Запонки

               
               
                ЗАПОНКИ      
               
                (Просто юность, просто море любви)
               

                Её волосы - золото.. Брови - радуга..
                Небесные очи её - два солнца,
                Ланиты - Розы,
                Уста - кораллы..               


На  станции Тюмень, я вышла на платформу, просто, чтоб дыхнуть, потянуться, сделать что-то типа двух-трёх упражнений, которыми одарили нас, на ("веки-вечные"), учителя физкультуры, в синих олимпийках, со свистком во рту; поглазеть на торговцев, на выгуливаемую таксу, которая ехала с нами в шестом вагоне, ну, и покурить, конечно (я ещё курила тогда).
Пахло шпалами, тетки торговали пирожками, выкрикивали, на них мутно смотрели щелкнувшие уже зажигалками пассажиры в накинутых куртках и распахнутых  пуховиках, по небу, исчирканному проводами, плыл звук объявлений о прибывающих и убывающих поездах

 "На пятый путь прибывает Скорый, "- "стоянка поезда десять минут", - говорила  в микрофон невидимая женщина.

Я стояла в шлёпанцах, в накинутом капюшоне, Скорый плыл, долго тормозил, пыхтел, отдувался.
Я смотрела на окна, на лица в них, без единой мысли, так же смотрят на меня, когда в окне я. Я зевнула.
Пошёл снег.

- Посплю часок, - подумала я.

Но Скорый последний раз тормознул, рывком, остановился, прямо подплыл, подластился ко мне окном: городки бутылок - минералки, соки, пиво в коричневом пластике, женская голова в тумане, блеклая, с кудрями. Неувядаемая  "шестимесячная"? Кудри эти победоносно шагают по советской державе со времён Берии ещё - рассуждает кто- то во мне.
Напротив кудрей - мужик. Глазастый, смотрит сквозь меня. Не хочет выходить, значит, не курит. Или спал. Под глазищами мешки. Пиво, наверное.
Я докурила, бросила сигарету под поезд, на рельсы, подошла к таксе, потрепала за уши (хозяйка разрешала), шелковая такса повилась у моих ног, запуталась в поводке, и я прошлась рукой по её шелковому позвоночнику, как вдруг, меня словно накрыло жаром. Или холодом. Или ударило током.

- Что-то забыли?- где-то далеко спросила хозяйка таксы.

Сколько лет прошло, сколько?? Сколько??
Я уставилась в окно, прямо в лицо ему, через стекло, в глаза, я, как-будто, говорила - Ну выходи! Выходи!!
Кто-то сзади него, тенью, что-то показывал рукой. Мне? На меня?
Я помню как он медленно встал, и я замерев, считала, как проходит он ещё купе, следующее.. Следующее..  Он выходит...

Встречаться с людьми из твоей юности спустя тридцать лет - это скажу я вам, да вы и сами знаете. Хотя, он наверное, меня и не помнил, а я - да.
Коричневое пальто, сутуловат, в тапках...
Он пошёл к пирогам,  я хотела услышать его голос.

 - "Два с капустой", - сказал он.

О, Боже, нет.. Вернее, да.. Это он. Только тогда  было:

 - "О, Дульсинея, твои уста.."



                *************


История эта произошла в небольшом северном городке, длинной  бесконечной зимой. Кажется, был вторник. Конечно, шёл снег.
Кто-то скребнул, потерся о дверь, и вошёл молодой человек, паренек, сутулый, с голубыми, в пол-лица, глазами, с виноватой, будто, улыбкой; он придерживал дверь, словно, готов тут же уйти, не увидев дружелюбного взгляда в ответ, не услышав приглашения зайти; на нем серый пиджак, короткий рукав его продолжается выглядывающей манжетой, в которую вставлена ЗАПОНКА, старомодная запонка, такие носили пожилые мужчины, или, может быть, аристократы, и эта запонка, блестящая, в рукаве у мальчишки, смутила всех, именно она, а вовсе не тихий,  ласковый голос его, ни улыбка, ни даже глаза его, голубые, процарапали по судьбе некоторых участников небольшого творческого молодежного коллектива. Царапинка эта, заросла со временем, затянулась, ни оставив, быть может, и следа, хотя, кто знает, свидетелей будущих событий я не знаю, а герои настоящие, исчезли с поля зрения моего, оставив гадать, предполагать, или просто забыть, и более не возвращаться к ним.

Итак, паренек был совсем юный, а творческий молодёжный коллектив - маленький любительский театрик, именно любительский, (от слова любить),  при небольшом Доме Культуры, вечно завьюженного, провинциального городка.
Коллектив этот был, повторюсь, самодеятельным, молодёжным, но были в нем и "возрастные", (так говорило начальство), и парочка стариков даже, а просто-напросто, по статусу театру полагалось быть молодежным, а молодежь не очень шла, точнее, не задерживалась, поэтому и  держали всех, особых требований не выставляя, зато выставляли на конкурсы, чуть поддерживали финансово, и отчитывались перед райкомами грамотами и похвальными листами.
Ортынский ("Мартынский" - говорили завистники-неудачники) называл их "бахвальные", и пол-репетиционной комнаты, было обвешено ими, "бахвальными" этими листами, и даже часть гримерки - висели на гвоздях, на кнопках, или просто приляпаны канцелярским клеем.
Кстати, что старики в театре, так это даже здорово - избавили от вечной головной боли - искусственного состаривания персонажа, (своего гримера не было, профессиональной косметики и в помине, и подкрашивали даже гуашью ), а что может быть смешнее, когда из молодого делают старика? Да и кому охота играть стариков? А тут готовые старички, без грима, аккуратные и ранимые, на капустники всегда тащили жратву, подкармливали худых актрисочек,  (правда в нашей  истории главного персонажа именно состаривали, ну тут просто не было другого варианта.)
И, кстати, статус "любительского", давал право "замахиваться " хоть на "самого Вильяма", хоть на кого, тут любые мечты сбываются, знай себе, репетируй, артист.

ПРОЛОГ..

 Ольга Ортынская была в театре помрежем, костюмером, и даже бухгалтером - ходила по гримеркам и трясла со всех, по десятому кругу, "по пятьдесят копеек" на очередной День Рождения,  юбилей, или гулянку, или на очередные "штаны, юбку, драпировку", и проч, а по друзьям и знакомым собирала старые шляпки, и красила, красила марлю.. (О, марля - незаменимый реквизит "самоделки", беда и выручка в руках находчивых бутафоров-самоучек!).
Ольга была скромна, деловита, и слушалась мужа.
Олег же Ортынский, муж, занимался  режиссурой, и Ольга заваривала  ему бесконечный чай, он дымил (разрешали), водил рукой, как заправский столичный режиссёр, а Ольга управлялась  за кулисами, и бдила за актерами.
Олег и сидел в своём кресле, когда зашёл Вадик, ну или почти зашёл..

- Вы в театр? По пятницам.. Там написано, - он махнул рукой, и улыбнулся, во весь рот, как Буратино, (не любил когда нарушали репетицию), что было очень неприятно, и парень вздрогнул.

Синий цвет, цвет зимнего утра, плыл над сценой, и художник по свету, свой же, артист, Генка Скориков, высветил паренька, который ещё был между дверью и входом в зал, старой световой пушкой.

- Аааа, - протянул парень, и рука его медленно стала уплывать назад, и рукав, короткий, и запонка с манжетом, и тонкое, обнаженное запястье. И он, выхваченный так бессовестно, весь как- то стал удаляться из приоткрытой щели дверного проёма, медленно, частями, вместе с виноватой улыбкой.

Честно, это было неожиданно, как-то даже мистично.
Что-то упало в этот момент, может быть стул, или сгорела, щёлкнув, лампочка, и упал осколок, но Ольга вышла из кулис.

- Гена, убери!- скомандовала Ортынская.

- Пусть посидит! -  шепнула она мужу - Посмотрим...

Паренька оставили.
Известно в любом коллективе, что каждый новенький, вновь пришедший, вносит в коллектив свою ноту, свой запах, и даже атмосферу, новенький интересен, в актерской среде особо, тут и зависть к возможному таланту, и гендерный интерес, (а мужчин в театре всегда меньше,  это известно), женщины оживают, поправляют выпавшие прядки, мужчины бакенбарды, и вообще, новенький - ветерок в коллективе, приподнятость такая, бриз, когда новичок приходит.
Так и в нашем случае - все замерли, но на миг, на мгновенье, никаких волнений, и тишина на лице, (артисты же!), репетиция продолжалась - Дон-Кихот   плохо страдал, Санчо Панса плохо веселил, режиссёр злился, делал замечания, а синее утро было просто синее утро, и не предвещало никаких трагикомических сюрпризов.
Мальчик с запонками тихо сидел в восьмом ряду маленького зала, его большие глаза впитывали все происходящее на сцене, но ни одной эмоции не было на его личике, с мелкими стеснительными прыщиками, никакого волнения, испуга уже, как будто он сидел здесь часами, и днями, только лёгкая улыбка, принесенная извне, чужая, неразгаданная, и чуть изогнутая верхняя губа, губка еще, с которой хотелось смахнуть остатки киселя, нежным бабушкиным платочком.

В нашем, любительском, как и полагается, была  ПРИМА.
Тая, с оранжевыми губами, лет двадцати восьми-тридцати, девушка, рыжая, круглая,  настоящая пышка, не лишенная, однако, изящества, благодаря хорошей спине, которую она держала прямо, очень прямо, и отчего линия между талией и "ниже", прогибалась  дугой, как туго натянутый лук, упругий, напряжённый, и хотелось потрогать, погладить, пройтись ладонью и ощутить этот изгиб. Тая хороша знала об этом своём достоинстве, и пользовалась им, крутилась - она была незамужней, "разведёнка", (как сама шутила), и, кажется, менять что-то не спешила, по крайней мере всем говорила, что "тормознёт" на время.
 Обручева была Дульсинея, (Тобосская, конечно), и репетировала серьезно, выслушивала режиссера, меняла мизансцены, голос, вставала боком, показывая знаменитый свой изгиб.
Репетиция шла чередом, и вот уже встал режиссёр, оставив в пепельнице дымящуюся сигарету, и это, артисты знали,  значит , что "пошлО", и заискрили Таины локоны, и сам Дон-Кихот поймал эту искру, выпрямился, и почувствовал, наконец, шпагу.
О, сеньоры и сеньериты!

А ведь Дульсинея долго не давалась Тае, ну нет в северном городишке таких страстей, холодно здесь, и иногда Дульсинея бродила в валенках, а Дон-Кихот  в накинутом полушубке, и пахло овчиной, и морщилась Тая  Обручева, не хотела любить такого Дона, не верила ему, не показывала изгиб,  а сегодня пошло! Сегодня поверила. И режиссёру нравится...
И ведь странно так, вдруг пошло, пошло, все изменилось, а что? Просто зашёл прыщавый мальчишка, в дедовских запонках, и сел с краюшку, в восьмом ряду малюсенького зальчика?


В пятницу Ортынский слушал "Смерть пионерки".
Он глядел в пол, и изредка, когда новичок  уходил голосом вверх, поднимал глаза, смотрел не мигая, и глаза его становились совсем прозрачные, и липкие. Ольга понимала - это плохо, такие глаза у мужа - это приговор. Странно, но она слушала. Чего никогда ни делала, не было привычки слушать новичков, да и не интересно, даже стыдно как-то, стесняются они, заикаются, прячут ладошки, а тут, стояла, подслушивала, можно сказать, подглядывала.
Новичок страдал, делал страшные глаза, затихал, уходил, снова кидался в бой.
"Сабельный поход!" - Ортынский фыркнул, прикрылся кулаком.

- Глупыш, - думала Ольга. - сейчас пошлёт его Олег, - она даже зажмурилась.

Но этого не произошло.

- Посидишь немножко, - сказал Ортынский, когда парень закончил, - Посмотришь, послушаешь.                Но на самом деле  думал - уйдёт! Чего, собственно, и хотел. Олег чуял талант, здесь его не было. Совсем. Но почему- о сразу не отправил, хотя мог, и обычно довольно безжалостно это делал.
Отчего? Он не мог сказать.


                ********


Все началось в четверг, в восемь вечера, все были в сборе, одетые, готовые начать, как вышел на сцену Арестов, Санчо-Панса, и сказал громко и обреченно.

- Агеев  сломал лодыжку. Гипс. - Он подпрыгнул и смешно присел на одну ногу.

Но было не смешно. Агеев - Дон Кихот!
Воцарилось молчание, ужас даже какой-то повис, холод по кулисам, потому что премьера через двадцать дней, а парней - раз два и обчелся. Анисимов в отпуске, на югах тело греет, Агафонов рыхл и белес, с прозрачными глазами, как рыбина, Юлию Михайловичу под семьдесят, Скорин - свет, пушка и звук. Некого. Ни одной мужской лодыжки.
"Море смеялось", как мрачно шутил режиссер.
Ортынский молчал, болтал ногой, курил, в полной тишине, и все смотрели в пол, трогали кулисы, и ждали, ждали, как кто-то шевельнулся в зале, и хлопнуло сиденье.

- Я знаю роль! - прорезал темноту голос.

Он вышел, худой, высокий, прямо на сцену, и тогда в первый раз все и услышали его голос, он был низкий, уже оформившийся, не давал уже мальчишеских "киксов", но чувствовалось, что сам он ещё не привык к нему, такому, и как-будто голос был отдельно от него, от болтающихся рук, которые мешали ему, как и всем подросткам, и прятались за спину, а глаза-глазища, они тоже прятались - то не отрывались от крашеных половиц, то взметались к потолку, к ярким лесам и лампам, и словно, обжегшись, опять падали вниз, в пол, растерянные, но на миг выхватывали кого-нибудь, случайно, цепко, и, полоснув, забирали к себе.

Подошла Ольга. Положила руки на плечи мужу.

- У нас мало времени, надо работать.

- Парень, тебе везёт,- подкатил  Агафонов после репетиции. - Тебе сколько лет, идальго.?

- Семнадцать.. Я Вадим - представился паренек.


                *********


Вадик поразил всех своей внимательностью, старанием, усердием даже, и неловкостью, но такой искренней, что женщины стали оттаивать, ушла нервозность, и все понемногу успокоились. Его гладили по голове, расспрашивали про родителей, угощали печеньем. Вадик робел, принимая знаки внимания. У него были полосатые рубашки, "перешитые!", (девчонки все рассмотрели), с запонками, и копна русых волос-колец.
Юный  Дон-Кихот был робок и застенчив.

А театр горел, скрещивались шпаги и эмоции, Испания завладела маленькой домкультуровской сценкой. Жара ли от осветительных приборов, или цветок в волосах молодой Дульсинеи, белые руки Таи, или неловкие "руки-мельницы" новичка, но словно невидимый контрапункт изнутри объединил всех, подтянул, сблизил, так, что зажигались друг о друга, вспыхивали, и кусал губы Ортынский, поражённый тоже, и даже вынужденный чуть успокаивать всех, придерживать, но взрывался сам, и садился, качал ногой, пережидал.

- Да, бриз.. Только не перегореть, - думал Олег.

А до премьеры осталось "четыреста двадцать пять часов", - подсчитал Агафонов.

- Отпрашивайтесь, врите, берите больничный, - взмывал руки кверху Ортынский.

Наверное, врали. Пропусков не было. Репетировали отчаянно. И Вадик старался, не пропускал. Кидался в бой, или в объятья Таи...

- Мой порывистый друг! - Мария Семеновна брала его за руки, сдерживала их, успокаивала, и смотрела Вадику в глаза, словно что-то отыскивала в них, давно потерянное.

- Вперед, дитя! - и отыскав, отпускала их вверх. Как птенцов.

Как-то в перерыве, когда репетиция затянулась, к Вадику подошла Тая, с изгибом, потрогала его за волосы, заглянула в глаза.

- У тебя в первый раз, - сказала она. - Все будет хорошо, - и смутилась.

Она увидела себя в вадиковских глазах, как в зеркалах.
Себя, свои зеленые глаза, рыжие локоны, даже изгиб.

- Так не бывает, - думала удивлённая Тая. Наверное, мне показалась, уплывала она, поражённая...



В пятницу Агафонов принёс отпечатанную на ЭВМ картинку "Дон-Кихот и Дульсинея Тобосская", (её пришпилили на дверь), а Авдеева - тяжелую иллюстрированную книгу эпохи кватроченто, и все сгрудились, рассматривали, погружались. Авдеева была закопана в бесконечные шарфы-хламиды,(которые она любила), и погреться в них могли, наверное, ещё пять человек, но за тем, чтобы этого не произошло - тщательно следил Агафонов, язвительный и пухлый, он не отходил от Арины, и даже сам перелистывал страницы.
А Вадику выдали парик и перстень, правда парик был маленький, его красили в анилиновом красителе, и он сел, а перстень большой, и крутился на пальце.

- Зачем парню парик? - ворчали старики.. Они играли крестьян из Тобосо.

- Вадик, у Вас такие локоны!  - говорила Мария Семёновна, нежная, как состарившаяся роза, она трогала кудри Вадика тонкими, в кольцах, пальцами.

Театр вошёл в предпремьерное состояние, все много говорили, громко, смеялись, приглушая волнение, или наоборот, впадали в какой-то вязкий анабиоз, предвкушая сладостные эмоции, которая даёт сцена.

 - Ядику хлебнуть, - говорил Агафонов.

Тая ходила с румянцем, ярким, почти вызывающим, горела вместе с ним, как на костре, Вадик задумывался, куда-то проваливался, забывал текст, пробуждался, нервный, неловкий. Олегу нравилось.
 
- Я че, ошибся?- подмигивал Ортынский  жене.

Ольга улыбалась, все получается!

На премьеру позвали представителя и главу района, и пришёл представитель, с женой, а глава не смог, и жена не пришла, а все так надеялись, так нужна была краска, и небольшая финансовая помощь, обещанная уже три года. Но ничего, театр умеет ждать. Сегодня - Испания. Синьорины -  в мягких, сшитых из портьер, платьях, с яркими бантами на париках, они волновались, дули на влажные ладони, и Тая-Дульсинея, с огромными зелёными глазами, с изгибом, который непременно хотелось потрогать.
Но Тая переживала. Вадик такой разный. Она не поспевала за ним.
Он улыбался или замыкался. Тая даже чуть подзадоривала его сегодня, до спектакля, хотела разозлить, поддать страстности испанской! К тому же она не забывала о комичной ситуации с возрастом, и глядела на две чуть прорисованные морщинки от крыльев носа - книзу, которые смешно старили Вадика и удлиняли ему лицо. Да и одет он был не очень, ботфорты полусамодельные, а к белой вадиковской рубашке просто пришили оборки-воланы, и усы с бородкой отличались по цвету.
Все вместе это производило впечатление небрежного эскиза, нарисованного картонного персонажа, и поэтому Тая переживала.

- Ладно, - думала она, поправляя пальцем мушку на груди.

И прошло все неплохо!  Вадик старался, текста не забывал, и вообще, как-то даже выпрямился, и голосок не гулял, окреп, и даже появились какие-то новые обертона, краски, напор!
Дульсинея вошла в роль, крутила плечами, потряхивала локонами.
Вадик тоже крутил, шпагой, становился на колени, вскакивал, говорил текст, ругался с Санчо, и вот, в момент, после реплики "об  очах" Дульсинеи,  вдруг остановился, понял, что снял перстень - (оставил на подоконнике!!), посмотрел в зал, и медленно, медленно стал поднимать руку, согнул её в локте, другой прикоснулся к манжету, откинул оборки, и Тая увидела запонку, коричневую, в мелкую крапинку, в золотом ободке, и она была похожа на глаз, и смотрела на Таю, а Тая на неё, никто не понимал, что это, что это значит, но чего-то все ждали, вытянув шеи, заворожённые, и он вытащил запонку,  встал на колено и протянул Тае.
Тая взяла её молча, в кулак, и больше ничего не помнит,  потому , что опять увидела себя в зеркалах, и какая-то волна пошла, горячая, и этого не было ни в сценарии, ни придумано режиссёром, и эта запонка-перстень, она не понимала, но это получилось, как-то особо, странно, Тае стало жарко...

Финал немножко скомкали, Дон Кихот подскользнулся, зацепил стул, а Дульсинея забыла реплику, но это и не заметили, и встречали аплодисментами, и даже искусственными цветами.
Уже все кланялись, взявшись за руки, как принято в самодеятельных театрах, а Вадик так и не вышел, не было Вадика, и за ним бегал Санчо-Панса, и даже Агафонов,  но не нашли, и это было странно, и все думали - нервы, может, испугался режиссера, за своё вольничество.
Тая была своя-не своя на банкете, она не слушала подвыпившего представителя, (жена у него не осталась, и он приударил за Таей), и оглядывалась, растерянная.

- "Давай, Тайка, давай, трудись для искусства", - шептал Санчо-Панса, подливая начальству.

Тая  вышла на улицу, накинув шубку, шел снег.

Он стоял с поднятым воротником, и глаза были полны слез, а верхняя губка поднялась как у ребёнка.

- Пошли, - сказала Тая.

Она жила рядом.
У него остался над губой клей от усов, Тая потрогала его рукой, провела пальчиком, и он прижался к ладони горячей щекой.
Кипел чайник.
Он был такой жаркий, мальчишка, такой отчаянно нелюбимый ещё, и не любивший, Тая растерялась, и она как завязла, в каком-то коконе, как муха, в меду, горячем, сладком, "я сейчас обниму его", - говорил ей её голос... "Ой, обниму"...

Тая "сошла с ума, "сошла с резьбы", "потеряла голову", - таково было коллективное мнение, приговор. Она рвалась на репетиции, к своему мальчишке, как мать-сука к своему кутенку, она хотела его защищать, кормить с руки, гладить по голове, как ребёнка, качать, петь, воспитывать...
Уже все всё прознали и в самом Доме Культуры, и удивлялись, и Тае, и Вадику, но молчали, а на спектаклях они опять встречались, как в первый раз, и Вадик импровизировал, (Олегу понравилась эта находка с запонкой), и шутил, перстень не сразу с пальца снимал, на последнем спектакле и вовсе, дразнил её запонкой, как собачку.
Тая бледнела, или вспыхивала, красным, раскрывала оранжевые губы, вставала "изгибом", но в глазах у Вадика уже не было зеркал, она не отражалась, она видела это, и цеплялась, не отпускала своего мальчика, единственного , любимого, но понимая, что мальчик уже не слушается, кривляется, и даже манипулирует своей мамочкой.
Иногда Вадик ночевал у неё. Ему не нравилась подгоревшая каша, жидкий  кофе.. Тая мучилась с пирожками - Вадик любил с капустой.

- У тебя тесто как камень.. И капуста  не как у бабушки, - говорил он Тае, в шёлковом халатике, выглядевшей почти девчонкой.

- Я тебе не бабушка, - отвечала она. И тут же краснела, прыгала Вадику на коленки, вытирала губку, верхнюю, с изгибом, красивая, с копной оранжевых волос.

Однажды за ужином, после репетиции Вадик сказал Тае - "А ты знаешь, что Дульсинеи не было? Что её придумал сам Дон-Кихот?"
И Тая, смотрела на его лицо, не понимала, пыталась отгадать, "просто мальчик растёт, растёт", -  судорожно думала она.
Вадик улыбался.


                ******


Агееву сняли гипс. Он пришёл с палочкой и трезвый.
Мечтал увидеть Вадика. Но в театре было мало народу.
Прошёл запал после премьеры, потянуло равнодушием, холодком, ленью.
Олег знал, это пройдет, это "неравновесие", как он говорил,"послепремьерное",  просто надо переждать, пережить. Анисимов, например, после каждой премьеры, хочет бросать. Агеев уходит в запой. Актрисы дерзят. Олег научился не обращать внимания, давал свободу, ждал. Всех знал, всех чувствовал, и Ольгу свою знал, тоже много чего вывертывала, теперь успокоилась. Все проходит, это нормально.
Он вспомнил её в молодости. И улыбнулся.
Тогда в жёлтой кофточке - "грудь коньком, ножки графинчиком", волосы распущены, длинные, ничем не сдерживаемые, и нос кверху.
Но прошло, возраст..
Он посмотрел на Ольгу, маленькая, с простой стрижкой, брюки-свитерок, проще не бывает, мышка серая, и покладистая, да, просто перебесилась, обычная жена. Верная. Внимательная.

Пришла новая девочка, молоденькая, фактурная, женщины озаботились, улыбаются, лыбятся, вернее, типа, - "Как мы рааады!! "Вечные дети. Олег все знает, все понимает, новенькая хороша, читала из Цветаевой. "Старушки" насторожились. Боятся. Он любил своих артистов, как может любить режиссер актеров- непрофессионалов. Вот Агеев со второго этажа прыгнул. Зачем? Никто не знает. Дети. А этот прыщавый в запонках, ну даёт.. Тайку оседлал... Горит Тайка изнутри. Хотя все на пользу. Это нормально в театре, красок добавляет артисту, переживаний, опыта. Это хорошо.

Олег повернулся - остановил на Вадике взгляд, тот крутился возле новой девчонки, Лиды, что-то показывал ей на пальцах, разводил руками,  "Охмурит же", - думал Олег. -  Надо будет последить, предупредить. - Ну дает, поросёнок...
А девчонка хорошая.

На репетиции  Вадик сел с Ариной Михеевой, (той самой, что приносила книги). Это была самая серьёзная девушка в театре, Мона Лиза, загадочная, в черных шарфах-хламидах. Она редко улыбалась, тонкая, смуглая, ещё и пела, и играла на альте, а Олег всегда хотел вставить живой инструмент в спектакль.
Он давно мечтал о "Ромео и Джульетте", вот бы где Михеева развернулась, лицо, как из фильма Дзефирелли, совсем юное, (хотя тоже тридцатник уже скоро), грим, одежды, настоящая Джульетта, РОЗА!
Ромео, конечно Вадик! Даже со всеми его "заикашками"и "забывашками", однозначно.

Худсовет из нескольких работников Дома Культуры, дал добро, (но чтоб к 7 ноябрю успеть!), разрешил взять две старых, красных, бархатных кулисы, огромных размеров, на костюмы, дал двадцать пять рублей, (на платье Джульетте), и два месяца на репетиции.

- К Октябрю успеете?

- К Октябрю нельзя не успеть! - на всякий случай отрапортовал Ортынский.

Чтение было по ролям, по очереди, Джульетты две - Арина и новая, Лида.(Всегда по двое, на случай болезни одного).
Лида - кудряшка, блондинка, волоокая, и темноглазая Арина, смуглая и с родинкой на щеке.
Олег колебался, в Лиде непосредственность и юность,  в Арине - мечтательность, медлительность.

- О, Ромео..  Что есть Монтекки? Разве так зовут
                Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?
                Неужто больше нет других имен?
                Что значит имя? Роза пахнет розой,
                Хоть розой назови ее, хоть нет...

Арина как-будто вытянулась, как сошла с полотен Ботичелли, её руки-  стебли, она чувствует тело стиха, она любит по-настоящему, её глаза увлажняются, темнеют,  и  ничего не остаётся, кроме этих глаз, и все замирают, Арина путается в живописных фалдах, и тишина, и сама Джульетта протягивает руки, и роза в руках  падает, падает.

...  Арина, - режиссёр потеет, мучается.

Но и Лида хороша, она сменяет Арину, светлая, наивно-восторженная, и роза в её руках как ромашка, веселая, крутится в пальчиках, и глазки тоже как ромашки, они верят, в них нет ещё сомнений. Она чуть куражится, по детски, ломает ручки...

- Перерыв,- говорит режиссёр, и Ольга понимает его.

- Перерыв,-  говорит Ольга.

 Вадик провожает Арину, Арина умотана в серый шарф, и падает снег, у неё юбка до пола, и чёрное стильное пальто. Арина улыбается, Вадик говорит ей, что она "лучше", что она настоящая Джульетта, но Арина дотрагивается пальчиком до его губ и говорит "Ч-ч-чччч"...
Их догоняет Агафонов, почему-то говорит Вадику mersi, делает сложный вычурный реверанс,  и забирает Арину под руку.


                *****


Заканчивался октябрь. Дострачивались последние костюмы. Для пышных итальянских ягодиц, подкладывали диванные подушечки, их было много (сносили все работники Дома Культуры), пришивали разноцветные, споротые невесть откуда, кружева, ленты.
Переживал директор.

- Не успеете, не успеете, Олег..

- Успеем, Павел Иванович..

 Павел Иванович сопел, одергивал пиджак, и уносил себя.

Перед самой премьерой Вадик свалился с температурой, (Репетируй хоть в бреду, - умолял Ортынский!), и Арина играла одна (Ромео был один, Вадик). Лида тоже была молодец, смотрела на Арину, старалась ей подражать, так же делала руками, стала меньше улыбаться, грустить на сцене, и один раз даже пришла в длинной юбке.
И когда Вадик пришел, играли по очереди, и Вадик чувствовал, чувствовал это соперничество, двух женщин, только одна из них хотела походить на другую, подражала,  и это обесценивало её в глазах Вадика..

На премьеру позвали представителя и главу района, и пришел представитель, правда так же без краски, без денег, и уже без жены.
Бродили в малиновых обновках престарелые родители Джульетты, (Ну не мог Ортынский не взять стариков, а что, объяснять, что родителям по тридцатнику?  Так у нас самой Джульетте столько!).
Кирюха   Агеев-Тибальд, в красных штанах, на левом боку его шпага, разминается, садится на одну ногу.
Тая - Кормилица, её и без того пышные формы тоже "усилили" подушечками, Тая грустит, ей явно не нравится её роль, ей хочется быть Джульеттой, и она все гнёт, гнет свою спину, но она в огромной  накидке, пунцовый бархат волочится по полу, и изгиба её не видно.
 А  Арина-Джульетта бродит одна, шевеля губами, и Ромео, неловкий, влюблённый, смотрит в окно своими огромными голубыми глазами, повторяет текст.  Между ними всеми, как ангел, бродит Лида, она  берет их за руки,  подбадривает, вкладывает в руку цветок...
 


                *****


Да, Джульетта со "скрипкой в руках"- это было ново, смело, свежо, Ортынский доволен, и персонажи, массовка,  все в красном, это оригинально, визуально повышается градус, и  весь спектакль приобретает какой-то революционный оттенок.
Ортынский ждёт эпизода с Розой.
А в сцене с розой Арина легко бросила Ромео цветок, но Ромео его не поднял, остановился, и зал напрягся, вытянул шею, а Ромео-Вадик, поцеловал бледную Джульетту, что было незапланированным, и режиссёр замер в кресле.
Вадик поцеловал Арину, и Арина увидела себя, юную, с венком ромашек  в волосах, трепещущую, и поцелуй затянулся, и в зале кто-то охнул, тогда Вадик поднял цветок, и подал Джульетте. И загорелся  красным задник, и зал выдохнул, громко, как один, правда высветился лозунг, раскинутый над всей сценой - "Октябрь - наша жизнь", ( косяк Скорина), но это ничего, зато сцена горит...
И финал удался, это синее утро, когда влюблённые выпили яду, и их красивые молодые тела неподвижны, и пушка берет одинокую разу на авансцене, тоже синюю, а на устах Ромео улыбка, странная, неразгаданная, и зал выдыхает ещё раз.. Состоялось чудо, то, которого ждут актёр и режиссёр, и зритель ждёт, и кричит, срывающимся голосом, с последнего ряда:

- Да здравствует любовь!

Ортынский  доволен, ерзает в кресле... Ему нравится Вадик..

- Вот вам Мартынский, - прищуривается он..

Агафонов таращит глаза, пристает к режиссёру, припирает его к стенке, за Вадика, но Ортынский только улыбается, и говорит, что не против таких импровизаций, что это создаёт ощущение правдивости на сцене.
Прекрасная Джульетта уплывает от Агафонова, он страдает, но к самому мальчишке не подходит, и не боится, нет, не подходит - потому, что не понимает...

На банкете представитель приставал к Тае, но Тая пила, наливаясь, глядела на Вадика, бледную Арину, отмахивалась от назойливого ухажера, раздражалась, опять пила, щеки её раскраснелись, мушка отклеилась и путешествовала по груди...
Ортынский поднял тост за Вадика.

- За юное дарование! - говорит Ортынский со стаканом в руке.

-  А кто-кому что даровал? - кривляется уже пьяный Агафонов.

Пироги от Марии Семёновны, самогон от Юлия Михайловича, немного сервелата с зелёным горошком, и куча тостов -  банкет катит по накатанной.
Дульсинея-Кормилица, освободившись от подушек, стоит в углу со стаканом, в красной бархатной накидке, её подбородок гордо вздёрнут, она чертовски хороша, её щеки горят, она икает, и, скорей, похожа на Леди Макбет, и Панса-Лоренцо, крутится возле неё и стучит по спине.

- Дуэль! - хочет Агафонов. - Но его никто не слышит.

- Он уже мертв. Поверь мне. И яд кончился! - успокаивает его монах, - и трясёт перед раскрасневшимся Агафоновым пустым стаканом.

- За любовь! - тихо говорит Тая и скидывает с себя алый бархат.


                *****


Арина с Вадиком пошли домой вместе. Огромные снежинки ложились им на щёки. Арина играла на альте, она все ещё была Джульеттой, но успела быстро накрыть стол, зажгла свечи, и Вадик отражался в зеркале, а от горевших свечей, его лицо трепетало, и было каким-то неуловимым. Арина отложила смычок. Она стояла в костюме Джульетты, а в зеркальной раме не Вадик, нет, Ромео, и тонкое белое запястье, и Вадик томит, и там, в зеркале, вынимает свои запонки, и Арина изнемогает,  Арина как в гипнозе, в зазеркалье, от затушенной свечи идёт тонкий ажурный дымок, как виньетка со старинной книги...

В театре пошёл разброд, забурлило. Тая совсем похудела, изгиб её ушёл, а губы стали ещё алчнее, казалось, она сейчас кого-нибудь проглотит.
Арина же расцвела, но и побледнела, родинка её стала ярче, глаза горели как в лихорадке, а губы стали тёмные, как сливы.
Две дивы ходили как тени, сталкиваясь, обходили молча друг друга, или смотрели, в упор, во все глаза, жалили, жгли, кричали.
А Вадик  приходил, когда хотел, иногда не приходил, не предупредив, пропускал, опять появлялся. 

- Ну просто Милый Друг! - ахала Зулейма Ивановна, вахтерша и бывшая учительница литературы, обмахиваясь веером из тетрадного листа.
- Какой, однако, - замирали тетки со швабрами и вёдрами, когда шёл Вадик на репетицию.  - ("И откуда в таком сосунке такие страсти"?)


Шекспир шёл по расписанию, не так часто, но зритель был, (все-таки уважаемый коллектив, с традициями, хотя и любительский).
Лидочку решили пока не выпускать, чтобы она посмотрела Арину, подучилась,  и Лидочка смотрела, вгрызалась, замирала, и мечтала, чтобы Вадик её поцеловал.
Лида волновалась. Она ходила в длинной юбке. Уже просто один в один подражала Арине. Но на спектакле Вадик Лиду не поцеловал, а поднял розу, взял в руки, и поцеловал розу. Лида глядела ему в глаза - она в них отражалась, она замирала от восторга, и от неизвестности, что придумает на этот раз Вадик...

А после спектакля, все были свидетелями, как Вадик восхищался Лидой, что она лучшая Джульетта, что у неё руки Джульетты, грация Джульетты, и глаза Джульетты.
Прекрасная Мона Лиза уплывает одна, длинный шлейф тянется за ней, как чёрная тень, и за этой тенью бежит, бежит  Агафонов, но, как- будто стоит на одном месте...


                *****


"Дети", - думает Ольга, глядя на розовую, сияющую  Лидочку, ожидающую своего любимого под лестницей,  у служебного входа, (чтоб никто не видел), ах, вот и Вадик, он уже пришёл, показывает Лиде рожки.

- Дети, какие ещё дети, - говорит мечтательно Мария Семёновна, похожая на старую розу, её нежное лицо пробивает изнутри настойчивый, запоздалый румянец.


                *****


Кажется, был вторник.
Тая уходила последняя, после всех, все ещё лелея надежду.
Арина - первая, закутавшись с головою в шарф.

- И что в нем такого?- думала Ольга. - Неужели запонки? - спрашивала она мужа.

- При чем здесь запонки? - отвечал Ортынский. -  Просто.. талант.

- Почему не взял сразу? - пожимала плечами Ольга.

- Так запонки! - отбивался весело Ортынский.

Он мечтает.

- На конкурс! На область! Непременно!


"Талант", - думала Ольга, и волновалась, вспоминала себя, молодую, с распущенными волосами, в жёлтой кофточке, нежную, открытую к любви.
"Грудь коньком, ножки графинчиком!", - как говорил Ортынский.
Она красила марлю, растерянная, и почему-то хотелось плакать.

                *****

Больше я о героях страстного театрального романа ничего не слышала. Впрочем только один раз, спустя два года, в районном центре, зимой, в большом новом Доме Культуры, где проходил конкурс самодеятельных театральных коллективов я увидела Ортынского. Он был один, без Ольги..
Я уселась на новые, бархатные, малиновые кресла, ожидание ЧУДА захватило меня, как раньше, и сердце моё готово было выпрыгнуть.
Они показывали "Прошлым летом, в Чулымске". Но я не видела знакомых мне лиц. Не было Вадика, Арины, Лидочки. Не было Марии Семёновны и Владимира Ивановича. По сцене грузно передвигалась Тая, изгиб её исчез, затежелел, стал незаметен, оранжевые губы были вульгарны.
Незнакомые мне люди старались, играли, но были мне неинтересны.
На первом ряду сидел Ортынский, он был спокоен, и даже, показалось мне, равнодушен.
Я встала тихонько, и, извинившись, покинула зал.
В буфете сидел пьяный Агеев.
Я надела шубу и вышла.
Шёл снег.

                ************

Шёл снег.
Мужчина в сером пальто взял пироги и исчез в вагоне.
Поезд тронулся, залаяла такса.
Кто его спутница?  Неужели??
Нежный Ромео пьет пиво из полторашки. Хотя, почему нет?

    Что значит имя?
         Роза пахнёт розой
            Хоть розой назови её
                Хоть нет..

Я помахала, куда-то в сторону, вернулась в вагон, и крепко уснула.