Из неотправленного за решетку

Писать туда записки - невероятно идиотское занятие. Даже когда еще не знаешь, что все равно не дойдут. Однако же пишется что-то невнятное, больное, со слабой попыткой на утешение; в итоге - корявая недоговоренность, обрубок.
Но как не верится в плохое, когда распускаются листья! А эта весенняя дрема, перепады почти летнего тепла на промозглый ветер, разбрасывающий колючую белую крупку, внезапную, невесть откуда появившуюся - будут неизменны и бессильны мне помочь. Остается смирение. От него до петли - каких-нибудь полшага.

Первое вхождение туда - даже не туда, а в предбанник оного , в предтудник, было удручающим. Человек пятьдесят ютились в помещении с лавками вдоль стен и огромным зеленым столом посередине, обливаясь потом. Ждали. Заветное окошечко в углу открывалось редко. Взгляды людей почти не поднимались до своего уровня, в основном они располагались внизу, ближе к полу - так было удобнее прятать необщественную, очень сокровенную скорбь.
Часто шуршала ненужная бумага возле двух деревянных ящиков для мусора. Ее отправляли в месячнообразное отверстие совсем иначе, чем это проделывается с отходами на улицах. Перед этим ящиком чувствовалась неловкость и даже что-то от несуществующей вины.
Скопление у окошечка, потустороннего квадрата, в котором мелькала Хозяйка, росло. Здесь кричали, толкались, не выдерживали. Там сохранялось достойное молчание. Нужно было все организовать именно с такой продуманостью, чтобы перед самым окошечком хотелось визжать, вцепляться друг другу в волосы и учинять другие подобные штуки...
        А как безумели люди при одном произношении Хозяевами слова «свидание»! Бросая сумки, кошельки, не воспринимая никого и ничего, а только искры в кипящих мозгах,  озабоченные единственной целью - напролом - женщины бросались грудью на дверь, как на амбразуру.
Плакать хотелось, и кулаки сжимались не по-женски.

Воздух надышен, сжат до минимума. Откуда еще брались силы садиться за стол и выводить заявление на передачу заключенному - в решетки, рамки, собственные мозги?... «1.Хлеб - 1 кг. 2.Масло - 400 гр. 3.Песок сахарный - 500 гр. 4.Баранки - около 1 кг. 5.Чай индийский - 30 гр. 6.Бутерброды с сыром и колбасой - 6 штук. 7.Сухари - 1 кг...» При нынешней дороговизне не разбежишься.
Папиросы «Огонек» заставили вытряхивать из пачек - в предотвращении какой-нибудь «наркотической» или иной диверсии. Что ж, это все-таки не противнее вытряхивания душ, согласись?

Когда-нибудь мы поменяемся местами. От этой мысли даже бросило в жар. Представила себя на той стороне, в панцире Хозяйки - чуть не стошнило. Значит, мест у меня не так уж много.

Свидания не дают - не положено. Обложили, как волка - красными флажочками. Бойся, серый разбойник, самого радостного цвета Родины! Тебя нельзя видеть, слышать, тебя больше как бы не существует.
А птица из породы каркающих далеко не безобидна. Воронина. Воронная. Ворона с норовом. Обожает ножи со сверкающими на солнце лезвиями, свои кощеевидные пальцы - следовательша.
Я - народ, если в этой стране все делается «на благо народа». Не нужно целого куска - хотя бы капельку от общедоступного «блага».

«Раньше двух месяцев не вырвешься - это досудный минимум. А что дальше - сам знаешь, кому известно... Может, это сейчас не главное, но все-таки я очень люблю тебя», - эту записку я наивно спрятала на дне начатой пачки «Огонька», у которой долго отгибала уголок - обозначала примету.
Второе, и тоже неотправленное послание - подлиннее: «Я не знаю - что тебе нужно? Нужны ли деньги? Может, белье какое? Посылаю варенье, бутылку кефира, бутерброды на скорую руку - еще что? Сергей Петрович передает привет, возможно, грядут перемены... Макетировать некому - мы с Игорем в панике. Но держимся...»
Банка варенья, кефир в бутылке - да, но не в целлофановом же пакете? - НЕЛЬЗЯ!! (Уж не издеваюсь ли я, в самом деле, над предусмотрительной системой зоны?)

Добрейший Игорь раздобыл в каком-то детском саду первомайский красный флажочек на белой палочке из пластмассы. «С праздником!» - восклицалось на парадной, красочно оформленной стороне флажочка. С тылу же дрожащей рукой добытчика было выведено довольно ровно: «Свободу ЛИВу!» Диверсия была втиснута в лопающийся пакет с продуктовой передачей. В последний момент я вынула флажочек из пакета. В обстановке абсолютного уныния - острить? Невежественно, более того - небесследно для тебя, сейчас я убедилась, что такое слово существует.

И снова прокручивается, как на приевшейся, надоедливо звучащей в ушах пластинке: «Яйца не возьмут, и не пытайтесь...» - «А у меня в прошлый раз взяли - чищеные.» Чистить, чистить яйца немедленно. Еще так долго стоять - вдруг не успею? «Извините, а записки писать можно?» - «Что ты, милая! Тогда вообще ничего не передадут! Не положено.»
Яйца не взяли.

С утра здесь намного тише, мудрее, что-ли... Головы еще более опущены, глаза тяжелые - то ли от поголовного похмелья, то ли от постоянного уныния, стыда, страха - тощища!! Братья, сестры, отцы, матери - такие хорошие, честные, уставшие, будто в этом предтуднике собрались самые-самые, и ими гордится Отчизна. Даже не возникает опасения, что украдут оставленную на подоконнике сумку, сброшенный наспех люрексовый платок... Здесь тебе его просто подадут, или - от горя - не заметят... А ощущение людской порядочности даже сильнее, чем в церкви.

В пятницу прокурор, якобы, подписал (попросила у Богу разрешения не поверить) - очередную какую-то санкцию, об освобождении - якобы... Лучше бы он был неграмотный, по-крайней мере, той ночью я бы избавилась от бессонницы.

Боже мой, почки лопаются! Всякий раз подходя к своему подъезду, замечаю груду деревянных ящиков у посудного приемпункта и стараюсь подавить трепет при виде неминуемо распускающихся листьев. Не получается. Обходя лужу, нагибаюсь немыслимо, но ветви все равно касаются моего лица, волос - шатаюсь в последнее время слишком сильно. По-моему, вызывает подозрение.
Неужели она так и пройдет без твоего присутствия, твоей сдержанной нежности, эта чудная, обворожительная, гадкая весна! Вспомни, как мы ждали ее, первую в нашей жизни. Бред какой-то... Ночами так тихо за окном, так спокойны и осмысленны хрупкие деревца-подростки, что все это кажется кошмаром, чудовищным сном, после которого так приятно открыть глаза и вздохнуть облегченно. Что же оно так затянулось, мое, самое невыносимое из бредовых, сновидение?

Я сьела твою тюремную пайку. Не всю - только скоропортящуюся часть. Передача передачи сорвалась по вине жилистой следовательши с ножом. Хотя, напрасно я на нее ополчилась - просто воспитатели «нового человека» добились своего. Что ж, мечты иногда сбываются...
Вообще, кроме как уйти в длительный запой и непрестанное обкуривание собственных легких - ничего больше не остается. В этой стране невозможно не пить. Тогда, по-крайней мере, не так противно улыбаться, о чем-то говорить и думать. Это легче тогда. Неужели мучения, ради которых мы посланы в жизнь, не кончатся на этом?

Запахло ароматом молодой, нежнейшей листвы с тополей. В воздухе полоса клейкого, сладкого привкуса томительного ожидания чуда. Кажется, никогда бы не вышла из этой полосы, но - выхлопы из глушителей, хлопанье дверей, летящее из больничных окон веяние кислой капусты.
Я так соскучилась по домашнему уюту, по чашечке кофе за утренним пустяковым разговором с тобой, по настроеннному пианино. Наверное, нет вещей значительнее банальных.

Ребенок стал плаксив и занудлив до крайности. Когда он ударяет меня по лицу - я настораживаюсь и тотчас ищу свою виновность. Виновность безотносительную - вообще. Признаться, подобные эксперименты могут довести теорию относительности до полного абсурда. Например: сегодня я подавилась щучьей косточкой оттого, что утром в парке раздавила муравья. Или - ты попал в тюрьму, потому что встретил и полюбил меня. Каково, а?

О чем ты думаешь по ночам? По этих затхлым, тюремным, однообразно тикающим в голову ночам? Следственный изолятор. Причинно - следственный. Беспричинно, но следственный (у нас и это не редкость). Голова пухнет. В моей комнате, где никак не пройдет ремонт, а в глазах сплошные решетки, как крестики-нолики, мебель может быть только сгружена, свалена в кучу; в углу - парализованная одиночеством и пылью гитара. Особенно невыносимо видеть это ранним вечером, когда солнце еще припекает, но рабочий день кончился. Нескончаемо лишь желание кидаться на стены от тупого бессилия что-либо предпринять.

Были с адвокатом на приеме у августейшего (прокурора). Оказывается, ты представляешь «особую общественную опасность». Вот так лихо заурядная семейная ссора достигает у нас мировых общечеловеческих масштабов.
Если завтра тебя не выпустят - я не выйду на работу. Не выйду к столу, из постели. Я вообще никуда не выйду.Это не угрозы. Чувствую, как меня становится все меньше от бессмысленности сохранения прежнего объема. Голодовка? В знак протеста святейшему прокурору и следовательше с острым лезвием ножа, которое она так любит поглаживать при разговорах с людьми? Не смешно, а дико, глупо, бессмысленно. Впрочем, сейчас уже все равно.

Наступил период, когда я поняла, что не хочу тебя видеть. Мне будет тяжело. Терзаться потом в сомнениях - кто же, все-таки, из нас больше виноват?
Бородатый, робкий, с чужим уже взглядом и руками, отвыкшими меня ласкать; уже уставший мечтать о свободе и обыкновенном земном счастье - неужели ты будешь таким, неужели это ты и есть? Я пуста - от бесплодной борьбы сломать ненавистные решетки и вытащить тебя в образовавшееся отверстие. Во мне не осталось даже пепла. Все выжжено и развеяно ими - людьми, задавшимися целью сломать мою жизнь окончательно. Конечно, им неизвестна моя персона и моя жизнь, но как настойчиво сверлит постоянная в их мозгах мысль - разрушить, переделать, перевоспитать, во что бы то ни стало. Иначе - человечество вымрет от скуки!
Тот, запредельный, то грубо, то жалобно стонущий мир - как я боюсь твоей покорности ему... Только бы не успокоился, не смирился с серостью, затхлостью стен и синих покойницких ламп, с вечной нехваткой сигарет, чая, что постепенно становится сверлом, мучительно долбящей каплей; с двухэтажными, вымученными сознанием властвующих гнездовьями; с оптимистичной матершиной - мажорным проявлением зарешеченного быта. Самое главное - оцепенеть, заморозиться в прежнем состоянии полного вдоха, ликования заполненных свободным кислородом легких!
        Как ясно, кожно, поклеточно чувствую я твое присутствие там! Мое единственное желание сейчас - стать душой в абсолюте, полностью забывшей о материальной тяжести. Вместо того, чтобы сидеть по вечерам, тупо уставившись в фортепианный каскад, а ночами проваливаться в тягучее, мгновенно кончающееся утром беспамятство, я поселилась бы рядом с тобой. И не воспринимая больше ничего вокруг, существующая вне времени и пространства, я свернулась бы калачиком, невесомой точкой, мыслью блаженной возле твоего сердца и замерла бы там под успокаивающие импульсы твоего венозного, знакомого ритма.

В комнате появилась моль, но привычка истребления вредного насекомого угасла. Смотрю на ее фосфорическое мерцание под радужным переливом светильника равнодушно. А ведь я сейчас в более худшем положении - «уловители человецев» проявляют ко мне прежний, хищнический интерес!
Мое тихое участие в схеме жизненного хитросплетения становится мертвым. Со мной ничего не происходит, но я еще есть, хожу, вымучивая на бумаге разные журналистские штучки, которые, вспыхнув огромным египетским столбом, подобно знамению Преподобной Марие, вызвали бы во мне такую бурю неподдельного восторга освобождения, что и не снилась уважаемому Михаилу Афанасьевичу!

Помню, когда мы поссорились единственный раз - чувство конца, разложения на уродливые части, серые недотыкомки, не кричало, а убийственно - тихо рассасывалось внутри меня. Идя по улицам, по обычному твердо ступая на асфальт, заснеженные еще газоны, каменные ступени в подъездах, мои ноги не доставали до этой разнокачественной поверхности, будто оставалось еще некое воздушное пространство, отчего я пружинила и раскачивалась как пьяная. Хотелось водрузить на себя какой-нибудь груз - гирю, пудовый камень, - чтобы он сдавил меня и дал возможность ступням  ощутить свою функциональную полноценность. Все-таки, ходить нормально хочется всегда.
Так и сейчас, я чувствовала, что привычная координация начинает мне изменять. Но все попытки вечернего анализа кончались стыдным клеванием носа в диванные ручки, отлежанным, заузоренным боком и немощью ночного перевоплощения.
Мне нельзя тебя видеть. Я боюсь больше не твоего, а своего, изрядно пропахшего мертвечинкой, изменения. Ненормальное существо, как ты смеешь еще хотеть от жизни чего-то добротного, укладывающегося в резиновые и ненавистные рамки стабильности?

Сегодня общалась с каким-то далеко не «физическим» лицом. Оно напоминало одновременно прокурора, следовательшу, моего редактора, случайного прохожего, адвоката - какого-то человека, или его тень... От него, затянутого в туманные очертания, изрядно несло гнилью. Оно пыталось доказать мне - что такое дважды два; что, в конечном итоге, история с тюрьмой нужна, просто необходима всем - и мне, и тебе, и карателям, и даже ему - незваному, собирательному образу гнили. Я кричала - это неправда, но оно безучастно делало выводы. «Не делайте выводов, омерзительная тень, - не сдавалась я, - выводы - лишь затягивание узелков, которые лучше отложить, дать возможность атмосферным явлениям ослабить запутанные нити. И - осторожно, слышите? - одними пальчиками приниматься потом за коварные сплетения...» Молчит, и гнусно посверкивает глазенками. Так и расстались идейными врагами.

Весь вечер меня знобило, я куталась в одеяло все настойчивее и безнадежнее. Кокетливо раздвоенная веточка сирени в трапецевидной стеклянной вазе напоминала болезненно-тонкую кисть ребенка в прозрачном рукавчике пижамы, упавшую во сне между палочек кроватки и трогательно повисшую в воздухе. Она пахла, увядающая, мягкая, с каждым часом синеющая все больше ручонка!
За окном, то - внезапная истерика реанимобильной сирены, то гавкающие призывы из рупора - убраться велосипедисту с дороги, глаз, из жизни...

Что мне делать, милый, удивительный, чужой, далекий и любимый мой супер-супер? Нет сил ждать, жить, писать, стонать - черная маячущая полоса, глазное давление, ад. Нет, лукавлю - силы писать еще есть. Посилки, скорее всего - перед сном, пропастью, небытием.
А если ты не выйдешь оттуда совсем? Если вдруг дадут условно (о, гимн справедливости!) энное количество дней, часов, минут и, придя за тобой, хватятся заключенного ЛИВа. Пропал, сгинул, растворился! Сбежал, мерзавец!
... Кверху поднятые зады, клюканье носов в темные углы под двухэтажными гнездовьями, добросовестное сопенье стражей оттуда от тщетности поисков. ЛИВа нигде нет. ЛИВ не обозначается ни среди живых, ни среди мертвых - явление такое же единичное, чуждое диалектике, как Воскресение Христа...

Все-таки, человек избалован чудом. Не оттого ли в него так часто верится? Как сладко замирает сердце, когда вдруг подумаешь: а если он сейчас в моей комнате, нетерпеливо перелистывает страницы устаревших газет? И ноги вплывают в подъезд как в приготовленный Храм Любви. А ключ вдруг начинакет истерично дрожать в замочной скважине, заражая руку, проводника психического тока, и дальше - мозги, душу...
Пуста. Могильный склеп. Не комната, а яма. Правда, уже отремонтированная, с прилипшими на полу клочками местных газеток.
По ночам я боюсь скрипа лифта и внезапных шагов возле двери. Но пока за мной не приходят, почему-то.
Ничего, это пройдет. Потрясет немного - и уляжется. «Над чем вы сейчас работаете?» А, многоуважаемый редактор! Давненько, давненько вас не слышно. Вы прекрасно зазубрили свой лейтмотив. Нынче я - злая, гадкая девица в очках и с ехидными мозговыми изгибами. «Так над чем вы сейчас работаете?»
Над собой, милейший. Вам ведь все равно, не так ли? Плевать вам на то, что самая желанная сейчас тема для вашей подчиненной - это собственный, растекшийся по асфальту мозжечок.

Довольно гундеть. Лучшие времена. Да, они сказочно были и сказочно защелкнулись на твоих запастьях.
Я запомню твое тепло надолго. Особенно, когда попадала под нежную власть твоих объятий, сонных, пахнувших недавней, но уже забытой реальным сознанием, нашей тайной. И снова - ниточка, тонкая, жгучая, тянется, томится в клетке неразрешимого наслаждения, и вот восхождение, искрящиеся на солнце брызги фонтана, всплеск оторванного от тела мучительного восторга, прыжок в океаническое, мутное, дочеловеческое пространство...
Это было вчера. Еще одно чудо. Баловни, бессовестные баловни мы, человеки, - неужто с нас этого не довольно?

Ненавижу себя, а внешне - такая стабильная покорность. Вообщем-то, оправданий случившемуся быть не должно, даже если мне сейчас так темно, зловонно жить. Правильно, что до этого никому нет дела.
А жизнь человека (все же я считаю тебя таковым, хотя надзираемые не входят для Надзирателей в категорию человеков) - она, твоя жизнь, зависит от ничтожного - от ноги, с которой встанут с постели назначенные над тобой Титаны для принятия Решения - освободить (разжать челюсти) тебя до суда, или так оставить. От мухи, которая укусит или передумает кусать их в известное флигельное место. От слаженности укусов, ног, угодливости жен, и - Господи, память девичья - конечно, от вкрадчивой мглистой кошечки, что непременно захочет перебежать всем им в это утро усеянную прокураторскими лаврами дорогу.

Укусила, перебежала - так оставили.
Я сейчас работаю над закапыванием паталогических образцов машинно-государственного самодурства.

Записки сумасшедшей - прелюбопытная, говорят, вещица. Что ж, любопытствуйте. В лице моем - наглядный пример раскалывания сияющего шара - солнечного, пропитанного бархатистой нежностью молодой зелени, тихой доверчивостью одного человека к другому. Шарик дал трещину, скоро повалятся черные куски, но до ядра еще далеко. Я подожду. И никому нет дела, что никогда, никогда, слышите, не склеить их обратно.

В тринадцать лет я была маленьким демоном, мечтающим о большой любви. Сегодня я зареванная юная тетя с опухшими полуслепыми глазами, вечно теряющая ключи, очки, часы, спички и резинку для волос. Я потеряла самое дорогое - твое доверие людям (шар вывалился гнилым, обугленным куском).

Адвокат сказал, что ты не в порядке. Ты лягнул своего единственного реального защитника, матерого тельца, своими моложавыми копытцами. И тут же растекся безжизненной серой лавою - в самом деле, с чего ты вязл, что тебе кто-то должен приносить сигареты вне установленного раз и навсегда режима?
Вот за это-то я и люблю тебя, мое бескомпромиссное чудовище!

Расскажите мне сказку на ночь, сильные мира сего! Я буду ждать ее очень долго, распахну окно в эту холодную ночь самого безжизненного лета и замру под синим клетчатым одеялом в нетерпении ваших слов. Я постараюсь различить их в динамических переливах грузовых автомобилей, в легковом шелкопрядовом шелесте, в удивленно застывших белках фонарей под густыми бровями облаков.
А ночью мне приснится желтый телефон, по которому я наберу сложный номер и попрошу самого прокурористого прокурора посадить меня за решетку. Он будет подозревать моих родителей в шизофрении и удивляться прочности человеческой генетики. Потом... Пожалуй, потом он металлически засмеется и в резких выражениях попросит не делать из него идиота.
А я серьезно, я не шучу. Мне необходимо быть там полностью, разрываться между этим и тем миром я уже не в силах.

Тогда им не удалось отомстить тебе за свободомыслие, именуемое иностранным словом «диссидентство». Ведь, что самое главное для человека государственного? - проявить свое могущество на земле, здесь, сейчас, не важно - каким образом (человеку свойственно ошибаться). В свое время они этого не сделали: разве кто-то сомневался, что эта власть может кончиться? Они не спешили, откладывали «на потом»... Желанное «потом» само прыгнуло в руки, так что стоит ли обвинять во всем формальных провокаторов (вздорную бывшую супругу и больную тещу)? Бессмысленно требоввать невозможного от слабых «человецев»...
Вот так стены твоего Здания выросли буквально из воздуха. Из воздуха может вырасти все - от невыносимой мигрени вплоть до отправки по этапу в «места не столь отдаленные».

Хватит отводить душу. Лучше просто освободить. Ты далеко, и не можешь знать подробностей моего существования. Я все больше подумываю об освобождении отсюда, где светит солнце для напоминания о больных, страждущих, покалеченных, лишенных единственного права - жить хорошо. Там должно быть легче, но будем ли мы там плакать?