Собачья вахта

Лёнька любил стоять собачью вахту на верхней палубе. С полуночи до четырёх утра. Светлое бесконечное пространство северных ночей длилось, жило, обнимало. Солнце по-дружески целовало макушку земли и поднималось скорее, чтобы согреть остывающее без него небо. Теплоход вспарывал волны носом, расталкивал водную гладь и оставлял за кормой бурлящие усы. Ветер суровый, студёный бил всё, что попадалось на его пути, далеко сносил дым из трубы, вцеплялся в волосы сотней пальцев, трепал и тянул с собой. Лёньке нравилась свобода на этом маленьком старом теплоходе. Свобода от самого себя. Он ловил кайф, что не надо ничего решать – просто подчиняйся приказам и делай, что говорят, нет ни ответственности, ни мучительных мыслей о будущем. Прежний Лёнька исчез на границе воды и воздуха, растворился в холодном небе, полном ветра и криков чаек. Потерялся и стал далёким-далёким вместе со своими проблемами, мечтами, чувствами и долгом. Остался лишь мальчишка-матрос с мозолями на уставших руках и обветренным загорелым лицом, у которого из желаний – поспать подольше, поесть побольше. Да ни о чем не думать, засмотревшись на дремлющее тело реки.
Сами собой бегут без остановки картинки прошедшего дня, который один в один, как и все остальные – отдавать и выбирать по команде якорь, швартоваться, бросать лохматый и негнущийся конец, устанавливать скрипучий трап, подавать руку шагающим пассажирам, таскать в каюту их рюкзаки и чемоданы, драить палубу, зевать в рубке... Вдруг что-то ершистое выбивается из потока мыслей, крутится на месте – а, точно, Малой. Так называли Ванечку – пятилетнего сына капитана. Капитан был вдов и с началом навигации частенько брал сына с собой в плаванье – не желая или не имея возможности оставлять его у родственников. Малой чувствовал себя на теплоходе, как дома. Его стриженая круглая головёнка с торчащими ушами могла обнаружиться в самых непредсказуемых местах, поэтому за ним всегда следовал гувернёр из матросов, назначенный в этот неуставной наряд. В такой должности всё чаще стали замечать Лёньку. Мальчик каким-то чутьем выделил Лиса из остальных и привязался к нему.
Солнце нагрело шлюпочную палубу так, что кажется, будто расплавятся и прилипнут подошвы ботинок. А брезент на зачехлённой шлюпке – как горячая сковородка. Малой касается пальчиком, отдёргивает руку и морщится:
– Адово пекло!
– Это ты откуда таких слов набрался? – Лёнька делает вид, что удивляется.
Малой изображает смущение. И говорит, как по сценарию, пожимая плечами:
– А чего такого-то...
Оба отыгрывают свои роли и вполне довольны друг другом.
– Надень кепку, голову напечёт, – Лис нахлобучивает Ванечке какой-то разноцветный картуз.
Ванечка тут же стягивает его и щетинится:
– Ну и пусть напечёт, чего такого-то?
– Голова заболит, и блевать будешь. Заставят весь день в каюте лежать. Или вообще на берег в больничку спишут.
Это уже не по сценарию. И Малой удивлён.
– Почему?
– Мозг перегреется. Ну... Как мотор...
– Так бы сразу и сказал, – Ванечка садится в тенёк и грустно смотрит в даль:
– Лёнь, а мы все правда умрём?
– Да. Когда-нибудь... Может быть, очень нескоро... – Лёнька садится рядом.
– А почему так?
– Так устроено.
– По-дурацки устроено...
– Не, наоборот, очень мудро. Пожил-пожил, твоё тело устало, состарилось или заболело. Взял – умер. И – раз – новое тело получил, снова родился. А про старое и думать забыл. Удобно же.
– И мама тоже снова родилась?
– Обязательно. Только она уже не помнит, что была твоей мамой.
– И я могу её встретить?
– Можешь, но ты её не узнаешь, она же другая теперь совсем.
– Я узнаю, если увижу. И вообще – здорово это! Я думал, она насовсем умерла, и её червяки съели, как дядя говорит. Хорошо, что всё не так. Ты это точно знаешь?
– Стопудово.
– А у тебя мама есть?
– Нет.
– А папа?
– Нет.
– Ну тебе же не страшно, наверное, ты же большой уже. И можешь один.
– А тебе страшно?
– Страшно. Я боюсь, что папа тоже умрёт. И куда я тогда денусь. Но все говорят, что нельзя бояться. Чего боишься, то и случится. Надо о хорошем думать.
– Я тоже боюсь, Малой. Все боятся, что останутся одни. Это нормально – бояться. Когда страшно – надо посидеть и побояться немного, а ещё лучше – рассказать об этом кому-нибудь. И страх сам пройдет. И тогда можно дальше жить.
– Да, мой страх будто весь рассказался, когда я о нем тебе сказал. И исчез, – Ванечка прислонился к Лёнькиному плечу, закрыл глаза и стал слушать, как шуршат о борт волны. А через некоторое время заговорил уже другим – весёлым и беззаботным голосом:
– Сегодня учебная тревога будет! Я слышал, как папа старпому говорил. Когда все сюда сбегутся шлюпку спускать, старпом, как всегда, спросит, кто из новичков умеет грести. Вот ни за что не признавайся, если умеешь! А то заставит залезть в шлюпку и плавать на ней долго-долго. И будет ругаться.
– А если никто не признается, что умеет?
– Тогда вместо одной – все шлюпки на воду велит спустить. И всю команду в них загонит. Весело, да? Но все потом будут очень злые. Потому что жарко ведь.
– Понятно. Спасибо, Малой, за предупреждение.
По сигналу тревоги Лис метнулся в кубрик за спасжилетом. Матросы расчехляли шлюпку. Старпом интересовался иронично насчет гребцов. И Лёнька вдруг увидел, какая печаль в глазах забившегося в уголок Ванечки, мол, как же можно верить людям, которые врут даже по такому незначительному поводу... Увидел – и решительно заявил: «Ну я чуток умею грести». А потом несколько часов, сидя на вёслах, нарезал кренделя у теплохода под дружный хохот команды.
Время собачьей вахты истекало. Солнце лезло всё выше. Подходили к Рыбинску. Прошли под аркой моста. Лёнька загляделся на золотой шпиль собора. Улыбнулся родным берегам. Потёр кровавые мозоли на ладонях и вдруг вспомнил, как несколько лет назад взял напрокат у хмурого мужика лодочку, чтобы покатать Алину... В тот августовский день рыбинцы праздновали День города. По набережной ходили разноцветные толпы ряженого народа. А двое влюблённых сидели в лодке на середине Волги и были самыми счастливыми из всех.
Лис тряхнул головой, наваждение пропало. Не исчезла только боль в ладонях. Скоро будем шлюзоваться. И вот-вот придут его сменить.