тестирования. Я думала, однажды его просто не вернут. За экспериментальными моделями пристально наблюдали: малейшее отклонение от допустимого предела предсказуемости действий, и тут же служба безопасности издает акт о глубоком перепрограммировании интеллекта. А после этого он смог бы работать разве что уборщиком.
Голос Лэй едва не сорвался, но задрожал, как струна, по которой слишком сильно ударили, и снова зазвучал.
—Но он каждый раз возвращался, и мы продолжали занятия. Он был очень способным: чувствовал музыку глубоко, исполнял ее красиво, изящно, без дешевой напускной сентиментальности. На такое способен не каждый музыкально образованный человек.
Мне хотелось найти для него какие-то особенные песни. Я проводила много часов в музыкальной библиотеке, пролистывая сборники самых разных стилей, пропевая про себя написанные в них ноты. Многие песни были очень хороши. Но я чувствовала, что они недостаточно хороши для него, для его таланта.
Я даже сама написала для него несколько песен: вышло вполне неплохо, но по-прежнему хотелось большего.

Однажды  мне приснился сон: я на площади какого-то очень древнего города, стою в толпе, среди множества людей, все смотрят на деревянный помост (пока что он пуст), все с волнением чего-то ждут, перешептываются, но стараются не шуметь.
Через некоторое время на сцене появляется молодой мужчина: медленно идет к центру сцены с бесстрастным лицом, глядя в пол, на ходу застегивая манжеты белой просторной рубашки.
В толпе ни звука. Все замерли в ожидании.
Мужчина начинает произносить нараспев стихи. Эти стихи — какая-то история. Я сразу понимаю это. От его голоса воздух начинает дрожать, хотя говорит он негромко. Я чувствую его слова каждой клеткой своего тела, и вот уже я — это не я, а персонаж озвученной истории. За пять минут я проживаю целую жизнь. Она заканчивается, когда заканчиваются слова.
Лицо чтеца по-прежнему бесстрастно, недолго он смотрит в воздух, поверх завороженных лиц. Прикрыв глаза, кланяется, не дожидаясь, пока слушатели выйдут из транса и начнут аплодировать, уходит со сцены.

Этот сон натолкнул меня на мысль: нужно искать старые песни. Песни тех древних времен, когда искусство сочинительства и исполнения еще не утратило своей первозданной силы, уступив позиции современному перформансу.
Я пришла в библиотечный архив, и тут же наткнулась на стопку очень старых нотных книг, лежавших на полу, небрежно перевязанных простой веревкой, прямо у входа.
Я спросила, могу ли посмотреть их, и мне сказали, что я могу взять их себе, потому что их списали (из-за ветхости и невостребованности). Я взяла столько, сколько могла унести, и с этого дня начались наши постоянные занятия. Вместе мы пытались воссоздать старинные мелодии, разобрать полустертые крючковатые ноты, на ощупь оживляя слова, ритм и темп, ища тональность, пытаясь заставить умершие звуки чужой эпохи жить в голосах современных инструментов.
И вот, наконец, после многих дней работы, песня сложилась и зазвучала. Потом еще одна, и еще, и еще. Мы составили небольшую программу и отрепетировали ее.

Перед первым выступлением я очень переживала: думала, никто не станет слушать, зрители заскучают и разойдутся, а нас заставят снова исполнять посредственную современную эклектику.
           Но зал слушал, затаив дыхание, на лицах мелькали улыбки, на глазах проступали слезы. Я как будто снова оказалась в том сне, только теперь была на сцене, вместе с певцом.
           Программа прижилась, нас часто просили выступать сверхурочно, и для онлайн-трансляций.
  Ронн, — при звуке этого имени я вздрогнул (так вот кому оно принадлежит), — пел для детей и взрослых, рабочих и аристократов, для дипломатов и делегатов.  И всегда реакция слушателей была неизменной: смесь благоговения и обожания.
 Ронн был первым роботом-исполнителем, которому подносили живые цветы. Дети прыгали ему на спину и цеплялись за ноги, чтобы покататься, женщины обнимали за металлическую талию и целовали в пластиковую щеку, мужчины пожимали руку.
Любому человеку, окажись он на его месте, такой успех вскружил бы голову, но Ронна, казалось, все происходящее никак не волнует, он был поглощен только музыкой, и все свободное время мы проводили за старинными нотными книгами.
      
            

(Продолжение следует)