Рыбий парк

Толя хорошо когда-то подметил странную сущность вещей. Если их долго и упорно не замечать, то они потихоньку бледнеют и исчезают.

Можно в один день начать обходить по вечерам тот самый старый-добрый бар. Через несколько месяцев дорожка твоих следов — метафизическая колея, пробивающая сквозь брюхо истории города факт твоего существования, — изогнется и перестанет задевать знакомые ступеньки, щедро политые дешевым пивом. И тогда как-то незаметно знакомую вывеску сменят, снесут маленький заборчик, а в дворике поставят столики унылого кафе. Когда-то любимые передачи по телевизору завесят скучными сводками новостей, а тот дедок, что смолил красную «Приму» на лавочке, бросит курить, а потом вдруг пропадет навсегда.

Так произошло и с его девушкой. Толя настойчиво соскакивал взглядом с её печального округлого лица каждый вечер, и потихоньку она вместе с платьем в желтый цветочек растворилась в его скучной жизни. Осталось только светлое пятно на пыльной деревянной скамеечке, где она любила сидеть по вечерам и читать потрепанные томики классиков.

Но Толя даже не подозревал, что однажды, упорно не замечая, он потеряет самого Себя.

Это случилось на краю долгой субботней ночи.

Грани сна отвердевают, теперь они покатые, отливающие тем гладким блеском, за который не уцепится, и только ворочать языком, пытаясь всё привести обратно в стройную схему — но поздно, выкидывает ядром из пушки.

Сначала одно, потом второе веко, и они липнут к мягкому тесту лица. Толя ошарашенно хлебнул воздух.

— Утро начинается не с кофе, Толя, — пробормотал синтезированным мужским голосом телефон, — а с чашечки хорошего пост-блэкнойза.

После чего начинался скрежет шестеренок самой мрачной музыки на земле, от которой даже древнерусский богатырь пробудился бы, чтобы хорошенько разразиться слезами пополам с кровью и гноем. Толя считал этот будильник очень хорошей шуткой. Но в этот раз его нисколько не развеселил ни натужный голос телефона, ни последующая нелепая композиция — вместо этого он действительно сел и разрыдался.

Он вытряхнул пыльную фланелевую рубашку с острым воротом — и не нашел там Себя, и не нашел внутри колючих красных носков, которые связала на Новый год бабушка, и не нашел между щеток в прозрачном стаканчике над раковиной, хоть и очень долго перебирал их пальцами, выбивая об стенки стаканчика клокочущие звуки.
И не нужно на работу, и квартира пахла привычным пыльно-ванильным гербарием, а посуда стыдливо блестела лощеными боками в мойке.

Толя питал нездоровую склонность к пауэр-блюзу. Своему фетишу он приписывал совершенно невероятные целительные качества. Толя знал, что пауэр-блюз успокаивает, но, в то же время, если правильно как-то притопнуть ножкой и подмигнуть всему миру, может раззадорить и пустить в небольшие подвиги. Пауэр-блюз спплачивает небольшие коллективы (потому что те, кто любят пауэр-блюз, подобных себе обожают по определению), но вообще, сломанный ритм шестнадцатых и тридцатьвторых словно острыми коготками давит тромбы в головах людей — под него роту безногих можно заставить плясать.

Поэтому сейчас Толя без колебаний нажал кнопку, чтобы разогреть леденящий воздух рефлексии. Он до боли зажмурил глаза и начал прикусывать губы ещё до начала музыкального оргазма — и ничего не произошло.

Ровным счетом ничего, и фланелевая рубашка с острым воротом так же уныло ворочалась между пальцев, не желая ничего выдавливать. Тридцатьвторые бились в полоумном припадке о хрупкие края обжитых вещей и разлетались об зубы Толи, словно в насмешку.

Тогда Толя вспомнил про пропавшую девушку. И про много-много других пропавших вещей. Закономерно он рассудил, что, быть может, кусочки Себя он растерял в этих огрызках жизни, а потому решил восстановить хоть что-то.

— Всё сейчас обляпаем, — донеслось из трубки. Виталий долго чем-то жужжал, а потом сказал:

— Смотри, через два часа вместе едем в Рыбий парк на выставку Яночки. Там ты к ней приклеишься и обкусаешь со всех сторонок. Это сладкий пирожок, Толя, не упускай, девушка явно жаждет жизни.

— А в чем она работает?

— Инсайд-арт. Второй волны.

Толя уважительно промычал. Задача оказалась труднее на несколько порядков — он на секунду усомнился, сможет ли вести диалог об инсайд-артах, тем более, что Яночка, насколько он помнил, особа была терпкая, жгучий медок.

Однако отступать было поздно. Виталий уже сообщил, что заводит машину, и не оставалось ничего, кроме как навести марафет на лице, взбить волосы жесткой расческой и орошить полость рта сначала фтористым льдом, а потом душной сахарной водой. Голова Толи впервые за несколько дней расцвела. В отражении зеркала она словно отделилась от лохматого, неопрятного тела, но времени на него оставалось — только побрызгаться духами.

Виталий пригнал кортеж прямо к подъезду. Толя бухнулся на сиденье, мотор гулко захрипел, и друзей понесло вон из спальных районов. Рекламные билборды по бокам дорог умоляли приобрести любовные муд-карты для смартфона, в чем Толя усмотрел и иронию судьбы, и тонкий голосок провидения. Виталий, тоже уцепившийся за рекламу взглядом, сообщил высокомерно, что люди, пользующиеся муд-картами, просто обманывают себя.

— Они не знают себе цену, — сказал он, — вернее, обесценивают собственные чувства, раскурочивая свои мозги этими чувствозаменителями. Говноеды.

— А ты себе знаешь цену? — сказал Толя.

Виталий хмыкнул и вместо ответа обнажил пальцем десну, в которую вплелись узорчатые проволочные нити.

— Полупроводниковые, — гордо объяснил он.

Толя снисходительно кивнул так, чтобы можно было понять: ясно, Виталий, всё с твоей ценой, да мы и не такое видали.

За мутноватым стеклом скорчилась огромная улица-змея. Через несколько витков чешуи обнажилось гигантское ступенчатое здание Рыбьего парка. Пахнуло соленой водой и водорослями.

Сердце Толи заскреблось об ребра, когда они вошли внутрь, когда их обдало с ног до головы шумом воды и рыбьими глазами. Ему хотелось выговориться.

— Я хочу знать, — сказал Толя доверительно, —  я бы спросил у Серого Тритона или Окуницы… спросил бы, повинно ли в том, что я потерял Себя то, что я расстался с девушкой. Это было бы…

— Во-первых, — сказал Виталий, — раз ты сам знаешь формулировку вопроса, а значит, уже предполагаешь в уме ответ, странно же с твоей стороны ждать от какого-то утырка, чтобы он тебя ткнул носом в говно. Во-вторых, как же весело мне думать, что в этих сраных отношениях ты только и делаешь, что заботишься о своем душевном покое, а девушку видишь как очень хороший придаток к целостности своего «Я».

Толя пошатнулся и схватился за стену. Он тяжело задышал и притворился, что ему стало плохо, но острый глаз Виталия раскусил его, он оскалился, обнажив проволоку.

— А в-третьих, — сказал Виталий, — ты, тугодум, представить себе можешь — рыбы не разговаривают. Дружочек… таких, как ты, дружочек, в первом классе в бездну сбрасывают, как удобрение. Таких наматывают между зубов, чтобы мясо выковыривать. Как ты дожил до своих пред-седых волос?

Толя ринулся, залитый краской стыда, вдоль рядов аквариумов, закрывая лицо, пряча голову в плечи. Внутри колотился суровый голос:

«И как же ты собрался говорить об инсайд-артах с такой прекрасной женщиной, если даже о рыбах ничегошеньки не знаешь? И это ты пришел в Рыбий парк! Ничего не зная о рыбах! Да, Толя, такому человеку нельзя просыпаться по утрам!»

«Я знаю, знаю», — отчаянно шептал Толя, и его шепот стал фоном всему, и именно из него стали вырастать мрачные фигуры посетителей. Люди выковыривались из дверей и стен Холла, словно они целыми днями водили экскурсии по Рыбьему парку, и теперь нехотя объясняли всё по сотому разу своим спутникам. Они лениво раздвигали фон шепота своими железными голосами, называли навскидку какие-то даты и факты, устало качали головами в ответ на глупые вопросы или просто молча пялились с умным видом на рыб.

Толю перехватили за руку в одном из залов. Он поднял глаза, увидел легкую кофточку с модным полигональным вырезом и морскую пену голубых коротких волос.   

— Милый друг! — сказала Яночка, — я тебя обыскалась, Толя. Ты решил пропустить мою выставку?

— Я заблудился, — сказал Толя, ловя пальцами капли красного стыда по щекам.

— Я выставила работы в Акульем притоне, — Яночка приглашающим жестом указала на гигантскую арку в конце коридора, — пойдем, скажешь, что ты думаешь.

Она уцепила его, как сверкающий и быстрый локомтив — вагон с грязным углем. Грохоча по плитке, Толя проволочился в Акулий притон. Очень приятно было выключить мысли и просто позволить теплым подушечкам пальцев направлять себя, отвечать односложно на щекочуще-милые вопросы, кивать или чесать подбородок. Кругом месило толпы людей, они были оживленнее, чем в остальном парке. Их пестрые одежды вкупе с радостными голосами внушали какой-то насильственный оптимизм, хотелось верить, что людям правда доставляет удовольствие до хруста в челюстях обсуждать инсайд-арт.

Но вот они осмотрели уже три или четыре работы; Яночка, приложив руки к груди, заливалась щебетом:

— Я решила раздвинуть рамки дискурса, взглянуть на декодинг процесса творчества, скажем, словно бы из космоса, представить, что мне чужд человеческий язык…
И Толе надо было что-то ответить. Чем дольше он молчал, тем сильнее натягивалась тетива. Он вспотел. Ногтем отодвинул ворот кофты. Почему-то вспомнил рекламу с муд-картами: сейчас бы просто залипнуть в смартфон и позволить ему сказать всё за тебя.

— Как ты назвала это? — выдавил он наконец.

— «Жестяные ломти», — сказала Яночка.

Они молча посмотрели на внушительных размеров работу. Толя даже не до конца понимал, где она начинается и заканчивается. Наконец он сказал, придав голосу многозначительные интонации:

— Если о том, как месседж работы отозвался во мне, я бы говорил такими категориями, как… слабость… тишина… колкость… белое. Мне нравится, что пастельный тон словно отрезает верхушки амплитуды переживаний, и от этого не хочется…

— Толенька, — Яночка посмотрела на него участливо, — милый! Тебе нехорошо? Ты извини, но я в твоих словах услышала такое отвращение к миру и… что случилось?

— Я просто, — голос Толи ослабел, действительно, и ноги подкосились, — с утра я понял, что я потерял Себя.

Яночка вела его за локоть к группе людей  в беретах с длинными трубками (курили сизую копоть — сразу чувствовался какой-то аромат мужественности), пока Толя разными словами описывал поиски, которые он совершал в течение дня.

— Понимаешь, — сказал Толя и вдруг понял, что его слушают все, а не только Яночка, — понимаете, я даже ведь не знаю, из чего мне собрать того Себя, что я потерял.

— Это задачка для подготовительной группы, — подмигнул ему один из художников, — о тебе же говорил Леопольд Предсмертный.

— Это кто?

— Поэт-раскольник, — зашептала Яночка на ухо, — стыдно не знать, ты же вроде держишь руку на пульсе творчества.

Художник пожевал кончик трубки и продолжил:

— Ты — Франц Нулевой, пост-образ из разных слоев его стихотворных слепков. Да твоё утреннее приключение — это же центон из его коллажа «Сознательность». Центон чистой воды, только вспомните!

Художники одобрительно загудели и закивали. Кто-то процитировал такую крючковатую строчку, что у Толи заболела голова.

— Нет, постойте, — сказал Толя.

Его попытались тут же успокоить тем, что Леопольд Предсмертный всё мастерски предусмотрел и определи все векторы развития пост-образа, так что волноваться Толе было не о чем.

— Я могу представить, — сказал Толя, — что с утра я не обнаружил Себя, и что вместо меня остался Ноль. Я готов умереть, не оставив ни крупицы информации. Но я в ум не возьму, что вместо Себя я впихнул в себя некоего Франца Нулевого, причем не своими руками!

— Да разве это не здорово? — недовольно пробасила огромная лысина сбоку, — тебя вплели в контекст мира навсегда и прочно, причем не из будущего, а из прошлого, то есть — предопределили! Тут даже и говорить не о чем!

Все согласились, что говорить не о чем, да и Яночка укоризненно уже смотрела на Толю, то есть, Франца Нулевого. И он, заплаканный и уставший, ничего не смог сделать, кроме как найти аквариум с Окуницей.

Та смотрела на него из мути ржавой воды каким-то кислым взглядом. Тарелки её глаз были словно подбиты и подернуты пеленой.

— Окуница, — сказал Франц Нулевой, прижавшись щекой к стеклу, — повинно ли в том, что я потерял Себя, расставание с девушкой?

Окуница стала открывать рот, и Франц Нулевой понемногу понял, как декодировать этот булькающий лепет. Рыба просигналила: «Я, конечно, могу ответить так, как ты хочешь, но лучше я вообще спрошу тебя другое. Имеет ли значение та потеря? Всё равно, что вспоминать, сидя за рулем новенькой и хорошей машины, как на старом запорожце тебя как-то раз снесло в кювет».

Франц Нулевой разрыдался ещё сильнее, но, на счастье, подлетел тот самый веселый подмигивающий художник, с него аж слетел берет, настолько быстро он несся; он утащил Франца Нулевого в столовую, и вместе они нажрались до скотского состояния.


— Утро начинается не с кофе, Франц Нулевой, — пробормотал телефон, — а с чашечки хорошего пост-блэкнойза.

Франц Нулевой мрачно посмотрел на экран телефона и сказал:

— Вот оно как.

И пахло вокруг пыльно-ванильным гербарием, и острый ворот фланелевой рубашки уже обмотался вокруг шеи Франца Нулевого.