ВКУС ВОДЫ

В этом году исполняется 25 лет со времени написания литературного шедевра Бориса Агеева – новеллы «Кто в море не бывал» (другое название «Карагинские Одиссеи»). 
Это один из наиболее именитых современных прозаиков Курска, лауреат нескольких престижных литературных премий. О том, однако, что он знаком более-менее широкой читательской аудитории, говорить не приходится. И дело здесь не в качестве его произведений, а в общей ситуации, характеризуя которую, я бы сказал так: перестали ощущать вкус литературы.
Если пишут о нём литературоведы – хоть маститые, хоть доморощенные, то всё вокруг да около: или же общие слова о высоких достоинствах, или же о каких-то сопряженных делах – например, о христианском миссионерстве среди малых народов севера… Одним словом, всё по касательной, а не по сути. 
Совсем иначе обстоят дела в субкультурных пространствах, которые не утратили связи с живыми потребностями своей паствы. Пускай это рэп-баттлы – Оксиморон против Гнойного… или восприятие творчества Егора Летова… а если обратиться к собственно литературе, то в полной мере это относится к творчеству субкультурного гения эпохи IP-технологий Виктора Олеговича Пелевина. Его сколько угодно могут ругать или хвалить, но это всегда живо, поскольку он воздействует непосредственно на вкусовые рецепторы.
Но возможно ли это в нашем случае, то есть не в суб-, а общекультурном пространстве? Вполне, только для этого необходимо идти не по касательной, а пытаться проникнуть в сердцевину, познать вещь в себе. А это означает – попробовать Агеева на вкус.
Тут ведь дело не в личности автора, а в продуктах его творчества, что они представляют сами по себе. И Агеев – это уже не человек Борис Петрович Агеев с некой биографией, и не сопредельные вопросы истории, религии, культуры, – но те самодостаточные миры, что вышли из-под его пера. Вот это и будет вещь в себе. 

«Текущая вода»

Так называется повесть, написанная в 1975-м и через 4 года впервые изданная во Владивостоке (другое название: «Отпуск на острове») – ставшая литературным дебютом Агеева. Интересна она, прежде всего, тем, что уже в первых абзацах писатель сформулировал свое творческое кредо:
«Скелет сивуча лежал на вершине сопки, на самой ее каменной лысине, череп откатился в сторону. Лисы и росомахи обгладывали мясо по очереди всю зиму, уходили в овраг и наблюдали друг за другом, дабы не нарушался порядок. <…> Валентин выбрал точку съемки и сделал несколько кадров своим «Зенитом». Потом сел и начал рисовать. Кажется, ему удалось передать ощущение безысходности смерти. Правда, пришлось зачернить небо, выдержать рисунок в густой черной тональности».
Итого, стремление ухватить всеобщую механику жизни, мировой закон, заходя при этом с конца – со стороны смерти. Отсюда и тональность – однозначно минор. А также смысл и творческий метод: он из тех писателей, которые пишут не о чём-то, а что-то. Как музыкант или художник, автор полностью перетекает в своё произведение, в данном случае в свой текст. Художник слова – это его картина, которую он создал сопряженьем слов, «…все то, над чем зыбко колыхался знойный муар и стояло древнее чуткое молчание, напитанное предвечерней истомой угасающего лета…»
И вот, прокручивая верньер транзисторного приемника, вместе со своим героем автор настраивается «…на ту волну, по которой шла джазовая программа из Вашингтона… Тихая музыка с фестиваля в Монтрё к месту была здесь в березняке, на берегу маленькой речушки, чей шум доносился так отчетливо, будто она плескалась рядом с костром. Вода хотела что-то рассказать, Валентин давно это замечал. Если воде удавалось привлечь шумом его внимание, она начинала торопиться, булькала, захлебывалась. Он пристально слушал, а потом смеялся над собой…»
Что характерно для раннего Агеева, так это обилие невольных аллюзий. Это вовсе не подражательность, а естественная переполненность культурными влияниями своего времени, перетекающая субстанция в полном соответствии с названием повести.
«На шумном быстром перекате он приметил лисенка». – Ну как тут не вспомнить Сент-Экзюпери? А собака-ветеран Маркел – это и Джек Лондон, и Кервуд; мужчина и женщина на острове, вечная тема взаимного непонимания – конечно же, Антониони; а мимоходом всплывающий в памяти главного героя образ Великого Точило вызывает к жизни бессмертных героев Жоржи Амаду: Кинкаса Сгинь Вода из «Старых моряков» или Педро Аршанжо из «Лавки чудес». А то и целый «Квартал Тортилья-флэт» Стейнбека. Что же до джазовой темы – тут выбор широк: от Фицджеральда до Кортасара.
«Он вернулся к своему биваку в двенадцатом часу ночи, разогрел банку тушенки, поставил чайник, запивал чай по привычке речной водой, слушал джаз Гила Эванса. Что-то было нервное, настораживающее, тонкое в его музыке, чего он не мог пока понять, как будто нечто живое замерзало среди камней на северном ветру, корчилось на льду и стонало.
Дымился костер, текло время, в темноте светилось выгоревшее брезентовое полотнище палатки, шумела вода. Ты просто туг на ухо. Не слышишь самого главного. Пускай река течет по законам, пускай она шумит, но ведь ты видел на любом участке речное дно потому, что вода в реке чиста и прозрачна. Чистота естественна, как закон. И ты убеждался в этом каждый раз, когда ступал в воду и поднимал сапогами бурунчики».
Текучесть, неуловимость, мимолетность, а, стало быть, и ложность – чего? Исходя из очевидной символики – подобно текущей воде проходящей человеческой жизни. Но именно отсюда – из этого надира – вырисовывается сверхзадача: понять, что же уносит вода, и что скрывается за вечным ее движением, иными словами, найти свою душу. В этом первом произведении много суетности, что не характерно для зрелого Агеева. Здесь еще нет равновесия, много мятущихся людей, что и предопределяет дальнейший его путь – к их, а, стало быть, и своему успокоению.
Финал повести двойной: завершились чем-то – не столь важно чем – разборки, в которых принимали участие Валентин, Жора, Зоя, коряк Маркел и другие. И даже хэппи-энд налицо: она говорит, что любит его. Но настоящий финал не в этом. Он – в мире первооснов, которые при желании можно увидеть в сцеплении и действии универсальных природных механизмов, в вечном движении текущей воды.
«То, что открылось глазам, заворожило его. Тугая волна морского прилива дышала и ворочалась в тесном гирле лагуны, перебарывая ток реки. За гирлом в теле лагуны струились пузырящиеся пеной грязевые шлейфы, против течения тащило пустой деревянный ящик. Отмели лагуны заволакивало пенной мутью, в минуту-другую их покрывала свежая вода, а дальше уровень ее напористо и плавно поднимался, толща ее светлела, осадок стаскивало в ямы. И спустя некоторое время, на глубоком чистом дне под линзой отстоявшейся воды стало видно матово сияющую перламутровую створку морской мидии».

«Кто в море не бывал»

«Старики советовали молодым не расслабляться и не искушать судьбы – воды-де и царь не уймет. Только море морем, а люди людьми и, покуда и люди живут и море на месте, вечно между ними пря – кто кого переборет».
У каждого настоящего писателя, художника есть своя вершина, где он решает некую сверхзадачу, попадая при этом точно в цель, путём выхода в новое измерение расширяет пространство в беЗпределье. У Агеева это рассказ или новелла «Кто в море не бывал». Не будет преувеличением, если я скажу, что эту вещь стоит изучать в школах взамен, например, непонятно кому и зачем нужных сказок о диких помещиках и тому подобного.
Предметом здесь потрясающе мастерски изображенным есть с одной стороны море, стихия, целое в потенции, а с другой стороны, герои – те, кто устремлен к противостоянию со стихией, – и это не иначе как двойственность, но!.. – в устремлении к слиянию, к Единству. 
«У каждого человека возникает эта неодолимая тяга исчезнуть из текущего мгновения и вернуться к началам, где все казалось одновременно и ясным и таинственным, и где оставлено, как клад, нечто бесконечно драгоценное и нестерпимо хочется если не найти клад, то хотя бы обнаружить отблеск его тонкого подземного сияния».
И вот начало – старт:
«Стало свежо. Низкая плоская тень лодки бежала за бортом. Сквозь рев мотора слышалось шипение воды, а если свесить голову за борт, можно было видеть, как планка брызгоотбойника отсекала тонкий водяной веер, сквозь который проблескивала гладь моря. Чайки взлетали с воды перед лодкой, парили над ней, а потом отставали. Стаи резвых кайр низко проносились над водой и резко, будто по команде, сворачивали в сторону и увертливой струей взмывали в небо. Надоедные крачки пикировали на головы ездоков с пронзительно-печальными и одновременно раздраженными криками, на мгновение зависали в воздухе, трепеща крыльями, будто стараясь заглянуть в глаза людей, и отлетали прочь. За кормой расплывался кильватерный след, выбулькивая с пеной и синий дымок выхлопа…»
И в неуклонном нарастании – постепенное приближение к кульминации:
«Лодка приближалась к невидимой черте, разделяющей тихие островные воды, застоявшиеся в бухте, и глубинно-кипящие, проливные…»
«Вода потемнела, по ее спокойной минуту назад и атласистой глади побежали стремительные линии, обозначавшие грани выпуклостей и вдавлений с остро взблескивающими бликами солнечного света. И тут же исчезла тень лодки…»
«В небе сгущались пятна, исподу прорастающие мохнатой, почти предснежной чернотой, солнце тревожно замигало, прорываясь в расселины туч, и в несколько летучих мгновений темная серебринка давешних облаков сменилась ознобной сумрачной лиловостью…»
«И вот ударил ветер. Он зашел воровски против течения с юга, взъерошил тугую гриву накатывающей проливной волны пенными завитушками и стал отпирать нос катера в сторону Оссорской косы, всплывшей далеко к северу, взматерел от встречной тупой силы упорного мотора.
Свет переменился, небо счернело, отгрузило и низко навалилось на головы.
Какие-то одинокие птицы еще продолжали качаться на волнах – кажется, турпаны, большие любители морской качки – кайры же и чайки еще раньше разнеслись в стороны берегов и только мощный альбатрос, вспарив с вершины волны в небо, весь состоящий из вытянутого против ветра клюва и длинных молниеподобных крыльев, с удовольствием легкости стоял над морем, не шевельнув ни единым перышком».
И как тут не вспомнить всё тех же Амаду с Хемингуэем… Но! Если Старик у папы Хэма, если герои Жоржи Амаду – «жангада уходит в море» – подаются в жестком противостоянии с морской стихией, не ведущем ни к каком слиянию, а рыба – это противоборствующая с героем ее душа, как и белый кит Моби Дик, – то «карагинские одиссеи» Кеша и Петруха сами являются необходимой частицей моря как Целого. По сути своей это мифические герои, что прекрасно схвачено в их описании.
Кеша: «…тот вел себя в воде, как свой: казалось, он может дать зуботычину заблудившейся акуле, пощекочет за жабрами кижуча, ко всему выразит свое отношение, всем своим нагим естеством влитый в этот подводный мир, он казался частью его…»
Механик Петруха: «Казалось, отодвинь его от мотора, как он тут же взопреет от беспокойства, беспомощно и слепо зашарит вокруг и обретет и зрение и слух только прикоснувшись снова к своему рычащему соседу».
Здесь видим единство, во-первых, с мотором; во-вторых, их двоих – это устойчивое сочетание капитана и штурмана (по примеру капитан Врунгель – старший помощник Лом, или капитан Небреха – штурман Азимут); в-третьих, с морем – они части целого, между ними пря, но они – единство. И если они его преодолевают, то для того, чтобы слиться с ним. Их гибель в эпилоге не что иное как возвращение, исцеление, то есть слияние с целым.
Андрей же в своей позиции – наблюдатель, и даже балласт по собственному разумению, чье сознание требует спасательного жилета или круга, тогда как Кеша с Петрухой – там, в эпицентре, в воронке. И оттого, что они внутри, а он вовне – потому он слышит Ноту, а они нет.   
И эта Божественная нота – кульминация повести, её высшая точка – вертикаль, уводящая в беЗпредельность:
«Еще Андрею казалось, будто лодка в этой точке пролива угодила в некий центр, скользнула на середину воображаемого Андреем зрачка, слепо уставленного ввысь; фокус и направление его находились где-то за пределами земли. Зрачок как бы не ощущал тяжести людей, копошащихся на его слюдяной поверхности, но сила напряженности взгляда того, скрытого во глубине вод, существа казалась Андрею такой невыносимой, что человеческие души, попадавшие в вектор этого взгляда, должны были исчезнуть, выжженные как бы излучением неведомого свойства. <…>
В такие минуты, как кажется, люди и приходят к мысли о Боге. Только Он может защитить и поддержать смятенного человека, ничего ему не объясняя, ибо все это и есть Бог.
И вдруг Андрею послышался чистый тонкий печальный звук. Он встрепенулся и осмотрелся вокруг, чувствуя свое сильно забившееся сердце. Он ощутил эту ноту своей сутью, а уж потом услышал поверх всего – поверх машинного клекота, всхлипов ветра и грохота воды. Эту тончайшую ноту не может воспроизвести ни один из музыкальных инструментов на земле, источник ее, скорее всего, принадлежал иным мирам. Некие космические вибрации породили это сладкое пение.
– Слышал?
– Что? – Кеша не отводил глаз от среза плексигласового щитка, заплывшего влагой: поверх этого щитка ему открывались совсем иные бездны, реальные. – Что слышал?
Он показался Андрею каким-то страшным перевозчиком из этого мира в небытие – руки твердо лежали на руле и секторе газа, глаза из-под складки нависшего на лоб капюшона горели холодным бесцветным огнем.
Кешин полоумный клеврет дико скалился на задней скамье у грохочущего мотора, помахивал черпаком, впившись пальцами свободной руки во внутренности двигателя, во что-нибудь вроде раскаленной печенки или хлюпающей селезенки.
Андрей с трудом перевел дух, собрался с силами и попытался объяснить жестами и восклицаниями то необъяснимое, что ему было дано.
– Ничего не слышал. Не мешай!» 

«Хорошая пристань»

В декабре 2009 года в курском издательстве «Славянка» тиражом в 30 экземпляров Агеев напечатал первую часть своего романа-одиссеи «Хорошая пристань».    
В отзывах на книгу с удивлением можно прочесть что-то про «романтику морских приключений». Помилуйте, какие приключения? Здесь по сути ничего не происходит – происходящее как зыбь на воде. Скорее это напоминает «Побережье Сирта» Жюльена Гра или «Татарскую пустыню» Дино Буццати. От прочтения этих книг остается ощущение неподвижности, но именно это и символизирует ПРИСТАНЬ. 
В основе здесь тоже вода, символика воды. С одной стороны, лить воду – заниматься пустословием, плодить бессмысленные оболочки. С другой – вода жизни, вода вдохновения, как в посвященных Хераскову стихах Державина: «Священный Гребеневский ключ, Поил водой ты стихотворца».
«Со стороны моря берег виделся зорче, когда черта меж двух стихий – морем и сушей – воспринимается как граница двух кругов мира, приобретающих чрезвычайное значение. Холодные бездны моря измерены и скованы таблицами, но единым взором ни разу не была объята его раскидистая даль, и даже из космоса в окно космического корабля видна всегда лишь его часть».
Когда именно вода обретает смысл? Именно в этом и состоит главная цель Бориса Агеева: уловление текущей воды с сопутствующим спектральным анализом. Найти неизменную основу вечно движущейся воды; в движении достичь неподвижности, своей «хорошей пристани».   
Исходя из объемности и по сути отсутствия сюжетно-фабульной интриги, это весьма водянистое повествование, но… на поверку выясняется, что это ни много ни мало книга жизни. На что указывает не только объем – но и ряд формулировок, ради которых, возможно, и стоило жить (то, что остается в сухом остатке).
«Каждым человеком бывает совершена одна совершенно невероятная ошибка. Она, если можно так выразиться, предопределена. И начинает играть решающую роль. Как если бы мыши прогрызли в стене дыру и в нее полезли козявки-букашки-таракашки.
…моя давняя ошибка может быть исправлена только глубоким смирением перед сущностью вещей…
Человек, не владыка Вселенной, а чомба, жалкий червь, копошащийся в ее непознаваемых просторах. И насколько же важно, оказывается, иметь в груди теплое, светлое настроение на мирный, созидательный труд, обладать уверенностью в непоколебимости устоев! В этом – признайтесь же, дорогой сэр! – заключена цель каждой свободной личности, связанной цепью зависимости с судьбой общей!»
Но для того – добавим в завершение – чтобы найти свою тихую пристань, нужно распробовать вкус воды.

Олег Качмарский