Частная жизнь Маргариты Федосеевой

1
Длинный пятиэтажный дом торцом выходит к отстойнику пассажирских вагонов при железнодорожной станции. Перед домом присыпанный снегом палисадник, автомобильная дорога и дальше за бетонным ограждением плавно растекаются вширь железнодорожные пути. Днем и ночью из развешанных на столбах громкоговорителей с переливчатым эхом звучат служебные команды операторов; тонко посвистывая, волочит прибывшие из рейса или отправляющиеся на посадку составы маневровый тепловоз. Большинство поездов прибывают утром, отправляются вечером, а в течение дня вагоны моют, заправляют углем и в случаях поломки меняют колесные пары.

На четвертом этаже дома, в скромно обставленной однокомнатной квартире проживает семья Федосеевых – мать Александра Ильинична, её тридцатилетняя дочь Маргарита и внучки девочки-погодки Катя и Ира, тринадцати и двенадцати лет. Еще в квартире живут две собаки – скромная дворняжка Кнопка и случайно выжившая из её единственного помета сука Жучка. Представителем мужского начала в этой сугубо женской квартире проживает кот Соломон.

Федосеевы живут бедно. После скудного завтрака Рита надевает затертый пуховик и долго прихорашивается у зеркала в прихожей. Подведя тушью ресницы и ярко подкрасив губы, натягивает линялую вязаную шапку, подправляет под неё волосы, напоследок окинув взглядом себя со стороны, идет на работу. Допив свой чай, девочки тоже подхватывают расползающиеся по швам кое-как зашитые портфели, нарядившись в одинаковые ярко-желтые долгополые куртки, отправляются в школу. Неторопливо за ними  прибравшись и накормив животных, медлительная Александра Ильинична присаживается на старомодное, желчно скрипящее кухонное кресло и долго смотрит в окно.
 
Вид из окна кухни в сторону железной дороги. Сквозь морозный туман Александра Ильинична всматривается вниз и видит, как на третий путь медленно осаживаются заметенные снегом вагоны прибывшего московского скорого. В потянувшихся к открывающимся тамбурам фигурках уборщиц с вениками и ведрами узнает синий пуховик дочери, её вязаную шапку и досадливо отворачивается: потеряв место торговки молоком на рынке, Рита  вот уже несколько месяцев работает уборщицей вагонов.

Налив себе чай, Александра Ильинична снова усаживается в кресло, отпив маленький глоток, берет из вазы ломтик печенья, надкусывает его и замирает, –  надтреснувший зубной протез больно врезается в десну. Прижав печенье языком к нёбу, она в ожидании пока размякнет, глядит вверх, в угол обветшалой кухонной мебели.

На примыкающей к стене открытой полке в красной вазочке горит лампадка, рядом солонка с рисом, рюмка с водкой и старая черно-белая фотография беззаботно улыбающегося мужчины. Уходящий год для Федосеевых отметился горестями. Летом в лечебнице под Воронежем умер муж Александры Ильиничны Федор. Значительную и определенно лучшую часть своей жизни он провел в колониях общего, потом и строгого режима. Тюремных лет в его сумбурной жизни случилось много, а перерывы между отсидками с каждым разом уверенно сокращались. И если в интервале между первыми сроками заключения он еще решал мелкие бытовые вопросы семьи, трудоустраивался на работу, то в последние, успев лишь пару раз крепко напиться, подраться с соседом или что-нибудь украсть, получал новый срок.
 
В очередной раз, оказавшись на свободе, Федор был принудительно отправлен в туберкулезный диспансер, где и умер полгода спустя. Особо страдать по его смерти Александра Ильинична не могла, так как почти за тридцатилетний период замужества жила с ним в общей сложности лет пять, да и те прошли уже слишком давно.

Получив известие о смерти Федора, Александра Ильинична с его сестрой Валерией и дочерью Ритой поехали в Воронеж, и похоронили его на местном кладбище, по обычаю прихватив с собой пригоршню земли с места его захоронения. В пакете из-под чая эта земля до сих пор стоит на полке шкафа недалеко от лампадки. И скользнув взглядом по пакету, Александра Ильинична напоминает себе, что нужно непременно сходить на кладбище и высыпать землю на могилу матери Федора. Теперь уж, по первому теплу, конечно.

Скосив взгляд к зияющей без стекла двери из кухни в коридор, Александра Ильинична вспоминает зятя Егора и опять вздыхает: в одну из семейных ссор Егор толкнул Риту, и плечом она сломала это стекло. Слегка поранив руку, Рита стала торопливо вынимать из рамки остроконечные стеклянные обломки, а нетрезвый Егор пообещал теще в ближайший свободный день вставить новое, – матовое и с декоративным  рельефным рисунком самовара. Но прошло уже много лет, а времени на установку стекла у Егора не нашлось. Более того, в уходящем году наконец состоялся их бракоразводный процесс, и Рита с детьми переехала жить в квартиру матери.

2

Семейная жизнь Риты не заладилась с первых же дней, если не сказать первых часов. В семнадцать лет, на шестом месяце беременности состоялась её свадьба с будущим отцом ребенка Егором Крюковым, невысоким, щуплым, но очень самоуверенным пареньком. Как и многие невидные мужчины, Егор уже смолоду обладал комплексом разных неполноценностей и на любое замечание или просто шутливый намек в свою сторону всегда реагировал враждебно, а если был выпивши, охотно вступал в драку.

Заметив, как за свадебным столом жених без разбору опрокидывает рюмку за рюмкой, поднимаясь при выкриках «горько» все хуже держится на ногах, Рита предложила ему выйти прогуляться и упрекнула в этом.
 
– Кто ты такая, чтобы указывать мне, как пить, – вдруг сильно рассердившись, крикнул Егор и, не задумываясь, тонкой и узкой ладонью отвесил ей короткую, хлесткую оплеуху. Слабо закрепленная к волосам фата, прочие бумажные веночки улетели в кусты за клумбой, а Рита заплакала.
 
– Не ной, сама виновата, – буркнул Егор и, не слишком удачно обходя цветы палисадника, полез за фатой.

Оглядываясь на гостей, Рита промокала платочком проступающие сквозь тушь слезы и осторожно дотрагивалась до запламеневшей щеки.

– Ну ладно тебе, не ной, – вернувшийся Егор кое-как нацепил обратно фату, успокаивая, легонько потрепал её по щеке, и Рита почувствовала исходящий от его пальцев запах салата оливье.

– Иди к зеркалу и тушь смой, потекла вон… потом к столу, – примирительно улыбнулся Егор и кивнул в сторону группы гостей.

После свадьбы молодые переехали в квартиру свекра, повара ресторана «Рыбацкий курень» Степана Ивановича Крюкова. В заставленной добротной мебелью большой трехкомнатной квартире царил застарелый холостяцкий хаос, и привыкшая к чистоте в доме матери Рита с первых дней принялась все мыть, чистить и прибирать. Спустя несколько месяцев она родила девочку, крупную, полненькую и с завитушкой темнеющих волос на сморщенном лобике. Характером девочка вышла похожей на мать – безропотна, тиха, и только иногда негромко попискивала, крепко морща свой очень похожий на отцовский маленький лобик.
 
Большой и грузный Степан Иванович распорядился назвать девочку Катей; по поводу её рождения устроил в квартире ресторанный пир. Гостей было много, веселились с размахом, так что прибывшей из родильного дома Рите пришлось опять долго искоренять этот пахнувший застоялым сигаретным дымом застольный бардак.
 
Вскоре Егор уехал сдавать выпускные экзамены в ветеринарный техникум, где заочно учился последние четыре года. А жалеющий Риту свекор всячески помогал ей в первые послеродовые недели. Вернувшись с работы, он выносил ведро с мусором и ловко расправлялся с накопившейся за день детской стиркой. На полках его кухонного шкафа хранилось много бутылок со спиртным, и по выдуманному себе особенному недельному режиму выбрав водку или коньяк, он наливал себе полстакана, с наслаждением выпивал и, взяв на руки спеленатую внучку, усаживался в своё любимое кресло-качалку.
 
– Странная ты, – наблюдая за невесткой, добродушно удивлялся он, – не слышно тебя, не видно. Копаешься, точно мышонок. Ты вообще разговариваешь когда-нибудь?

Рита смущенно оправдывалась:

– Конечно же, разговариваю, а вообще я всегда так, не знаю о чем говорить, что рассказывать.

– Так хоть о чем, расскажи как в детстве жила, как в школе училась?

– Жила с мамой, нормально вроде; в детском саду в театре выступала, была у меня там даже своя роль – Царь-рыбы.

– Это почему же?
 
– Я говорить вслух всегда стеснялась, боялась, вот и досталась мне роль рыбы: наряжайся, как хочешь, а говорить ничего не надо. Рыбы немы.

– Ну, ты даешь! – смеялся Степан Иванович. – А боялась-то кого?

– Да никого особенно, в детстве отца только, когда он дрался с дядей Лешей из сороковой квартиры. У них всегда при встречах драки были.

– И за что?

– Кто его знает, но как только папу из тюрьмы выпускали и приезжал домой, они дрались. Один раз дядя Леша даже ножом папу в бок ткнул. Несильно, правда, рана быстро затянулась, и дяде Леше ничего за это не было. Однако папу скоро опять арестовали, и сидит он до сих пор, вот уже пятый год. А когда папы нет, дядя Леша часто в гости заходит, чай пьет.

– Да… – протянул Степан Иванович, качнувшись с малюткой в кресле за очередной порцией коньяка. – Непростая история. У нас вот  тоже с матерью Егора не сложилась как-то жизнь. Оставила она нас с сыном, уехала в Москву, живет там, работает. А мы много лет вдвоем коротаем холостяцкую жизнь. В последнее время Егор вообще от рук отбился. Ну да ничего, теперь ты к нам пришла, и новая жизнь у нас, тихая, прибранная, теперь вон и Катя с нами.

Второй раз Рита забеременела на третий месяц после родов. В глухо поскрипывающей супружеской койке Егор мало внимал вялым протестам жены; жадно шаря холодными руками по её телу под одеялом шумно сопел, возбужденно бормоча что-то очень напористое, ласковое.

Получив диплом специалиста, он по протекции дальнего родственника устроился на работу в животноводческое хозяйство в пригороде. Дела там, правда, были неважны, хозяйство хирело. С началом девяностых времена пришли неспокойные, отчаянные, не справляясь с повальным хищением с полей или прямо с загонов скота, элитных молочных буренок целыми партиями забивали на мясо. Вырученная от продажи лучших сортов мяса прибыль тайком распределялась между начальством и работниками администрации, а ветеринарам, скотницам да пастухам продавали, что оставалось по сходной цене. И каждый жил, как мог: скотницы воровали молоко, сметану, забойщики – мясо, а пастухи замечались в соучастии похищений скота. Масштабы воровства были столь велики, что казалось странным само существование невесть на чем державшегося хозяйства. Когда ветеринаров сократили (зачем коров лечить, все равно – в забой), Егор переквалифицировался в забойщики.
 
Домой приходил он усталым, сердитым, и от одежды его исходил сладковато-приторный запах крови. Будучи суров характером, он и любил Риту по-своему, как-то озлоблено, завистливо. Заметив, как она повзрослела, похорошела, на смену подростковой угловатости к ней с рождением второй дочери Ирины пришла женская стать, округлость, Егор стал  ревновать её – к оборачивающимся вослед мужчинам, завистливым взглядам женщин и… самому себе. Ростом Рита стала выше его, полнее, чувствуя её внешнее превосходство, Егор тоже завидовал ей и обращался грубо, жестко.
 
Излишки приносимого домой молока, сметаны, часто пропадали без пользы; Егор поговорил с директором районного рынка и тот выделил место в ряду под навесом и назначил плату за аренду торговой точки. Оставив малолетних детей под присмотр матери, Рита встала за прилавок.
 
Нужной в этом деле бойкости, ей явно недоставало; это сказалось с первых же рабочих дней. Тугое её мышление не обладало достаточной скоростью; считай в ежедневном инфляционном удорожании всего подряд, Рита с трудом справлялась  в арифметическом пересчете цен из сотен в  тысячи рублей. Замечая недостачу в дневной выручке, Егор отчитывал её за это, порой прилюдно, на глазах покупателей и соседних торговок.
 
Рядом с Ритой за лотком кондитерских изделий стояла тетя Маша. Притаптывающая на морозе закутанная в овечий тулуп бывалая торговка жалела её, и поучала премудростям коммерческого дела.
 
– Ты живей будь, активнее, – говорила она, – что же ты молчишь все, будто сонная, знай правило: на рынке прав тот, кто наглее. Товар к покупателю нужно выставлять с выгодной стороны, лицом, так сказать, а деньги следует уметь считать быстро, ловко. Купюры теперь пошли новые, все в тысячах, но считать их просто: рубль теперь как тысяча, так что умножать все примерно в тысячу раз. Продукт же у тебя скоропортящийся, и чтобы быстрее продать, нужно  выкрикивать громко и чуть нараспев, вот так: «мо-ло-ко»… «сме-тана»…

Рита пробовала кричать, но ничего у неё не получалось, то ли голос слаб, то ли интонация не та, но после её выкриков покупатели недоуменно оборачивались, а некоторые и вовсе испуганно отступали в сторону.

На рынке кипела необычная, растерянная, будто прифронтовая жизнь. Спонтанно образуя новые ряды, старики, а порой и люди среднего возраста прямо на снегу раскладывали домашнюю утварь, старые бытовые приборы и хозяйственные инструменты. Старушки аккуратно вывешивали по стенам и заборам ношеную одежду умерших мужей,  сиротливыми парами выставляли на продажу их стоптанные туфли, сапоги, и застиранные кухонные и спальные принадлежности. Покупателей ещё больше; все снуют взад-вперед, к товарам присматриваются, щупают, но покупать не спешат – почти ни у кого нет этих новых тысяч и миллионов.

Гладя на эти столпотворения, соседка Риты замечала:

– Эх, судное время пришло для народа земли нашей. В слове Божьем написано об этом так: «И на земле уныние и недоумение народов».
 
Тетя Маша состояла членом церкви адвентистов седьмого дня, и цитировать писание, «словом» направлять стопы заблудших душ в нужную сторону было её любимым занятием. На все случаи жизни у неё имелось добротное, емкое словцо, а порой целая библейская цитата. Сочувствуя Рите в нелегкой молодости, раннем замужестве и бремени заботы о малых детях, тетя Маша вспоминала веские строки Евангелия: «Горе же беременным и питающим сосцсами в те дни!» и плавно смещалась к проповеди  о скоро грядущем Пришествии.
 
Узнав, что Рита вообще не читала «книги книг» Библии, она посетовала на духовное обнищание общества, тотальную утрату нравственности, и подарила ей новенькую Библию – небольшую, но довольно толстую книгу в дерматиновой синей обложке. Шелестящих листов из тонкой папиросной бумаги в книге более пятисот, и Рита сникла, – такой капитальной книги ей в жизнь не прочесть!
 
Так и вышло: на пятой или шестой главе Книги Бытие чтение увязло, и, перемахнув щепоть страниц в триста, Рита стала читать Книгу Царств.
Славная жизнь царя Соломона понравилась ей. Блистательная роскошь царствования, мудрость, строительство великолепного храма и ливанские кедры поражали её. Семьсот его жен и триста наложниц восхитили бы любое воображение, читать ей стало горячо, жарко, и Соломон виделся большим и сильным, целиком из золота, как удерживающий мощную струю фонтана Самсон на висевшем в прихожей свекра перекидном календаре с видами Петергофа. Незначительной разнице в именах Рита не придала значения и в разговоре с тетей Машей делилась восторженными впечатлениями от прочитанного, путая Соломона с Самсоном.

– Библию нужно подряд читать, – кивала головой тетя Маша. – Это великая из книг. Я каждый год её перечитываю, и всегда нахожу что-нибудь для себя новое.       
По субботам, она не работала; оказалось, что в этот день следовало только покоиться – об этом прямо написано в заповеди.  Но не пустовать же рабочему месту, тем более в базарный день субботу, и по распоряжению директора рядом с Ритой в такие дни торговала знающая лишь несколько русских слов старушка-беженка связками бледной зелени, или глубокий старик  какими-то лечебными кореньями.
 
Между тем, тетя  Маша ходила на богослужения в перестроенную из бывшей общепитовской столовой церковь адвентистов. Подкрепляясь там духовно, она по воскресеньям упоенно пересказывала поучительные проповеди пастора, и звала Риту с собой.
 
– У меня и пойти-то не в чем, – оправдывалась Рита. – Из дозамужних платьев выросла, других нет, и куртка эта, полиняла вся…

– Господу не одежды важны, а искреннее сердце, – ободряла тетя Маша. – Он души спасал. «Придите ко мне все утруждающиеся и обремененные, и я успокою вас» – так говорил он, будучи в земной плоти.
    
В иные минуты от её слегка распевчатых мечтаний о грядущей райской жизни к Рите действительно вселялось успокоение. Смог домашних забот рассеивался, и открывалось вдруг небо – ясное, высокое, с тающими в безграничной выси вереницами перистых облаков; уходящими за горизонт сочными лужайками, тенистыми садами и приветливо кивающими животными. В этих чистых грезах тети Маши многое было из детства – уютное, блаженное, сказочное.
 
Кругом же все по-взрослому обыденно, серо, и после нескольких предложений соседки  Рита из любопытства решилась пойти с ней. С учетом же, что в церкви кроме Господа присутствуют люди, она присмотрела в недавно открывшемся магазине «Секонд-хенд» кое-что из одежды, на сэкономленные деньги купила ношенное, но вполне еще приличное платье, куртку, и тайком от мужа в одну из суббот вместо рынка отправилась с тетей Машей к бывшей столовой.
 
 Празднично наглаженные вежливые мужчины тепло приветствовали Риту у входа и радушно пригласили идти в просторный светлый зал. С началом богослужения все хором пропели радостную, но немного нудную песню, тихо помолились, и расселись на лавках для изучения Библии и воспитательных бесед. Учитель кружка, куда тетя Маша позвала Риту, молодой мужчина Володя воодушевился появлением новой прихожанки, и большую часть субботней проповеди посвятил ей. Толком мало что, поняв из его красноречивых слов, Рита в итоге усвоила, в общем-то, не новую мысль, что сама, да и все вокруг закоренелые грешники, и – что именно в этом греховном смысле она явно понравилась симпатичному учителю Володе.

По окончанию учительских кружков все опять встали, хором пропели еще одну столь же нудную песню и в очередь стали молиться вслух, многословно и обстоятельно обращаясь к Богу как к роднящемуся с рабочими начальнику в часы приема по личным вопросам.
 
После службы Володя вышел на улицу проводить гостью, приглашал к следующему служению, и в игре его не знавших сигаретного дыма глаз Рита увидела юношеский задор и здоровую силу жизни.

Дома Егор сходу огорошил вопросом:

– Где была?

– Я?..

– Где была, спрашиваю, – перебил он. – Я заходил на рынок, ты сегодня не торговала, был у матери твоей, - дети хнычут, тебя нет.

– Я ходила в собрание адвентистов.

– Что? – лицо Егора смешно вытянулось. – Адвентистов? Сектантов? Да в своем ли ты уме?

– Да, там очень хорошие, приветливые люди. Непьющие и некурящие. Соседка по точке на рынке пригласила, Библию мне подарила.

– Это тетя Маша? – и на утвердительный ответ Егор засмеялся: – Я давно замечал, что с этой дурой что-то не так, не особо дружит она с головой. Но ты,… ты просто удивляешь меня. Тебе ли, с твоими тупыми мозгами, когда двести и триста с трудом складываешь, Библию читать? Сектантов нам ещё в доме не хватало. Да знаешь ли ты, что они по субботам не работают, а детей воруют и в Америку продают?

– Не говори ерунды, никаких детей они не воруют.
 
– Так, понятно все, – многозначительно протянул Егор, – где эта Библия?
 
– Там, – Рита слегка кивнула в сторону кухонного шкафа.
 
Взяв книгу, он мельком пролистнул страницы, и со зловещей улыбкой осенившей вдруг мысли двинулся к газовой плите. Включив конфорку, он положил на огонь Библию и торжествующе посмотрел Рите в глаза: Каково!

От вспыхнувшего зеленоватым пламенем дерматина обложки заволокло едким дымом помещение кухни. Отворив форточку, Егор брезгливо просунул кухонный нож между чадящих страниц и поддев книгу, рывком махнул её на улицу.

Испугано следившая за движениями мужа, онемевшая от растерянности Рита  заворожено проследила долгий полет с высоты третьего этажа, трепетавшей обуглившимися листами Библии.

– Идиот, зачем сделал это? – осмелилась выговорить она спустя долгую паузу.
 
– Вот и все! –  не считая нужным отвечать на глупый вопрос, Егор весело улыбнулся и захлопнул форточку. – С сектой адвентистов покончено. Давай теперь пообедаем и выпьем за это! Прошу к столу.

Захмелевшая после первой же рюмки, Рита никак не могла взять в толк, зачем было устраивать весь этот спектакль. На её вопросы быстро пьянеющий Егор отвечал невпопад, стараясь лишь сохранить твердость в голосе:
         
– У тебя мозгов не было и нету, зато увлекаешься ты всякой ерундой легко и просто, а ведь это… это, очень опасная организация, секта адвентистов.
«Вряд ли опаснее тебя, пьяного», – подумала Рита, и впервые вдруг ясно осознала, что с самого начала совместной жизни глубоко не любила Егора, любовь к нему всегда была внешняя, поверхностная, и всерьёз не проникала в неё. А за семь лет совместной жизни к этой нелюбви прибавилось еще и брезгливое к нему отвращение, примерно такое же, как у самого Егора к уничтоженной Библии.

Кроме того, муж все чаще уже только своим видом вызывал в ней неприязнь. Раздражали его тонкие длинные пальцы, узкие ладони, в дурной привычке порой трепавшие по её щекам, несоразмерно большие голове чуть обвислые уши. Раздражал его чуть приоткрытый рот, – оттуда, из-за ряда мелких прокуренных зубов подобно охотничьей дроби часто выскакивали едкие, злые слова, и широким веером разлетаясь по комнате, звучно стукались о стены и больно рикошетили ей по щекам, губам и ушам.

Ночью, особенно после пьянок, из этого приоткрытого рта рвались невероятно мощные для тщедушного Егора ритмы храпа, от которых порой с испуганным хныканьем просыпались дети, недовольно скрипел шифоньер, а в зале тоскливым пением дрожали струны дремлющего пианино.

3

Подобранного на рынке истерично пищащего котенка, Рита принесла домой, выходила, и  назвала Соломоном.

– Животным человеческие имена даешь? – возмутился Егор. – Знаешь же, нехорошо это.

– Пусть. Зовут же котов Васьками,  – тихо, но твердо сказала Рита; в этом была её тайна воспоминаний о золотом царе.

Чувствуя растущее отчуждение со стороны жены, и желая снискать её расположение, Егор  купил ей как-то сапоги, – за сто тысяч, на всю полученную зарплату. Задумав сделать сюрприз, он после работы зашел в магазин и, спросив лишь нужный размер, купил обувь.
 
Но такой сюрприз не слишком обрадовал Риту. Во-первых, обувь не принято покупать без примерки (в подъеме они оказались тесны), во-вторых, на дворе весна; по её мнению сапоги не были необходимой покупкой, последние холодные дни можно доходить и в старых.  А что у детей весенних одежд нет, Егор не вспомнил и не подумал с ней посоветоваться,  – в этом она увидела обычный его эгоизм.
 
Не заметивший в её глазах упрека, Егор самозабвенно расхваливал обувь и предложил отметить покупку. Выпив за ужином,  он с ухмылкой рассказывал:

– Ферме нашей конец,  последняя корова осталась. Вот выплатили нам по сто тысяч расчетных и до свидания! Если завтра корову эту частник Хабез  не выкупит, забьем её… Прощальная вечеринка с сотрудниками и по домам!

«Тем более, где голова была при покупке сапог,  – раздраженно подумала Рита, – все полученные деньги растратить, на что жить теперь. Завтра тебя уволят и опять деньги занимать у свекра, сидеть на его шее?»

– Мне не привыкать, – вслух сказала она, – ты, по-моему, забой каждой коровы исправно отмечал. Сколько их было, триста? Триста попоек...

– Не говори так, – посуровел Егор. – Я же предупреждал тебя об этом еще в день нашей свадьбы.

– А чего молчать, – не могла сдержаться Рита. – Я неправду говорю?

– Неправду. Бывало, я вообще по нескольку месяцев не пил. Вспомни, когда болел. А когда мы по пять коров в день забивали? Тогда и вовсе не до пьянства было.

В воображении Риты невольно всплыло место его работы, где однажды случайно побывала – отдельно стоящее в глубине хозяйственного двора небольшое строение, пропитанный почерневшей кровью пол, забрызганные стены, волнами плывущие густые тошнотворные запахи. Вид этого здания еще издали поселил в ней глубокий безотчетный страх. Егор с мужиками свежевали и разделывали парившее теплом только что забитое животное, и, дожидаясь обещанной порции мяса, Рита с содроганием встречалась со страшным взглядом стоявшей неподалеку и томящейся в очереди на убой другой худосочной рыжей коровы. 
И теперь, услышав слова Егора о последнем забое, она будто впервые увидела и осознала вызревшую в нем за эти годы жестокость мясника; говорил он обо всем этом деловито, буднично, ведь речь шла не об убийствах животных, а в оправдание систематичности попоек.
 
Когда поставки молока с фермы иссякли, Егор договорился с частными предпринимателями и стал принимать молочные продукты у них, а Рита реализовывала продукцию на рынке. Торговая наценка была невелика и доходы семьи заметно поубавились. К тому же  в ресторане попал под сокращение свекор и дела пошли еще хуже. Так и прежде не отказывающийся от лишней рюмки Степан Иванович теперь выпивал каждый день, а безработный его сын Егор стал родным собутыльником.
 
Бедность одолевала, это было заметно уже по быстро ветшающей одежде детей, Риты и самого Егора. Всплывающие в пьяном сознании Егора бравые предположения поправить материальное положение семьи в быту оказывались беспомощны и никчемны. Замыслив, например, продать кое-что из мебели, Егор договорился о продаже старинного пианино (все равно играть некому)  – за те же сто тысяч, стоимость Ритиных сапог. Но в условие покупателя входили спуск с этажа и  перевозка инструмента, а Егор так не нашел крепких мужиков, транспорта.
   
 Тете Маше Рита не рассказала, как муж поступил с подаренной Библией. Замечая же виноватое её смущение, поспешность, с которой та отказалась идти на другое богослужение,  тетя Маша делала свои выводы и со вздохом сокрушалась:

– Прийти к Господу нелегко. Диавол цепко удерживает грешника. Ведь только вырвавшись из его крепких объятий, можно почувствовать истинную радость, счастье спасенной души.
 
Общительной тете Маше импонировали скромность и молчаливость несчастной грешницы. Для вещания «вести спасения» ей в данном случае не требовалось часами бездарно ходить по улицам, приставать к прохожим; покорная слушательница находилась здесь же, что называется под рукой, и в продолжение рабочего дня она охотно поучала Риту. Вопросы спасения души в её нравоучениях легко перемешивались с бытовыми примерами, домашними заботами, укладываясь в логичную связь. О безгрешной жизни в раю она говорила столь уверенно и со знанием дела, точно как на дачу ездила туда едва ли не каждые выходные. Злой же Диавол из её слов представлялся Рите то вроде волка из «Красной шапочки», то дачного вредителя хомяка, о котором тетя Маша говорила также много и с нескрываемым восхищением его коварного интеллекта. И если в борьбе с Диаволом у неё имелся определенный опыт и тактические наработки, то в борьбе с хомячьим семейством тетя Маша явно проигрывала  –  сезон за сезоном те портили едва ли не половину её дачного урожая.

После увольнения с фермы Егор никак не мог трудоустроиться на работу, порой закатывал пьяные скандалы стремительно стареющему отцу, Рите, и  спасение ей виделось, прежде всего, в его трудоустройстве. А рай, (об этом страшно даже подумать)  –  в разводе с этим очертевшим Егором, неожиданно свалившемся от какой-нибудь заграничной бабушки наследстве, и триумфальном переезде обратно в квартиру матери. В плотно заволокшей семью нужде с пьяными мужем и свекром рай никак не укладывался в её голове с кое-как завернутым на макушке пучком осветлённых волос.

Как-то случайно на рынок к тете Маше зашел пастор Володя. Увидев знакомую по субботнему кружку её соседку, он обрадовался встрече, расспросил, почему перестала ходить в собрание и, получив невнятное сбивчивое объяснение, предложил проводить её домой после работы. Рита слабо противилась; сочтя это за обычное женское жеманство, Володя к вечеру зашел за ней. По пути он вдохновенно рассказывал о новой церковной программе, направленной к воспитанию молодого поколения в живой и здоровой жизни, где нет места курению, алкоголю, прочим порокам, а Рита молча слушала.
      
Не находя поддержки в разговоре, Володя выдохся и тоже смолк. Когда пошли по переулку, он вдруг полуобернулся к ней и с улыбкой спросил:

– Можно, я открою тебе один секрет?

– Не знаю… можно, наверное.
 
– У тебя очень красивые глаза, в них – небо.

Растерявшись от внезапного комплимента, Рита пробормотала что-то невнятное; едва ли расслышав её, Володя договорил:

– Я вижу тебя только второй раз, но когда встречаюсь с тобой взглядом, у меня дух захватывает, хочется глубоко вздохнуть.

Переход вышел неожиданным, смутившись от его слов, Рита убыстрила шаг. Невольно избегая нечаянных прикосновений в узком переулке его плеча, руки, она испугалась вдруг случайной встречи с мужем.

– У тебя парень есть? Жених? – напрямик спросил Володя.

– О-о, конечно. Я давно замужем и у меня двое детей, – неестественно засмеялась Рита. – А муж у меня очень ревнив, не приведи бог нам сейчас с ним  встретиться.

– Неужели?.. Ты так молода, мне и в ум не пришло, что у тебя дети, – тоже слегка смутившись и на всякий случай чуть отстранившись, вздохнул Володя. – Сколько же тебе лет?

– Вообще-то женщин не принято об этом спрашивать, ну да ладно, мне двадцать пять. А этой осенью старшая дочь идет в первый класс. Я родила её в семнадцать.

– Однако, мне показалось, что ты гораздо моложе, – с трудом нашелся Володя.

– Хорошо сохранилась?

– Да. Удивительно хорошо. Я читал где-то, как некоторые неказистые в юности женщины расцветают к тридцати и выглядят двадцатилетними, особенно после родов.

– И где ты об этом читал? и с чего взял, что в юности я была неказистой? – усмехнувшись, Рита игриво посмотрела ему в глаза.

Почувствовав легкий холодок в области живота, она невольно опустила взгляд на полы верхней одежды, увидела, в чем дело, и стыдливо прикрыла рукавом расползшуюся «молнию» куртки. Быстро подняв взгляд, она опять усмехнулась, только теперь чуть виновато. Поняв причину её неловкости, Володя на манер тети Маши вздохнул.

– В тяжкое время пришлось жить нам, бедное. Я знаю, наемным торговцам на рынке платят очень мало, прожить на эти деньги просто невозможно.

– Немного.

– Может быть, тебе следует поискать другую работу, более оплачиваемую?

– Я ведь мало что умею, разве что уборщицей, подъезды мыть, –  вздохнула Рита.

– Какое у тебя образование?

– Десять классов, да и те окончила с трудом. Экзамены сдавала на пятом месяце беременности. Сдала, – а через месяц замуж. Так вот.

– Рано тебе вздыхать, печалиться. Ты молода, красива, у тебя еще все впереди! – с пафосом воскликнул Володя. – Хочешь, например, заняться сетевым бизнесом? Работа не пыльная, рабочий день не нормирован. Оплата сдельная, высокая, доходы целиком зависят от твоей энергичности.

– Что это за деятельность такая? – Рита недоверчиво улыбнулась.

– Распространение биологически активных пищевых добавок, сокращенно БАДов. Слышала об этом?

– Нет.
 
– Вот и зря. В Америке эти препараты употребляют более пятидесяти процентов населения. И здоровье их – в пример лучше. Если желаешь, я познакомлю тебя с нашим Валерием Осиповичем, у него офис на бульваре в центре, он тебе все об этом расскажет.

– Не знаю, – протянула Рита.

– Если надумаешь, через тетю Машу дай знать. А я скоро надолго уезжаю.

– Куда? – невольно спросила Рита и, осознав бестактность своего вопроса, тут же пожалела об этом.
 
– В Америку! – не заметив её смущения, гордо произнес Володя.

– В Америку? – повторила за ним Рита и остановилась. Молниеносно вспомнив нелестные слова Егора о сектантах, продаже краденых детей, она с испугом потупилась.

– Да, – гордо отвечал Володя, и по-своему расценив её удивление, добавил: – В позапрошлом году по направлению совета церкви я два месяца был на обучающих курсах в Германии. Теперь же меня пригласили в США. Осенью я был на собеседовании в американском посольстве в Москве. А недавно получил гостевую визу, дальние родственники прислали мне авиабилет и в конце будущей недели я вылетаю в Нью-Йорк.
 
– Зачем? – недоуменно спросила Рита первое, что попалось на язык. В жизни ей никогда не приходилось видеть людей, не то что побывавших заграницей, но и с такой легкостью говорящих об авиабилетах, Нью-Йорке, точно о детском пляже в Анапе. Видавшая самолеты только по телевизору и пересечения облачных полос оставленных ими высоко в небе, Рита пределом своих мечтаний видела именно ту самую Анапу, где однажды с матерью была в детстве.  Не зная о чем дальше говорить, что спрашивать, она неловко подняла взгляд, удивленным взглядом окинула пальто Володи, наглаженный воротник его рубашки, будто разглядывая экзотическое животное, неизвестно откуда и как попавшее в город.
 
– Что значит, «зачем», –  удивился Володя. – Увидеть другие народы, другие страны, это очень интересно. Узнать их быт, образ жизни. Поверь мне, наш образ жить далеко не самый лучший на планете. Это я уже точно знаю.

– Пойду я, – попросила Рита и кивнула головой в сторону: – Мне здесь недалеко. Вон дом, где живу.
 
– Пока, – на прощание улыбнулся Володя и невольно огляделся по сторонам.
      
«Мужа боишься, – усмехнувшись, беззлобно подумала Рита. – Попадись нам навстречу пьяный Егор, ты бы гораздо лучше узнал про наш образ, лететь бы тебе в свою Америку непременно с подбитыми глазами».
Склонив голову, она заторопилась домой.

4

Офис Валерия Осиповича находился в престижном районе города, на Курортном бульваре. В завешанном рекламными плакатами просторном его кабинете стоял запах мебели, глаженых одежд, с неуловимым оттенком чего-то неприятного, приторно-кислого. Стул, на который пригласил сесть Риту хозяин кабинета, находился в стороне от его рабочего стола посреди комнаты. В воспитательной лекции о здоровом образе жизни, чудодейственных свойствах препаратов живо перемещаясь по кабинету, Валерий Осипович заходил то спереди, то сбоку стесненно вжимавшейся в стул клиентки. По мере его приближения неприятный запах усиливался, похоже, исходил он от самого Валерия Осиповича. Стараясь не морщить лицо при его приближении, Рита вспомнила, что уже видела этого рекламно улыбающегося мужчину за кафедрой в собрании. Тогда он вдохновенно говорил о спасении души, теперь с тем же вдохновением о здоровье тела. Но в большом зале запахов и других было предостаточно, и все внимали лишь его словам. Здесь же живые и бодрые слова о здоровье с несварением желудка сочетались плохо, веяло фальшью, и Рита недоверчиво улыбалась.

 – Похоже, тебе становится понятно, как действуют на человеческий организм наши биологические добавки, – Валерий Осипович своеобразно оценил Ритину улыбку, вернулся и сел к столу. – Теперь нам пора перейти к коммерческой стороне вопроса. Принцип сетевого маркетинга удобен и прост, сейчас я расскажу тебе об этом.

Молодо поднявшись из-за стола, он прошел к шкафу и взял на стеллаже один из пластмассовых пузырьков:

– Вот Антикацлер. Чудеснейшее из средств по очищению организма от всевозможных шлаков и активно способствует похудению. Препарат изобретен и изготавливается в США, заметь, это очень важно – США признанный мировой лидер по выпуску качественной продукции. Можешь взять препарат в руку, рассмотреть ближе, – Валерий Осипович передал Рите пузырек, сел за стол и внушительно продолжил:

– Так вот, рекомендуемая цена реализации этого пузырька потребителю 120 тысяч рублей.

– Сколько? –  переспросила Рита. – Сто двадцать?
 
– Именно так.

– Кто же купит его. Ведь денег нет ни у кого. Мой месячный доход, например, чуть более двухсот тысяч. И на эти деньги мы умудряемся жить всей семьей.

– Ну, твоя семья еще не показатель общего материального состояния народа,  – с легкой досадой отвечал Валерий Осипович. – Клиентов, конечно же, следует подыскивать с большим достатком, а в беседе нужно как можно чаще напоминать о чудодейственном влиянии препарата на их здоровье. Народ доверчив, особенно если дело касается собственного здоровья, истина эта известна.
 
– Не знаю я, – с сомнением проговорила Рита и осторожно поставила флакон на край стола. Вспомнилась тетя Маша, с беззаботной легкостью расхваливающая зачастую просроченные кондитерские изделия, и вполголоса любившая снисходительно называть двигающиеся вдоль прилавков вереницы обнищавших покупателей «народом сим», «овцами, потерявшими пастыря». В этом кажущемся её сочувствии было что-то лицемерное, а в простоте своей даже жестокое, точно народ этот и есть бездумно мятущаяся паства в загоне: что в кормушку ни всыпь, хоть капустной ботвы с огорода – все съедят.
 
– Ты особенно не беспокойся, – успокоил её Валерий Осипович. – Я не сказал самого главного: – Тебе, как дистрибьютору, я могу отдать его за шестьдесят. Осознаешь разницу? Если же найдешь других распространителей, то это будет называться уже твоей сетью, так сказать, ветвью, и тебе для них я буду отдавать товар по ещё более низкой цене. Согласись, это очень выгодное предложение! Продав всего несколько флаконов с нашим продуктом, ты легко обеспечишь себе вторую зарплату.

«Какова же истинная его стоимость, если такие скидки» – кладя нарядный флакон в сумочку, подумала Рита.
 
Вечером, собираясь на очередную вечеринку будто бы в приятельской компании, Егор был необычно оживлен, многословен. Пока Рита гладила ему выходные брюки, он с кресла в фальшивой задумчивости следил за движениями утюга в её руке и с печальной откровенностью выговаривал ей:

– Ты уж, пожалуйста, не обижайся, не сердись на меня за эти пьянки, прошу тебя. Просто жизнь наша стала совершеннейшей дрянью, скучно кругом все, противно. Лишь когда выпью грамм сто, а лучше двести, – мысли мои проясняются, вдруг осеняет непонятно откуда взявшаяся внутренняя сила и на ум приходят толковые идеи. В такие минуты буквально физически ощущаю, как становлюсь сильным, умным, –  вижу, как женщины с нескрываемым восторгом смотрят на меня и внемлют каждому моему слову.
    
«Эти женщины, случаем, не на объездной ли дороге скучают по обочинам?» – подумала Рита и вздохнула. Выправив стрелки на брюках и взявшись за рубашку, она невольно вспомнила праздничного Володю, которому наверняка жить не скучно, тем более не противно, вспомнила флакон с препаратом в своей сумочке и внутренне содрогнулась, испытывая себя предательницей всего этого болезненного мужнего вздора.

Бывшая одноклассница Марина Калинкина Рите пришла на ум еще в кабинете Валерия Осиповича. Семейную жизнь Марины она считала удачней своей; полагаясь на внешние признаки, видела её благополучней, обеспеченней. Гораздо позднее Риты, почти в двадцать пять лет Марина вышла замуж за подвижного парня Артура, сына известного в городе заведующего продовольственной базой Армена Балаева. В смутные времена переходного периода база утратила свой статус, была расформирована и продана на общегородских торгах.  Но потерявший работу Армен Карпович не растерялся: на сэкономленные в благополучные времена деньги выкупил продуктовый магазин в центральной части города, а сыну с невесткой построил небольшой торговый киоск прямо в своем дворе, проделав для прилавка проем в выходящем на улицу каменном заборе. И хотя Марина по складу своего характера и привычке с небогатой юности любила жаловаться на нужду, по её ярким одеждам и бытовым расходам Рита отмечала, что торговля в этом неприметном киоске закусочной снедью, сигаретами и пивом оставляет приличный доход молодой семье.
 
Рассказав подруге о препарате всё, чему учил её Валерий Осипович, Рита передала ей флакон и назвала стоимость.

– Ох, дорого как! – вздохнула Марина.

– Дорого, – согласилась Рита. – Стоимость не я назначаю, как велено, так и говорю.

Но пункт о снижении веса явно заинтересовал начавшую полнеть Марину. Перечитав несколько раз русскоязычные странички аннотации, Марина повертела в руках флакон и решилась:

– Что ж, говорят, все качественное и в самом деле дешево не бывает. Хорошо, я возьму, попробую попить. А то меня в последнее время что-то вширь понесло. Возможно, действительно организм прочистить от шлаков требуется. Вот только сто двадцать тысяч у меня сейчас нет, на все деньги товару в магазин закупили. Так что могу сейчас отдать только двадцать, остальные, потом.
 
– Конечно, я подожду, – обрадовано согласилась Рита и, взяв деньги, распрощалась.

Поздний телефонный звонок Марины захватил её уже в постели.

– После твоих таблеток со мной что-то неладное происходит, – с ходу затараторила Марина. – Живот чудовищно вздулся, с унитаза весь вечер не встаю.

От перехватившего страха Рита не могла вымолвить в ответ и слова.

– Что молчишь, – негодовала в трубке Марина. – Позвони этому своему врачу, проконсультируйся, что это со мной, нормально ли?

– Да не врач он, – сбивчиво пробормотала Рита. – Проповедник в церкви адвентистов.

– Что? Ты взяла этот препарат у какого-то проповедника?

– Да, но его действительно хвалят, – пытаясь успокоить её, дрожащим голосом приврала  Рита, – и ты не волнуйся, все с тобой будет в порядке.
 
Но её волнение передалось  и Марине.

– Так может быть, это отрава, какая? – истерично звенел её голос в трубке. – Может, я и вовсе помру от этой гадости?

– Не помрешь, – собрав всю имевшуюся в запасниках духа твердость голоса, отрезала Рита. – Хочешь похудеть, терпи.
 
Это было впервые с ней, столь резко, решительно она никогда и ни с кем прежде не говорила. В волнении она долго не могла уснуть, на разный лад перефразируя недавние слова Егора: если не везёт, так во всём, и кругом действительно все скучно да противно.

Утром Марине стало легче, но дальнейшее употребление препарата она решила прекратить, а оставшиеся таблетки вернуть.

– Как видишь, мне хватило и двух таблеток, – заявила она. – Верни флакон и отдай ему мои двадцать тысяч. Пусть каждая будет по десять, и за этакую дрянь это очень щедро. Если сама стесняешься, давай вместе пойдем и поговорим с твоим проповедником.

– Не нужно, разберусь сама, – Рита взяла флакон и, не мешкая, отправилась в офис на бульваре.

 Валерий Осипович негодовал.
 
– Что это ты принесла мне, – будто впервые виденную вещь раздраженно вертел он Антикацлер в руках. – Что мне теперь делать с ним, кто же купит его распечатанным?

Не дослушав Ритино замечание, что Марина чувствовала себя отвратительно, Валерий Осипович оборвал её:

– А эта твоя клиентка пусть идет к врачу, лечит кишечник свой, наш препарат же здесь не при чем. Для здоровья он совершенно безвреден.

– Неужели вы думаете, что я могла все это выдумать? – вздохнула Рита.

– Мне нечего и думать тут. Наша компания реализует товар даже в самых далеких уголках планеты, и отовсюду только слова благодарности, – присаживаясь в кресло, прервал её Валерий Осипович, и широким взмахом руки дал знать, что аудиенция окончена, Рита свободна.

– Вот эта клиентка передала двадцать тысяч, так сказать за две использованные таблетки, – осторожно положив деньги на стол, Рита еще раз взглянула на обиженно отвернувшегося к окну Валерия Осиповича и виновато пробормотав «до свидания», осторожно вышла. Крах надежде на дополнительный заработок пришел слишком быстро, гораздо быстрее, чем даже его могла предположить не слишком доверчивая шальным удачам Рита.

5

За дождливой, пасмурной весной вяло потянулось лето, невыразительное, скучное,  случай к случаю оживляемое лишь очередными пьяными выходками мужа, свекра. Памятью о мимолетном весеннем увлечении теперь в буквальном смысле потусторонним Володей напоминало лишь телевидение:  новостные репортажи из  США, бытовавшие в моде телемосты между российскими и американскими городами, Рита смотрела с оживленным интересом. Всматриваясь в плывущие по выцветшему экрану старого телевизора салатно-розовые побережья далеких городов, стеклянно-гранитный частокол прибрежных высоток Рита с умилением представляла себе, что, возможно Володя теперь прогуливается именно по этим улицам, разъезжает именно на этих приземистых ярко-желтых такси и по разным пустякам заговаривает на перекрестках с этими большими, но вовсе не грозными темнокожими полицейскими.
 
В июле Егор вышел на работу подсобником каменщика. Как и следовало ожидать, хозяин стройки Ахмед Заурович с первого же дня остался недоволен его работой и с того же самого дня Егор люто возненавидел хозяина. Ахмед платил за работу мало, нерегулярно, но даже эти малые деньги Егор умудрялся пропивать и давать в долг сомнительным приятелям. К осени, наконец, нашелся покупатель пианино, а заодно и кое-чего из мебели свекра. Прибывшие от покупателя грузчики весело снесли на специальных ремнях по лестнице прощально зазвеневший струнами инструмент, и несколько шкафов.
 
В опустевшем зале сразу стало будто бы лучше, просторнее. Детям Рита купила новые платья, чулки, туфельки. К сезонным закруткам Егор закупил несколько ящиков помидор, зелени, но истинной радости от всего этого в семье не испытали. Слишком глубокие тени родительских неудач и пьянства прорезывались на складках новой детской одежды; слишком неестественным, будто лунным светом играли  веселые мишки на желтеньких их платьицах и нежный зеленый горошек на летних их шляпках.

Осознавая бесперспективность подобного образа жизни, Рита оглядывалась по сторонам, искала пути отвлекающие Егора от пьянства. Но советы матери, близких родственников на деле были непрактичны, беспомощны, а лечебные отвороты и снадобья бабок бездейственны. Обстоятельства оказывались явно могущественнее, и совладать с ними ей было непосильно. Особенно чувствовала она это ранними утрами, когда, собираясь на работу, с грустью замечала все разрастающийся домашний беспорядок; разбросанные по комнатам и замершие в неестественных, как-то очень уж разгильдяйских позах переломанные детские куклы, неряшливо дремлющие в утренней полутьме предметы домашнего обихода, и все чаще остававшийся неубранным с вечера кухонный стол. Мучительно ненавидя этот прочно поселившийся в квартире бардак, она сдвигала в сторону немытые чашки, в слабом свете кухонной лампочки готовила спящим детям и мужу завтрак, в коридоре надевала засаленную куртку торговки и шла на работу.

Эта стихия беспорядка оказывалась напористее, сильнее Риты. Внешние её признаки были лишь вершиной айсберга. Как-то вечером, выпроводив, наконец, после очередного кухонного застолья приятелей, Егор вдруг будто бы трезво полуобернулся и, прищурив глаз, с едкой расстановкой, спросил:
 
– «На всякую дуру, найдется свой гуру», так, кажется, говорят?

– Ты о чем? – не поняла Рита.

– Не валяй дурака, – прошипел Егор. – Похоже, воздыхатель у нас объявился, сектант?

Оттесняемое все дальше от основных забот, воспоминание о Володе давно потеряло свою выразительность, побледнело размытыми красками, и Рита действительно не сразу вспоминала о ком речь. Когда же поняла, неестественно улыбнулась:

– Неужели ревновать меня вздумал? Иди, лучше спать; проспишься, в другой раз поговорим.

– В другой, так в другой, – с угрозой молвил Егор, и неловко задев дверной косяк, двинулся в спальню.

Мельком с раздражением вспомнив тетю Машу (наверняка её, правдолюбцы, дело), Рита с сочувственной грустью посмотрела вслед Егору, все более беспомощному в своей извечной озлобленности, болезненной ревности. Ей вдруг стало жаль мужа до слез; могущественный враг с ласковым именем Алкоголь в первую голову одолевал именно его, незаметно, но уверенно истощая его с юности щуплое тело и разрушая упругость мыслей, делая их рыхлыми, вялыми. В этой ревнивой его угрозе и грозности-то не было, одна лишь злая беспомощная агрессия, как у больной собаки.
    
  К осени Егор заговорил с отцом об обмене квартиры.

– Зачем нам эта большая трехкомнатная квартира, комнаты пусты, коммунальные платежи уже год не плачены, того и гляди, по решению суда квартиру попросту продадут с молотка, – не раз вспоминал он. – Подыскав выгодный обмен на двухкомнатную, мы переселимся в лучший район и, получив приличные деньги, решим все наши накопившиеся финансовые проблемы.
 
Степан Иванович хмурился, и отекшее от пьянства его крупное лицо раздраженно вздрагивало:

– Не смей и думать об этом, алкоголик. Пианино пропил, мебель, теперь на квартиру замахиваешься? – недовольно ворчал он. – Это единственная моя собственность, я за многолетний труд её от государства получил.

– Сам ты алкоголик, – парировал Егор. – Посмотри лучше в зеркало на свою безобразную рожу.

– Насмехаться над отцом… не смей! – заходился в гневе Степан Иванович. – Не то я мозги из тебя вышибу одним махом.

– Это я скоро вышибу из тебя всё, – грозно кричал Егор.

Тревожно прислушиваясь к подобным разговорам, Рита отмечала скорую потерю семейной власти больным свекром и смутно, а порой и отчетливо предвидела развязку.

В один из таких разговоров Егор был особенно дерзок, со злобным вызовом напоминал отцу его молодые огрехи, говоря обо всем высокомерно, презрительно. Не вытерпев словесного натиска, Степан Иванович стал грозно подниматься навстречу нехорошо возбужденному сыну.
 
– Сядь, – властно сказал Егор, и будто вдавливая, легонько хлопнул ладонью его по вспотевшему высоко облысевшему бугристому лбу. Степан Иванович грузно плюхнулся обратно в кресло, и потрясенно двигая зрачками надолго стих.
Этот случай глубоко поразил его. Будто поняв вдруг нечто новое, для себя очень важное, он в один день бросил пить, курить и перестал поддерживать разговоры с сыном. Некоторое время Егор и сам был смущен случившимся и избегал напоминания об этом отцу. Когда же все-таки снова заговорил о продаже квартиры, Степан Иванович противиться не стал:

– Решай сам, – неожиданно спокойно согласился он. – Ты взрослый, наследник, поступай, как знаешь.

После пьянства и курения внутри его будто высвободилось широкое незанятое пространство. Силясь заполнить его, Степан Иванович принимался читать, ходил на прогулки, общался с соседями, знакомыми, но это мало удовлетворяло его.

– Пустыня кругом и пустыня внутри, – жаловался он Рите. – Сухая, жаркая, ничего интересного не приходит в голову, ничто не занимает. Порой, даже страшно оставаться наедине с самим собой, с этой палящей внутри пустотой.
Коротко брошенный в его сторону недоуменный Ритин взгляд (в городе октябрь), на секунду смутил его:

– Я, кажется, понимаю, чему ты удивляешься. Хочешь, я тебе открою небольшую нашу семейную тайну? Не знаю, говорил ли тебе Егор, но в молодости я моряком был, десять лет в «Совморфлоте» служил судовым коком.

Оставив мыть посуду, Рита полуобернулась и еще более недоуменно посмотрела на него.
 
– Да-да, – предупредительно вздохнул Степан Иванович. – Это наша тайна, я скрывал её, о чем и Егора просил, чтобы искоренить из домашнего обихода, памяти. Раздал приятелям или просто выбросил всю морскую атрибутику, вытравил даже наколки…

– Зачем?

– Были тому причины, глупая история. На грузовом судне мы ходили в порты капиталистических государств, и трудно было удержаться от популярного в советские времена прибыльного бизнеса: за провоз нескольких упаковок запрещенных книг либо брошюр, минуя таможню, мне платили двести, а то и пятьсот долларов. А если, например, за эти доллары купить в турецком Трабзоне  ящик жвачки, – в порту Новороссийска, а еще лучше Батуми передать товар клиенту. Разница в цене – почти в сто раз! Там купишь, а здесь покупатели уже сами дожидаются нашего прибытия, все скупают, лишь бы иностранное. В то время многие этим промышляли, за мелкий товар особо в портах не придирались, больше глядели сквозь пальцы, за определенную мзду, конечно. А вот за книжки – срок! За ввоз в СССР из-за рубежа запрещенной политической литературы, меня с флота с треском уволили, и получил я тюремный срок – три года.

– Что за книжки такие? – спросила Рита.

– Я их не читал. Но на суде потом эти книги называли порочащими государственный строй и вредными советскому обществу. Как звено этой вредоносной цепи я проходил по делу группы то ли диссидентов, то ли сектантов, которым в Союзе передавал упаковки; с меня спрос был невелик, а вот им дали более серьёзные сроки заключения – от пяти до семи лет.

– Надо же, а я об этом ничего не знала, – удивилась Рита.

– Не люблю об этом вспоминать, нехорошая история, – вздохнул Степан Иванович. – Приблизительно в то же время и жена Лариса от меня ушла, и тогда в семье вообще все кувырком покатилось.
 
Не зная, что отвечать, Рита молча смотрела в лицо Степана Ивановича, а он грустно продолжал:

– О тюрьме рассказывать особо нечего, давно прошло все, да и мало ли чего подобного случается в каждой судьбе. Пустыня внутри вовсе не поэтому. Дело в том, что невзирая даже на не слишком удачные стечения обстоятельств мне всегда казалось, что я силен справиться с ними, – принимать нужные решения, распутывать хитросплетения судьбы. Теперь же пришло время, когда обстоятельства сами стали править мной. Нет силы духа, здоровья, Егор глубоко болен, его домашнее хозяйствование очень нехорошо. В скором будущем, он непременно решится продать квартиру и помешать этому, повлиять на него я уже просто не могу.
 
Рите было неловко, непонятно, что свекор столь подробно рассказывает ей об этом, и в то же время она чувствовала себя очень взрослой женщиной, достойной чтобы ей вздумал открыть душу этот многое повидавший на своем жизненном пути большой и грузный человек.

Увлекаясь рассказами о прошлом, Степан Иванович оживлялся, загорались его глаза, выправлялась осанка, и Рита невольно сравнивала его с столь же охочей рассказчицей тетей Машей. Только если в воображении рыночной соседки в основном рисовалось сказочное будущее, – то у Степана Ивановича реальное прошлое. И если усиленно подкрепленный библейскими цитатами её райский сад все-таки выглядел слишком тенистым,  населенным скучными травоядными львами, тоскливо переглядывающимися вислоухими волками и переевшими вегетарианских блюд адвентистами, – то прошлое Степана Ивановича и без вымысла виделось масштабным, объемным. В словах его без труда угадывались берега далеких стран, плавающие в солнечном мареве песчаные холмы Йемена, спускающийся к заливу широкий бульвар Адена, черные как смоль и необыкновенно стройные высокие женщины с белоснежными повязками или узлами на головах. И где-то среди них – жизнерадостный, очень подвижный французский коммивояжер запрещенных книжек со смешным именем Зулука.
 
Все это было очень ярким и захватывало дух Риты. Порой ей казалось странным, как вообще этот человек мог потеряться здесь, в кругом охваченном горами городе, столь обветшалой квартире, и так чудовищно обрюзг, обносился.
   
 Вскоре объявились покупатели квартиры, семейная чета Эдик и Лилия Моховы. Придирчиво осматривая стены, щупая скрипящие двери, они наперебой оговаривали с Егором условия сделки, и заискивающе улыбаясь, тот во всем соглашался. Как стало ясно позже, Егор попросил у них аванс и поэтому был в те дни щедр и великодушен.

Степан Иванович никак не участвовал в разговорах о сделке. Не глядя, подписывал, где указывали все необходимые бумаги по обмену квартиры. Воодушевленный процессом Егор хорошо преобразился, ожил, всем в семье рассказывал, что разница в стоимости квартир огромна – пятнадцать миллионов рублей. (Сумма конечно, не слишком велика, по предварительному соглашению оговорена была двадцать). Но и это немало! На эти деньги он сделает в квартире ремонт, купит новую мебель, всем новые одежды, и если что-то останется, даже подержанный автомобиль. Внимая всему этому Степан Иванович сдержанно кивал; лишь когда пришло время переезжать, вдруг оговорился, что свои вещи соберет отдельно и на время предполагаемого ремонта, а может и насовсем, переедет жить к брату в пригород.

Для приличия Егор поспорил с ним, но потом согласился: отцу действительно лучше временно переехать в пригород, ведь в новой квартире предстоит шум, строительный мусор, а на даче у дяди Коли огород, сад, – покой. 

6

Знакомство с соседями по лестничной площадке началось со скандала. Затеяв убрать несколько перегородок и перенести стену кухни на полметра в сторону комнаты, Егор допоздна колотил отбойным молотком, выносил мусор. Дело получилось пыльным, шумным и на стук первыми пришли соседка квартиры снизу в компании с соседкой квартиры напротив. Толком не представившись, обе стали громко требовать прекратить этот чудовищный грохот и вымыть пол на площадке от пыли. Вступив в спор, Егор стал доказывать свое право на ремонтные работы, а Рита, недолго думая, принялась подметать и мыть лестничную площадку. На крик вышел сын соседки напротив спортивного телосложения парень лет двадцати. Облокотившись о дверной косяк и скрестив на груди руки, он долго молча слушал резкий разговор и наблюдал за работой Риты.
 
– Вот Алёша, сын мой, – кивнула в его сторону соседка Тамара Петровна. – Скажи, Алёша, тебя разве не раздражает весь этот ремонтный бедлам?

– Нет, – Алёша спокойно улыбнулся. – Нормально все. Уймись, мама, это ненадолго.

– Как? – с новой силой взвинтилась уже в сторону сына Тамара Петровна.

– Вам лишь бы поспорить, – обезоруживающе улыбнулся он матери, повернул в квартиру и прикрыл за собой дверь.

– Вот так, – доверительно вздохнула Рите Тамара Петровна. – Такой вот у него странный характер. Нет, чтобы поддержать, правду доказать… так он еще и унижает мать перед соседями.

– Мы ненадолго, – Рита поднялась от мусора и тоже улыбнулась: – Еще неделю, в крайнем случае, полторы. Сейчас я приберу, а муж больше стучать не будет.
Тамара Петровна еще продолжала что-то утверждать, соседка снизу Лариса вторила ей, но сбитый её сыном спор скоро увяз, и разговор перешел в обычное знакомство с новоселами.
   
Несколько дней спустя, когда Рита однажды спускалась по лестнице, Алёша обогнал её и, вполоборота взглянув ей в глаза, приветливо кивнул и будто нечаянно улыбнулся. Невольно улыбнувшись ему в ответ, Рита вдогонку отметила его перепрыгивающий через три ступени ладно сложенный стан, упругую походку и гордо откинутые назад тренированные плечи. Стыдливо убыстрив шаг, она еще раз невольно посмотрела вослед ему вниз, в пролет между перилами, увидела завитушку темных волос на затылке и непонятно чему вздохнула.

В следующую случайную встречу, Алёша был так же улыбчив и приветствовал её, чуть склонив голову и понизив голос, словно с того не слишком удачного знакомства на лестничной площадке между ними образовалась какая-то тайна и слышать обыкновенное соседское приветствие другим жильцам подъезда нежелательно. Здороваясь в ответ, Рита тоже понизила голос, опустила глаза, а когда он прошел мимо, опять непроизвольно посмотрела ему вослед.

Один раз на улице Алёша поравнялся с ней, поздоровался, и негромко спросил:

– Как дела?
 
– Дела? – переспросила Рита.

– Ну да, как дела, как работа, ремонт закончили? – спросил Алеша.
 
– Да ничего вроде, – отвечала Рита и быстро огляделась, не видит ли кто  их вместе. – Ремонт продолжается, муж на новую работу перешел, а я все так же на рынке с этим надоевшим молоком.

– Скучная работа?

– Не то чтобы скучна, людей всегда на рынке много, но и интересного тоже мало. Пойду я, мне в магазин надо.

– А я на тренировку иду в спортшколу, нам по пути, – Алеша зашагал рядом.
 
– Может быть, нам лучше не идти так, мало ли чего соседи подумают?

– А что им думать? – удивленно спросил Алеша, и своим невинным вопросом вмиг смутил Риту: «А что, в самом деле, можно кому-то подумать, если им всего-навсего просто по пути до ближайшего магазина?».
 
– Я видел тебя раньше на рынке, – продолжал Алеша, – в этом неряшливом ряду тебя увидишь – не забудешь: огромные синие глаза, чудесная фигура… вот только куртка у тебя не очень.

– Это моя рабочая одежда, – быстро вставила Рита.

– Да не обижайся, – засмеялся Алеша. – Я так, просто сказал. Мне показалось, если одеть тебя по-другому, – вереницы комплиментов потянутся за тобой от самого рынка – до дома!

– Мне и так комплиментов предостаточно. Мне сюда, – повернула Рита в сторону магазина.

– Постой, – Алеша шагнул вперед. – Давай чаю, как-нибудь вместе выпьем?

– Посмотрим, – улыбнулась ему Рита и, обойдя его, зашла в магазин.
 
Спустя неделю Алёша уговорил её; прогулявшись в парке, они пили чай в дальнем неприметном кафе за декоративным плетнем, в тени распускающихся лип и пышных кустов цветущей сирени. От плавающих чудных запахов весны у Риты было легко в груди и захватывало дух.
 
– Может быть, ты вина хотела, я забыл предложить, – спросил Алеша.

– Нет, вино я не пью, голова потом болит.

– Да я и сам не пью. Так только, по большим праздникам.
 
– Что это за шрам у тебя на руке, – Рита осторожно дотронулась до свежего рубца у его запястья.

– А-а. Это… – с напускной беспечностью отвечал Алеша, – с чёрными воюем, захватывают постепенно город наш. Не только ходить по улицам, –  уже воздухом дышать свободно не дают.

Он стал увлеченно рассказывать подробности уличной драки, случившейся днем ранее у кинотеатра, а Рите вдруг стало жаль этого прикидывающегося беспечным юношу, захотелось по-матерински пригладить мальчишеский его вихор и, прижав ладонью источающие постороннее и не слишком приятное его будто чуть припухлые губы, сказать ему что-нибудь ласковое, доброе. Но, внутренне одернув себя, она вместо этого спросила:

– А у тебя невеста есть?

– Мы расстались. Не сошлись характером: у неё одно на уме – тряпки, деньги да бизнес. К тому же мне в армию скоро, чего уж новые знакомства заводить, неизвестно, как служба пойдет.

– А ты вон какой! Серьезный, как я погляжу.

– Время теперь у нас серьезное.

Рите стало еще больше жалко этого парня, его несоответствующей возрасту рассудительности и, не удержавшись, она все же провела рукой по его волосам:

– Ничего, все хорошо будет у тебя… ты – сильный.

– Приходи ко мне в гости, – вдруг сказал Алеша. – Моя мать заступает на смену день через день, зайдешь, как-нибудь?

– Посмотрим, – по обыкновению отвечала Рита. – Идем, пора мне, а то дома хватятся.

По пути домой Рита взволнованно убыстряла шаг, так и этак припоминая подробности разговора за чайным столиком. Застав мужа за малярной работой в прихожей, принялась помогать ему в уборке – сноровисто, ловко, так что Егор даже беззлобно удивился:

– Что это с тобой? Слишком уж быстра ты.

– Ничего особенного, – Рита старалась не смотреть в лицо мужа. – Просто надоел этот ремонтный бардак. Поскорее закончить бы.
 
Спустя несколько дней Алеша пригласил её в недавно открывшуюся кофейню, угощал мороженым, а Рита задавала ему интересующие её вопросы:

– Непонятно мне, как же ты в армию собираешься, если один сын у матери, единственный кормилец.

Алеша досадливо отвечал ей, видимо, часто повторяемое знакомым, и порядком надоевшее:

– Свой призыв пропустил я еще в позапрошлом году, мне действительно давали отсрочку. Но помыкался я, помаялся, и понял, что лучшее для меня может быть только на службе. Другое место работы мне неинтересно.

– И что же в армии интересного. Чечня. Война…

– А здесь, что предлагаешь мне, на рынке торговать, или в литейных цехах горбатится? – нервно отстранился Алеша.

– Нет, ну почему же, – улыбнулась Рита. – Иди, например, куда-нибудь директором… или мэром городским. У нас вон выборы скоро.

– Зря ты смеешься, – погрустнел Алеша. – Мне ведь двадцать лет, и я действительно умею лишь драться. По кикбоксингу, слышала о таком виде спорта? – у меня черный пояс. На краевых соревнованиях два раза первое место брал.

– Вот так сосед у меня, – рассмеялась Рита. – Боец!
 
– Ладно тебе смеяться, скажи лучше, когда придёшь ко мне? Я ведь жду.

– Не знаю… – по привычке протянула Рита.
 
Откинув назад голову, Алеша улыбнулся:

– А я, например, знаю уже, что любимые твои слова «не знаю» и «посмотрим». Как же ты на рынке работаешь, толком ничего не зная, и обещая только посмотреть? Кажется мне, ты всегда как-то нерешительна…

– Хватит тебе умничать. Все что нужно мне, я знаю. Скажи лучше, что делать мы у тебя будем? – игриво спросила Рита.

– Чай пить. У меня есть очень вкусный чай… Придешь?

– Посмотрим, – отвечала Рита и, встретившись взглядом, оба засмеялись.

Чувствуя все растущее влечение к его вольному, не прибитому жизненными заботами духу, сильному телу, припухлым губам, Рита в то же время осознавала, что голова его занята совершенно другим, – гордым, воинственным. В ней нет места сентиментальным восхищениям весенним воздухом, волнениям со строптивой невестой, и тем более ей самой – зрелой женщине, старшей его почти на восемь лет. К ней лишь обычное мужское желание. Но и этого было довольно! неудержимо влекло её к дверям квартиры напротив. С некоторых пор она ловила себя на мысли, что, подходя к подъезду, прежде всего, бросает невольный взгляд в сторону окон его квартиры; поднимаясь по лестнице, видит, прежде всего, его дверь, кнопку его звонка. При одной только мысли, что она пойдет к этой двери, нажмет эту кнопку, Риту охватывало сильное волнение и внутри всё холодело.

Однажды Алёша перехватил её в сумерках, у кустов палисадника за домом, – Рита выносила строительный мусор. Метнувшись от полосы тени, Алеша встал перед ней и прерывающимся шепотом негромко приветствовал:

– Это я. Здравствуй!

– Ой, напугал, – отшатнувшись, Рита опустила на тротуар ведро и тихо засмеялась.

– Почему не приходишь? Зачем мучаешь? –  засыпал вопросами Алеша. – Я ведь очень скучаю по тебе,… жду. Просиживаю дома почти каждый день.

Не зная, что говорить, Рита молчала.

– Со мной что-то происходит, странное… Я слишком много думаю о тебе, ищу встречи, глупо подстерегаю у подъезда, – Алеша обхватил её своими длинными руками и, склонившись к лицу, стал с жаром целовать её лоб, волосы, шею.

– Что ты… пусти! Нельзя же так, – упершись руками ему в грудь, испуганно забормотала Рита. – Увидят ведь.

Едва ли слыша, Алеша нежно выговаривал что-то взволнованное, обиженное, ласковое.
 
«Пропала» – пронеслась в её сознании огненная мысль и за ней, как за кометой, красноватый искрящийся след.

– Пусти! – переменившимся низким голосом попросила Рита и вывернулась из его объятий. – Сама приду.

Отступив на шаг назад, она оправила легкое весеннее платье и пригладила сбившиеся волосы.

– Когда? – хрипло спросил Алеша.

– Послезавтра, после обеда, – подхватив ведро, Рита не оглядываясь, пошла к подъезду.

Сказав детям, что идет в магазин и чтобы прибирались в доме, Рита в назначенное время вышла на лестничную площадку и, переведя замерший дух, осторожно дотронулась до кнопки звонка. Услышав глухой переливчатый звон, одернула руку, точно обожглась.

Тотчас же отворив, словно стоял здесь же за дверью, Алёша в полутьме прихожей неловко обнял её, не дав опомниться и что-либо выговорить, подхватил на руки и, цепляясь за дверные косяки, молча понес в спальню и опрокинул на диван. В минутной телесной невесомости Рита чувствовала его упругую грудь, жаркое дыхание, поплывшим взглядом видела подпрыгивающие стены, простенки. «Квартира трехкомнатная» – отметила Рита и тонко взвизгнув, упала на диван. Часто дыша, Алеша повалился рядом, подхватил, перевернул, запрокинул, – Рита мельком видела его живо бугрящиеся плечи, чувствовала жадно мечущиеся по её телу влажные губы, винный запах мужского пота, испытывая себя  мягкой игрушкой в лапах неумелого, но уже очень сильного львенка.

…Потеряв силу, Алеша откинулся и замер, не открывая глаз. Осторожно поднявшись, Рита оглядела выгоревшие красками обои его спальни, застиранные тюли и шторы.

«Эх… да вы, Масловы, тоже небогаты» – подумала она и, переведя взгляд на раскинувшегося Алешу, нежно провела ладонью по его руке:

– Руки у тебя большие, сильные… –  сладко протянула она, – охватил меня, будто зверь, боялась – сломаешь.

– Это любя я… хорошо тебе было со мной? – забормотал Алеша.

– Да-а… – томно улыбнулась Рита.

Неспешно поднявшись, Алеша спросил:

– А скажи, любовники у тебя бывали прежде меня? Не обижайся только.

– Нет. Чего здесь обижаться. Был, правда, один сектант,… да и тот сплыл, точнее, улетел за океан. Так скоро, что даже не целовались.

– Это как?

– Ну, едва только познакомились, прогулялись раз по улице, тут он и уехал в Америку. Поминай, как звали, – пошутила Рита.

– Зачем в Америку? – также как некогда сама Рита, спросил Алеша.

– Не знаю, вроде учиться проповедовать.
 
– Я бы в Америку не поехал, даже проповедовать, – вздохнул Алеша. – И здесь сейчас проповеднических школ полно. Вон, Чечня одна чего стоит, всему можно научиться – и воевать, и проповедовать!

– Ты опять за свое. Драться, воевать… – сказала Рита. – Я бы лучше выпила чего-нибудь.

– Прости, но спиртного нет у нас в доме. Отец пил много, умер два года назад. С тех пор не держим.

– Прости, не знала я.

– Да чего уж там. Просто теперь я твердо знаю, что спиваются – безвольные слабые люди.

– Рано тебе пока об этом говорить, молод ещё, – вздохнула Рита и в шутливой строптивости сменила тему: – А обещанный чай где? Приглашал ведь на чай – необыкновенный, вкусный очень,… а привел куда?

– Будет тебе сейчас чай, – Алеша двинулся в сторону кухни, поправив скомканное после себя покрывало, Рита последовала за ним.
 
Увидев в темном зеркале трюмо в прихожей красиво освещенный светом из зала обнаженный Алёшин торс, Рита невольно вспомнила вожделенный образ царя Соломона. На секунду ей показалось, что именно так в молодости должен был выглядеть этот легендарный царь, – бронзой загара отливающие мощные плечи, длинные руки, и блуждающая по лицу неопределенная улыбка. Подойдя сзади и увидев рядом с ним свое полуобнаженное отражение, Рита также вспомнила тысячу его жен, наложниц, и невольно приостановилась:

– Смотри, какие мы… – задумчиво сказала она.

Алеша полуобернулся, обнял её за плечи и, склонившись к её уху, так же серьёзно спросил:

– Сколько лет тебе?

– Двадцать девять.

– Странно. Ты так молода, стройна. Была б моложе – отбил тебя у мужа. Строгий он у тебя?

– Еще какой… –  посерьезнела Рита. – Убийца. Не одну сотню голов перерезал.

– Это как?

–  Несколько лет на молочной ферме работал забойщиком скота.

– О-о! Вот так нажил врага себе, – наливая чай, беспечно вздохнул Алеша. – То-то и смотрю, что вид у него какой-то неважный, вечно злой, недовольный, он что, пьёт?

– В общем-то, да, – нехотя отвечала Рита. – Но в последнее время он очень переменился. Работает, хороший ремонт в квартире делает.

– Надолго ли?

– Не знаю, но отец его, свекор мой, в один день бросил пить и курить. Теперь правда скучает, жизнь свою мне случай к случаю рассказывает.

– И как, интересная жизнь?

– Да. Моряк он раньше был, рассказывает обо всем живо, ясно, будто видишь все это.

– Вот и я хочу жить быстро и интересно, – мечтательно проговорил Алеша. – И самое интересное сейчас здесь, – борьба!
 
   После ещё нескольких встреч Рита вовсе потеряла голову. Забывая обо всем, она торопилась с рынка домой, быстро приводила себя в порядок, наспех давала задания детям и спешила к дверям квартиры напротив. Если Алеши по каким-либо причинам не оказывалось дома или был занят и без особых сантиментов отправлял её домой, Рита очень печалилась, возвращалась в свою квартиру и нехотя занималась домашними делами. В такие дни все буквально валилось из её рук, не спорилось, отчего порой она даже плакала. Не понимая причины материнских слез, дети, особенно младшая дочь Ира наперебой жалели её, растерянно обнимали за плечи и гладили по голове. Поддаваясь материному настроению Ира тоже начинала хныкать и рассказывала матери, что в школе её постоянно обижает девочка Люда. Утирая слезы, Рита пыталась улыбнуться, обещала завтра же непременно зайти в школу, разобраться с нехорошей Людой, – и на следующее утро забывала об этом.

Не насыщаясь любовью за столь короткое время встреч, Рита придумывала для себя разные хозяйственные поводы пройтись за чем-нибудь несколько кварталов до спортшколы, где тренировался Алёша, прогуляться по улицам, где он часто ходит, вдоль кафетерия, где с приятелями иногда засиживался. От весенних запахов Рита пьянела, улыбалась домам, деревьям, весенним цветам на клумбах, словно впервые видела их; сам родной город казался преобразившимся, помолодевшим. Если встретить Лешу не удавалось или он с приятелями куда-то деловито уходил, Рита искренне удивлялась, как в таком уютном городе, на этих замечательных улицах может быть странная борьба за этот чудный воздух, межнациональная вражда, о которой так много говорил Алеша.
 
Квартира напротив – опасное место для свиданий. Кое-как приведя себя в порядок, Рита воровато возвращалась домой, – раскрасневшаяся, растрепанная, порой замечая подозрительный взгляд соседки из третьей квартиры на площадке. Выгуливающая едва ли  каждый час двух своих вялых отъевшихся кошек соседка Варвара Федоровна нехорошим, многозначительным взглядом окидывала Риту с головы до ног и чему-то усмехалась.

«И чего, спрашивается, выгуливать их,… отпустила бы, пусть сами по подвалам бегают, забот-то» – в счастливой беспечности Рита тут же забывала о ней.
Увлеченный делами ремонта и покупок в дом Егор не замечал настроения жены. Устроившись на другую работу, он стал больше зарабатывать, заинтересованный благоприобретениями, оставил пьянство и вечеринки с друзьями. После основной работы допоздна работая в доме, он горделиво показывал Рите гладко зачищенные стены, купленные в престижном магазине рулоны дорогих обоев, новые и видом очень добротные двери в ванную комнату, не видя грустной её полуулыбки. В такие минуты охваченная посторонним огнем Рита будто бы приходила в себя, чувствуя ширящуюся между ней и всем этим глубокую пропасть, виновато прятала взгляд, беспричинно оглядываясь по сторонам.

Догадываясь или зная об отношениях Алеши, его мать, Тамара Петровна часто заговаривала с Ритой, так же как соседка многозначительно пряча улыбку, рассказывала ей о сыне. Поясняя особенности его сложного характера, говорила о тяжелом детстве Алёши, неудачах с девушками, умершем от пьянства его отце и прочий, хранящийся в кладовых памяти каждой матери сентиментальный вздор. Рите было неловко все это выслушивать, завидев Тамару Петровну издали, она стремилась избежать встречи, а если этого не удавалось, торопилась поскорее уйти. В её представлении Алёшина мать должна относиться к ней точно наоборот: всячески противостоять бесполезной, если не сказать вредной для сына связи.

7

Характер Алеши действительно непростой. Когда он что-нибудь ей возражал или по какой-либо причине отказывался от встречи, говорил всегда без объяснения причин, не оправдываясь. На естественное ее недовольное бормотанье отступал назад и чуть улыбаясь, откидывал назад голову. Это было его характерное движение. Порой замечая свежие шрамы на его теле Рита представляла себе, что дерется он, видимо с тем же выражением лица: с виноватой полуулыбкой наносит страшные удары по врагам или пропускает ответные. И даже проигрывая бой, вместо уныния, слез, именно так улыбается.
 
После этого Ритино недовольство мягко рассасывалось, и она во всем соглашалась с Алешей.
 
С тем же видом лица в одну из июньских встреч он просто сообщил Рите:

– Всё. Получил я, наконец, повестку,  в пятницу проводы.

– Как? – растерялась Рита.

– Так, – улыбнулся Алеша. – Я же говорил тебе, что скоро в армию ухожу? Вот пришло время.
 
Невзирая на то, что Алеша действительно не раз говорил с ней об этом, новость неожиданно резким толчком ухнула Риту в самое солнечное сплетение. Внутри все опало, опрокинулось, и откуда-то снизу подступила тоскливо сосущая тошнота. Будучи не в силах что-либо выговорить, Рита двинулась на чуть отступившего Алёшу, обошла его и молча заспешила домой.
 
Кое-как оправившись на другой день, она среди разом побледневших цветущих лип, поникших цветов и посеревших балконов отыскала Алёшу в городе – в компании приятелей беззаботно беседующих о чем-то у ворот спортшколы. Отозвав его в сторону, она передала письмо, – мятое, сумбурно написанное утром на тетрадном листе прямо на торговом прилавке, и деньги:

– Завтра мы, наверное, не увидимся, так что возьми вот, я тут написала всё… и вот, я немного сэкономила, тебе завтра на проводы пригодятся.
 
– Что ты, – смутился Алеша. –  Оставь.  Мне друзья и так много всего надарили. Да и мыслимо ли, чтобы женщина содержала меня.

– Когда устроишься, напиши мне письмо. На Главпочту до востребования. Я буду раз в неделю туда заходить. Фамилию мою знаешь?

– Знаю.

– Напишешь?

– Обязательно напишу, – смущаясь посмеивающихся неподалеку приятелей, Алеша протянул ей руку: пока!

В день проводов Рита не находила себе в доме места – затевала стирку, убирала, готовила, а вечером долго сидела на кухне, неотрывно глядя в потемневшее ночное небо за открытым окном.
 
 – Чего же ты скучаешь тут? –  с вкрадчивой полуулыбкой спросил её неслышно вошедший в кухню Егор. – Иди, провожай в армию своего любимого. Там уже все собрались.

 Слова мужа обожгли её: ему, оказывается, все известно! Не зная, что отвечать, Рита повернулась от окна и, не моргая, смотрела на него.

– Ну ты, дрянь, чего молчишь? – Егор грозно двинулся к ней. – Опозорила меня перед всем домом, теперь жертву из себя строишь?

С грохотом сметя тарелки со стола, Егор встал и нервно заходил по периметру узкой кухни; на шум из комнаты показались дети – испуганно встали у дверей.

– Детей бы пожалела, предательница ты этакая, – отчаянно закричал Егор, встал перед ней и замахал перед лицом растопыренными ладонями.

–  Отстань, – отстранилась назад Рита. – Мне и без тебя тошно. Дети, – марш в комнату!
 
– Предательница! – горько повторил Егор. – Тебя убить нужно. Голову твою лупоглазую отрубить, и сжечь к чертовой матери.
 
 С этими словами он и впрямь схватил кухонный нож, и неожиданным движением резко прижав её голову к столу, принялся елозить лезвием по затылку.

Громко заревела Катя и  вторя ей, захныкала Ира. С силой поднявшись, Рита рывком откинула Егора на газовую плиту и схватилась рукой за шею. Тупой нож слегка оцарапал кожу на затылке; рана была неглубока, но кровоточила.

– Что сдурел? – показывая кровь на пальцах поднимавшемуся Егору, Рита двинулась на него: это была далеко не испуганная девочка, проглотившая затрещину в день своей свадьбы: – Хочешь, чтобы милицию вызвала, в тюрьму захотел?

– Вон отсюда! – Егор бессильно опустился на ближайший стул. – Вон из моего дома.

– Своего не нажил ты, это их дом,  – Рита указала рукой в сторону никак не уходящих девочек:  – А вы собирайтесь, сейчас к бабушке пойдём! Где Соломон? Его тоже с собой заберем!

Быстро собрав самое необходимое, она всучила пакеты детям. Одной рукой подхватила под мышку кота, другой прижала ватой кровоточившую рану и, рванув на себя недавно установленные двери, вышла.

В полутьме лестничной площадки перекуривали, прогуливались на ступенях ребята и девушки, пришедшие на проводы Алеши. Недоуменно оглядываясь на странно возбужденную компанию, –  в слезах растрепанную даму, испуганно воющего зажатого под её рукой кота и поспевающих хнычущих девочек с большими пакетами, – ребята невольно посторонились.
 
На лавке у подъезда подвыпивший баянист наигрывал марш «Прощание славянки». Увидев среди молодых  Алёшу, Рита сбилась с шагу, приостановилась, и на секунду встретилась с ним мучительным взглядом. Махнув зажатым в ладони ватным комком, решительно двинулась дальше. Алёша поднялся, с обычной своей загадочной полуулыбкой посмотрел ей вослед и сел обратно. Мысленно он был уже далеко,  и досадливые местные обстоятельства едва ли проникали в него.

Собаки в квартире матери Кнопка и Жучка встретили давнего знакомого Соломона без особого энтузиазма, – как старого, давно наскучившего приятеля: «Что ж, коль пришел, входи…». Для приличия пару раз на него тявкнув, равнодушно пошли спать под кухонный стол.

Коротко спросив «Что, опять поссорились?» заспанная мать, Александра Ильинична на утвердительный кивок дочери стала молча застилать диван.
 
– Мне стелить не надо, я на балкон пойду. Душно очень мне. Тяжко, – сказала ей Рита.

  Сидя на расшатанном кресле она с балкона долго смотрела вниз, на затухавшие огни душной июньской ночи. Сквозь приоткрытую дверь в комнату слышала жаркий шепот девочек, взволнованно рассказывающих бабушке подробности семейного скандала, эхом звенящие в голове заливистые раскаты «Славянки» и смахивала ладонью то и дело набегавшие слезы.

Спустя две недели Егор зашел к ней на рынок, отвлекая от работы с покупателями, долго стоял перед прилавком, и пронзительно заглянув ей в глаза, наконец, выговорил:

– Пойдем… домой. Я закончил ремонт, прибрался.

8

Несколькими днями позже Риты, в квартиру переехал Степан Иванович. Как недавно кот Соломон он ко всему вокруг подозрительно присматривался, удивленно оглядывался и будто принюхивался, глубоко втягивая носом запахи свежеокрашенных стен, обоев. В похудевшем лице его было заметно если не сказать просветление, то некоторое облегчение, будто с прежним квартирным интерьером он оставил дух прожитых дней, тягостный, грузный.
Будучи естественно извещен о приключениях невестки, он в последние свои дни никак не заговаривал с ней об этом, сохраняя мудрый нейтралитет. Лишь однажды, когда зашел случайный разговор о Ритиной соседке на рынке тете Маше, высказал свои мысли:

– Поверь мне, Риточка, – грустно заговорил он, – я слишком поздно понял, что все эти благородные с виду сектанты, диссиденты, далеко не лучшая часть нашего общества. Щедро ратуя за здоровый образ жизни, правду и высшую справедливость, в быту они далеко не столь правдивы и великодушны, какими кажутся. Более того, эгоистичны и высокомерны. Легкими укусами, царапая по телу государства, заражают вредными вирусами наши основы. В поверженном теперь набок теле СССР есть отметины и их мелких, но очень острых зубов.
В другой как-то раз, глядя в экран телевизора, на элегантно двигающихся полуобнаженных женщин, он шаловливо вдруг усмехнулся и неопределенно кому с той же печалью в голосе проговорил:

– Мало успеха у женщин было у меня, неудачлив был. Всю жизнь об этом переживал, мучался, теперь же и это ушло, пришла лишь старость одна. Но зато теперь знаю точно, что главная женская сила – в бедрах, животе! Даже в слове живот – жизнь! Деторождение – вот единственно, в чем есть сила женская! Все остальное – обусловленные природой технические надстройки.  И экий же я в молодости невнимательный был, все заглядывался  на лица девушек, укладку волос, а к главному не присматривался. Теперь вот силюсь и не могу вспомнить как сложены были те немногие девушки, с которыми встречался, – стройны ли, широкобедры, грудасты? – ничего не помню, досадно как.
И детей нет у меня; Егор, разве это сын? Единственная отрада на старости лет – внучки. Не было бы сейчас со мной Кати и Ирочки, вообще подумать не о чем.
Умер Степан Иванович если не «насытившись» днями, то уж точно ими наскучавшись. Как и в какой именно день умер он, никто из близких толком не знал. Дату смерти определяли патологоанатомы. Инсульт случился с ним в одиночестве, когда Егор с друзьями на выходные выехал на рыбалку, Рита с детьми отправилась к матери. И только вернувшись в понедельник, она застала его раскинутым у старого родного кресла, с неестественно выломленными руками, скрюченными пальцами и выражением глубокого успокоения на отёкшем, мясистом лице.
 
В завещании он равноправными наследницами на последнюю свою собственность однокомнатную квартиру указал внучек Катю и Иру, на что бурно негодовал Егор, однако затевать судебный спор с последней волей отца не посмел.

9

Дети плохо учились в школе. На родительских собраниях Ирин классный руководитель Елена Фоминична не раз выговаривала Рите:

– Нехорошо, очень нехорошо… и нечего здесь недовольно хлопать на меня своими глазами. Вашей Ире явственно грозит остаться на второй год.
 
– К ней особый подход нужен, – возражала Рита. – У неё с детства скрытые страхи.

– При чем здесь подход. Я не говорю уж о чистописании, математике (там вообще непонятно что), но взять хотя бы МВН, Мир Вокруг Нас, - предмет интересный, познавательный, неужели трудно выучить? И ладно уже  моря, океаны, все это от нас далеко, но реки… кроме названия единственной нашей речки Подкумок, в одиннадцать лет пора ещё хоть что-нибудь знать.

По партам прокатывался родительский смешок, Рита нервничала, краснела, и срывающимся голосом оправдывалась:

– Она все знает, просто от волнения не может сказать.

– Хорошо, мы отдельно с вами поговорим, – Елена Фоминична отвлеклась к матери другого двоечника; с трудом сдерживая слезы, Рита покинула кабинет.

«Мы переведемся из этой школы», – с неизвестно кому предназначавшейся угрозой притворяя дверь, вполголоса бормотала она.
 
Вечерами Рита подолгу сидела с дочерьми за уроками, вместе с Ирой наизусть зубрила стихотворения и вслух диктовала ей упражнения домашнего задания по русскому языку. Математика же давалась с трудом обоим: безнадежно хлопая своими большими небесными глазами, Ира встречалась с столь же безнадежно хлопающими большими глазами матери: ужели можно как-нибудь решить это уравнение?  х – 3 ; 7 = 2

Ночью, когда Егор приставал к ней с ласками, Рита покорно поворачивалась к нему, но женского тепла, огня дать ему не могла, сколько не пыталась. Это было нехорошо, жестоко, но неподвластно ей. Егор нервно отстранялся, злился, и тоже сделать ничего не мог. Будто в отместку ей стал опять выпивать и при детях устраивал скандалы. После случая на кухне опасаясь за рукоприкладство вызова милиции, поносил её всеми известными оскорбительными для женщины словами.
 
На работе дела не лучше. Плотно занятые Алешей её мысли то и дело сбивались со счета; случались ошибки, ссоры с покупателями, недостача.  Чувствуя, что голова Риты занята чем-то далеким, посторонним, тетя Маша охладела в нравоучениях к ней. Оставив вопрос спасения заблудшей Ритиной души на произвол судьбы, она переключилась на нового соседа слева, – юного беженца  от войны в Закавказье полнощекого Ашота, торгующего копчено-колбасными изделиями. Мало внимая поучительным лекциям тети Маши, Ашот за её спиной улыбался Рите, строил глазки, и призывными жестами делал ей столь же сомнительные как качество его колбасы предложения.
 
«Эх, тётя Маша, – делая строгое лицо Ашоту, думала Рита, – охота же вам метать перед ним свою «истину», когда у него своей полно, так вон и прёт отовсюду».

В августе пришло известие, что в туберкулезном диспансере под Воронежем умер отец. Наспех собравшись, Рита с матерью и его сестрой Валерией поехали в Воронеж. Жара стояла несносная, и дело захоронения пришлось устраивать наспех, тотчас в день приезда. Благо основные вопросы были уже улажены: организация похорон осуществлялась за счет бюджета исправительной колонии, где в последние годы находился отец. Когда работник похоронной службы предложил открыть гроб, попрощаться с родителем, Рита запротестовала: ей решительно не хотелось видеть развалившееся лицо далекого, чуждого, неприятного даже своей памятью человека.
 
Вернувшись с похорон, Рита узнала, что её и тетины Машины торговые места перенесены на край рынка, а прежняя их секция теперь целиком будет занята колбасой Ашота. Увидев в этом очередной промысел Божий, тётя Маша смиренно согласилась торговать в новом непрестижном месте, а Рита решила уходить.
 
– А ты, оказывается, прыток, беженец,… – сказала она на прощание плохо понимавшему русский язык и по привычке улыбавшемуся Ашоту.
 
Вскоре, после очередного семейного скандала Рита с детьми и Соломоном окончательно переехала жить к матери и подала заявление на развод. Оставив совместно нажитое имущество и отписанную детям квартиру в пользование Егору, она в три рейса перевезла самые необходимые вещи городским автобусом. Триумфального переезда не получилось: при весьма незначительном количестве денег, личное хозяйство Риты уместилось лишь в несколько объемных сумок.

10

Потянулась томительная вереница пустых, мало занятых дней. В скучающем оцепенении подолгу просиживая в кресле у кухонного окна, она рассеянно наблюдала за маневровым движением пассажирских вагонов внизу. Слушая переливчатые команды с репродукторов, с грустью перебирала в памяти подробности почти тринадцатилетней замужней жизни. Теплым словом вспоминала свёкра, порой Егора, улыбку Алеши и тайком, чтобы не видели дети, утирала набегавшую слезу.
   
Значительно окрепшая всего за одну неделю материальная нужда заставила её срочно искать другую работу. После нескольких неудачных дней поиска, её взяли по сезонному контракту работу дворничихой в Курортный парк.
 
Вставать рано, Рите было не привыкать. В туманном октябрьском рассвете она охапками сгребала на отрез целлофана обильно нападавшую за ночь листву каштанов, лип, сворачивала пахнущий свежей сыростью ворох в узел и высыпала в специальную прицепную тележку небольшого трактора. Пока трактор с глухим урчанием катил на другую аллею, Рита, опершись на метлу, отдыхала – задумчиво вглядываясь в бледнеющую глубину парка, вспоминала Алешу и прогулки здесь с ним.
 
С прихваченных первыми заморозками ноября тротуаров она мерными взмахами сметала оставленный курортниками мусор, переворачивая, высыпала содержимое мусорных ящиков в клеенчатый мешок и  подобно другим дворничихам стряхивала с веток невысоких деревьев задержавшуюся листву – чтобы осыпалась поскорее, покончить с ней.
 
В минуты отдыха, присаживаясь на свободную лавку, она вспоминала, как прошедшей весной сидела здесь с Алёшей и грустно умилялась – любовь не спешила оставлять Риту.

У декоративного плетня ограждения кафе в дальней окраине парка, где не раз бывала с Алёшей, она иногда останавливалась и ревниво наблюдала за беззаботно воркующими отдыхающими. С переливающимся в последних теплых лучах вином в бокалах что-то оживленно рассказывающими кавалерами, и томно слушающими их вполуха дамами. Почему-то это казалось ей досадным, обидным, и когда в конце сезона кафе закрыли и убрали столики, Рита испытала злорадное облегчение.
По утрам в парке важно прогуливались одетые в дорогие спортивные костюмы солидные люди. Некоторые заговаривали с Ритой, заигрывали, приглашали на чай, но она неизменно отказывалась.

Однажды её за работой повстречал Володя – красивый, нарядный, гуляющий в обществе столь же нарядных и приятных единомышленников. Смущенно теребя черенок метлы, Рита нехотя ответила на дежурный его вопрос «как дела?», вкратце рассказала о потере работы, разводе. Коротко Володя рассказал и о себе: служит пастором в недалеком городе, несколько лет назад женился, и в счастливом браке имеет двоих детей – сына и дочь. Рассказывая, Володя невольно отступал все дальше назад – к дожидавшимся его приятелям. И Рита почувствовала вдруг, что от предыдущей встречи их отделяет неизмеримо далекое временное расстояние – сто, а может быть, тысяча лет!
Когда  опала последняя листва, Риту уволили.

 В декабре она снова подолгу сидела у кухонного окна, вглядывалась на  пассажирские составы и тянувшихся к открывающимся дверям вагонов уборщиц. Толковых предложений не предвиделось, нужда одолевала и после нескольких недель безуспешных поисков работы, Рита сама вышла к перрону мойщицей вагонов.

Работа была очень тяжела, унизительна, и не шла в сравнение с двумя предыдущими. За весьма небольшие деньги – пятьдесят тысяч, в очень короткий срок времени от неё требовалось вымыть пол в девяти купе, двух туалетах, коридоре и тамбурах. Протереть, а если нужно вымыть почти тридцать окон, пятьдесят четыре спальных места, купе проводников и титан.

Эти несколько часов работы чудовищно изматывали её, не оставляя сил на заботу о детях, счастливые воспоминания. После первого же месяца она заметно осунулась, похудела, и блеск её небесных глаз погас за густо крашеными ресницами. По окончанию дня она с новыми приятельницами-уборщицами порой выпивала – плохо пахнущую водку из незапечатанных бутылок с оборванными этикетками. И от этого ей становилось еще хуже, несноснее.

__________

Проводник фирменного поезда «Кавказ»  Арсен, которому в один из дней мыла вагон Рита был хоть и невысок, но жгуче красив – с гордым орлиным профилем и холодным взглядом больших желтоватых глаз. Неторопливый в словах и решительный в движениях он вечером того же дня без особого труда овладел ею, здесь же, у сцепа между вагонами. Не успев толком опомниться, Рита почувствовала сзади себя торопливую судорожную суету, морозный жар возбужденного тела, и мягкими толчками разливающееся по внутренностям тепло.

Удовлетворенно выдохнув скопившийся в груди воздух, Арсен отступил в сторону, и деловито заправляясь, строго спросил:

– Ты мне, случаем, ничего такого не подкинула?

– В смысле? – не поняла Рита.

– В смысле инфекции, – поддразнил её Арсен. – Если почувствую что не так – убью!

Заправляя одежды и застегивая пуховик, Рита обиженно молчала.
 
В следующий свой приезд он после уборки вагона пригласил Риту к себе в купе, на вечеринку с приятелями-проводниками из бригады другого пассажирского состава. В тесном помещении было шумно, весело, Арсен видимо приятелям о Рите уже что-то рассказывал, и плотоядно улыбаясь, те наперебой представлялись; на русский лад перефразируя, а возможно просто на ходу придумывая себе новые имена: Борис, Алик, Тима…

– Тима? – Рита удивленно вскинула брови пасмурному брюнету.

– Да нет же, это замечательный парень, но какой он Тима, ха-ха, - отвечал за него Алик, – просто по-русски его имя тебе не то, что запомнить – выговорить будет нелегко. Теймураз – имя его.
 
– Так же, как он Алик, – обнажив сияющий ряд белоснежных зубов, засмеялся Рите Теймураз. – Настоящее имя его Асланбек.

Водку разливали в звенящие далекими путешествиями стаканы для чая. После традиционно многословного первого тоста все быстро выпили и принялись закусывать нехитрой снедью. Слегка поперхнувшись слишком большой порцией огнистой жидкости, Рита виновато взглянула на Арсена. Уловив на себе её смущенный взгляд, Арсен ободрительно улыбнулся и, легонько качнув вбок головой, позвал в тамбур. Когда Рита вышла, он по-приятельски сжал ей локоть, склонился к уху и негромко заговорил:

–Тут парни спрашивали о тебе, хотели бы как-нибудь договориться… Ну, ты пойми: мужики после рейса усталые, изголодавшиеся…

– Ты что? Нет, – выдернув локоть, Рита испуганно отстранилась.

– Ну почему сразу «нет»? – игриво усмехнувшись, Арсен опять приблизился к её уху и понизил голос до шепота: – Скажи, что с тобой станется? Убудет?
 
– Н-нет… – склонив голову, повторила Рита.

– Что ты заладила свое «нет» да «нет», – в играном недовольстве зашептал Арсен. – Ты вообще, какие-нибудь другие слова знаешь?

– Нет… – произнесла Рита. Теплыми волнами огонь растекался по жилам и затягивал сознание бледным податливым туманом. «Нет» – пробормотала она менее уверенно.

–  Ну скажи, чего ломаешься? – уговаривал Арсен. – Тебе что, замуж выходить, невинность для мужа блюсти? А я поговорю с парнями, тебе заплатят.
 
– Ладно, посмотрим, – Рита вдруг подняла голову и нехорошо улыбнулась. Нужда велика, долгов скопилось много, и упоминание денег решило щекотливый вопрос.
   
  Новые знакомые много пили, мало закусывали  и быстро хмелели. Веселыми выкриками, взвизгами и цоканьем общались между собой вольно, широко, как радостные бегемоты, волею чудесного случая оказавшиеся где-нибудь на богатой зеленью субальпийской возвышенности. Между делом мужики один за другим приглашали Риту в соседнее купе и по очереди поглощали её там как эти крупные животные цветущие полевые травы, – сурепку, лютики, ромашки. Широкий плотоядный срез, хлопок челюстей, и готово – самодовольное чавканье, застежка молнии… заходи, брат, следующий!

Вернувшись к столу, Рита долго пыталась сосредоточиться на каком-либо предмете, – открытым консервам, нарезанной колбасе или рассыпанным пучкам зелени; сквозь застилавший слух туман пыталась вникнуть в суть шумной застольной беседы:

– Кавказ поднимается, – стуча по столу кулаком, выкрикивал Теймураз. – По телевизору неправду показывают о победах в Чечне федералов. Ехал как-то недавно у  меня один пацан, он сам не чеченец, но служит у Дудаева,… так он говорил, что прошлой зимой один лишь чеченский полк положил тысячи русских – с их танками, бронетранспортерами и кучей техники.
 
– Да… Русские воевать больше не умеют, – подхватил Асланбек. – Всё вернется на свои места, как раньше было – Кабарда наша, до самой Волги была!

– Что? – насмешливо выкрикнул осетин Борис, – Кабарда? до Волги?… Ха-ха! Ну ты загнул, брат. Да знаешь ли ты, что одна только наша Алания охватывала весь Кавказ – от Армении – до Дона. Карту древнего мира школьную вспомни.
 
– А-а… – вскидывал руки к потолку Асланбек, – какая карта… брат. У меня книга обо всем этом есть.
   
Вздрагивая при каждом новом выкрике, Рита переводила затуманенный взгляд с одного на другого. В крепко захмелевшем её сознании выныривала и тут же тонула скользкая мысль, что будь сейчас здесь Алёша, – с неизменной улыбкой на припухлых губах он бы непременно побил бы всю эту компанию: навешал тумаков Асланбеку, Таймуразу, сломал гордый профиль Арсену, и так же просто, без лишних нравоучений побил бы её саму.

«А что прикажешь мне делать, – оправдывалась она усмехающемуся внутри Алеше, – чем детей кормить?»  – одновременно зная, что оправдания эти для него точно не в счет.

Тихо поднявшись, она незаметно вышла и слегка покачиваясь, пошла к выходу. В тамбуре её нагнал Арсен:

– Стой, на вот, – сунул ей в руку свернутые в трубочку деньги.
Недовольно поморщившись, Рита двинулась к ступеням, и Арсен за руку  остановил её:

– Что, не нравится? Я говорил с ребятами, это нормальная цена: с каждого по сто тысяч – итого четыреста, и за вагон пятьдесят. Согласись, это неплохо – вагон за пятьдесят тысяч полдня мыть, а здесь пять минут, и стольник готов. Разве я неправ?

Пробормотав что-то несвязное, Рита встала на ступень.

– Пока, до скорой встречи! В следующий раз я буду здесь ровно через две недели. Приходи.
 
С трудом спустившись по крутым ступеням, Рита посмотрела по сторонам и нерешительно двинулась через рельсы. Водка видимо была плохая, и Риту слегка мутило, – она чувствовала отвращение к еде, выпитой водке, своему порочному грязному телу и неприятно скользящим, будто масляным мыслям. Нечаянно зацепившись каблуком сапога за выступающий крепежный болт, Рита почувствовала предательский скрип – сломался! Подняв ногу, оторвала болтавшийся на кожице каблук и, сделав еще несколько неуверенных шагов, устало опустилась на рельс. Повертев каблук в руке, она плавающим взором огляделась по сторонам, на сверкающие в морозном свете высоких станционных фонарей стрелы плавно стекающихся к вокзалу незанятых рельс, одиноко стоявшие в конце пути несколько пассажирских вагонов и тихо заплакала. Стало вдруг, очень жаль сломленный каблук, себя и все вокруг.

«Это… дно?» – яркой голубоватой вспышкой сверкнул в голове где-то справа суровый вопрос.

«Дно, дно, дно» – со всех сторон откликнулись хохочущие, весело скачущие словечки.

«Дно, это хорошо, – откуда-то выглянула еще одна веселая мысль, – есть, наконец, на что встать ногами, опереться».

Нестерпимо захотелось спать и, склонив голову к коленям, Рита задремала.

– …Вам плохо, дамочка? – услышав над собой мягкий старческий голос, она с трудом подняла голову, и сосредоточила мутный взгляд на стоявшем перед собой высоком немолодом мужчине.
 
– Нормально, – слегка заикаясь, выговорила Рита.

– А я вижу, что нет, – спокойно проговорил мужчина. – Ну-ка поднимайся красавица, и  идем за мной.

– Куда?

– Это от тебя зависит. Если будешь плохо себя вести, в отделение милиции, я патрульных сейчас вызову, а если хорошо, ко мне в кабинет.

– Какой кабинет?

– Я здесь начальник станции. Зовут меня Василий Семенович Лисицын. Идем ко мне, и там обо всем поговорим.

Неловко поднявшись, Рита последовала за ним. В приемной Василий Семенович степенно положил на полку шкафа свою каракулевую шапку, повесил на крюк добротное темное пальто и, пригладив серебрящиеся седые волосы, приятно улыбнулся:

– А сейчас мы чай будем пить, и ты мне все о себе расскажешь. Секретаря, правда, уже нет, время позднее, так что придется чай приготовить самим. На вот тебе чайник, в конце коридора умывальник; принеси, пожалуйста, воды.
Сдвинув высокую штору, Василий Семенович сквозь окно кабинета посмотрел вниз на закутанную служебными телогрейками и шапками вечернюю жизнь станционной площади, неторопливо вернулся в кресло:

– Теперь, давай обо всем по порядку,… почему пьяна, почему на рельсах?
В кабинете тихо, тепло, Рита отхлебывала чай и виновато посматривала на Василия Семеновича. Этот важный господин казался ей милым, уютным, – как Господь Бог в собрании адвентистов. И будто на Высшем приеме, ей вдруг захотелось рассказать ему обо всем – бесконечном «сидельце» отце, неудачном замужестве, уходящей красоте молодости, дочерях-двоечницах (ведь учила их, учила…), мучительном мытье вагонов и ухабистых проводниках.

Вот только об Алеше, полученном от него наконец коротком, (всего на полстраницы), но залихватском письме ей говорить не хотелось, очень уж в потаенном месте хранилась эта история, а разбазаривать ценное, всегда нежелательно. Истина это известная.