Знакомая личность

     Отношение в нашей семье к Вере было обыкновенным: детей крестим, дел по большим праздникам не делаем. Вроде бы все звучит просто, но во времена Советского Союза даже «покрестить» ребенка было большой проблемой. Вернее, проблемы начинались потом. Не обошло это и мою семью.

     В один из летних дней бабушка сказала, что надо бы ребенка «окрестить», ибо негоже жить некрещеным в мире, где столько зла и несправедливости. Мама не возражала.
     Сказано-сделано. Бабушку определили стать крестной матерью, а вот крестный отец – это уже излишество и непозволительная роскошь. Обряд прошел, на меня торжественно надели крестик. А через неделю маму вызвали на комсомольское собрание – расскажи, мол, своим товарищам, как ты, комсомолка и передовик социалистического труда, в опиум церковный поверила и завлекла в религиозные сети своего единственного ребенка.

     Мама слушала недолго. Она, которая Солженицына в самиздате почитывала, Би-би-си втихаря послушивала, а в юности даже попала в милицию потому, что осмелилась танцевать в парке запрещенные танцы, терпеть весь этот бред не стала. Мама встала со стула и, подняв указательный палец руки в сторону первого же попавшегося комсомольца, громко объявила: «Скажи, а разве у тебя дети некрещеные?! А у тебя?» И вот так, человек за человеком. Возразить было нечего – своих детей комсомольские вожаки крестили все. Мама плюнула и хлопнула дверью. С этого дня она отказалась платить членские комсомольские взносы и всю жизнь отвергала всякие предложения вступить в партию.
 
     Каждое утро бабушка подавала нам с дедом завтрак. Мы брали ложки и с аппетитом начинали есть, а бабушка становилась перед маленькой иконкой со строгим ликом и молилась.
- Бабушка, зачем ты молишься? – спрашивал я.
- Дак, маменьку с тятенькой поминаю, сыночка моего и всех сродников усопших, - отвечала бабушка, -Всех помнить надо и о них Бога молить.

     Долгими зимними вечерами бабушка рассказывала разные дивные истории: как одна девушка с иконой в Великий праздник танцевала и превратилась в камень; как давным-давно в их деревне, в Пасху, мужик пьяный пришел в церковь, заругался плохими словами и «церковь затряслась вся и под землю ушла, теперь так озеро черное-пречерное, а если на лодке доплыть до середины и посмотреть вниз –там купола горят золотые. Тока в озере том водятся русалки, и они, непременно, на дно вместе с лодкой утянут»; как дедушкина сестра Анна в Благовещенье полы мыла - «гром с небес грянул и осталась она на всю жизнь глухая».

     Про девушку с иконой не скажу – не видел. А вот озеро с черной водой в лесу у бабушкиной родной деревни было. Купаться в нем –никто не купался, потому что в историю про церковь верили и озера этого побаивались. Дедушкина сестра Анна приходила к нам в гости почти каждое воскресенье, и она, правда, была глухая. В кармане ее платья всегда был какой-то аппарат, который она называла «слухательным» и который прицепляла к своему уху перед разговором.
 
     Иногда бабушка брала меня в церковь. В церкви было много старушек - все они молились, и я старательно осенял себя крестным знамением вслед за ними. Часто старушки падали на колени, я как-то тоже хотел упасть, но бабушка сказала, что мне этого делать необязательно, потому что я еще столько не нагрешил.
Бабушка ставила свечи в специальный подсвечник у икон, но мне этого делать не разрешала – по ее мнению, я, обязательно, либо обожгусь, либо подпалю себе одежду, а в худшем случае сгорю весь заживо.

     В некоторые дни в церкви стоял гроб, где лежала какая-нибудь старушка. Бабушка подходила к гробу, долго вглядывалась в лик усопшей и после торжественно мне объявляла, что личность там лежит какая-то очень ей знакомая, только фамилии личности она не помнит.
 
     Батюшка кадил, гудел молитвы, а певчие пели ангельскими голосами: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданиям твоим.»

     Когда мы возвращались домой, я спрашивал бабушку – про какие это оправдания они поют.
- Грехов в жизни люди много наделают, поэтому и не знают, как оправдаться-то, - строго отвечала бабушка, - и чего уж оправдываться, когда помер – поздно.
 
     Про существование грехов я знал от бабушки. И самый страшный грех – это не слушаться взрослых. Я сразу же вспоминал, что вчера совершил ужасный грех - стащил из банки несколько сухих фасолин и сгрыз их. А ведь бабушка меня предупреждала, что от фасоли бывает аппендицит, режут весь живот, и многие даже умирают. Получается, что если я умру – пой потом или не пой – оправдания мне не будет и я сгорю в геене огненной.Такой исход меня категорически не устраивал, я со слезами раскаяния бежал к бабушке, рассказывал про фасоль, уверял, что больше так не буду, она меня прощала и отпускала играть на улицу.

     Больше всего я любил праздник Пасхи. Бабушка пекла пироги, покупала в магазине много конфет и разных вкусностей. Дедушка нарезал на улице веточек, доставал с антресолей специальную бумагу, и мы вдвоем мастерили цветочки, которые, как говорила бабушка, надо «сестре Нюре поставить на могилку».
 
     И вот наступал день Светлого праздника. Бабушка будила меня, вручала мне красное яичко, которое я обязательно должен был съесть. Сумки все были собраны. Бабушка брала меня за руку, и мы отправлялись на кладбище. Вся широкая улица, ведущая к старому городскому кладбищу была заполнена народом.Бабушка этому очень радовалась – «нельзя родных своих забывать» и тут же с меня требовала клятву, что когда она умрет, то я обязательно буду приходить к ней на могилку. Я, еле сдерживая слезы, потому что не представлял себе как буду жить без нее, клялся. Бабушка вытирала платком выступившую влагу с моих и со своих глаз, и мы шли дальше.

     Каждый год происходило одно и тоже действие. Мы входили на кладбище, бабушка подслеповато вглядывалась в фотографии умерших и заставляла меня читать на памятнике их фамилии и имена. Я громко и с выражением читал. Особенно я любил читать траурным голосом всякие надписи , типа «Спи спокойно, дорогой товарищ, мы тебя никогда не забудем».
     Бабушка выслушивала меня и заключала: «Фамилии я, конечно, не помню, но личность мне очень знакомая». Я нисколько не сомневался, что все умершие личности нашего города были знакомы моей бабушке –человек она была очень общительный и дружелюбный. Передвигаясь от могилы одной знакомой личности к другой, мы наконец приходили в противоположную от входа часть кладбища, где нас радостно встречало тетифронино котьё.

     Котьё в полном составе уютно располагалось на двух, соединенных между собой, лавочках напротив могилки бабушкиной сестры Нюры, умершей еще до моего рождения. На столике, на тарелках, лежали закуски. Судя по количеству пустых бутылок под столом, ждали нас уже очень давно. На скамейке, с угла, сидела пьяненькая тетя Фроня и нюхала табак. Прочихавшись в большой кусок тряпки, она с укором изрекала: «Как же, Нина, вы долго. Мы тут с семи утра уже сидим».
     Бабушка, всплакнув и поцеловав портрет Нюры на памятнике, пристраивала на могиле наши с дедом самодельные цветочки. Потом открывала сумку, и котьё замирало. Она торжественно доставала оттуда бутылку портвейна, ставила на стол, лавка восторженно гудела и праздник продолжался.

     Бабушка не пила никогда, а тетя Фроня, приняв еще стопочку, начинала бурно обсуждать с ней перспективы их будущей смерти. Она долго делила с бабушкой место, где «будут потом лежать» и очередность – «кто за кем умрет». Тетя Фроня в запале вскакивала с лавки, пальцем указывала на некую точку на земле и шагами отмеряла от нее полагающиеся ей метры. Бабушке подобное деление совершенно не нравилось, и она возражала.
 
     В конце концов, не выдержав этого, я начинал рыдать. Котьё, забыв про недопитый портвейн на столе, кидалось меня утешать, угощать бутербродами и лимонадом, совать в карманы шоколадные конфеты, которые я сразу вынимал и, пока не видела бабушка, съедал.

     Потом мы возвращались обратно, и какие-то старушки на дороге давали мне карамельки. Бабушка старушкины карамельки есть не разрешала, потому что, все они лежали в карманах рядом с заразными сопливыми платками, и вообще от карамели ломаются зубы, а, чтобы я не расстраивался, обещала мне дать дома большую шоколадку.

     Ходить на кладбище мне очень нравилось, и я спрашивал бабушку, нельзя ли нам это делать почаще, ведь следующего года ждать очень долго. Бабушка обещала, что вот будет Троица и мы снова туда пойдем. Однако все ее обещания оставались лишь обещаниями, да и я, увлёкшись какой-нибудь подаренной мне новой игрой, скоро про эти обещания забывал и жизнь продолжалась дальше…